Праздник Победы Светлой памяти моего отца посвящаю

         
После войны наша семья перебралась в маленький степной городок с пышным названием Петропавловский. Отсюда до Казахстана было рукой подать — тридцать километров. Раз в десять ближе, чем до родной Астрахани! Оказались мы тут не случайно и не по своей воле: в областном центре отца не прописывали. В партии его не восстанавливали, на прежнюю работу не брали, из аспирантуры отчислили. Всему виною стал плен: в 41 году, во время тяжёлых оборонительных боёв под Москвой, он, контуженный вражеской миной, попал в руки фашистов. На нём была солдатская шинель, все документы исчезли…

         Уже взрослым человеком я как-то наткнулся в письменном столе отца на черновик его объяснительной записки в «вышестоящие органы». Отец оправдывался, почему он — коммунист и командир пехотной роты — сдался живым в плен, не подорвал себя гранатой или не застрелился из своего офицерского «нагана».

         «После разрыва мины, —  писал он, —  я потерял сознание и лежал на дне окопа. Солдаты из моей роты решили, что я убит, забрали мои личные документы, оружие,  овчинный полушубок, накрыли шинелью. Немцы пошли в наступление, и солдаты оставили меня в окопе. Вскоре я был захвачен немецкими автоматчиками, которые ворвались на наши передовые позиции. Четыре года, до 9 мая 1945, я провёл в Германии, в лагере для военнопленных близ города Кюстрин.
         … Нас использовали на самой тяжёлой физической работе. За любую «провинность» били резиновыми дубинками.
         …  Я переболел тифом в тяжёлой форме. От постоянного голода, побоев и болезни у меня началась дистрофия. При своём росте 180 см. я весил всего 50 килограммов.
         … За организацию коллективного побега из концлагеря в марте 1944 года фашисты вывели военнопленных на расстрел, приказали нам рассчитаться по номерам до пяти и расстреляли каждого пятого. Я был четвёртым.»

          Здесь же, в письменном столе лежали аккуратно завёрнутые в белую бумагу фотографии отца. С одной из них на меня смотрел похожий на киноактёра светлоглазый блондин в меховом полушубке — он снялся за полгода до войны, ему как раз исполнилось тридцать пять. На другой, послевоенной маленькой фотографии, сделанной для документов, он выглядел, как шестидесятилетний старик: седой, измождённый, с глубоко запавшими глазами.

         Отец вернулся домой только в июле 1946-го. До тех пор он в составе штрафбата прочёсывал немецкие леса, выкуривал тамошних партизан — «веервольфов», чтобы, как говорилось в приказе, «кровью смыть позор плена». Ему повезло: во время одной из удачных операций по ликвидации вражеского отряда он был легко ранен, попал в госпиталь. А через месяц поезд уже мчал его на восток. В кармане отцовской гимнастёрки лежал новенький военный билет, в котором он навсегда так и останется лейтенантом…

         На этом везение кончилось, наступили суровые будни: большую, красивую астраханскую квартиру надо было срочно освобождать и перебираться к «чёрту на кулички» в Петропавловский! Мама — доцент пединститута — устроилась в тамошней школе учительницей русского языка и литературы. Отец, который до войны работал главным инженером рыбоконсервного комбината имени товарища Микояна, получил назначение в Нижний Баскунчак — мастером-технологом на солеварне. Там он пропадал теперь целыми неделями. От Петропавловского до Нижнего Баскунчака было пятьдесят километров. Рейсовые автобусы туда не ходили, люди добирались на попутках или в литерном общем вагоне, который иногда прицепляли к товарному поезду, короче говоря: кому как повезёт. Между тем, за опоздание на работу на десять минут и более полагалось 2 года исправительных лагерей. Поэтому отец предпочитал лишний раз не рисковать, приезжал домой только в субботу поздно вечером и, погостив сутки, отбывал в Баскунчак. Там он жил в рабочем общежитии, длинном бараке, где ему выделили отдельную комнатку.  Имелась ещё одна причина, из-за которой мы подолгу не видели дорогого нам человека — ночные дежурства. Обычно по праздникам: в ночь с 7 на 8 ноября, под Новый год, в канун 1 мая, когда предприятие было закрыто, замки опечатаны, и все нормальные люди весело пировали в кругу семьи, отец дежурил в приёмной, рядом с кабинетом директора. Он «сидел на телефоне», отвечал на звонки начальства, проверял сторожей и фактически был ответственен за всё, что могло произойти в эту пору на необъятной территории солеварни. Пожар, кража или другое серьёзное ЧП означало для него одно —длительный тюремный срок за «разгильдяйство, ротозейство, преступную халатность». Но Бог миловал, видимо отец испил до дна уготованную ему чашу земных страданий. С работой он справлялся отлично, был на хорошем счету, понемногу приходил в свою прежнюю физическую форму: капля за каплей возвращалась его удивительная, былинная сила.

