Ник

               
               
               





















                1
    - Вот это я понимаю – растет классической девочкой. Косички, бантики, платьица, кружева, играет в принцесс, голосок такой нежный, чуть что – сразу плачет…  а вырастет – настоящая женщина, не то, что моя…  - соседка умилялась, глядя на пятилетнюю Веронику. Девчонки качались на качелях. Бойкая шустрая Светка, которую мать называла «бандиткой», и хрупкая и мечтательная Вероника. Они, как ни странно, неплохо ладили.
   - Время сейчас такое… надо и за себя постоять… а то – растет плакса… по жизни затюкают, - мать Вероники, Елена, вздохнула. Она подсознательно чувствовала: ее младшенькая, трехлетняя Маша, хотя с виду и тихая ласковая, на самом деле из более прочного материала. Может, хитрее? Уж чего-чего, а хитрости в Веронике…
- А честная какая! – не уставала восхищаться соседка. – Если что не так сделает, тут же признается, все как на духу расскажет… Вот Светка моя надуется и ни в жизнь не признает… слова из нее не вытянешь.
«Так уж ли это хорошо – для жизни-то?» - думала мать Вероники. Горький опыт ее научил – искренность ценят лишь детях, да и то до поры до времени… Муж уже куда больше тянулся к младшей, артистке, притворе. «Машенька! Где ты, моя золотая?» - кричал на весь дом и не успокаивался, пока темноглазый херувим не выплывал из своей комнаты с кокетливым видом и не обнимал его за шею. Когда он спрашивал о Веронике – казалось, что это из вежливости…
Почему-то старшая дочь не пробуждала в нем Рыцаря. Желание опекать и заботиться. Даже когда Вероника болела, страдала, лежала с высочайшей температурой, он только досадливо хмурился. У посторонних иной раз возникали мысли насчет отцовства – да его ли дочь старшая девочка? Они не стеснялись задавать эти вопросы вслух. Елена уже привыкла. «Его-его – вы же видите, как они с Машей похожи – они все трое похожи», - отвечала она, изображая безразличие, умело скрывая то, насколько ее это ранило.
Вероника далась ей нелегко – Елене казалось тогда, что она ни за что не решится на второго ребенка. Рождение дочери обернулось чуть ли не потерей здоровья. Тогда ей показалось, что муж разозлился, – как будто ребенок был виноват в том, что им пришлось почти год прожить в разных спальнях. Боясь, как бы их отношения не закончились полным разрывом, как только врач разрешил, она тут же постаралась забеременеть снова. И, оказалось, беременность может быть легкой и приятной, роды – совсем не кошмаром…
Второй раз все сошло на удивление гладко. Машенька сблизила их. Сплотила семью. Теперь о разводе не было и речи. Но какое-то тайное, невысказанное, неосознанное, не сформулированное им самим, раздражение на Веронику, осталось внутри Семена. Казалось, он просто не может ее полюбить так, как младшую девочку. Хотя он честно пытается…
«Ну что ж, бывает и так – душа не лежит», - сказала Елене свекровь. Она была фаталисткой. С невесткой эта женщина не церемонилась – бабушка Вероники и Маши подозревала, что Елена окрутила ее наивного угрюмого и замкнутого сына ради трехкомнатной квартиры в столице. «Она тебе еще десять родит, а ты сиди как дурак», - ворчала старуха, которая сама была родом из деревни. Елена давно перестала с ней спорить и что-то доказывать. Она не могла в себе разобраться…
- Муж-то у вас хороший – простой, работящий, а что не образованный, так даже лучше, они, образованные эти, все гниль одна… - доверительно прошептала ей на ухо соседка. – Вот был у меня…
Елена не хотела слушать во всех подробностях о том, с кем встречалась соседка, но она умела изображать вежливый интерес и делать вид, что вникает во все. Одновременно женщина успевала следить за Вероникой и Светкой. Девчонки слезли с качелей и стали играть в догонялки. Муж, Семен, вернулся с работы. Светка застыла на месте и показала на него пальцем.
- Гляди… Вероника… папа пришел!
Девочка съежилась и неуверенно посмотрела на маму. Елена кивнула. Вероника приблизилась к Семену и протянула ему руки. Но отец не отреагировал на этот жест. Он небрежно поцеловал ее в щеку.
- Мог бы и на руки взять, - машинально заметила соседка, в ее тоне не слышалось даже намека на неодобрение, по большому счету этой женщине было все равно. Елена отвернулась. Ей казалось: все видят то, что ее тайно мучает, все замечают, все комментируют… 
Ей хотелось обнять дочь на глазах у всех, компенсировать ей равнодушие отца, черствость бабки, одарить ее жизненной силой – но как? Вероника еще пока не поняла, что ей предпочитают сестру, ей и в голову не приходит завидовать Маше, по натуре она вообще не очень завистлива, мать старалась, чтобы дочь гнала от себя такие мысли, если они и мелькали в ее сознании.
Девочка будет жить в смутной тоске и относительно беззаботном неведении – а долго ли? Вероника, конечно, наивна и прямодушна, но она скоро прозреет.

В детский сад ее отдали в пять с половиной. Заласканная матерью девочка ужаснулась грубой ворчливой атмосфере, окрикам уставших задерганных воспитательниц и нянечек, неосознаваемой жестокости давно привыкших ко всему этому мальчишек и девчонок – детей неотесанных родителей, являвших собой копии бесцеремонных отцов и матерей в миниатюре. Вероника чувствовала себя рыбой, выброшенной из воды. Тогда же родилось четкое осознание: ты никому, кроме мамы, не нужна. Остальным на тебя наплевать – и это еще в лучшем случае. 
«Да пусть плюют, только бы не приставали и не старались обидеть», - примерно так думала девочка, когда пыталась сколько-нибудь связно сформулировать свои претензии к миру.
Она не любила быть в центре внимания, ей было комфортно в своем уголке, где никто на нее не смотрит. Поэтому «наплевательство» не так уж и ранило от природы сверхвпечатлительного, но сдержанного ребенка. Привлечь внимание? Это – последнее, к чему она стремилась…
Самым комфортным состоянием Вероники с раннего детства было полное одиночество – играй сама с собой во что хочешь, с любимыми игрушками, наслаждайся чтением. Ей казалось, что это и есть – состояние некого рая: быть просто одной. Никто не лезет…
Ее сестра, Маша, внимание обожала – но в отличие от более простодушных детей, которые вопили и топали ногами, чтобы на них посмотрели взрослые, она изобретала кое-что поинтереснее. Начинала танцевать, повторять взрослые фразы, изображать своих родных так, что все начинали смеяться, надевала мамины платья и бабушкины платки.
Вероника любила сестру. Ей казалось, без Маши было бы невыносимо скучно. Сама не обладая артистизмом, она восхищалась этим в других. Если бы младшую сестру отдали в детский сад, она бы блистала на сцене во время утренников. Но бабушка сказала, что с Машенькой посидит. А Вероника – уже большая, с ней тяжело справляться…
- Это с ней-то? – искренне удивился Семен. – Да тише, послушнее девочки я не видел.
- Ну, не скажи, - мать Семена нахмурилась. – Она бывает упрямой…
Семен не видел в дочери свои собственные черты характера – крайнюю замкнутость, неохотное внешнее проявление глубинных эмоций, любовь к тишине и покою, желание уединения. Он был при этом проще, грубее. Вероника пошла в свою утонченную мать – наверняка, ее будут учить всему тому, чему сам он уже никогда не выучится.
Даже друзья Семена, работяги, прозвали его «деревенщиной», рядом с женой-филологом он комплексовал, опасаясь, что она смотрит на него свысока. Елена понимала это, она старалась не говорить в присутствии мужа о том, что может натолкнуть его на невеселые размышления о разнице в их образовании, зная, насколько он на этом зациклен… Она панически боялась развода и избегала не то, что ссор, даже намека на недовольство супруга.
Когда из-за каприза вечно всем недовольной матери Семена, Елена вынуждена была отдать старшую дочь в детский сад, она не сразу поняла, что происходит с Вероникой. Та почему-то не жаловалась, а как-то странно молчала. Взгляд был потухший. Не детский. И это пугало.
- Она у вас какая-то заторможенная – копуша, медленно одевается, медленно ест, так ведь можно часами – каждую ложку… Ну крикнем мы на нее, а что – надо ждать, когда соизволит скушать? Принцесса, тоже мне, - раздраженно фыркала няня. – Балуете… вырастите барышню… на горошине.
У Вероники не находилось слов, чтобы выразить свое первое детское горе – ощущение себя нелюбимой, обузой, существом, которое всех из себя выводит. Ей казалось, что в детском садике все ее ненавидят…
Это, конечно, было не так. Дети преувеличивают то, с чем впервые сталкиваются, в их сознании это приобретает трагический и вселенский характер. Банальная грубость или бесцеремонность, которые перестают трогать во взрослом возрасте, в раннем детстве пугают до слез.  Доводят до депрессии и бессонницы, даже мыслей о смерти. То, на что не обращаешь внимания и воспринимаешь как «норму жизни» в тридцать лет, в пять с половиной кажется невыносимым.
- Она сначала рыдала, рыдала, а я потом как прикрикнула: нечего ныть, мол… а то домой не отпустим… Так она на меня как зыркнет и вдруг притихла. С тех пор ни слезинки. Домой, видно, хочет.
«Так вот почему эта плакса из плакс стала такой неестественной – как будто дала обет молчания?» - поняла Елена и ужаснулась. Семен тоже был грубоват по натуре, но его молчаливость (он мог не разговаривать сутками) избавляла дочерей от тех душевных ран, какие могла бы нанести  безудержная болтовня этого человека.

Дочь соседки по квартире, хулиганка Светка, жалела Веронику. Она взяла ее под свою защиту и огрызалась на всех, кто пытался высмеивать тихоню, производившую впечатление малость заторможенной. Увидев, каким авторитетом пользуется в детском садике ее подружка, Вероника была по-детски восхищена. Светка напоминала Маленькую Разбойницу из сказки «Снежная королева». С ней было не спокойно и не уютно, но надежно – такая всегда постоит и за себя, и за всех, кого считает «своими». В детских играх Светка лидировала, она делала замечания Веронике, но та почему-то никогда не обижалась на тон подруги, видимо, чувствуя ее искреннюю привязанность. Дети чутки к отношению окружающих – их может меньше ранить грубоватая шутка добродушного по сути существа, чем ледяная вежливость, таящая внутреннюю неприязнь.
- Поворачивайся, живее, ну что ты как кукла… - ворчала Светка, помогая Веронике быстрее разделаться с обедом, разложить свои вещи, заплести косы. Казалось, она уже родилась с житейской хваткой – была очень ловкой, нянечки восторгались: «Вот девка какая! Не пропадет… И ведь сдружилась с мямлей… Ну, может, научит чему…»
Вероника приходила в отчаяние, чувствуя свою неповоротливость, неспособность к быстрой реакции, она делала все не так, путалась, забывала одежду и игрушки.
- Вечно о чем-то думает, мысли какие-то… Ты на землю спустись, посмотри вокруг, а то рот-то разинула! – покрикивала на нее воспитательница. – И как таких дома растят, тоже мне – королевны…
В садике ее прозвали «принцесса», вкладывая в это слово негативный насмешливый смысл. Стоит ли удивляться, что именно таким – отталкивающим по своей сути – стало это, так любимое многими девочками слово? Символ классической женственности, традиционной привлекательности… Типичная изнеженная мечтательная принцесса, Вероника стала испытывать глубочайший стыд за то, что являлась таким наглядным воплощением всех этих классических женских качеств… Стесняться  и не любить себя вот ТАКОЙ. Вероника видела себя будто бы глазами всех этих женщин и сверстников в группе – трусливой никчемной жалкой, дрожащей от страха, потерянной, цепляющейся за отважную сильную Светку.
Даже критическое отношение матери Светки к своей «бандитке» Вероника воспринимала как не вполне искреннее – казалось, на самом деле она гордится нравом независимой неуязвимой непобедимой дочурки, а комплименты ей, Веронике, изысканному домашнему цветку, - это лишь вежливость, она ее просто жалеет, но и не думает ВОСХИЩАТЬСЯ…
И восхищаться тут нечем. Да, в книгах любят принцесс, но они живут в замках со слугами, и в детский садик не ходят. «Только в книгах их любят, в книгах и больше нигде», - начинала осознавать девочка.
Она была далека от того, чтобы сформулировать понятия «среда обитания» и «историческая эпоха», связать это воедино и сделать точные выводы.

                2   
Елена на тот момент была до такой степени зациклена на собственных переживаниях и желании угодить свекрови и мужу, что отнеслась к проблемам дочки как временным и несерьезным. «У всех, в конце концов, бывает адаптация к садику – она это забудет, переживет», - подумала мать Вероники. Люди вообще недооценивают последствия детских травм, вспоминают о них тогда, когда человек уже нуждается в профессиональной помощи. Тем более – в школу старшая дочка пошла уже в какой-то мере закаленной, морально готовой, и там она не выделялась.
Вероника стала собранной и аккуратной, научилась сосредоточивать внимание и точно выполнять все задания. Она стала сверхпунктуальной и гиперответственной. Ее чистоплотность доходила до неврастении – девочка мыла руки по десять раз в день, перемывала каждую тарелку и натирала полотенцем, пока не начинала чувствовать изнеможение... Родителей радуют эти наивные детские проявления подражания взрослым. Вероника чувствовала, чего от нее хотят, и старалась соответствовать положительному образу ребенка.
Оказалось, что у них в классе нет вредных противных девчонок – все подобрались достаточно тихие и незлобивые. Вероника не стремилась выделяться – это вообще было не в ее характере. Больше всего на свете девочка, настрадавшаяся от насмешек, мечтала о том, чтобы быть как все. Ей очень нравилась школьная форма, внешняя уравниловка, никто из учителей и ровесников не считал ее чем-то отличающейся от других, и Веронику это несказанно радовало. Она чувствовала ликование: она, наконец-то, нормальная, а не какая-то там ОСОБЕННАЯ…  Во всяком случае, в глазах окружающих.
 И даже получение четверок, а иногда и троек уже в старших классах вызывало отрадное чувство близости к коллективу – ну вот, другие время от времени «хватают» плохие оценки, и с ней такое случается… Это ведь тоже «нормально».
У нее было желание соответствовать некому среднеарифметическому стандарту – не стоит слишком уж выделяться даже в положительную сторону, это привлекает внимание, вызывает зависть, опять же насмешки… А Вероника этого не хотела. Училась она хорошо, но не была и «суперботаником».
О школе у нее сохранились самые лучшие воспоминания – хотя невероятной душевной близости не возникло ни с кем, и она не приобрела друзей на всю жизнь. Но эмоционально закрытая Вероника к этому и не стремилась – ей достаточно было здорового ощущения жизни: она обычный ребенок, она соответствует всем нужным нормам, никто над ней не смеется. Самая обыкновенная школа вернула ей веру в себя.
Ей даже казалось, что «садиковские» раны давно затянулись, вот только забыть о них она не могла… Что-то, глубоко-глубоко надломившееся в ней тогда, не давало покоя. Смутные мысли о том, что нельзя выделяться – все что угодно, только не это – они были родом «оттуда». Из того периода жизни, когда дети еще слишком маленькие, чтобы суметь все понять, осознать, постоять за себя… и потому ранимы так, что взрослым это трудно представить.
Чувство невероятной благодарности школе и классу осталось невысказанным, она и сама не смогла бы его сформулировать. У них учились и неспособные дети, и толстяки, и инвалиды, но злобной, уничтожающей насмешки над кем бы то ни было Вероника не помнила. Другие впоследствии делились с ней своими плохими воспоминаниями о школе, рассказывали об обидах и отчуждении одноклассников. Вероника считала, что ей повезло.  «Ты такая же, как и я, как и все мы», - вот что читала она в глазах своих сверстников и чувствовала такую эйфорию… и в то же время осознавала, что многие люди (наверное, абсолютное большинство) ее не поймут.
Она стала тянуться душой к людям с проблемами – физическими или психическими. На фоне их ее собственные переживания выглядели ерундой. Веронику «лечили» чужие истории. Она казалась себе воплощением Здоровой Нормальности – а лучшего комплимента для этой девочки, одержимой желанием быть как все и никогда ничем не выделяться, было и не придумать. Теперь ОНА уже могла жалеть других, относиться к ним покровительственно, как когда-то к ней – дочь соседки, Светка.