         Прошло два года. Я учился уже в четвёртом классе. Все местные жители знали и уважали нашу семью. Мама — Полина Максимовна — стала завучем, мы вселились во флигель рядом со школой и ни копейки за него не платили. Дрова нам тоже полагались бесплатно. Батя пошёл на повышение, теперь он был не просто «мастер», а «инженер-технолог». Когда соседи встречали его на улице, мужчины вежливо приподнимали кепки: — Павлу Степанычу наше почтение!..

          Родители даром времени не теряли, во дворе рядом с флигелем в самодельной колясочке «пел песни» годовалый братишка Юрик. Светленький и курносый — весь в папаню! — он по-хозяйски осматривался вокруг своими серыми глазками. Брат был важный, толстый, с кожей белой, как сметана. Соседи прозвали его «Профессором». Он был такой гладкий потому, что его подкармливали козьим молоком. И, как вы догадываетесь, все заботы по доставке этого ценного продукта нашему «Профессору» легли на мои плечи. Я учился во вторую смену, а поутру с бидоном в руке и «трёшницей» в кармане бегал к старухе Пустоварихе, которая держала коз. Вдовая Пустовариха обитала на самой окраине города в небольшой чистенькой хатке — «мазанке». Её единственный сын Александр пас частных коров, которых имели многие жители Петропавловского. Больше он нигде не работал, так как числился «инвалидом III группы по болезни» и даже получал крошечную пенсию. При всём том, на человека больного Саня Пустовар отнюдь не походил. Скорее он был похож на легендарного Леля из сказки Островского «Снегурочка»: такой же кудрявый, румяный и весёлый. В хромовых офицерских сапожках, новеньких суконных галифе и вышитой шёлковой рубашке Саня выглядел «королём» среди пастухов! Он курил только папиросы «Герцеговина Флор», солидно замечая при этом:  — Сам вождь их одобряет! 

         Саня Пустовар мог позволить себе и дорогое курево и многое другое, вдовые солдатки буквально заваливали его подарками, только что на руках не носили. Я часто думал о причинах оглушительной Саниной популярности среди широких женских масс и приходил к выводу, что он – отличный пастух, почти герой труда! И уж совсем непонятно мне было, почему наш батя обозвал как-то Саню  «стервятником»…

         До войны Пустовар окончил среднюю школу и даже собирался поступать в Астраханское музучилище. Он любил читать, а уж свежие газеты просто «глотал», помнил наизусть и был «в курсах» всех последних событий в области, стране и за рубежом. Его приятели часто повторяли:  — Эх, Санёк! Не откосил бы ты от фронта, отвоевал бы как все люди, быть тебе сейчас большим начальником!..

         На что Пустовар неспешно отвечал:  — Кому Санёк, а кому и Александр Васильевич! Чуете, какое имя?! Как у фельдмаршала Суворова! Теперь насчёт армии: болезнь, как и пуля, не выбирает, а бьёт всех подряд! Вот и мне не повезло, хотя как на это посмотреть… Пока вы на фронте сражались, я ковал победу в тылу, помогал мирным гражданам содержать скотину в целости и сохранности… А ежели кто сомневается, могу объяснить по-глухонемому  —на кулаках!

         Вот такой он, Саня Пустовар, палец в рот не клади!
         Кстати сказать, история с его болезнью была тёмная. Заядлый городошник, отличный пловец и ныряльщик Саня, как и все прочие, получил повестку на призывной пункт в первый месяц войны. Однако на фронт не попал по причине падучей болезни, по-научному «эпилепсии», которая  вдруг у  него  обнаружилась.  Это было так подозрительно, что его долго проверяли и врачи-специалисты, и люди попроще, не измученные высшим образованием. Сначала участковый пытался пробудить в Пустоваре патриотические чувства самыми различными способами, даже пуская в ход свой сапог сорок шестого размера. Местный военком пообещал лично расстрелять Саню как симулянта и дезертира по законам сурового военного времени. Затем за него взялась астраханская медкомиссия и обнаружила, что все признаки неприятной болезни, включая припадки, налицо. Пустовар был признан негодным к воинской службе. Сами петропавловцы давно уже догадались, в чём причина Саниной «чёрной немочи»: Пустовариха славилась в округе, как знахарка и искусная травница. Но доносить на старуху, а тем паче ссориться с ней, люди боялись, так как она по совместительству ещё и колдовала. И управы на неё никакой суд — ни районный, ни областной — не имел. В результате «мамкиных хлопот» Саня получил инвалидность, «белый билет» и пастуший кнут в придачу!

         Я тоже, честно говоря, побаивался Пустовариху и её сыночка, тем более что у Сани всегда был наготове коварный вопрос или какая-нибудь придирка неожиданная, нелепая и опасная. Я старался не попадаться ему на глаза. Однако попытки скрыться от Саниного «орлиного взора» были напрасны: пастух мгновенно вычислял меня в толпе ребят и приказывал:  —  Лёха, подь сюда!
         Я послушно подходил, обливаясь холодным потом, готовый сквозь землю провалиться, заранее ощущая себя виновным во всех возможных и невозможных преступлениях. Саня Пустовар, сверля меня глазами, спрашивал:        —  Это правда, что ты родственник Николая Кровавого?!
         —  Кого, кого?!!
         —  И чему вас только в школе учат?  Николая II Романова, бывшего императора всея Руси!  Ты ведь тоже — Романов!
         —   Не  Романов,  а  Романенко!  —  оправдывался я.
         —  Ага! Значит, ошибочка вышла, информация не проверена. Придётся гражданину информатору мозги вправить, чтобы «тюльку не гнал»! Ну а ты, Лёха, свободен, живи пока…
         Как-то Пустовар «тормознул» меня у чайной: — Не спеши, пацан, разговор  имеется!
         Мы отошли в тень, под навес.
         — Батька твой, Павел Степаныч, личность известная, с авторитетом! Тока вот некоторые брешут, что вроде, в плену он был у немцев во время войны. Так, на самом деле, был  или нет?!
         —   Ну, был…  –  ответил я, глядя в землю.
         —   А ты знаешь, что товарищ Сталин сказал по этому поводу?
         —   Нет…
         —  Он сказал: «У нас нет военнопленных, а есть предатели!»  Чуешь, чем дело пахнет! Чей ты, выходит, сын?..
         —  Батя кровью смыл свой проступок!
         —  Чьей?!
         —  Вражеской! Не веришь, сам спроси, – сказал я. – Он тебе объяснит...    по-глухонемому!
         —  Ну, тогда совсем другой коленкор получается! — сразу подобрел Саня. — У матросов нет вопросов…
            
         Весна 48 года в наших краях выдалась ранняя и тёплая. В начале мая всё вокруг — сады, поля, степь — цвело и радовалось, будто приветствуя славную дату — третью годовщину Великой Победы! А у нас в семье был двойной праздник: отец, отдежурив ночь на Первое мая, получил отгулы и приехал домой на целых три дня — 8, 9 и 10!!!