               
  - Что ты в нем нашла? Я не понимаю! – тринадцатилетняя Маша пожимала плечами. Она уже начала красить ресницы и носить каблучки. Маша не была красивее или умнее других, но обладала даром кокетства... а это умение может нравиться больше, чем все мыслимые и немыслимые достоинства, вместе взятые. Веронике казалось, любая супермодель может позавидовать манере  сестры  говорить, улыбаться, «стрелять глазками». Тогда как сама она, лишенная внешних недостатков, была скованной, неуклюжей. Маше хотелось бы иметь более густые волосы, рост выше, глаза больше и выразительнее – одним словом, быть как Вероника, которая казалась ей красавицей, но при этом то ли холодной, то ли стеснительной… одеться она стремилась как можно скромнее и незаметнее, дай ей волю – не вылезала бы из школьной формы. Еще бы в монастырь собралась!
- Мне его жалко, - призналась Вероника. И сама почувствовала в своем тоне некое тайное самодовольство: ей НРАВИЛАСЬ роль покровительницы, хотелось кого-то опекать. Оказывается, это очень лестная роль. Это было необходимо ее самолюбию. Не женскому (от природы именно женского тщеславия было в ней очень мало или ей так казалось…), а человеческому. Ей очень хотелось чувствовать себя более сильной, чем человек, на которого она обратила внимание. «И это, пожалуй, мужское тщеславие», - мысленно усмехнулась она.
- Только не думай, что этот Вася будет тебе благодарен, - фыркнула Маша. – Ты, небось, убедила себя, что «несчастненькие» будут себя чувствовать осчастливленными тобой.   
Сестра была не по годам мудрой. Но Вася действительно нравился Веронике. Если в ее положении была некая двойственность (предпочтение матери и равнодушие отца) - ее нельзя было назвать нелюбимым ребенком в семье, то у Васи все однозначно. На него отчим, мать, брат плевали. Исключительные способности к рисованию, литературе, истории, языкам… при этом лишний вес, из-за которого парень переживал – настолько, что даже прогуливал физкультуру. Они учились в параллельных классах. Вероника знала, что атмосфера в восьмом «А» была менее доброжелательной. У Васи началась депрессия, он подумывал о том, чтобы бросить школу, пойти в ПТУ. «Еще не хватало с его-то данными», - возмущалась классная руководительница. Веронике казалось, что Вася отчаянно старается привлечь внимание – только чье? Семьи, учителей, одноклассников? Она сочувствовала таким людям, и их желание ярко заявить о себе, выделиться находило в ней горячий отклик – Вероника в таких проявлениях была абсолютно искренна. Ей всегда хотелось помочь жаждущим славы, признания, а самой остаться в тени. Раствориться в другом человеке – значит, уйти от внимания толпы, как бы перестать существовать для нее, стать невидимкой… Заманчивая роль.
- Знаешь, чего в тебе не хватает? Хитрости, - сказала ей мама. – Чтобы ты ни делала, к чему бы ни стремилась, все у тебя слишком прямолинейно… ты не умеешь юлить, крутить и вертеть другими людьми, заставлять их плясать под свою дудку. И никогда ты этому не научишься. Я и сама не умела. Не мне учить тебя… Машу вон и учить не надо, она родилась с этим. Мне полжизни пришлось прожить, чтобы понять – мужики обожают вовсе не самых красивых, умных, добрых, хозяйственных… или каких там… они любят манипуляторш.
Елена никогда не рассказывала дочери о себе. Вероника видела, что у них с отцом натянутые отношения, но после нескольких неудачных попыток вытянуть из матери подробности, отстала от нее. Захочет – поделится с ней, не захочет… Молчаливость Семена ей импонировала, Вероника считала, что людям необязательно безумно любить друг друга, достаточно изображать вежливость. Она не была пылкой по натуре и слишком бурных проявлений чувств даже боялась. Но он не утруждал себя вежливыми ответами на формальные вопросы, это ее раздражало. «Воспитание, дочка», - вздыхала мама. Вероника понять не могла, каким образом два таких разных человека, как Семен и Елена, вообще сошлись. А когда Машка вырастет и упорхнет (а, судя по ее характеру, она не замедлит это сделать), они разойдутся? Вероника бы не удивилась. Единственное что – матери негде жить, а квартиру менять они вряд ли будут.               
      
   
Вася часами беседовал с ней по телефону. Вероника с интересом вникала во все подробности его жизни – это отвлекало ее от собственных переживаний.  Она вообще обожала «судьбы», как в детстве говорила, смеша свою маму, – ей нравилось слышать читать о других людях со сложными психологическими проблемами и вывертами, особенно если их истории жизни напоминали повествование любимого маминого писателя Достоевского.
В какой момент вдруг ей пришло в голову попытаться написать о нем рассказ или повесть?  Сначала казалось, что это – так, от нечего делать…  Но неожиданно это ее увлекло. Вероника попробовала написать дневник литературного персонажа – от первого лица. Надо было полностью вытеснить свое «я», стать другим человеком, сыграть роль Васьки на бумаге… Мать, редактор в издательстве, научила ее печатать на машинке «слепым методом» - правильно поставила пальцы, а скорость надо было набирать самой – за счет больших объемов напечатанного.
Вероника не знала, точно ли подбирает слова, входит ли в образ, та ли у нее интонация – убедительно ли все это… но удовольствие, испытываемое человеком, который хочет скрыться за чужой маской, превратиться в другого, совсем на тебя не похожего (хотя и близкого, но лишь отчасти)…
Она почувствовала внутреннее освобождение   - ликование. Ей казалось, все ее тайные, скрываемые от мира и от самой себя, комплексы, улетучиваются. Способность проникаться чужой болью и злостью может ли излечить свою душу?..
Она поменяла пол, внешность, семью, среду обитания, класс, свое прошлое, настоящее, будущее – оказалось, что это захватывающее ощущение…  Выйти из клетки своего «я». Разумеется, она скрыла настоящее имя приятеля, а подробности его жизни, детали внешнего облика видоизменила так, чтобы знакомые не догадались и не провели параллели.
Стать актрисой на сцене она никогда не смогла бы, а вот на бумаге… Веронике казалось, есть в ней что-то этакое…               
Елена прочла и сказала: «Да-да, дочка… есть». Но, как ни странно, больше ей согрел душу комплимент Светки, которая вместе с Васей училась в параллельном. Она, не любящая читать и всю жизнь прогуливавшая литературу, вдруг заявила: «А знаешь? Неплохо».
Сочинения Вероника все эти годы писала за Светку, но это – первое творение соседки, которая та одобрила. Если уж ОНА заинтересовалась чтением…
Вася в тексте предстал этаким романтическим героем, никем не понятым старшеклассником. Самой Веронике казалось, он в жизни несколько веселее, но возраст и девичье воображение ТРЕБОВАЛИ именно такого мужского образа. Впрочем, юмор в ее тексте был, именно на него Светка-то и откликнулась.  «Мне казалось, ты как-то… зануднее, что ли», - призналась она. – А там все так живо».               
- Много мрачноватого пафоса, - сказал ей ехидный Васька. – Получился какой-то то ли Онегин, то ли Печорин… короче, тот самый «лишний человек», о котором пишут в советских учебниках литературы. Неужели ты с меня списывала?
- Вот еще, - отозвалась Вероника, пряча улыбку. Она взяла себе псевдоним «Ника» - вариант собственного сокращенного имени. Ей казалось, что это лучше выглядело на бумаге и вместе с тем производило впечатление чего-то более лаконичного, почти мужского… убрать еще одну букву – вообще будет «Ник».
Впрочем, тогда она не относилась к этому серьезно. Все в юности «балуются» литературой – стихами, рассказами… В общем, кто чем. Если и Вероника пытается, то это тоже нормально, она и в этом – КАК ВСЕ.
               
                3               
- Бальзак, сам не будучи красавцем, считал, что красота чаще всего отмечена или холодностью или глупостью. Его обвиняли и в зависти и в предубеждении… Но насчет мужчин он точно прав, - говорила ей мама. – Не ищи красавца. Или дурак или… в общем, ты меня понимаешь.
- У Бальзака был сверхтемперамент, в его понимании, если мужчина – не вулкан, значит, он импотент. Прямо он, конечно, этого не писал, не то было время, но…  Сверхтемперамент… не всем же он нужен…
- Кто знает? Жорж Санд перебрала массу любовников, она ничего не чувствовала с молодыми красавцами, а с далеко не красивым и не молодым, но темпераментным женатым мужчиной испытала хоть что-то… Писала потом ему пылкие письма.
Себя Вероника считала холодноватой. Но к мужской красоте была нечувствительна. Ей нравились маленькие коренастые коротконогие самцы с мощным торсом – они казались ей более мужественными. Васька со своим красивым лицом, но рыхлой фигурой не подходил ни к образу анемичного принца из сказки, ни мачо.  Никто в семье не мог понять, зачем Веронике он нужен. Уже и отец подключился.
- Дочка, он это того… ну… видел сегодня его у подъезда, они выпивают с братом… Он непутевый какой-то, - Семен не находил слов, чтобы сформулировать свое недоумение. Васька, не занимающийся спортом, периодически съезжающий по учебе, ни к чему не стремящийся, заброшенный толстый мальчик… конечно, не глупый, но толку-то? Сколько таких бездарно спились – и тоже не глупых? Он не понимал, что девушки типа Вероники находят романтичными все васькины эскапады. Она себе выдумала героя, которого не понимает и не ценит Общество. И не сказать, чтобы в ее трактовке не было доли правды…
- Папа, ну у нас все с кем-то дружат, мне как-то неловко, что я одна… - неожиданно призналась Вероника и вдруг почувствовала, что краснеет. Ей казалось она выдала главную постыдную тайну своей жизни: все девушки с кем-то встречаются, и только она одна никого себе не нашла, неужели она окажется НЕ КАК ВСЕ? Это на самом деле и лежало в основе ее интереса к Ваське – а все остальное было не так уж и важно…
Вероника вообще не чувствовала в себе готовности влюбиться, ее никто по-настоящему не интересовал, но ей казалось, что НАДО было быть в паре, чтобы не отличаться от остальных. Она это просто внушила себе. Когда-то она точно так же дружила с двумя хабалками и двоечницами, давая им списывать уроки, - лишь бы никто не подумал, что ей вообще не с кем дружить. Есть подружки, значит, она КАК ВСЕ. Теоретически ее не пугала перспектива стать женой пьяницы и даже матерью-одиночкой – ну что ж, таких много, если ее судьба стать такой, значит, она проживет такую же жизнь, как и все. Только не одиночество – чтобы на тебя пальцами показывали…
Ей почему-то казалось, что все только того и ждут, чтобы ее упрекнуть: ну как же так – ты не такая, как все? Но при ее молчаливости о внутренних тараканах таких размеров никто не догадывался, Вероника, как и Семен, в минуты волнения не находила слов, чтобы выразить свои подлинные чувства. Лишь на бумаге она обретала свободу и легкость…
 «Так же, как все, как все, как все
Я по земле хожу, хожу
И у судьбы, как все, как все
Счастья себе прошу», - часто напевала мама одну из своих любимых песен. Вероника не мечтала об особенном счастье, для нее быть как все – это и БЫЛО счастьем. И поэтому школьные годы сохранились в ее памяти как наисчастливейшие…               
 
- Семен надежен как скала, он кремень, такой не предаст, не бросит. А все эти твои… поэты… - говорил Елене отец, когда лежал при смерти. – И не сетуй, что, мол, говорить-то с ним не о чем… чушь, ерунда! Ты остаешься одна, подумай об этом. Сирота, зарплата копеечная, с женихом разошлась… Я знаю, что ты его любишь… любила… но я теперь уже думаю, что любовь – это книжное что-то, какая-то выдумка… ищи порядочного человека. А он – мастер на все руки. Поможет во всем, сделает все, решит все проблемы…
- Мне кажется, я ему не особенно нравлюсь.
- Он хочет жениться. Возраст такой. Его баба какая-то бросила… не оценила…  Видит, что ты – наивная распустеха, будет заботиться, оберегать…
«Ох, папа, папа…», - думала Елена, вспоминая разговор с умирающим отцом восемнадцать лет спустя. Страх за единственную дочь, остающуюся безо всякой поддержки – моральной, материальной – заставил его вцепиться в первого встречного, как ему показалось, достойного мужика. Но разве Семен не оказался порядочным? Тогда она даже очаровалась полной противоположностью красноречивому остроумному, но непостоянному, лживому  и ленивому бывшему жениху. Неразговорчивый, трудолюбивый, Семен был в молодости привлекателен. Молчаливые люди часто производят впечатление более загадочных и интересных, чем они есть на самом деле. Вот и она решила, что «разгадает» его. Оказалось – разгадывать нечего.
Люська, которую мать Семена иначе как вертихвосткой не называла, бросила бедного Сему, променяв его на какого-то, по мнению свекрови, «поганца». Его, как и многих простых мужиков (а простыми они, несмотря на наличие образований, как казалось уже теперь Елене, являются все), тянуло к легкомысленным вертушкам или интриганкам. Елену он оценил как миловидную и «вроде честную» девушку. И жениться решил исключительно «Люське с поганцем назло».
После смерти отца у Елены осталась комната в коммуналке. Можно было, конечно, жить там, но квартира в центры Москвы, зарплата Семена, его добрый нрав… все это прельщало, к тому же так понятное большинству людей желание «утереть нос» бывшему возлюбленному. Получалось, с ее стороны замужество – тоже «назло».
Некоторая искусственность этого союза двух, в общем-то, положительных людей, конечно же, повлияла на нрав дочерей. И атмосферу в семье. Никаких измен не было.  «Моральные принципы» - это для Семена и Елены было вовсе не пустым звуком.  Он мог грезить о потерянной навсегда Люське или еще ком-нибудь… Жена об этом не знала. Елена упивалась чтением любовных романов и исследованиями о жизни литераторов. «Мысленная измена», эротическая фантазия – вот тот максимум, который оба супруга могли себе позволить при их, достаточно схожих, взглядах на жизнь. Но ее самолюбие задевало, что Семен в нее не влюбился… хотя и не пренебрегал женой – отнюдь. Их отношения ограничивались только постелью, а после десяти лет брака и это почти закончилось. Елена в течение некоторого времени опасалась, что муж нашел интрижку на стороне, потом успокоилась – все вечера он проводил дома и, похоже, ни о чем, опасном для их союза, и не помышлял. Когда девочки подросли, и их можно было оставлять дома одних, свекровь практически перестала лезть в жизнь семьи. Она смирилась с женитьбой Семена. Стала даже позванивать и предлагать свои услуги – не погулять ли с Вероникой, не сходить ли в театр с Машенькой? Елена не возражала, но и не просила ее о помощи. Хочет – пусть делает, нет – так не надо. Проживем без ее великих одолжений.
Если личная жизнь Елены по большому счету не удалась (хотя формально все было в порядке), она утешалась наблюдением Моруа, что никакая жизнь не удается. Если ожидать от нее слишком многого. Как ожидали Жорж Санд, Бальзак и герои самого Моруа когда-то.

  Маша в пятнадцать лет впервые испытала ощущение эйфории – она почувствовала, что значит упоение ВЛАСТЬЮ над другим человеком. Она могла заставить плакать, смеяться, просить о свидании как о милостыне, обрывать телефон. Парень был на четыре года старше нее, а вел себя как маленький…
Роман этот девочка тщательно скрывала от родных, хотя она невероятно гордилась своей «победой». Артистичная во всем, она и в отношения вносила артистизм. Но это было не так невинно. К своему несчастью, которого она пока еще не осознала, Маша оказалась азартной натурой – она играла в психологические игры так же, как другие «подсаживаются» на игровые автоматы. По натуре она не была злой, жестокой, ей даже хотелось сочувствовать тем, кто из-за нее постоянно жил в подвешенном состоянии, не зная, чего ожидать от капризницы – милой улыбки или недовольной гримаски, комплиментов или нападок… Но невероятная гордость, ощущение своей силы и значимости, того, что она для другого, взрослого парня, стала необходима, нужна как наркотик, он жить без нее не может, дышать…
«Может, конечно, он просто банальный истерик, который ведет себя так абсолютно со всеми», - подсказывал ей от природы трезвый рассудок. Но тщеславной стороны натуры Маши хотелось верить, что с ней одной.
- Сегодня придешь? – канючил он по телефону.
- Не знаю… - Маша томно вздыхала.
- Я сейчас к вам приеду!
- Ты что! – ужаснулась Маша и вышла из роли обольстительницы. – Если предки узнают… Тебе девятнадцать, учти, а я еще маленькая…
- Мне надо хотя бы тебя увидеть… только увидеть – и все, - умолял этот великовозрастный оболтус.
- И все? – Маша продолжала кокетничать.
- Маша… скажи мне, что я тебе нужен.
- Нужен? Ну… а с чего ты взял, что я… То есть, я-то конечно, скажу, но ты… - Маша делала вид, что не в состоянии решить такой сложный вопрос.
- Не понимаю тебя! – в его голосе чувствовалось неподдельное отчаяние. – Я совсем тебя не понимаю. Сегодня одна, а завтра – другая…
- Слушай, мне некогда! – если ухажер надоедал Маше, она довольно грубо его обрывала. – Я занята.
И вешала трубку.

Почитав творения дочерей подруг ее матери, с которыми она лично не была знакома, Вероника обнаружила, что они сплошь классические романтические барышни со вздохами… Сама она ни за что не осмелилась бы предстать перед читателями в таком облике, считая его на редкость невыигрышным. «Розовые сопли», слюни… все это нещадно высмеивалось авторами бесчисленного количества пародий  на женскую поэзию, прозу, с которыми мать познакомила Веронику. Но девушки ничуть не стеснялись своих естественных чувств, хотя их и приукрашивали, как им казалось, в соответствии с романтической (или «псевдоромантической») традицией. И даже пародии их не смущали.
Веронике хотелось быть кем угодно – озорным мальчишкой, брутальным мужчиной, язвительной старухой, но только не Романтической Барышней. Она могла быть романтиком, но мужчиной… Когда писала от лица не героини, а героя.  Как бы «меняя пол», Вероника переставала стесняться самой себя, преображалась, хотя надо сказать, мужчины у нее получались несколько более приторными, чем они в реальной жизни. Хотя чувство меры удерживало ее от каких бы то ни было крайностей.
Очень-очень давно в ней было заложено осознание постыдности своего естества – ей казалось, она, спустя все эти годы, слышит насмешку над слюнтяйкой, размазней, дурочкой, витающей в облаках… Такой она себя ненавидела.
Да, в книгах могли писать что угодно, разнообразные психологи в продолжали утверждать: женщина должна оставаться классической Прекрасной Дамой, а не приобретать мужеподобные черты. Но Веронике казалось, что все это – от лукавого. Она не замечала, чтобы такие женщины были востребованы и счастливы. В реальной жизни это были раздавленные существа – по-настоящему хрупкие и нежные девушки страдали, ломали себе жизнь, добровольно лишали себя ее… 
Другое дело – притворы, как Машка. Они могли ИЗОБРАЖАТЬ кисейных барышень, когда им это выгодно, и тут же послать кого-нибудь матом. Мать в минуту горечи сказала ей, что Умение Притворяться любят и ценят на самом деле куда больше, чем искренность. Тогда уже это не истинные «слабость» и «беззащитность», а имитация. Просто игра. А вот Игру во все это, как оказалось, может, и любят…
Героиня «Унесенных ветром», знаменитая Скарлетт, тоже изображала нежного цветочка, будучи крепкой, прочной и наглой, как танк. И что получалось? Настоящих «цветочков» бросали ради нее! И все эти рассуждения о том, как правильно жить, летели в пух и прах – отступали перед реальностью…
Артистизм не был привилегией исключительно Маши, он таился внутри Вероники тоже, но реализовываться мог лишь на бумаге. Да, оказалось, умение играть в ней есть – пусть не в реальной жизни, а в литературных фантазиях, но… Что-то внутри нее отказывалось даже попробовать сыграть традиционную роль Классической Нежной Девушки. Ей становилось больно дышать, когда она думала о том, ПОЧЕМУ это происходит. Будто струна внутри оборвалась. И заставить ее звучать невозможно.
Да, есть среда обитания, где таких вот Барышень полным-полно. Среди «балующихся литературой». Это, в основном девушки, женщины из относительно интеллигентных семей, где все читают. И ТАМ, среди них, быть такой же Классической Девушкой ничуть не зазорно, ее могут принять с распростертыми объятиями.  Среди них она стала бы довольно типичной, по меркам этого круга «как все», к чему Вероника, в общем-то, и стремилась. 
Но уж больно обидной казалась ей такая типизация в литературном плане. У нее хватало ума понять, что типично женская или типично девичья образность и тематика требуют гениальности для того, чтобы это стало интересно (как у Джейн Остен, Эмили Бронте или Франсуазы Саган), иначе будет затасканный набор банальностей. А «клеймо банальности» для литератора…
Возможность проявить себя на бумаге была ее тайной отдушиной, она хотела чувствовать себя смелее, свободнее, чем в жизни. Как все литераторы – и большие, и малые, и графоманы… все пишущие.  В жизни Вероника была зациклена на том, чтобы соответствовать неким Стандартам поведения, и на социализации… до того, что это стало ее «пунктиком». Но ни один пишущий в своих произведениях не стремится стать «типичным творцом».
Это и невозможно, потому что таких не бывает.
                4

Какой образ Женщины культивировался во времена юности Вероники? Героини фильмов «Маленькая Вера», «Авария, дочь мента»… Размалеванные девицы в мини-юбках, курящие, пьющие, отплясывающие ночами на дискотеках в обнимку с местной шпаной, матерящиеся так, как иным мужикам и не снилось…  Как говорила бабушка – «шалавы», ругая все их поколение.  Класс, в котором училась Вероника, был не агрессивным, но она видела, каких девушек предпочитали парни – именно таких, как эта Вера.
Учителя, родители, бабушки, дедушки, деятели культуры могли сколько угодно разглагольствовать о том, как ужасно, что девушки стали такими. Подростковый, юношеский возраст – это пора, когда вульгарность кажется неотразимой, а невинность и чистота представляются пресными. Да, есть мужчины, которые тянутся к «тургеневским барышням», но такими они становятся к пенсионному возрасту. Спросить их, кого они любили в двадцать лет, а не в нынешние шестьдесят…
- Старичка искать – так он может женатым оказаться, - пыталась шутить Елена.
- А спорим – я и старичка окручу? – вдруг вклинилась в разговор матери и Вероники Маша. – Ради меня он даже жену бросит…
- Ты что?! -  ужаснулась Елена.
- Шучу я, шучу… - Маша подошла к матери и приласкалась к ней как котенок, она даже замурлыкала, и Елена тут же растаяла.
Вася был единственным из знакомых Вероники, кто оставался равнодушен к Маше. Она не стремилась соперничать с сестрой, но ей было интересно – какому мужчине она в принципе подходит, кому она может понравиться такой, какая она есть?  Потому что ей казалось, что – никакому. То есть привлечь внимание как сексуальный объект – это не сложно, на нее уже года четыре как оглядываются кавказцы в метро и на улицах, в автобусах за руки хватали, познакомиться предлагали, но все это ерунда, ТАКОМУ вниманию Вероника не придавала значения. Восточные мужчины темпераментнее наших и интерес проявляют больше (может быть, кстати, поэтому наши и любят нарочитую вульгарность, потому что только она их и возбуждает, – это объяснение ей и в юности приходило в голову). Но приезжим нужен или секс, или прописка. Если бы это было хотя бы чуточку более искренне или серьезно…
Дело в том, что она и сама не влюблялась. Влюбиться – это в определенном смысле способ стать «как все», понять чувства, которые испытывали ее ровесницы в школе и в интернете, среди пишущих. Но с Вероникой этого не происходило. Ни один реальный парень ей не нравился, и желания боготворить кинозвезду на расстоянии тоже не возникало, даже если сыгранный актером в кино персонаж был ей симпатичен. Она очень четко отделяла героя от актера, они не сливались в ее воображении в единое неделимое…  Когда она пыталась писать от лица мужчины (того же Васьки), она не представляла себя с кем-то в паре.  Происходило другое – она как бы становилась сама тем, кто пишет, ПЕРЕВОПЛОЩАЛАСЬ в него.
- Склад ума у тебя может быть и мужской, - сказала ей учительница литературы. – Судя по манере писать сочинения. Ты не «утопаешь» в деталях, мысль концентрирована, ничего лишнего. Видишь основное, а второстепенное отбрасываешь или говоришь о нем мельком… Все очень логично.
Мужские черты в себе Веронику только радовали – ей казалось, быть мужеподобной особой – это модно и очень круто, классических женских она в себе стеснялась и даже старалась изжить. Матом она не ругалась, и эта типично женская неприязнь к матерщине ей не изменяла, но грубых выражений не чуралась, говорила «фигня», «да хрен его знает», «сволочь», «скотина» и даже «блин», что являлось по сути смягченным для слуха вариантом матерного выражения.
Ярко краситься ей не хотелось – и так брови, ресницы темные и густые донельзя, накрашенной она выглядела хуже, превращалась в цыганку Азу из фильма. Но появилось желание отрезать волосы. Короткая стрижка должна была полностью изменить ее внешность. Придать бледному лицу типичной гимназистки, как сказали бы в начале двадцатого века,  мальчишеский озорной облик.
- Дочка, не надо! – взмолилась мама. – Ну что за идея…
Веронике казалось, что вместе с длинными черными волосами она сбрасывает груз «позорного прошлого», когда она воспринималась окружающими как «отстой», «пережиток девятнадцатого века», «какая-то несовременная соплежуйка». Ей и сейчас, несмотря на набор грубоватых выражений, которыми она время от времени щеголяла, чтобы подчеркнуть свою современность, приходилось иной раз это слышать от девчонок из параллельных классов.
- Да плюнь ты, может, завидуют, вот и все! – говорила ей Маша. Вероника и в страшном сне не могла представить, что кто-то завидует ЕЙ – слишком низкой была ее самооценка. Человек с таким комплексом неполноценности никогда не будет так рассуждать.
В отношениях двух сестер, таких разных, была полнейшая искренность. Они могли раздражаться друг на друга, но вместе с тем не бояться быть полностью откровенными – Маша рассказывала сестре все, даже про роман с девятнадцатилетним, уж больно хотелось похвастаться!
- Сейчас ты ни на кого не похожа – у тебя вид какой-то аристократки… может, мамины гены. А отмахнешь волосы – будешь… ну, симпатичной… но знаешь… как все. Ты не будешь уже выделяться.
- Как все? – радостно воскликнула Вероника.
- Ой, ну ты дурочка, Ника… Ну почему тебе хочется спрятаться, чем плохо быть лучше, красивей и ярче… ну, я не знаю…
- Да ладно, Маш… волосы – это такая ерунда… не понравится – отращу. А то хожу как лохудра.
- Тебе кто это сказал? – допытывалась Маша.
- Ну, Светка… Она сказала не про меня, а про девчонку из ее класса – у нее был длинный хвост, Светка сказала: слава богу, она постриглась, а то ходила как лохудра.
 - И ты приняла на свой счет?
- Ну… у меня тоже такой же… мы вообще с ней внешне похожи…
- Разговаривать с тобой бесполезно, - отмахнулась Маша. – Хочешь – стригись. Мне бы такие «проблемы», я вообще ниже плеч ничего отрасти не могу.  Волос мало, не смотрятся длинными, а такая бы грива была.
У Маши хватало вкуса, чтобы понять, что жидкие волосы лучше не отращивать, они смешно смотрятся. Растить – так копну густейших волос. Иначе это совсем не красиво.
- Ты хоть не полностью отрезай… оставь до плеч, ну, как у меня…
Вероника не могла объяснить свой эмоциональный порыв – желание ИЗБАВИТЬСЯ от волос, которые будто давили ее своей тяжестью. Ей казалось, без них она начнет новую жизнь, станет какой-то другой…
- Что – так радикально? Совсем? – уточнила парикмахерша. Вероника согласно кивнула. Ей овладело радостное нетерпение – желание увидеть себя совершенно другой.
Но ее лицо не отличалось пикантностью, оно было круглым. И, чтобы черты его смотрелись выразительно и выигрышно, нужна была хоть какая-то, но ДЛИНА волос. Видимо, Маша, это предвидела, поэтому и не советовала ей самый короткий вариант женской стрижки.
Вероника смотрела на себя в зеркало. Парикмахерша сделала то, о чем она ее просила. И вот оно – ее лицо. Оно просто утратило всякую изюминку и стало настолько обезличенным… таким обыкновенным… как будто ее индивидуальность просто «стерли» ластиком. Есть правильные черты, есть неуверенная и потому кривоватая смущенная улыбка – все это осталось… Но это как бы уже не она – а какое-то, ничем не примечательное, лицо из толпы.
Но разве она не об этом мечтала?..
Вероника вся съежилась. Оказалось, что эксперимент дал неожиданный результат – она вдруг задумалась: цель достигнута, она теперь – НИКАКАЯ, хотя, может, и не лишенная привлекательности, радует ли ее это? Но, с другой стороны… может быть, это понравится окружающим?
- Вы не обладаете той «счастливой» формой головы, когда идет любая прическа, так что совет на будущее – поосторожнее с экспериментами, - вежливо сказала ей парикмахерша.
Вероника кивнула, глотая слезы.
Дома она сняла школьную форму, примерила майку и джинсы – свою излюбленную одежду и нашла, что выглядит абсолютно современно.
- Прямо как парень, - сказала ей обалдевшая Маша. – Худенький такой… а знаешь, ты на отца так стала похожа… на его фото в юности, хочешь, покажу?
Она достала из шкафа коробку с фотографиями, и девушки сравнили семнадцатилетних Семена и Веронику.
- Ты будто брат его… или сыночек, - Маша прыснула. – Даже и Вероникой-то тебя теперь не назовешь… Имя какое-то… ну, слишком девичье и романтическое… ты его вообще никогда не любила. Это мать наша после фильма «Летят журавли» влюбилась в главную героиню и назвала тебя Вероникой.  А сейчас… ну какая же ты Вероника? Ник – да и все. Ладно, не парься… волосы – дело наживное. Захочешь, года за полтора отрастишь, и будет моя длина.
- Вид у тебя стал такой… простоватый, - сказала мама. – Теперь никто уже не назовет тебя барышней из другой эпохи. И надо долго вглядываться, чтоб разглядеть что-то… А так – осталось намалеваться, и будешь Маленькой Верой.
- Вот это уж – ни за что, - заявила дочь, непоколебимо верная своей  неприязни к яркому макияжу. Отец вообще ее не узнал и даже рот приоткрыл – до такой степени был поражен происшедшей метаморфозе.


До четырнадцати лет их с сестрой каждый год отправляли в пионерский лагерь. При всей своей неприязни к коллективному отдыху Вероника сумела там адаптироваться. Самые счастливые дни были, если она не могла идти в лес с отрядом, страдая сильной аллергией на цветение. Тогда девочка оставалась одна – она бродила, читала, проводила время в свое удовольствие… Никто ей был особо не нужен. Но индивидуализм вообще клеймился в советские времена. Надо все время было ориентироваться на коллектив и думать: что коллектив скажет, да что он подумает, и как ты вообще в него вписываешься. На всех это действовало по-разному – кто-то озлоблялся и начинал тянуться к диссидентским кругам и ярой антисоветчине, кто-то искал изъяны в себе и считал себя ненормальным, как Вероника, кто-то притворялся пламенным пионером и комсомольцем и начинал думать о карьере, хотя, конечно, были и искренне убежденные.
Неприязнью ко всему советскому ни тогда, ни впоследствии Вероника не прониклась. Она доросла до понимания того, что любую идею могут извратить глупые люди – идею социализма, идею капитализма… Общественные организации не вызывали у нее внутреннего отторжения. Девочка с удовольствием носила октябрятский значок, пионерскую форму, ходила на линейки, маршировала. Ее просто в принципе раздражало любое скопление людей и необходимость все время быть на виду. Веронику страстно тянуло к уединению, и это не было следствием душевных травм, такой она родилась – даже в песочнице еще крошечной девочка предпочитала играть одна, а не с ровесниками.
Глубокая интровертность… Тогда такой термин не очень-то знали. Может быть, даже и грань аутизма.
Вероника не знала, какую профессию выбрать, чтобы это сочеталось с особенностями ее характера и нежеланием привлекать к себе внимание.
- В Литинститут меня не примут, я не гений, только и умею, что писать стилизации, подражания… у меня нет своего стиля и, может, не будет. Пединститут? Конкурс там, конечно, маленький, в этот ВУЗ не ломятся, у преподавателей зарплата та еще… Я могу поступить и преподавать русский, литературу… Но одно дело – строчить на бумаге, другое – выходить перед всем классом, говорить громко, кого-то ругать… Я с этим не справлюсь.
- Кто знает… может, преподавание пойдет тебе на пользу, избавишься от стеснительности, привыкнешь… такое случается. Некоторые и в актеры идут, желая преодолеть комплексы, - говорила ей мама.
- Но целый день – на виду, на людях, все на тебя смотрят, хихикают…
- Ты тогда будешь другой. И станешь смотреть на всех этих школьников не как на ровесников, их ты не будешь бояться. Да и потом… с этим дипломом можно устроиться не обязательно по специальности… можно  редактором в издательство.
Так они и решили. Ника с легкостью поступила, набрав почти максимальное количество баллов. Мать была рада. Но девушка ее тревожила – за кажущимся спокойствием она угадывала натуру мечущуюся и неуравновешенную.
Ох уж этот возраст… настоящих душевных травм Юности не удалось избежать никому. За благоразумную и расчетливую, как ей казалось, младшую дочку мать не беспокоилась – хотя, может, и зря… Толика психической неустойчивости присутствовала в обеих сестрах, но проявлялось это по-разному.
Шел 1991 год. Через месяц после окончания вступительных экзаменов произошел государственный переворот. Поколение Ники было одним из самых последних, успевших уже вступить в комсомол. Остальным это не потребовалось. Государства СССР больше не было.