         Восьмого я не расставался с ним ни на минуту; с утра мы ходили на рыбалку, а после обеда, когда открылся «Продмаг», вместе стояли в очереди, чтобы отоварить продуктовые карточки. В честь праздника давали не только свежий хлеб, крупу и сахар, но и водку, и конфеты «подушечки», и огромную редкость по нынешним временам — американскую тушёнку! Мы возвращались домой с полными мешками провизии, но на полпути встретили толпу петропавловских пацанов, которые дружно мчались куда-то, будто стадо сайгаков. При этом они кричали нам:  —  Драсти, Пал Степанч! Лёшка, айда на станцию, там поезд со зверинцем прибыл, полчаса стоять будет!..
         —  Брехня! —  усомнился я.  —  Откуда тут зверинец?!
         —  Не хочешь, не верь! Нам Саня Пустовар сказал, он сам туда на велике поехал!..
         — Батя! —  взмолился я. — Давай пойдём, здесь ведь недалеко. Хоть одним глазком на зверей глянем!
         —  Надо бы сначала продукты отнести, да Юрчика с собой взять!  — вслух подумал отец.
         Ну, конечно, как же без «Профессора»?! Он ведь папкин любимчик, его «надежда на светлое будущее»!
         — Не успеем! — отрезал я. — Пока туда, пока сюда, а поезд  —  ту-ту! Только мы его и видели! Давай сами по-быстрому сходим, а уж я ему потом  расскажу, и зверей всех до одного нарисую!
         —  Ну ладно, уговорил!  — мы повернули на станцию.
         Действительно, на путях стоял литерный поезд с зарешеченными «арестантскими» вагонами. Милиция плотно оцепила деревянную платформу. Однако состав был очень длинный, конец его терялся в степи, и мы двинулись дальше вдоль поезда. Вокруг бегали любопытные мальчишки, подпрыгивая, изо всех сил стараясь заглянуть внутрь вагонов. Прошло минут десять, прежде чем я понял, что никаких зверей там нет, а есть люди в странной, «ненашенской» форме.
         —  Ребята! — заорал кто-то из пацанов. —  Да это «фрицы» пленные!
         Первое, что мне пришло в голову – набрать побольше камней и отомстить врагам за своего отца. Сам он шагал мимо зарешеченных окон, не глядя на них, ссутулившись, словно из него выпустили воздух. А в глазах застыло выражение, как будто он старается вспомнить что-то, но никак не может…
         Стёкол на окнах вагонов не было, и я видел пленных — худых, небритых, с обмороженными лицами. Тоже, видно, хлебнули лиха!
         — Так им и надо! Пусть не лезут, сволочи!  —  мстительно рассуждал я,  но бросаться камнями передумал.
         Только в самом конце поезда батя всё-таки повернулся к окнам и вдруг застыл, точно вкопанный. Я посмотрел туда же: за решёткой напротив нас стоял пленный немец, похожий на моего отца, как две капли воды! Если б не чужой мундир, можно было подумать, что там — зеркало, в котором отражается наш батя. Пленный тоже изрядно обалдел, но первый пришёл в себя и попытался извлечь пользу из этого странного обстоятельства. 
         —  Guter Herr! Darf  ich  Sie  um  eine  Zigarette  bitten? [Добрый господин! Можно попросить у вас одну сигарету?] — сказал он без всякой надежды в голосе и показал пальцами, как будто курит.
          —  Tut mir leid, ich rauche nicht! [Сожалею, я не курю!] —  ответил отец.
          — Sie sprechen so gut deutsch! [Вы так хорошо говорите по-немецки!]   —  поразился тот. — Sind Sie Deutscher?! [Вы — немец?!]
         —  Nein! Ich war in Deutschland gefangen, bei K;strin. Wei;t du diesen Ort? [Нет! Я был в плену в Германии, близ Кюстрина. Знаешь такое место?]
         —  Ja, nat;rlich! Das ;rtchen  ist  kein  Geschenk, dort sind Torfmoore. Daf;r ist dort nicht so kalt wie in Sibirien! [Да, конечно! Местечко — не подарок, торфяные болота. Зато не так холодно, как в Сибири!]
         —  Dort hat man uns gezwungen, so zu arbeiten, als ob wir keine Menschen, sondern Pferde w;ren. Und man hat  nur  mit  R;be gef;ttert! [Там нас работать заставляли так, как будто мы не люди, а лошади. А кормили одной брюквой!]