                5
Началась вакханалия. Публичное сжигание партийных билетов, глумление над государственным флагом и гимном. Новой идеологии не появилось, стали говорить о том, что никакая идеология вообще не нужна человечеству – упивайся свободой, теперь общественное мнение тебе не указ. И большинство наивного населения это восприняло тогда на «ура». Среди них были Семен, Елена, их дети… и только бабка ворчала.
- Дураки… дураки… дураки… вы еще доиграетесь, вспомните коммунистов-то. Меня советская власть ничем не обидела – в школе выучила, работу дала, трудовые награды, медали… да я человеком себя почувствовала, а не какой-то скотиной…
При всех недостатках этой достаточно черствой женщины в ней говорил здравый смысл простонародья. Но тогда к пенсионерам никто не прислушивался. Они воспринимались как ретрограды.
Советская действительность требовала силы, выносливости, жесткости, люди с иными качествами в нее не вписывались и страдали. С одной стороны, это дало достаточную долю агрессии и хамоватости населению. Советская женщина – это бой-баба, рабочая лошадь, которая должна быть опорой семьи, делать абсолютно все, не уставать и не жаловаться, уметь за себя постоять. И именно эту – реальную модель женского характера – Ника пыталась скопировать в силу своих природных возможностей. Она и сама не сформулировала для себя это, но чувствовала – чтобы выжить, ей надо превратиться в подобие таких девчонок, как та же Светка… пусть это подобие будет бледной копией оригинала, но быть какой-то иной, ей казалось, нельзя.
 Тургеневской барышней? Боже упаси… Это – объект для насмешек. Ника сама видела, как воспринимались экзальтированные интеллигентные библиотекарши, редакторши, учительницы ее хабалистыми ровесниками. Ей казалось, она умрет от стыда, если станет выражаться так же высокопарно, игнорируя беспощадную иронию окружающих, их откровенное отторжение всего возвышенного и приятие исключительной приземленности. Может быть, это особенность именно их «перестроечного» поколения, жестокость которого стала легендарной, вошедшей в моду и даже отражалась в целом ряде «чернушных» кинокартин, таких, как «Дорогая Елена Сергеевна»?
С другой стороны, советский народ при всей своей закалке и закваске был фантастически наивен в том, что касалось жизни за рубежом и иностранцев. Сначала их «кормили» историями о нищете и бесправии при «загнивающем» капитализме, потом стали говорить, что все это – клевета коммунистов или пережиток далекого прошлого, на самом деле капитализм давно уже превратился в рай абсолютно для всех людей. Бедных там теперь вообще нет. Все свободны и счастливы. Торжество демократии, прав человека – ура, ура, ура!
По своей сути куда более жесткая и жестокая сущность капитализма маскировалась елейными манерами тех, кто стал публично рекламировать преимущества нового общественного порядка. А тогда «мягко стелющие» убедили всех в своей правоте.
По телевизору стали показывать зарубежные телесериалы. Неискушенных советских зрителей роскошь особняков и нарядов ошеломляла. Это был мир, в котором хотелось жить. И самые юные верили, что этот мир существует! Американцы прекрасно знали, что в их стране нет такой жизни, какую показывают в «Династии», «Санта-Барбаре», «Далласе», «Богатых и знаменитых». Но откуда об этом было знать русским? Представления американцев о русских был еще фантастичнее и наивнее, так что иллюзии подобного рода вполне естественны. 
Искусственно созданный на экране гламурный мирок мультимиллионеров казался неотразимо обольстительным. Женщины верили – вот он, тот самый сияющий и блистательный мир, в котором одном только и стоит жить, о нем можно и нужно мечтать, представляя себя в особняке Си-Си Кэпвелла или Блейка Кэррингтона.
Кокетство на телеэкране было красивым, изысканным – совсем не таким, как в реальной жизни на убогих дискотеках. Звучала музыка Моцарта или сладкие англоязычные песни (которые, даже не будучи шедеврами, все-таки были качественнее отвратительной отечественной эстрады конца 80-х – начала 90-х). Пили красиво – совсем не так, как в реальной жизни. Произносили роскошные, прямо-таки шекспировские, «пьяные монологи». Никто не ругался, не дрался, не курил. Даже ссоры были настолько цивилизованными, напыщенными – как диалоги в классической пьесе.
Елена, Ника и Маша были в полном восторге. Но мать видела, что дочь настолько «ушла» в экранный мир, растворилась в нем без остатка… она стала жить от серии до серии, считая количество часов, минут… Первый «тревожный» сигнал – слухи о том, что сериал «Санта-Барбара» закупили не полностью и скоро перестанут показывать. Ника буквально почернела.
- Дочка, ну что ты… это кино…
Ни мать, ни младшая дочь не восприняли это настолько серьезно. Ника не могла откровенно сказать о том, что испытывает – ее бы не поняли, покрутили пальцем у виска. Никто. Никогда. Не поймет ее. Если б сама она нашла подходящие и точные слова, чтобы выразить это… Это с детства стало отличительной особенностью ее характера – как бы ни было плохо, помнить о том, какое впечатление она производит на окружающих. Они не должны думать, что она какая-то странная и не так реагирует, как остальные…
- Да, я понимаю… кино… ну, конечно… просто я слишком уж увлеклась, - как будто оправдывалась эта совсем ошалевшая от любви к экранным героям девушка.
Никогда с ней такого не было! Книги – это не такой удар для неустойчивой психики, как телевидение. Роман начинаешь на этой неделе и заканчиваешь на следующей. Художественный фильм, какое бы сильное впечатление он ни произвел, длится часа два или три. А сериалы «затягивают»… человек начинает жить экранной жизнью. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом!  Особенно если действие длится и длится, как в сериале «Санта-Барбара», в котором каждый день и чуть ли не час из жизни героев показывался подробнейшим образом и искусственно растягивался сценаристами.
Именно сериал такого типа и мог произвести впечатление на Веронику, которая и в книгах предпочитала вовсе не динамичный сюжет с приключениями, а подробное разжевывание внутренних переживаний персонажей, психологические нюансы, монологи и диалоги. Невероятная мечта оказаться в таком мире, где живут интеллигентные воспитанные со вкусом одетые люди, и нет даже намека на тошнотворную для нее вульгарность, неотесанность и пошлость, поселилась в ее сердце... Люди начитанные и умные вовсе не казались смешными и нелепыми, никто не смеялся над утонченностью, изысканностью, романтизмом, открытой эмоциональностью.
Она всю жизнь тайно жила в таком мире – мире, созданном ее воображением. И тщательно скрывала это от окружающих. Оставаясь одна, с раннего детства и вплоть до шестнадцати лет Ника играла в куклы, выдумывая им роли, это были не «дочки-матери», а разыгрывание спектакля с драматическими и трагическими персонажами. Кто-то красиво любил, кто-то красиво страдал и умирал… Ключевым словом было «красиво». Это был мир Красивых Чувств, в то время как реальный представлялся ей миром Уродливых. Она переслащивала, как все девочки и юные особы. В дальнейшем формирование вкуса заставит ее отсечь ненужную слащавость, внести необходимую долю здравого смысла и юмора. Но тогда, в свои восемнадцать, увидев то, о чем тайно, сама не подозревая о том, мечтала долгие годы, Ника влюбилась… не в конкретного персонажа, а сразу – во всех. В Этот Мир. В Художественную Реальность. Она ничего не хотела в нем менять, все эти экранные «куклы» должны были оставаться на своих местах, произносить красноречивые ослепительные монологи, заставляя ее замирать от блаженства.
Кто-то, естественно, ей импонировал больше – Нике казалось, что люди простые оптимистичные и беспроблемные ни как персонажи, ни как личности не интересны. Сложность, загадочность, мрачность, таинственность – вот что ей нравилось.
Как ни странно, она любила и фильмы своего поколения – конца восьмидесятых – начала девяностых. Всю эту «чернуху», как ее называли коммунистические журналисты. Агрессивные нервные дерганые асоциальные, бросающие вызов обществу, подростки, девушки, парни… они ей тоже были чем-то близки. Это был талантливый перестроечный реализм. Внутренняя раздвоенность этой девушки – желание жить одной внутренней жизнью и демонстрировать окружающим совершенно другую до поры до времени гармонично сосуществовали в ней. Оставаясь наедине, она погружалась в мечты и фантазии, выдумывала людей, сюжеты, ситуации, сцены… Но стоило появиться кому-то – и Ника надевала нужную маску.  Становилась девчонкой, которая ни о чем таком и не думает, - реалистичной, как все, и «нормальной».
В начале девяностых годов она впервые серьезно задумалась: а вдруг, раз это показывают на экране как некую «иностранную реальность», мир ее мечты все-таки существует? Мир, в котором не надо притворяться грубее, чем ты есть на самом деле, проще, примитивнее, увереннее, наглее, развязнее… В него можно вписаться, будучи совершенно иной.
На самом деле ее не так уж и интересовали деньги – Ника была равнодушна к одежде, украшениям, косметике, машинам, евроремонту… Ей казалось, она проживет и без всего этого, материальные запросы у нее были самые простенькие. Да и сериальные героини, если только не собирались на прием, в повседневной жизни выглядели гораздо скромнее и демократичнее ее ровесниц и наших эстрадных звезд, стремящихся к эстетике «пивного ларька» или «кабака». Главным желанием Ники было – обретение интеллигентности и изысканности окружающего мира. Полюбовавшись интерьерами в первых сериях, в дальнейшем на это она обращала мало внимания, слушая только слова, которые произносят герои, и упиваясь ими.
«Сладкий яд» - думала Елена о сериальной эстетике, так прочно теперь вошедшей в их повседневную жизнь. Нереальный мир, никогда не существующий, дарил ее дочери эмоции, которые никогда не подарит мир настоящий. Он приводил ее в восторг. И дурманил… Дочери теперь были совершенно не интересны никакие темы для разговора, кроме бесконечного обсуждения сериала. На все остальное она просто плюнула.
Нет, Ника формально все делала правильно – ходила на лекции, выполняла задания педагогов, вежливо улыбалась, изображала интерес к общению с однокурсниками. Но это была ее физическая оболочка. А внутри поселилось одно жгучее неутолимое желание – дотерпеть до восьми часов вечера и побежать к телевизору. Потом – как-нибудь дожить до следующей серии.
- И сколько же это продлится?! – ужасалась теперь, спустя год, Елена. Нику как подменили. - Все равно, что какая-то наркоманка… она телеманка!
- Мама, ей надоест, пресытится… - успокаивала ее умная Маша, которая сама сделала челку, как у Иден Кэпвелл. – Все когда-то бывает впервые. Пройдет один сезон, другой… вот увидишь, еще года полтора, и она начнет остывать. А потом ей вообще осточертеют все эти сериалы. Как многим американцам, которые с детства сыты ими по горло. У нас просто этого никогда не было.
Но одного не учла младшая сестра Ники – после невероятной эйфории, когда человеку кажется, что он на вершине блаженства и чуть ли не обрел некое подобие веры в Бога, настолько он ослепительно счастлив, наступает эмоциональный спад… а это начало серьезной депрессии.

                6
Ее литературные фантазии стали ярче, насыщеннее, мощнее – создавалось впечатление, что автору около сорока, он многое пережил, перегорел внутри… Теперь это уже не было баловством девчонки-школьницы. Эмоционально Ника действительно за эти два года как будто прожила несколько жизней – она похоронила персонажа, который стал ей дороже чуть ли не всех реальных людей, вместе взятых, и оплакивала его… С тех пор сериал перестал ее радовать, она была близка к тому, чтобы вообще бросить смотреть это шоу. А замена актеров? В «долгоиграющих» телевизионных сагах без этого не обойтись, но другие актеры, исполняющие даже второстепенные роли, разрушают эффект реальности происходящего… становится как-то смешно… а потом просто скучно.
Повторы одних и тех же ситуаций, искусственные сюжетные ходы… Теперь она относилась ко всему, что видела, критически, халтура сценаристов ее раздражала. Очарование, волшебство – все это было убито. Эмоции, некогда переполнявшие ее, не могли уже больше вернуться.
Но разве могла она признаться кому-нибудь, почему так страдает и переживает? Кто-нибудь ее понял бы? «Нормальные люди» так – на разрыв сердца! -  к происходящему на экране относиться не могут.
С ранних лет Ника привыкла тщательно скрывать свою внутреннюю жизнь, играть социально приемлемую роль. Убиваться из-за реальных жизненных перепетий? Это нормально. Но кем-то придуманных? Она прекрасно понимала, что нельзя говорить о том, почему она худеет, теряет аппетит, интерес к учебе, даже перестает читать и смотреть кино, гулять на улице. Сидит у окна и смотрит в одну точку часами и проливает слезы. Но, стоит дома кому-нибудь появиться, как она ложится в постель и делает вид, что у нее недомогание – лишь бы не задавали вопросов, не подходили, оставили ее в покое.
Из тупика ее начал выводить Васька. Он после школы год проучился в техникуме, а потом ушел в армию. На тот момент Ника была настолько нечувствительна ко всему, что не касалось «Санта-Барбары», что даже не обратила внимания на это событие. Она, конечно, пришла его проводить – но они оба чувствовали формальность происходящего. Ей нет до него никакого дела… в голове Мейсон, Мэри, Иден и Келли…
- Слушай, а как там этот… ну, Круз, что ли… Они с Иден уже поженились? – спросил он ее. Ника почему-то никогда не смущалась в его присутствии, даже не боялась насмешек – ей не казался обидным ЕГО юмор…
- Да ладно, хватит! – она шутливо потрепала его по щеке.
- Что у нас? Детская дружба, болтались по улицам, трепались по телефону от нечего делать… Я знаю, что все это так – ерунда. Для тебя, - Васька устремил на нее проницательный взгляд.
- А ты безумно влюбился в меня? – с такой же насмешливой интонацией попыталась отшутиться она.
- Не знаю… а ведь я пытался… ну… с кем-то другим… Но как-то не вышло… ну, может, пока…
- Пока – вот именно, – ей хотелось сказать, что у него вся жизнь впереди, но Ника все-таки промолчала. Что именно?..
- Понимаешь? С тобой УЮТНО… ни с кем у меня больше этого нет – ни с домашними, ни с друзьями, ни с одной из девчонок… Ни с кем. Никогда.
- Вась… а ты в армию для чего идешь? Мог ведь освобождение получить – по здоровью? – она вдруг поняла по выражению его лица, что и этот поступок, как и угроза когда-то бросить школу и пойти в ПТУ, - еще одна попытка этого парня обратить на себя внимание близких, заставить их его отговаривать… Он был никому не нужен, ему так хотелось любви – пусть даже выражающейся в попреках, слезах, скандалах, сценах… все было лучше, чем равнодушие. Но им плевать. Вот как и ей сейчас – наплевать на него. Ника хотела обнять его или что-то сказать, пока время есть, но поняла: уже поздно… этот порыв будет выглядеть неуместно.
- Да ладно… отец говорит, может, армия воспитает… Он даже меня провожать не пошел, - он отвернулся, чтобы она не увидела его слезы. Но Ника заметила.
Теперь, год спустя, он прислал седьмое по счету письмо.  Уже половина его срока позади – Ваське должно было стать там полегче… он перешел в разряд «дедов».
«Привет, Вероника! Не знаю, почему тебе так не нравится твое полное имя, но ничего, если я буду тебе так писать? В жизни мне легче болтать с тобой, а на бумаге стесняюсь…  Я знаю, что у тебя – наоборот. Пишешь ты живо и бойко, а говорить не любишь.
Мне снился сон, что у нас с тобой мальчик родился, назвали мы его Юркой. Забавно, да? Ты не вздумай хранить мне верность, я уже говорил тебе, делай что хочешь… так, может быть, даже лучше будет. Что твое – то к тебе и вернется, я в это верю. Надо же верить во что-то…
Если уж людям на роду написано быть вместе, они сто раз разойдутся, попробуют что-то другое, ну а потом их потянет обратно… если потянет, конечно…
Я тоже жить как хочу буду. Думать, к примеру, о Таньке, сестре моего приятеля здесь, она прислала ему свою карточку – девочка-то симпатичная. Чем-то похожая на тебя. Тоже любит смотреть «Санта-Барбару». Переживает из-за Мейсона и Мэри. И ты, небось, тоже. Все слезы выплакала, когда она умирала на крыше отеля? А еще эта Эми, жена Брика… Самое смешное, что я их помню! А что «не догоняю», Танька Димке рассказывает. Так что, как видишь, я в курсе. Со мной тебе и подружки не понадобятся.
Я знаю, чего ты боишься, всю жизнь ты парилась, что скажут люди… Вот и теперь: как же так, разве можно рыдать из-за Мэри? Или из-за того, что Мейсон несчастен? Одно дело – по мне проливать слезы, как там бедный мой Васенька в армии, тебя бы все правильно поняли, или другой кто-нибудь разбил твое сердце…  Другое – экранные страсти.
По мне так намного лучше как есть. Еще не хватало реально влюбиться… а знаешь? Ты вряд ли на это способна. Реальные  быстренько разочаруют. Со скоростью света. Придуманные  - эти тоже, конечно… когда сценаристы начнут писать «левой ногой». А они уже начали? Этого следовало ожидать… А ты чего хотела? Им нужен успех первых сезонов, потом они уже так не стараются.
Вот мне, например, нужно тебя убедить, что лучше меня ты не встретишь, так я из кожи вон лезть буду, вникать абсолютно во все, говорить с тобой по душам… а как только поженимся – лягу на диване и буду смотреть футбол или новости… ты станешь чем-то само собой разумеющимся. Вроде мебели в доме. И так, наверно, всегда происходит.
Чем я хуже Мейсона? Нет, шучу, конечно, но только ты вникни… Мать с отцом «молятся» на младшего сына, плевать хотели на старшего, я трагически протестую – ну прямо как он. Он, конечно, повыше ростом, но, кстати, я похудел! Мне, знаешь, казалось, что они с Мэри друг друга достали… Смотрятся хорошо вместе – да, их бы вот так иногда показывать – ну, как картинку, а эти их ссоры на пустом месте… Мне бы на его месте был нужен покой – вот как с тобой мне спокойно… сначала я думал, она такая и есть – монахиня и медсестра, будет ласково улыбаться ему, класть руку на лоб, обращаться с ним как с пациентом… Может, он бы угомонился и перестал всех подряд задирать. Нашел с ней этакую идиллию…
Американские сценаристы считают, что это скучно? Нет, это не скучно. Скучнее в тысячу раз их взбрыкивания, истерики – думаешь, зачем вообще этих двоих сводят, если они так друг друга бесят? Есть парочки, у которых конфликты – самая соль, без них невозможно, но эти – не тот вариант, у них конфликты все портят, разрушают суть и основу.
Нелюбимый ребенок ищет такую, как мать его мечты или потерянная мать? Он пытается заменить ее? Может быть… Так зачем ему склочная истеричка? В сериалах если и есть смысл, то фрагментарно – вот эта сцена ничего, вот эта серия куда ни шло… но если смотреть регулярно, то все нивелируется: смысла уже никакого. Только движение вперед – лишь бы хоть что-то показывать, не важно, что.
Может, этого смысла и в жизни нет – тоже вперед, вперед и вперед…
Помнишь, ты мне говорила, Бальзак был нелюбимым ребенком и всю жизнь пытался всем доказать, что достоин не просто любви, а сверхлюбви, сверхпризнания? Все женщины мира могли его полюбить, но в глубине души он не верил бы им… равнодушие матери – это рана, которую никогда никто не залечит. Она не заживет. На это даже надеяться нечего. Нельзя компенсировать то, чего не было в детстве. Получив весь мир, человек не забудет, чего был лишен когда-то… уж так он устроен.
Таким детям кажется, что они должны стать лучше всех – красивее, умнее, богаче… ну и так далее. Они думают: я недостаточно хорош для своих родителей, мне надо стать лучше… бывает, они и становятся. И это ничего не меняет! Ни для него, ни для них… Любви это не прибавляет. Любят ведь не за что-то, а вопреки. Некоторым целой жизни не хватит, чтобы это понять, они все пытаются доказать: я хороший, хороший, хороший… любите меня!
Я сделал глупость, что пошел в армию, в первые месяцы у меня была такая депрессуха, что я реально стал бояться врача-психиатра, потом это все отступило… в общем, мне полегчало, тебе я желаю того же.
Но то-то и оно, что тебе нужен вовсе не Мейсон – если его изъять из ситуации на экране, он тебе станет не интересен, я прав, разве нет? Тебе нравятся ситуации, а не просто отдельно взятые люди… Вот если бы у меня не было «ситуации» в семье, я вообще не вызвал бы у тебя интереса. Так ты устроена.
Иногда шоковая терапия помогает – попади ты в армию хоть на один день, поймешь, какой рай – твоя квартира, возможность выйти на улицу, делать что хочешь… Я это понял. И больше дурить не буду. И ты дурака не валяй.

твой друг Вася»

Ника улыбнулась, подошла к окну и открыла форточку. Она почувствовала, что ей дышать стало легче… боль внутри притупилась. Мелькнула мысль: а зачем ей говорить кому-то, что ее страдания связаны не с реальным миром, а с придуманным? Ведь можно сделать вид, что она любила какого-нибудь настоящего Вову или Ваню… как будто в чьих-то силах прочесть ее настоящие мысли и докопаться до правды? Конечно, маму она не станет обманывать, а остальным по большому счету нет до этого дела. Васька прав, на такую любовь она не способна. Ника думала: ну а вдруг… у нее теперь нее была «иностранная иллюзия», «там» все-таки мог жить какой-то невероятный принц ее мечты.
Внутренний голос, до поры до времени назойливо вторгающийся в ее мысли, с некоторых пор перестал ее отчитывать, внушая: пусть ты чувствуешь и думаешь не совсем так, как другие, но НАДО формально соответствовать их поведению. Нике исполнилось девятнадцать лет. Ей нужны были реальные отношения – просто для того, чтобы поставить галочку в своей голове и сказать себе: я сделала это. Поцелуй, прикосновение, ласка, половой акт… все это НАДО было проделать. Хотя никакого желания у нее не было.
- У женщин чувственность развивается позже, чем у мужчин, ничего такого ужасного нет в том, что ты сейчас не испытываешь влечения… бывает вообще к сорока годам… - говорила ей мама.
- И что – я до сорока буду ждать? Превращаться в посмешище? Чтобы все говорили…
- А откуда по-твоему вообще эти «все» хоть что-то узнают? – смеялась мама. – И почему ты считаешь, что должна перед кем-то отчитываться? И вообще – в наше время люди перестали наблюдать друг за другом, все идет к тому, что никому не будет дела до другого… как это на Западе. Индивидуализм.
Ника все это сама понимала, но ни за что не хотела быть несовременной.  Да, в иностранных сериалах показывали девушек, которые ждут великой любви и хранят свою девственность, но и там находились охотники высмеять это… Ника была готова на все что угодно, только бы не быть смешной, не понимая, что ее эксперименты над собой еще смешней выглядят…

Теперь у нее появилась иная среда обитания. Богемная. Девушка с ее курса, тоже пишущая, познакомила Нику со своим братом и его друзьями. Поэтами, художниками, музыкантами. Там было принято максимально «чудить» - стараться выпендриться внешним видом, каждым своим чихом… Можно ли в этой среде быть «как все» хотя бы с виду? И как надо здесь выглядеть и вести себя, чтобы сойти за… а собственно, кем Ника хотела казаться?
Она заметила, что люди перестают вообще интересоваться друг другом. В советские времена их насильственно сплачивали… хотя – насильственно ли? Большинство людей по своей природе отнюдь не индивидуалисты, они с удовольствием тянутся в коллектив. А сейчас связи между людьми стали разрушаться – Ника заметила, что и в домах отдыха приезжающие не знакомятся, не общаются, каждый сам по себе…
Прежде ее бы это несказанно обрадовало. Никто к ней не лезет, ее оставляют в покое, она может делать и думать все что угодно… Но все же – разве ей не хотелось общения? Изредка… Но так, чтобы лишиться его совсем… От этой мысли ей стало не по себе. А каково другим – людям общительным и компанейским?
В богемной среде нужно было нарочито, аляповато, «артистически» выглядеть, вести себя как эксцентрик… это не соответствовало характеру Ники и в то же время забавляло ее. Она решила взять роль стороннего наблюдателя. Волосы ее отрасли, теперь она носила каре – прическа шла ей меньше, чем ее сестре Маше. Но и вид у нее был не такой «пугающе романтический», как ей казалось, как с длинными волосами. Парни стали общаться с ней более непринужденно, шутили, смеялись, не опасаясь чопорного поджимания губ. В ее характере было неосознанное озорство. Ника стала носить майки со смешными рисунками.
Такой она была, когда познакомилась с Францем, студентом из Германии, хорошо знающим русский язык. Он стал ее первым любовником.               
Оказалось, что с иностранцами проще поддерживать отношения, они предсказуемы, вежливы – это флегматичные спокойные цивилизованные всегда мило улыбающиеся люди, старающиеся сказать комплимент, подарить недорогой подарок. Они не лезут в душу, не требуют, чтобы перед ними отчитывались, не дают никаких обещаний и не ждут их от вас.
- На экране или в книгах они кажутся такими интересными, а в жизни скучны невообразимо, - Ника чуть ли не зевала после свиданий, посвящая Машу во все подробности. Она не ждала ярких эмоций от этой связи, Франц был нужен ей для приобретения опыта.
- Ну, понятно… парень без проблем. Не Гамлет, не Фауст, не Раскольников, не Рогожин или кто там тебе еще нравился? Со спокойными уравновешенными тебе скучно. Истериков подавай. С искалеченным прошлым, сердцами, разбитыми вдребезги, самолюбием, порванным вклочья… Знаешь, что я тебе скажу? У тебя не такая нервная система, чтобы тянуться к психам, тебе бы свои нервы вылечить… вот и отдыхай душой рядом с миленьким Францем, - советовала Маша.
Ника теоретически все это понимала. Не ей искать Мейсонов, которых нужно лечить от пьянства и депрессии, она слишком слаба и издерганна сама.  Для нее это непомерный груз, который может ее раздавить. Но истинно слабым людям хочется быть сильнее – пусть даже лишь в своих собственных глазах. Ника упорно не хотела признавать свою хрупкость, нежность, она стремилась к тому, чтобы выглядеть круче, смелее, более дерзкой… это стремление было в ней неистребимо. Она восхищалась девушками-пацанками с бритыми головами в спортивной одежде и кедах. Они казались ей неотразимыми. Ей хотелось им подражать.
- Ты была с ним в постели? – спросила Маша.
- Нет еще, - призналась Ника. – Боюсь его реакции, когда он поймет, что у меня это впервые…
- Ну и что? Ты выглядишь совсем девчонкой! Что в этом такое, что впервые?
Ника вздохнула. Даже матери она не сказала, что думала пойти к врачу и попросить его сделать небольшую операцию, после которой она уже не была бы девственницей. Вот до чего доходил ее страх обнаружить это «позорное» несовременное обстоятельство! Ей казалось, все будут смеяться, когда узнают… а вдруг Франц расскажет?!
Но надо было когда-то решиться, и Ника решилась. Они уединились в его гостиничном номере на некоторое время средь белого дня. Франц обнял ее, начал раздевать, Ника не сопротивлялась, хотя прикосновения этого с виду милого паренька не вызывали у нее ничего, кроме отвращения, а поцелуй показался тошнотворным. Но худшее было впереди – боль… казалось, уколы тысячи шприцев это не так болезненно и ужасно…  Ника с трудом сдержалась, чтобы не заорать в полный голос.
Больше она никогда не будет с ним видеться! После этого, вернувшись домой,  девушка замкнулась в себе и закрылась в своей комнате. На звонки Франца не отвечала. Даже мысль, что она, наконец-то «сделала это», ей утешения не приносила…               
- Что ж, пусть думает, что у тебя загадочная русская душа, - сказала Маша, вешая телефонную трубку, и в очередной раз не зная, как отделаться от иностранного кавалера Ники.
- Да просто скажи, что я заболела.
- Вид у тебя и, правда, больной.
Спокойные, «уютные» эмоции в юности не устраивают – хочется обостренных, раскаленных, невероятных, немыслимых… Ника теперь уже знала: такие чувства БЫВАЮТ, она испытала их, погрузившись в придуманный сценаристами мир. Она начинала осознавать ясную истину: подсознательно ей недоставало аристократизма в мужчинах, она не могла полюбить простолюдина. Отметить его привлекательность (чисто внешнюю) – да, могла, но серьезно увлечься им? Нет, никогда. И только один экранный герой смог вызвать у нее сильнейший эмоциональный отклик…
В то же время она понимала, что вряд ли в реальной жизни найдет такого, какие-то черты в разных людях? Возможно. В одном – светский лоск, но без глубины, сложности, противоречивости, парадоксальности своего любимого персонажа…
Таким был милый, но пресный Франц. Да, он был воспитанным мальчиком из хорошей семьи, но казался лишенным жизни. Искусственным цветком. В глубине души Ника отчаянно мечтала об изысканном неврастенике, каком-нибудь оригинальном полусумасшедшем, бунтаре, герое, не вписывающимся в пресноватое, как она теперь поняла, реальное западное общество, в котором все было скучно, размеренно и лишено даже намека на великие страсти и трагические положения. И такому герою ее мечты ОНА станет утешением…
Только этого ей и недоставало, чтобы расшатать себе нервы окончательно. Она искала такого человека, и, в конце-то концов, нашла! Инстинкт саморазрушения медленно, но верно вел ее по нужному пути.               
Светка явилась к ней в полночь. Ника закрыла дверь своей комнаты. Родители и Маша спали.
- Что с тобой?
- Уф… - она еле отдышалась. Светка торговала на рынке, она зарабатывала очень прилично. Одета была лучше Ники и Маши, на что первая не обращала внимания с типичным для нее пренебрежением к деталям. – Боялась, что у меня СПИД, представляешь? Но оказалось, анализы отрицательные…
- А почему? – ужаснулась Ника, с облегчением вспомнив, как сама принесла презерватив в гостиничный номер Франца. Она купила глянцевый журнал, оказалось, презерватив в нем вложен как бесплатное дополнение к покупке. Она решила, что спрячет его, и когда нужно, достанет.
- Да с наркоманом связалась… Понимаешь, он иностранец, художник и все такое… Нет, колется-то он не часто, в основном, нюхает… Не думай, что я влюбилась… хотя… сама и не знаю… у него столько баб было… Мне жалко стало – пропадает ведь, дурачок, его здесь и накормить как следует некому.
Светка влюблялась по-матерински – она искала каких-то задохликов, не от мира сего, и прикармливала. Носилась с ними, пестовала, баловала… и ей все это нравилось. Правда, в один прекрасный день жалость ее испарялась, и ей начинало казаться, что все эти хлюпики - неблагодарные, тогда она их прогоняла – одного за другим…
- А вы что… это… ну… без резинки? – уточнила Ника, имея в виду презерватив.
- Да. Пару раз.
- А у него… ну… обнаружили, что ли?
- Ну, да… у него-то уж точно. От него вся семья отвернулась, друзья… только я и осталась. Все бабы сбежали – их как подменили. Не звонят больше, не приходят… а ведь так за ним бегали… Я сама теперь в ужасе – надо повторить анализ через полгода. Но бросать его как-то… не знаю, ведь я не настолько уж прикипела к нему…
Воображение Ники воспламенело. Что там страдания Васьки в армии, когда здесь наркоман, больной СПИДом и брошенный всеми? Да еще и загадочный иностранец…
- А он по-русски хоть знает?
- А то! Лучше нас с тобой. Я-то по инглишу ни бум-бум…
- Сколько лет-то ему?
- Скоро сорок.
- Познакомишь? – спросила Ника, стараясь говорить нейтральным тоном и скрывая свою крайнюю заинтересованность.
- Ты что, идиотка? Да от него все сбежали… и я-то…
- Да мне любопытно, - Ника отвернулась. – Я просто хочу рассказ написать.
- А, для этого… ну так, пожалуйста… Я как раз к нему завтра пойду – надо же по-человечески попрощаться. Борщи больше таскать не стану, от него и «спасибо»-то не дождешься. Только ты это… свои силы-то не переоценивай, я здоровая баба, а ты доходяга… Нужно, чтоб о тебе заботились, а не ты для кого-то пласталась. Силенок не хватит.
Светка была права, но быть слабой, объектом заботы представлялось Нике унизительным, больше всего на свете ей хотелось доказать самой себе и окружающим, что она сильнее, чем кажется.