         — Und uns — mit Kohl! Ein St;ckchen Brot und Kohl! Und Frost, ein teuflischer  Frost. Wir haben  B;ume gef;llt, sind wie Fliegen gestorben… Das war entsetzlich… Oh, mein Gott! [А нас — капустой! Кусочек хлеба и капуста! И мороз, адский мороз. Мы работали на лесоповале, умирали как мухи… Это было ужасно… О, Господи!]
          —  Wie hei;t du?  [Как тебя зовут?]—  спросил отец.
          —  Paul. Ich komme aus Dresden. Vor dem Krieg habe ich als Schullehrer gearbeitet. [Пауль. Я из Дрездена. До войны был учителем в школе.]
          —  Vor zwei Jahren sind wir an Dresden vorbeigefahren. Es war 1945 von den Amerikanern zerbombt. Nichts ist geblieben, nur Ruinen. [Два года назад мы проезжали мимо Дрездена. Его в 45 разбомбили американцы. Ничего не осталось, одни развалины.]
          —  Dort sind meine Frau und zwei Kinder. Ich wei; nichts von ihnen, ob sie noch am Leben  sind … [У меня там жена, двое детей. Я о них ничего не знаю, живы ли они…]
По его небритым щекам текли слёзы.
          Отец сунул руку в мешок, достал буханку ржаного, свежего, ароматного хлеба и через решётку протянул его немцу.
—  Nimm es, Paul! [Возьми, Пауль!]
—  Danke, vielen Dank! Nennen Sie Ihren Namen, guter Herr! Ich werde um sie den Gott beten… [Спасибо, огромное спасибо! Назовите своё имя, добрый господин! Я буду Бога за вас молить…]
          —  Ich hei;e auch Paul! [Я твой тёзка, Павел] — ответил отец, а сам нащупал в мешке американскую тушёнку, которой у нас и было-то всего две баночки.
          Вот этого я уже не мог допустить:  — Батя! Ты им наши продукты раздаёшь, а они тётю Марию повесили!..
          Я сказал правду. Ещё в начале войны на Украине фашисты повесили двоюродную сестру отца, которая была связной у партизан. Отец это знал. Рука его дрогнула, одну секунду он колебался, потом тихо произнёс: — Там были другие немцы! Не эти…
          И отдал банку пленному. Откуда ни возьмись, словно из-под земли, перед нами возник Саня Пустовар.
            —  Эта, так значить, Павел Степаныч! Кормление зверей посторонним запрещается! — сказал он строгим голосом циркового администратора.
            Я не понял, что произошло дальше. Что-то вдруг мелькнуло в воздухе, и Саня, будто по волшебству, оказался метрах в пяти отсюда на зелёной траве  — тихий, неподвижный, вроде прилёг отдохнуть, да и уснул.
            Поезд давно ушёл. Вокруг нас и бездыханного Пустовара стали собираться мужики. Они ворчали: — Негоже, Павел Степаныч, боевому офицеру инвалида забижать!
            — Этот инвалид, — отвечал отец, — будет поздоровее любого племенного быка! Он один пол-Петропавловского ублажает, или вы сами не знаете?! Не пугайтесь, живой он, щас я его подниму…
            Батя наклонился над пастухом, пошлёпал его по щекам: тот открыл глаза и молча хлопал ими, как сова. Отец подал ему руку и одним рывком поднял с земли.
           —   Чё  это было, Пал Степаныч?.. — удивлённо спросил Саня.
           —  Высшая мера пресечения! — сказал отец. —  С прежним Пустоваром покончено, пора становиться человеком, Александр!
         Мы шли домой вдвоём. Закат раскрашивал необъятный степной горизонт фантастическими, как перья жар-птицы, красками. Я всю дорогу думал о том, что произошло, и спросил отца:  — А правда, что Саня станет человеком? Не поздно ему? Ведь он уже вон какой здоровый, двадцатипятилетний!
           — Запомни, сынок, стать человеком никогда не поздно! Но это ещё полдела: важно остаться им на всю жизнь! Это гораздо сложнее…
           Батя, родной!  Я запомнил твои слова! Ты сам был для меня живым примером, потому что никакие Гитлеры, как ни старались, не смогли вытравить из тебя Человека и превратить в зверя. Я  помню тебя и люблю.