                7
Люди депрессивные, больше любящие свои фантазии, чем реальную жизнь, мало что знают о животном страхе смерти. Умереть лично сами они не боятся, эта идея им представляется даже красивой и романтичной.  Они испытывают страх перед жизнью с ее проблемами и трудностями, а не перед смертью. Надо по-настоящему любить жизнь такой, какая она есть, чтобы бояться с ней расстаться…
То, что Ника с детства обожала сказки с несчастливым концом, упиваясь сценами «красивого умирания» какой-нибудь юной мечтательной девушки, настораживало мать еще в детстве. Хрупкая, впечатлительная, легко возбудимая, ранимая девочка при этом мучительно страдала от ощущения своей слабости, ей хотелось быть Сильной, Мужественной, Отважной, чуть ли не Зоей Космодемьянской. Совершить подвиг, героический поступок, что-то кому-то доказать… эта идея тайно жила в ее подсознании.
Как-то Елена отправилась в парк Горького с Никой и Машей покачаться на качелях. И ужаснулась, до чего довела себя старшая дочь – Вероника позеленела, она была на грани обморока, но не успокоилась, пока не ЗАСТАВИЛА себя пройти через самые страшные аттракционы, которые даже взрослые мужики избегают.
- Зачем? – с ужасом спросила ее мать.
- Я хотела себя испытать, - выдавила дочь.
Потом это стало темой семейных шуток. Ника сама смеялась, рассказываю эту историю, она не сумела бы объяснить, что толкало ее на такие поступки. После неудачного сексуального опыта девушка пошла на осмотр к гинекологу. Оказалось, что это – еще больнее, чем половой акт. Она не выдержала и вскрикнула.
- Прямо как в первую брачную ночь! – засмеялась грубоватая врачиха. – Чего орешь-то? В коридоре кого-нибудь испугаешь…
Надо было расслабиться, а она не могла, хотя и пыталась себя заставить… не получалось. Ее как заклинило. Боль была наидичайшей.  Надо же – она никогда не боялась уколов, спокойно ходила к зубному, а тут…
«Больше я к врачу не пойду», - думала Ника. Боль еще можно было вынести, вытерпеть, одолеть, но смех… при этом еще и издевательские комментарии… «А как рожать будешь? Тоже мне… прынцесса…» - говорила та тетка.
«Вот оно как – быть «по жизни» принцессой, слабым существом, «объектом опеки»… все так и стремятся тебя «защитить», «оберечь»… якобы… Нельзя на самом деле быть слабой… Родиться слабой? Уж лучше не жить. Тогда жизнь превращается в ад», - думала Ника. Она не может вынести обыкновенный осмотр, обычный сексуальный контакт – а как бы она отреагировала на изнасилование… а роды?!
Это вообще приводило ее в такой ужас, что девушка отказывалась даже думать на эту тему. Что с ней не так? Проблема ли это физиологическая или же чисто психологическая? Невроз? Она всегда подозревала, что не является сильной самкой, есть в ней какая-то неполноценность, болезненность…
Конечно, физиология тоже влияет, у каждого свои особенности строения, к своему организму нужно адаптироваться, умный врач это понимает. Тогда она не знала, что это называется «вагинизм», то есть проблема по большей части психологическая. Женщины не могут расслабиться, они десятилетиями испытывают сильнейшую боль, даже живя в браке, и ничего не могут с собой поделать. Для них секс – это ад. Страшней зубной боли. И посещение гинеколога – как гильотина. Может быть, общий процент таких людей и не очень большой, но ей «повезло» оказаться среди этих несчастных женщин, чьи страдания большинству не понятны.
Беспроблемный человек никогда в жизни не понял бы ее, у которой проблемы были во всем, она считала, что понимание и участие найдет только у того, у кого сложностей еще больше. И кому в разы труднее было бы делать вид, что он «как все», а, может, он к этому и не стремился…
Странно (а может, закономерно?) – сама она  и внешне и внутренне боялась показаться непохожей на других людей, не обычной, чем-то от них отличающейся, и вместе с тем восхищалась теми, у кого хватало смелости бунтовать в открытую, жить по собственным правилам и плевать на всех.  Разумеется, если это сочеталась с подлинной одаренностью и незаурядностью, а не банальным выпендрежем дураков. Такими были ее любимые литературные герои. Ей нравились бунтующие женщины – талантливые эксцентричные «хулиганки», эпатажные западные рок-звезды.
Никому, кроме матери, Ника не смогла бы признаться в своих интимных проблемах – ей казалось, испытывать страх перед сексом или врачом-гинекологом может только полная идиотка и дурочка. Нельзя ни в коем случае ГОВОРИТЬ об этом. Теперь она даже слышать не могла об интимной жизни, беременности, родах, ее начинало трясти от страха.
- Может быть, тебе нужен психолог? – спросила мать.
- Ты, наверное… ты права…
Ника и сама поразилась полнейшему хладнокровию, с которым восприняла известие о том, что Светка или сама она могла бы оказаться ВИЧ-инфицированной. На нее это было похоже – панически бояться ерунды, о которой даже не думают остальные,  и не теряться в более сложных ситуациях.
- Инфицирование – это еще не болезнь, ну придется отказаться от секса… - Ника не уточнила, что для нее самой такой отказ был бы как манна небесная. – А так… можно до ста лет прожить. Есть болезни гораздо хуже. Даже и не сравнить.
- А ты сама… ты рискнула бы встречаться с мужиком, у которого…
- В постель бы я с ним не легла. А дружить… общаться…
- Дружить большинство мужиков не умеют, ты еще это поймешь. Ну, да ладно, допустим…  А дальше-то что? Захочешь семью, детей… да и… Ник, ну не знаю, для меня без постели это как-то… Пусть даже я ничего такого и не испытываю, - откровенно призналась Светка. Нику поразило, что проблемы могут быть у такой пышущей здоровьем крепкой цветущей женщины, как ее соседка. – Но все-таки… так ты чувствуешь человека… какой он. Ведь в этом характер его проявляется. Иначе ты его никогда не узнаешь.
- Ну и что ты о нем такого выяснила? – с любопытством спросила Ника, не рассчитывая, впрочем, на откровенный ответ.
- Себя он любит. И никого больше. И хочет, чтоб от него все балдели. Заметил, что я не в восторге, обиделся страшно. Как все мужики.
Неопытной Нике это ни о чем не говорило. Она сочла, что Светка могла не разглядеть глубин его души, потаенных закоулков подсознания, а ей, Нике, это должно быть по плечу.
- А почему семья его бросила?
- Да он никого не любит и хочет, чтоб все любили его. Бывают такие патологические эгоисты. Жалуется, что они испугались заразиться… но я почему-то не верю, что все дело в этом. Вообще не очень-то верь всему, что тебе говорят.
Но и эта фраза мудрой Светланы ускользнула от внимания ее безудержно романтичной подруги, которая начала в своем воображении создавать образ Одинокого и Непонятого Окружающими героя.


Маша заигрывала сразу с тремя мужчинами. Двое были ее однокурсники, один – декан. Она училась на инженера, не особенно любя свою специальность, идти в актрисы отец ей категорически запретил. И Елена поддержала Семена.
- Дочка, там пьют, курят, гуляют… и все это так ненадежно…
- Шалавство одно, - подтвердила бабушка. – Еще не хватало… в актерки! Чтоб у меня была внучка – актерка!
А вместе с тем играть на сцене было ее единственным любимым занятием. «Инженеры – это люди приличные, туда и иди», - решили они всей семьей, подключив к обсуждению даже Нику.
- Ой, чертежи чертить теперь надо… какая тоска… - Маша сморщила свой хорошенький носик. – Ну, ладно, кого-нибудь попрошу. Мишка из нашего класса идет туда, будет мне помогать делать задания. Он мне всю жизнь помогает.
Нереализованный артистизм требовал компенсации – она начала играть в жизни. Маша умела производить разное впечатление – настраиваться на собеседника, «ловить» энергетическую волну. Чем больше эта юная девушка узнавала о мужчинах, тем скучнее они для нее становились: их так легко «надуть», «развести» на эмоции…  В глубине души ей хотелось, чтобы хотя бы один не поддался на все ее уловки. Такого она бы смогла уважать, признала бы в нем Мужчину и Лидера! Пусть отфутболит ее, поставит на место… тогда ей не будет скучно… Чем неприступнее казался «объект», тем задача, стоящая перед девушкой, казалась ей интереснее.
Романтические бредни сестры ее забавляли. Ника, наверное, думает, что любовь и в жизни должна быть, как в сериале: посмотрели друг на друга, застыли на месте, и вдруг зазвучала какая-нибудь сладковатая музыка. Каждое мгновение она видит как эффектный кадр – крупные планы, медленное приближение одного лица к другому, осторожное прикосновение губ, невероятная страсть, которую люди должны испытывать… И, разумеется, постоянные ужины при свечах, прогулки по берегу, медленные танцы под англоязычную балладу (а не кажущееся ей отталкивающим кривляние на дискотеке под русскую попсу, которую та всю жизнь терпеть не могла).  Люди должны быть «созданы друг для друга», две половинки, понимающие друг друга с полуслова… в глубине души она верит в красивую сказку о Предназначении одного-единственного мужчины для одной-единственной женщины, как, впрочем, все женщины. Ведь все сериалы об этом! Раньше был «железный занавес», теперь твой Ромео, живущий в другой стране, может приехать сюда…
В определенном возрасте люди относятся к этой легенде с долей скепсиса – в отрочестве, в зрелые годы, но юность… это пора, когда верить всем хочется пламенно и неистово. Это становится смыслом жизни, вопросом жизни и смерти, мощной струей вытесняя в сознании все остальное. Достаточно посмотреть документальную ленту «Легко ли быть молодым?» Разочарование в любви приводит в больницу, реанимацию, палату… хорошо еще, если останутся неискалеченными. Ну, хотя бы физически.
Маша даже завидовала всем этим девушкам – они ИСПЫТЫВАЛИ хоть что-то, пусть даже к экранным героям… Она – ничего, никогда. Ей хотелось нравиться, очаровывать, обольщать, дурить, сбивать с толку, сводить с ума… но на нее саму никогда так не действовали другие! ОНА-то отнюдь не была очарована… И чем покладистее был «партнер», как теперь говорили, тем быстрее она теряла к нему интерес. Скука – вот то, что она чувствовала, когда позволяла себе расслабиться и попробовать получить удовольствие от простого общения.
Веронике было скучно без Трудностей и Проблем, Маше – без противостояния… Она хотела, чтобы мужчина сопротивлялся ее попыткам его покорить и поработить, воевал с ней, сражался за свою свободу, тогда все это превратилось бы в интересный для нее поединок, азарт захлестывал эту девушку, ей хотелось, чтобы игра не прекращалась! Расслабиться, успокоиться? Это же тоска смертная…   Да, Вася, друг Вероники ей не увлекся, но он был слишком вялого темперамента и ни за что не втянулся бы в столь увлекательный для нее «игровой процесс». Жилетка для слез – не ее роль.
Среднего роста, тоненькая, Маша желала бы, чтобы у нее были более красивые и округлые формы, но надеялась, что в будущем изменится. А худощавость сейчас вошла в моду. Фигура у нее была девочки-подростка, зато походка и грация как у балерины! Каблуки ей очень шли. Главным очарованием было постоянно меняющееся личико – такое количество милых гримасок, прелесть Маши была в ее разнообразии. Вариантов улыбок у нее было столько, что профессиональная актриса позавидует – а контраст между выражением лукавых глаз и изгибом губ… Маша была скорее обаятельна, чем красива, и знала это.  Как знали и все классические красавицы курса – с роскошными волосами, огромными выразительными глазами, ослепительной кожей… Но ни одной из них такой успех у мужчин, как у Маши, даже не снился. Даже если парни не «западали» на эту девушку с первого взгляда и предпочитали других, Маша умела их расположить в свою пользу.  Достаточно было подойти, прикоснуться к плечу, взглянуть в глаза, произнести пару невиннейших фраз… и все – любой парень «готов». Она не делала ничего особенного – не ходила размалеванной и вызывающе одетой, даже производила впечатление скромного тихого существа… Но, стоило начать с ней разговор на любую тему, как в этой вкрадчивой тихоне приоткрывалось второе дно. Озорные глазки, многообещающая улыбка… парень начинал обращать внимание на каждый жест, интонацию, искать признаки интереса к себе, думать, как бы сделать так, чтобы интерес этот все-таки появился… Она будто гипнотизировала их. И все остальные девушки, как бы они ни выглядели, переставали существовать… во всяком случае, этот парень их больше не видел в упор.
Невинности Маша лишилась еще в школе. Тоже, как и у старшей сестры, в чистом виде эксперимент, но без невротических последствий… Они встречались с одноклассником в течение нескольких месяцев, так что опыт она уже приобрела, что, впрочем, скрывала. В отличие от сестры, ей хотелось казаться отнюдь не воплощением современных нравов, а этакой недотрогой. Невинной кошечкой, которая сама не осознает, как действует на своих кавалеров… 
Толя и Витя, однокурсники, уже успели ей надоесть, хотя игру с ними обоими Маша пока не бросала, а вот декан… Лев Алексеевич был бабником, все знали, что он не в состоянии наклониться к студентке, не приобняв ее. У него, разумеется, была семья. У Маши и мысли не возникало отбивать этого довольно отталкивающего с виду типа у жены. Но он мог оказаться полезным – зачеты, экзамены… Замолвит за нее словечко, скажет, что дальняя родственница… С ним очень даже стоит связаться – решила она, тайно гордясь своей взрослостью и столь ранним цинизмом. Ей казалось, она – роковая женщина. Как Лиля Брик. С помощью мужчин она будет решать все свои проблемы.
- Мм… Мария… вы хотите, чтобы я… вам помог подготовиться к сессии? – промямлил Лев, делая вид, что не смотрит на нее. Маша опустила глаза, прислонившись к стене коридора.
- Как вы скажете, так и будет, - сказала она с видом смиренной скромницы. Лев Алексеевич повернулся к ней.
- Ну, приходите… завтра я один дома.
- А это удобно? – она сделала вид, что наконец-то осмелилась посмотреть на него, взгляд ее стал таким томным и вопрошающим, что Лев Алексеевич приосанился и таким смешным жестом поправил свои залихватски торчащие усы, что Маша едва не прыснула.
В квартире декана Маша жеманилась, мялась, покорно ждала, когда он сам, первый, проявит инициативу – это было важно! Мужчины должен чувствовать себя завоевателем и испытывать чувство вины. Она ахала и охала, когда он раздевал ее, стараясь, чтобы ее интонации звучали двусмысленно и поддразнивающе. Лев Алексеевич чуть ли не уверовал в то, что он соблазняет праведницу. Маша сделала все, чтобы у него создалось такое впечатление.
- Маша… ты так дрожала… а у тебя это… ну… не впервые? – спросил он ее, когда Маша лежала, закрывшись простыней, делая вид, что стесняется…
- Ох… даже не говорите… - она изобразила прерывистое дыхание. Лев Алексеевич не на шутку был взволнован. Он производит такое впечатление на юных студенток, что они теряют голову, бедняжки…
- Машенька… я понимаю, ты… ты не влюбилась? – спросил этот грузный Дон Жуан, не понимая, как себя вести с ней.
- Ах, Лев Алексеевич! – Маша села и закрыла лицо руками. – Такой вопрос… я не могу ответить…
Прямо как на экзамене. Ему редко было так хорошо, как сегодня – такое трепетное юное существо, чистое и неиспорченное, так и льнуло к нему, и в то же время боялось его… Он почувствовал себя Гумбертом.
- У вас семья… я не должна была… вы не должны были… больше мы никогда… - она наклонилась к нему и изобразила робкий поцелуй в губы. – Это в последний раз… да… да… в последний…
«Восхитительное ощущение»,  - думал он, обнимая это худенькое тело, судорожно прижимая к себе, будто боясь отпустить хотя бы на миг. Он заигрывал со студентками, но переступал крайнюю черту очень редко, обычно все ограничивалось прикосновениями. А они не сбрасывали его руку с плеча или шеи – неудобно было, ведь это не кто-нибудь, а сам декан… Терпели его. Или им это все-таки нравилось? Лев Алексеевич не знал, но хотел думать, что его находят весьма интересным… и вдруг сегодня – такая смелость… и с кем?! Ладно бы с одной из тех наглых современных девиц, которым сам черт не брат, а это невиннейшее существо… Эта девочка… его Машенька...  И, похоже, она от него без ума.

                8
Семен наблюдал за дочерьми со смешанными чувствами. Когда Вероника отрезала волосы, ее сходство с отцом стало бросаться в глаза… В детстве это почему-то не так просматривалось, или он предпочитал сомневаться, не верить… не верить, что это ЕГО ребенок. Он знал, что жена до встречи с ним была влюблена в другого, видел, как она тряслась над старшей дочерью.  Куда больше за нее переживала, чем за младшую… Ему лезли в голову мысли, что на то есть особая причина – отец Вероники тот самый поэт, бывший жених Елены… будь он неладен…
Девочка росла стеснительной, скованной, зажатой, на контакт шла неохотно, как будто дичилась его. Тогда он не думал, что это ведь и его собственные черты – он и сам всю жизнь был такой же. Но людям замкнутым часто нравится полная противоположность – непосредственный, эмоционально открытый человек, с которым им легче общаться. С хитрой лисичкой Машей ему было очень легко. Она сама к нему бежала, обнималась, висла у него на шее, болтала весело и непринужденно, и хмурый Семен оттаивал…
Сейчас он стал чувствовать себя виноватым – отношения со старшей дочерью у него сложились натянутые и неестественные. Они были как будто чужие – как два посторонних человека, которым просто не о чем говорить, и они избегают друг друга. Такие же натянутые и неестественные отношения складывались у Вероники с большинством мужчин вообще, кроме Васьки… Она их боялась и не понимала. С женщинами, даже абсолютно ей чуждыми, ей было куда легче. С ними она находила общий язык.
Семен не видел связи между тем, что было в детские годы Ники и ее взрослыми метаниями, просто он теперь решил прояснить этот вопрос раз и навсегда. В девяностые годы все знали, что можно сделать анализ на ДНК и выяснить, кто чей ребенок. Но он не мог сказать об этом Елене и даже собственной матери прямо. Маша отрезала косу в одиннадцать лет, Вероника в семнадцать. Их волосы сохранились на память, и теперь их можно было тайно использовать. И никто в доме бы не узнал. После обмана Люськи в молодости, сбежавшей от него с лучшим другом накануне уже назначенного дня свадьбы,  Семен перестал доверять людям вообще, замкнулся в себе еще больше… Елена не производила впечатления двуличной особы, но кто их знает, этих женщин… Он не верил теперь никому. 
- Дочери ваши. И та, и другая. Вероятность – девяносто девять и девять десятых процента… А почему вы вообще усомнились?  Что – слишком уж непохожи? – спросил его медик, предъявив результаты анализов.
- Да так… - Семену было очень не по себе. Он не перестал бы любить Машу, даже если и выяснилось бы, что она… ребенок ведь не виноват. Но вот старшая… он и сам не знал, как воспринял бы это известие, если б его подозрения подтвердились. Может, ему даже стало бы легче – раз это чужая девица, так и не надо налаживать с ней отношения… подспудное чувство вины притупилось бы.  В общем-то, он и не думал ничего такого насчет Маши, просто проверил – на всякий случай, а почему бы и нет? Теперь он не знал, как вести себя с Вероникой.
Родители Семена, люди «правильные» и работящие, не отличались душевной тонкостью, они мало внимания обращали на его переживания, считая, что раз сын не пьет и не хулиганит, то все в порядке. С ним никогда не было «в порядке», Семен всю свою жизнь был невыразимо несчастлив. Вспышка счастья – лишь в молодости, когда он потерял голову раз и навсегда, это ощущение никогда уже не повторялось. И что в этой Люське было такого особенного? Он и сам уже теперь не знал… И тоже ведь – не красавица, как и Машенька, но такая уж ласковая и приветливая, так хотелось ей верить, говорить все – как на духу… И он говорил, говорил, говорил – рассказывал о себе такие вещи… Если хитрый человек хочет втереться в доверие, он становится неотразим. Играет вдохновенно и с мастерством, не уступая Джулии Ламберт. Тогда как искренний кажется неловким, неуклюжим, не находчивым и гораздо менее обаятельным.
«Радетель нравственности, и тот не станет отрицать, что хорошо воспитанные и порочные господа гораздо приятнее добродетельных: зная, что им надо загладить свои грехи, они заранее стараются снискать расположение к себе, выказывая терпимость к слабостям своих судей, и поэтому слывут превосходными людьми. Хотя среди добродетельных людей немало поистине обаятельных, но обычно добродетель так высоко себя ценит, что никого не старается пленять; притом, особы истинно добродетельные (лицемеры не идут в счет) обычно никогда не бывают довольны своим положением, считают себя обойденными на великой житейской ярмарке и угощают всех язвительным брюзжаньем, подобно непризнанным гениям», - писал Бальзак в романе «Кузина Бетта». Великий классик и сам при жизни считал себя обойденным, и язвительного брюзжания у него было предостаточно.
Когда Семен все выяснил для себя, он подумал: для нас с Вероникой уже поздно… она выросла. Вот только внуки – одна надежда на новое поколение… если внуки пойдут… В мечтах Семен видел себя заботливым сентиментальным дедушкой, ему хотелось, чтобы родился мальчик, – он и в молодости не представлял, что делать с девочками, и сейчас не понимал, как толком с ними общаться-то… А так – хоть будет с кем футбол обсудить. И во дворе мяч погонять.

Маше совершенно не была нужна пылкая влюбленность Льва Алексеевича. Об его возможном уходе из семьи она думала с ужасом – не дай бог! Он ей казался старым и страшным, она его еле терпела, всласть наслаждаясь, правда, своей властью над ним…  Провоцируя его ревность как бы нечаянно… заставляя его увлекаться все больше и больше, мучиться, мечтать о том, чтобы она принадлежала только ему.
Декан потерял голову. Он уже стал названивать им домой. Маша, хрупкое неземное создание, казалось, боялась, что их связь выйдет наружу. Она вообще терялась, когда он предлагал ей встретиться снова и снова, смущалась, не знала, как быть, и в то же время ее, наверное, так влекло к нему, что эта девушка просто ничего не могла поделать со своим чистым глубоким чувством к нему.
- Понимаешь… ты старше… ты мне… как отец, - говорила она, опуская длинные ресницы. – Все эти мальчишки… они меня не понимают. А ты… такой мужественный… такой сильный… когда ты на меня смотришь, я начинаю дрожать. И так боюсь, кто-то это заметит.
Лев Алексеевич вовсе не желал, чтобы их разница в возрасте подчеркивалась, роль «папаши» его не устраивала, ловелас хотел верить в свою мужскую неотразимость. Маша мгновенно поняла свой промах и постаралась исправиться.
- Я имею в виду… у тебя такой опыт… не то, что у этих… юнцов. Хотя они лезут ко мне, то один, то другой… но мне все это не нужно.
- Кто лезет? Имя мне назови, - Лев Алексеевич, невыразимо польщенный, начинал чуть ли не допрашивать свою возлюбленную. Но Маша, умело поддерживая его интерес с помощью таких вспышек, отказывалась сказать прямо, кто именно так уж ее преследует и домогается.
- Просто… мальчишки… ну… с курса…
Она не знала о том, что у него уже были скандальные истории, правда, вне стен института, и жена сказала: «Еще узнаю – на порог не пущу». Лев Алексеевич сам от себя не ожидал, что он до такой степени пренебрежет всеми доводами благоразумия, так он был потрясен…
Девушка, скромная, милая, никогда ни о чем не просит, даже цветы принимает так неохотно… говорит, что сама будет честно учиться, и ничего от него ей не надо… Ведь он уже САМ предлагал, а она…
Какая прелесть! И как это несовременно! К нахальным наскокам хабалок он был привычен, но тактика Маши его обезоружила. Ей хотелось предлагать помощь, и даже настаивать…
- Ведь это же чувство… да, Лева, чувство… - говорил он самому себе, с трудом веря, что эта бунинская героиня живет в современном мире, и она беззащитна и так доверяет ему, видя в нем настоящего мужчину.
Маше был дорог Образ Дочери, который жил в воображении Семена, она вполне искренне была к нему привязана и не хотела разрушать его Иллюзию. Если, не дай бог, вскроется, что они встречались со Львом, она должна подготовить легенду… сказать правду ему нельзя. Матери – тоже. Хотя мать сама догадается.
Но папа должен думать, что с ее стороны это – Высокое Чистое Чувство. Большая Любовь. Она потеряла голову – как девчонка, а он напомнил ей собственного отца, Семена… тот, наверное, будет польщен. Маша даст понять папе, что лишь желание воплотить его образ в возлюбленном двигало ею, когда она связалась с деканом. Если вообще он когда-нибудь это узнает…
Но реальность грубо вторглась в ее мечты о будущем, фантазии и жизненные планы. Жена Льва Алексеевича заподозрила неладное. Она наняла такси, проследила за машиной мужа и застала их с Машей целующимися. Он уже снял с нее свитер и лифчик… нужны ли были еще доказательства? Жена сделала фотографии, призвала водителя такси в свидетели, пообещав заплатить ему хорошенько.
Они действительно влипли. Но Лев Алексеевич не испугался. К удивлению и супруги, и Маши он нашел в себе силы героически прошептать: «Я люблю эту девушку, Рита… Да. Это любовь». Возможно, именно это и вывело из себя его жену. И тайно взбесило Машу. Хотя не могло не польстить ей, конечно…
Разразился жуткий скандал. Декан был снят с должности. Теперь о его романе со студенткой знали все. Лев Алексеевич был вынужден собрать вещи и уйти из дома – а куда он должен был направляться? Ну, разумеется, к Маше.
Той ничего другого не оставалось, как принять своего любовника и поселить его в их квартире. Теперь у него не было должности, машины и даже зарплаты. Но ей придется изображать Любовь… а что еще делать?
- Дура я, дура, играла с огнем… идиотка… - тайно делилась она своими сожалениями с Вероникой, когда они вышли на улицу прогуляться, устав от бесконечных скандалов дома. – Теперь мне что – до конца жизни играть с ним в любовь? Ведь я так молода, могла бы найти себе… ну какого-нибудь банкира или… я не знаю… ну, нового русского что ли… красивого и молодого… А что у меня? Пенсионер с крошечной пенсией. Безумно влюбленный. Возись с ним теперь до скончания века.
- Нет, Маш, ты романтик… - съязвила сестра. И они обе расхохотались. Маша - сквозь слезы.
- Отец говорит, пусть Лев на мне женится, иначе ему стыдно людям в глаза смотреть. Так что готовься. К моей романтической свадьбе.
- Ладно, на этом жизнь не кончается, тебе всего восемнадцать… пройдет несколько лет, скажешь, теперь у тебя другая Любовь, - попыталась утешить ее Вероника. 
- Ты плохо знаешь папашу… теперь я заложница. Должна роль играть. Материально я от него завишу, Леве жить негде… Знаешь – ведь мне это нравилось… дурить людей, но я не думала, что вот так попадусь в ловушку…
- Маш… а отца-то ты любишь? – спросила Ника.
- Отца я люблю.
- А можно любить и дурить?
- Получается – можно.

                9
- Когда вы увидели этого мужчину, какое впечатление он на вас произвел? – спросила у Ники женщина-психолог. Та постаралась точно воспроизвести все детали их первой встречи с Джейком Донахью. Лицо его показалось ей отталкивающим и притягательным одновременно – смешанные чувства… с самого начала они были именно такими: влечение и отвращение. И это так причудливо переплелось в ее сознании, что она не могла отделить один эмоциональный слой от другого.
- Не красавец… с явными, бросающимися в глаза недостатками.
- Какими же?
- Черты явно не правильные, лицо преждевременно состарившееся, потасканное, желтоватое… казалось, человек не вылезает из кабаков… у нас сказали бы – из канавы…  в иные минуты он напоминал обыкновенного русского алкаша…
- Но раз это иностранец, то пьянство кажется в некотором роде романтичным, не так ли? – женщина говорила усталым голосом, Ника понимала, что у нее много клиентов, но, похоже, ее история все-таки вызывала у специалиста какой-то интерес.
- Понимаете… у нас дома никто не пьет, мама этого терпеть не может, и друзей отец таких никогда не приводил. Что я вообще могла знать об алкоголиках, наркоманах? Только то, что в кино показывают.
- А в кино, причем иностранном, они при этом говорят красиво и находят романтические причины для того, чтобы скатываться до скотского состояния.
 - Да. Так и есть.
- Такие герои в кино вам нравились?
- Да. Очень нравились, - выпалила Ника и ужаснулась: что теперь о ней подумает собеседница, но та отреагировала на удивление спокойно.
- Пьющие, колющиеся, нюхающие герои… в зарубежном кино.
- Не в кино, а скорее… в сериалах, - уточнила Ника.
- А в чем отличие? Вы извините, я сериалы почти не смотрю.
- В кино бывает реализм, их не стараются сделать такими уж привлекательными… хотя, конечно, и там это тоже бывает… Но в сериалах они говорят очень много и очень красиво.
- Так. Мы остановились на том, что вам не понравилось в этом человеке… а теперь – что же вас привлекло? Ведь было в его лице что-то приятное или…
- Не то, чтобы приятное, но интригующее… Его взгляд. Он показался мне проницательным и язвительным… как у змея.
- А вам это нравится?
- Нравится.
- Глаза у него были красивые?
- Это слово мне в голову не приходило… скорее – необычные, что ли…
- Все необычное вас притягивает?
- Да. Притягивает.
- А вы сами хотите быть необычной?
- Нет. Я хочу быть обычной.
- Но рядом с необыкновенным человеком?
- Да.
- В его тени?
- Да.
- Незаметной?
- Так… понятно.
Ника вспомнила, когда они впервые увиделись. Абсолютно случайно. На улице. Шли, гуляли со Светкой – и вот, навстречу тот самый иностранец, ее бывший любовник, у которого нашли ВИЧ. Она так и не смогла заставить себя рассказать психологу все подробности, все ее фантазии, предшествующие этой случайной встрече. Но раз они все же увидели друг друга, Светка не могла не представить их. «Джейк Донахью – Ника, моя подруга», - сказала она. А потом, после его ухода, объяснила ей, кто это.
- Он посмотрел на вас тогда с интересом?
- Мне показалось, что он на всех смотрит как-то изучающе… как будто хочет понять, как вести себя с этим человеком…
- Зачем ему это нужно?
- Не знаю.
- Вам не показалось, что он из тех людей, кому нравится играть с окружающими?
- Тогда я об этом не подумала.
         - Вы вообще когда-нибудь встречали такой тип мужчин?
- Нет, никогда не встречала. Они могли мне нравиться или не нравиться, но были абсолютно ясны и просты.
- Вам кажется, что такие люди более интересны, чем те, кто прост, ясен, открыт, весь как на ладони?
-  Да, мне так кажется.               
- А чем это объясняется, как вы считаете?
- Ну… я тогда думала, он не такой как все, он загадочный… - Ника и сама понимала, насколько смешно, нелепо все это звучит. Но ее собеседница не рассмеялась.
- То есть – это признак неординарности? А вы в этом уверены?
- Нет, конечно… ну… то есть… я понимаю, мужчина может быть гением в какой-то области и при этом простым в общении. А может им вовсе не быть, но… быть изворотливым, понимаете? Как кривая линия… Кто-то – прямая линия, кто-то – кривая…
- И эта кривизна является привлекательной?
- Не всегда. Но бывает…
- А ваши любимые персонажи в литературе, кино, сериалах… где бы то ни было… они были прямые или…
- В чем-то – прямые… да, наверное, чаще все же прямые, чем… да, они обманывали, но потом жалели об этом, раскаивались… они из-за этого очень страдали. Стопроцентно фальшивых людей я никогда не любила.
- То есть вся эта абсолютная кривизна привлекла вас впервые в жизни?
- Наверное, так.
- И показалась признаком необыкновенности, загадочности и всего прочего тумана, который так любят женщины?
Ника испытывала облегчение при мысли, что она не одна – такая, оказывается, ее случай в чем-то типичен. Она ожидала насмешек и издевок со стороны психолога, но женщина оставалась невозмутимой.
- И что началось потом?
- Эти сны… я видела его лицо, испытывала что-то, похожее на…
- Возбуждение?
- Да. И самое странное – поцелуи. В реальности они были мне просто противны, а во сне, и именно с ним, ощущение было непередаваемым… Страх физической боли проходил, все проходило… Мне казалось, что это похоже на чудо. Я переставала бояться!
- Долго это продлилось?
- Не долго. Наверное, пару недель, но ощущения незабываемые, - Ника сама не знала, радоваться ли этому. С одной стороны, чувство своей полноценности, ощущение, что она может быть такой, как все, испытывать физическое наслаждение, а с другой… слишком все это казалось ей фантастичным. Когда сны прекратились, она погрузилась в такую черную меланхолию…  Спад после возбуждения бывает тяжелым, болезненным.
- Все это время вы общались с ним?
- Светка приводила меня в студию, мы здоровались, он пожимал мою руку, смотрел на меня… Казалось, он знает какой-то секрет, что-то такое обо мне, чего никто больше не знает. Потом он мне рассказал, что обладает способностью проникать в сны разных женщин… при этом он так улыбнулся…
- И вы испугались?
- Я испугалась его. Мне казалось, что эти эмоции… чувства, которые он во мне вызывает, какие-то темные… в них есть что-то плохое. Я все время чувствовала, что мне надо бежать от него. Но меня тянуло в его студию как магнитом…
- Вы говорили, что он вам нравился и не нравился одновременно. Эта двойственность сохранялась?
- Да. До какого-то времени.
- Вам хотелось необыкновенных эмоций, вы их получили… разве не так?
- Да, так.
- Вы думали о том, чтобы вступить с ним в связь на самом деле?
- Нет, конечно.
- Даже с презервативом?
- Для меня это было исключено.
- А он думал об этом?
- Не знаю. Джейк, он… озлобился на весь мир, хотя этого и не показывал. Улыбался, улыбка у него была фальшивая, взгляд жестокий… Я бы не удивилась, если бы он решил нарочно кого-нибудь заразить…
- Он признавался вам, что у него есть такие мысли?
 - Нет, конечно. То есть… в начале… а потом… потом он стал меня изводить разговорами на эту тему – как он выйдет на улицу, начнет снимать одну проститутку за другой и заражать их, а они заразят своих клиентов, и никто никогда не узнает, от кого у них всех этот вирус… Он говорил, говорил, говорил, а я зажимала уши. Мне казалось, он на самом деле не будет этого делать, просто специально так говорит, мне назло. А, может, и будет…
- Понятно. А вы как себе представляли изначально эту картину? Человек с таким диагнозом превращается в ангела и начинает каяться во всех своих грехах? А вы помогаете ему смириться с мыслью о смерти? Красиво и романтично, не так ли?
- Но Джейк вовсе не умирал. Он был здоров как бык. Мы с ним даже шутили на эту тему – у него такой организм, что ни алкоголь, ни наркотики… ему все нипочем.
- Этот человек лишен возможности переспать с женщиной… как вы думаете, не приводило ли его все это в бешенство? Тем более что он был темпераментным. Для таких воздержание невыносимо. В сериале он бы развил эту тему, но говорил бы красивей.
- Я понимаю. Но есть ведь секс-шоп и резиновые куклы…
- Видно, его это не устраивает. А вы говорили об этом?
- Да. Мы говорили.
- Как он к вам относился?
- Мне казалось, что он меня ненавидит.
 - За что?
 - За то, что я знаю о его болезни… за то, что я не больна. Он всех ненавидел – всех, кто не болен. И тех, кто болен, -  тоже.
«За что только жизнь дается таким, как ты, которые жить не хотят, не умеют? Почему ее отнимают у тех, кто хочет, умеет и ей наслаждается? Подожди – я еще тебя переживу… я вас всех переживу… всех!» - кричал Джейк. Ника не могла его жалеть, настолько ее пугала эта неистовая злоба. Она начинала понимать, почему его родственники прекратили с ним общаться. Ей казалось, она сохраняет спокойствие в этой ситуации. Она стала как каменная, вообще забыла о том, что такое слезы, до такой степени была потрясена, шокирована…
- Чего он хотел?
- Чтобы я умерла. Звонил нам домой, говорил в трубку разные гадости, желал мне смерти… Я пыталась жалеть его, играть роль сестры милосердия… понимаете, эта роль оказалась мне не по плечу.
- О чем он просил вас?
- Чтобы легла с ним в постель… и доказала, что он мне все-таки дорог. Но я отказывалась. Наотрез.
- Значит, все-таки, несмотря на свою депрессию, умирать не спешили?
- Если бы я умерла, то не так… не так глупо.
- Как будто можно умереть «умно»! – скептически заметила женщина. – Ладно. Значит, пока мне ясно одно: жить вы все же хотите. И он хочет жить. Простите его за это. Как вы к нему сейчас относитесь?
- Я его ненавижу…
- За что?
 - За все… не могу объяснить…
- В душе вы желаете ему чего-то плохого?
- Бывает.
- И смерти желаете?
Ника молчала.
- Говорите, как есть, не старайтесь произвести на меня хорошее впечатление.
- Тогда ответ на ваш вопрос – «да».
- Понятно. Ну что ж, это вполне естественная психологическая реакция. А теперь начнем с самого начала. Ведь он не мог все время так к вам относиться – сначала такой человек должен был завоевать ваше расположение…  Как Джейк это делал?
- Он говорил, что я сильная, смелая… что он никого не встречал сильнее меня.
- Так-так… - женщина заинтересовалась. – А комплименты внешности, уму, доброте… это он говорил?
- Нет – практически нет… а если бы и говорил, я не обратила бы внимания…
- Не сомневаюсь. Главный комплимент, который вы хотите услышать, - это похвалу своей Смелости. Он вас правильно понял.
- У него вообще звериное чутье… Джейк чует людей. Знает, кому что сказать…
- Откуда вы это знаете?
- От него самого. Он рассказывал о своей жизни, как он находил подход к разным людям.
- И вы не подумали тогда, что он будет искать подход к вам – сначала добьется того, чтобы вы тянулись к нему, а затем… будет играть в кошки-мышки, то приближать к себе, то отталкивать, то хвалить, то ругать... Ему это нравится.
- Мучить людей?
- Возможно. Если и есть причины для этого, то в его прошлом – детство, родители, бабушки, дедушки… но есть и врожденные качества. В сериалах, которые вы так любите, сценаристы придумали бы романтическую подоплеку, и зрители прониклись бы к герою симпатией.
- Вот и я пыталась фантазировать… мне хотелось ПОНЯТЬ его.
- И как вы думаете, это у вас получилось?
- Не знаю.
- Он, похоже, вас понял прекрасно. И сразу же. Как любой прирожденный манипулятор. Вы бежали к нему после ссоры, пытались сами с ним помириться?
- Нет, никогда.
- Значит, он звонил сам?
- Так и было.
- Просил прощения?
- Да. Говорил, что он сожалеет…
- Все-таки он не дождался того, чтобы вы начали перед ним унижаться, другие женщины, скорее всего, это делали. Вот он и злился на вас. Значит, вы все прощали… А потом он снова начинал злиться, оскорблять вас, поносить окружающих, и вы снова сбегали… и так продолжалось… сколько?
- Полгода.
- Реальный психопат не так уж и обаятелен, верно? Ничего общего с сериалами? Ответьте мне на такой вопрос: вам хотелось бы еще подобной «романтики»?
- Нет.
- Так. Уже прогресс. За все эти долгие месяцы издевательств, ссор с Джейком и примирений вы хоть раз пожаловались родным или подруге?
- Ни разу.
- А почему?
- Я… не знаю… они бы решили, что я слабачка… а мне хотелось…
- Быть сильной?
- Верно.
- Вы плакали?
- Нет.
- Когда вы в последний раз плакали, Вероника?
- Не помню… наверное… да… год назад.
- Он хоть раз вас ударил?
- Нет… он замахнулся…
- И… что случилось?
- И я убежала.
- Это была ваша последняя встреча?
- Да. Больше я к нему не пришла.
- Он звонил?
- Да. Звонил. Но я не подходила. Просила сказать, что меня нет дома.
- И где он сейчас?
- Он уехал лечиться в Израиль.
- Чего вам больше всего бы хотелось?
- Забыть… будто этого не было.
- А повторить… но с кем-то другим?
- Никогда! – Ника вздрогнула.
- Так… значит, вы понимаете: если просто забыть, это все повторится… что нужно вам для того, чтобы не наступать на эти же грабли?
- Извлечь урок для себя… но какой?
- Научитесь прощать свою слабость. Жестокий, озверевший человек с садистскими наклонностями – это испытание, которое может оказаться непереносимым, разрушить психику, нанести ей непоправимый ущерб… Любите себя. Не ищите себе таких испытаний.



Ника пила золофт целый месяц. Ей пришлось взять академический отпуск в институте. Теперь она по полдня спала, гуляла, любые перегрузки умственные и физические были ей строго-настрого запрещены. Она похудела на десять килограммов и производила впечатление чуть ли не анорексички, у нее выпадали волосы, во сне ей снилась перекошенная злобная физиономия Джейка и то, как он выкрикивал, размахивая кулаком перед ее носом: «Молчи, костлявая дура! Уродина! Смотреть на тебя не могу – эта постная рожа, это желание совершить подвиг, тоже мне жена декабриста… нужна мне была твоя жалость! Все эти русские – идиотки. Света была кобыла, ты кляча… Лучше б ты ноги раздвинула, чем нести какую-то чушь… Толку от баб никакого.  И жена была точно такая же».
Он называл ее Николь, как свою подружку из Ирландии. Когда Джейк звонил домой с извинениями или ждал ее у подъезда, это был совершенно другой человек – в нем менялось все: тембр, интонация, жесты. Он превращался во вкрадчивого льстивого вельможу, его кошачья грация очаровывала…  Но Ника, поняв, что это – лишь маска, продолжала идти у него на поводу, и покорно тащилась за ним по улице в студию, где они часами сидели и разговаривали – больше ему было не с кем.
Стервятник нашел подходящую жертву, на которой можно было выместить все свое раздражение на жизнь. Даже в его злобных нападках что-то ее привлекало – он продолжал казаться ей ИНТЕРЕСНЫМ… вот что самое ужасное… Может, она мазохистка? Ей было настолько стыдно в этом признаться, что даже психологу девушка этого не сказала. Ей казалось, она умрет от стыда, если кто-то, даже самые близкие, узнают, как он с ней обращался, и что она это терпела…
Нельзя было признаваться в таких вещах! Когда-нибудь она поймет, почему оставалась с ним все эти месяцы… Понимание всегда приходило к ней позже – когда ситуация прояснялась в ее сознании, а такие процессы происходили внутри нее медленно-медленно.
Пойти в карате, самбо? Заняться борьбой… Ей хотелось быть крутой, несгибаемой, уметь дать отпор, научиться ругаться.
- Послушайте меня, девушка, - сказал ей врач. – Я вам только одно советую: двигайтесь больше. Чего вы хотите? Валяться на диване или лежать в постели, глядя в одну точку?
- Да.
- Не дело это. Ходите пешком. Часами. Гулять дважды в день. Два раза часа по полтора. И этого хватит. Сами увидите, как изменится жизнь.
Самое ужасное, что она стала подозрительной. Уж не начало ли это параноидного процесса? В поведении домочадцев ей стали мерещиться намеки на некие тайны, которые они от нее скрывают, в их взглядах, улыбках – фальшь…
Потрясение от двуличия Джейка сказалось на характере Ники, теперь она не доверяла никому, даже матери. Ей казалось, все знают об этой истории с Джейком и смеются над ней за глаза… Все от нее что-то скрывают, врут и смеются… Она приходила в отчаяние. И днем, и ночью ей казалось, что она слышит этот злобный смех – такой же, как у Джейка. Она сторонилась своих домашних, пряталась в своей комнате целыми днями и стала отказываться от еды.
Семен и Елена были в ужасе.
- Может, в больницу ее положим? Похоже, психоз настоящий… - говорила мать.
- Не может быть… неужели настолько серьезно? – одна мысль о психиатрической больнице ужасала Семена.
- Лучше не тянуть с этим и вызвать «Скорую помощь». А то у моей знакомой дочь не вели к врачу и не вели, в результате она дождалась, пока родители уедут в отпуск и бритвой по венам...
Семен промолчал. Елена, казалось, была к этому готова – она всегда знала, насколько хрупка и уязвима упрямая старшая дочь, которая поисками испытаний на прочность доводит себя до полнейшего разрушения. Ее надо остановить. И она набрала телефонный номер…
 
                10

                Из дневника Вероники
                5 марта, 1998 года
  «Всем нам в той или иной мере нужно чувство превосходства… Есть люди, которые хотят быть красивее других, умнее, благороднее, успешнее… и так далее. А есть тщеславие иного рода – я хочу быть самым спокойным и самым уравновешенным человеком. Невозмутимым. Обладать непоколебимой психикой, неуязвимой нервной системой. Это – очередная иллюзия… на свой собственный счет. Но, как в любую иллюзию, в нее хочется верить. Всем своим существом. И расставаться с ней тягостно… как с никакой иной из всех своих прочих иллюзий.
  Чувство превосходства – когда ты наблюдаешь за своими чересчур восторженными или слишком подверженными внешним признакам нервного срыва подругами. Отрицание экзальтации. Смех над излишней чувствительностью… Это они – такие, а ты – не такая. Ты не станешь ни Мариной Цветаевой, ни Марианной Дэшвуд из романа «Разум и чувство», ты хочешь быть Элинор или Джейн Беннет.
   Годы проходят, десятилетия – а тебя, казалось бы, ничто не выбивает из колеи. Никакие разочарования и неприятности не превращают в человека, строчащего истеричные тексты в интернете, а если ты чувствуешь в своих посланиях виртуальному миру хотя бы намек на ту самую «истеричность», ты мгновенно стираешь текст или его редактируешь. Никакому психоаналитику не вытащить на свет божий даже сотую долю твоих тайных эмоциональных пропастей… ты улыбнешься и обернешь любой разговор просто в шутку.
  Загнанные внутрь… глубоко-глубоко… в подкорку… или куда там? Эмоции ведь никуда не деваются. Они живут своей жизнью, медленно, но верно разъедая твою волю, твой мозг. Ты не способна признать себя человеком, который нуждается в помощи.  И о ней попросить. Ты переоцениваешь свои душевные силы.
 Приятно чувствовать себя разумнее и уравновешеннее других и давать советы кажущимся «истеричкам». Ведь ты – не такая. И ты никогда не будешь такой… Потому что тебе такие не нравятся. Ты выбрала иное амплуа, совершенно другую роль. Которая кажется тебе более выигрышной. Спрятаться за НИК,как за виртуальную маску, ради свободы.
Мы не замечаем, в кого превращаемся. Те, кто кричат о том, что им больно, - они здоровее, они сильнее тебя! Их инстинкты – нормальны. Они куда крепче, чем о себе думают. А ты – слабее. Всех их вместе взятых.
Они накричались, проплакались, выплеснув все, что у них накопилось, и идут дальше. По дороге Здоровья Души. А ты тихо, молча и даже посмеиваясь, скатилась в такую яму…
   - Знаешь, какую болезнь легче лечить? Когда симптомы ее – налицо, - сказал мне знакомый психолог. - А то получается как в стихотворении Евтушенко:
 
«Страшна невысказанность, невыговоренность,
Когда под кожей саднят осколки,
А их ни выцарапать, ни выковырять,
Ни образумить – нельзя нисколько.

Внутрь замурованные события
Кричат отчаянно: «Мы – забытые.
Мы из истории можем выпасть, -
Выпусти! Выпусти!»
    


      - Таких непонятно, от чего лечить, и как лечить.Они просто молчат, и все. И это молчание страшно.
 Что она смыслила в психологии – так любимая мной Джейн Остен? Вполне в духе англичан уравновешивать эмоции разумом и создавать культ «рацио». Но это не всем подходит. Хотя это со стороны представляется привлекательным, такие герои на редкость приятны… но если они и вправду такие и не придумали себе эту роль «по жизни», как сейчас принято говорить. Потому что в семье не одобряли излишнюю эмоциональность. Как, к примеру, в семье литературных героев Болконских, которых, в отличие от порывистых Ростовых, выделяет суховатая сдержанность. И насколько при этом Ростовы на самом деле уравновешеннее и счастливее.
   Но проблема в том, что не все, срываясь, испытывают потом облегчение. У них появляется дикое чувство вины, они привыкли упрекать себя за любое резкое слово или жест, потому что их так воспитали. Так что их горечь усугубляется чувством невероятного стыда за свое поведение.
  Только и остается – вести дневник, фиксировать малейшие изменения самочувствия, понять, наконец, себя, прежде чем уверовать в очередную лестную для самолюбия иллюзию, что ты можешь помочь другим…»
 
Вася приехал, когда Вероника уже заканчивала институт. После армии он женился на сестре своего товарища, потому что та забеременела. Но у нее тут же произошел выкидыш, и они через некоторое время развелись. Домой он вернулся, когда вся семья эмигрировала в Канаду. Ему осталась пустая квартира.  Но теперь он был в ней единственным хозяином.
- Ну что, изменился?  - спросил он у Ники. Вася за эти несколько лет успел много раз похудеть, поправиться… сейчас он снова набирал вес.
- Ты взрослее стал, - сказала она.
- Я теперь разведенный мужчина… разбитое сердце, трагическое прошлое… тебя это должно заинтересовать.
Она улыбнулась. Внешне Ника казалась все той же, только взгляд изменился. Как будто внутренний свет в ней погас.
Они стали жить вместе – заявление в ЗАГС так и не подавали. Всех все устраивало – Маша с мужем жили теперь в бывшей комнате Вероники, а та переехала к Васе. Спокойно, уютно – это все, чего теперь хотела эта прежде мечущаяся в поисках сильных и необыкновенных ощущений девушка. Никому она не позволит расшатывать нервы. И Ваське – в том числе. Что не так – она сразу уйдет. Ничего терпеть больше не будет. Это уже закончилось больницей…


Через несколько лет Нику заинтересовали аутисты, потому что такой ребенок родился у Светки, но тот был далеко не безнадежен... Она пыталась найти с ним общий язык, и оказалось, что ей это удается! Этот мальчик, казалось, чувствовал в ней глубоко родственное существо…
Ника решила специализироваться на работе с детьми с отклонениями и с проблемами адаптации. С теми, кто не успел еще измениться, озлобиться или «уйти в себя» так, что помочь им будет нельзя. Все попытки тогда станут тщетными, поздно…
- У детей целебная энергетика, - говорил ей профессор. – Они помогают взрослым больше, чем взрослые могут помочь им самим… Смотрите на них и проживайте свою жизнь заново. Так вы лучше поймете не только их, но и себя…
Теперь она, как и предсказывала мама, смотрела на учеников другими глазами: даже самые вредные, капризные, противные и непослушные ей казались смешными… Неужели когда-то, сама будучи крошкой, она всерьез боялась таких? Они представлялись ей Гулливерами, потому что сама была Лилипутом. Теперь они перед ней робели, терялись…
Она видела и себе подобных – рассеянных, мечтательных, забывчивых, медлительных, заторможенных… Это были способные дети, о которых принято говорить: не от мира сего. Достаточно было пару раз при всех грубо одернуть одного из них, чтобы он внутренне съежился и ощутил свою неполноценность… а это уже не на пару минут. Навсегда. И ведь это еще не настоящие «проблемные дети», а каково тем, кто серьезно и неизлечимо болен?
Больным, даже очень тяжело, нельзя постоянно, на каждом шагу, давать понять, что они нуждаются в заботе и повышенном внимании, это их МОРАЛЬНО УНИЧТОЖАЕТ. С ними нужно обращаться как с равными, это поднимает их в собственных глазах.  Жорж Санд не понимала этого, удушая Шопена своей опекой… он чувствовал себя недочеловеком. Многие биографы потом удивлялись: а чего же ему не хватало, ведь с ним ТАК нянчились? В этом и дело…
Крайностей сколько угодно – задергать или «перелюбить», а где та самая, нужная, «золотая середина»?
Ника изменилась. Речь ее стала четкой и внятной, объяснения – понятными абсолютно всем, даже «проблемным» детям. Они к ней тянулись, она не внушала им страха.
И когда привезли из роддома ее собственного сына, Ивана, дед взял его на руки и со смущенной, чуть виноватой улыбкой попробовал пошутить:
- Богатырь… этого-то от чего лечить будешь?
Она улыбнулась.
- Найду, от чего.