Письма прошедшего времени. 37-ое, часть I

   Здравствуй! Здравствуй, дорогой и любимый Котик! Увы, кончился отдых, отпускные дни, полыхнув счастьем сгорели. Мы разъехались на восток, на запад, но ты, мягкий-мягонький, головастый, смешно сморщенный на затылке, тёплый, похожий на краба, глазастик, у которого большая голова притаилась меж двух маленьких ручек, поселился в сердце бесповоротно. Слушай, Крабик, расскажу тебе историю, о которой не знаю: произошла ли она на самом деле или только могла произойти... И, конечно, она не про твоего папу, и даже, не про  то, каким он видится мне. Не про то она, что было, что будет и ровным счётом ничего всё это не значит, но, раз уж она приснилось, сиди, слушай!..

                Егор

   
Егор, не ярься, спокойней забрасывай, сдержанней. Окошко меж кувшинками видишь? Туда целься! На червя не плюй, слюну береги!..

 - Рыжик не маслёнок - света не любит, ты его перелеском, молодым ельником бери. Не ленись нагнуться, он тебе и поклонится. Где один, там  другой, семейство к семейству – корзина, – глухой, добрый голос деда окружал Егора, отчего на душе становилось хорошо и покойно.
...
   
   Тогда ему сорок семь стукнуло? Больше? Ощущение прикольное: лежишь, ничего не болит. Белый, мягкий, ласковый свет вокруг. Мозг аккуратно вынули, завернули в невесомую прозрачную вату и бережно положили отдельно от тела. Отдыхаем стало быть...

   А вокруг - шум. Луговой, летний, июльский. Пчёлы, шмель, кузнецы, овод, бабочка. Бабочка, вроде и не гудит, не жужжит, а всё равно есть она, и слышно... Словно где-то далеко-далеко по двору сосед в валенках прошёл. Временами кажется, чувствуешь ветер, который обдувает лицо, заботливо, нежно, как мама. А кроме этого – ничего... Ни рук, ни ног, исчезли плечи и шея, умение закрывать глаза и двигать челюстью. Белый лист в  ожидании: что же в него впишут? Вверх или вниз?

                ...

   Сколько Егорка себя помнил: и когда был маленьким, и потом, когда кликали его кто Егором, кто Егошей, мальцы во дворе - те вообще Гогой, и когда медленно, с отвращением для самого себя, он вдруг стал Егором Ивановичем, ему всегда хотелось, чтобы тот солнечный, ясный, закатный день на рыбалке с дедом длился жизнь.

   Или нет, ещё раньше: чтобы вечно, смешно, нелепо, трогательно переваливаясь на нетвёрдых косолапых ножках, он несмышлёной трёхлеткой бежал к маме, а та смеялась и солнце било из-за её спины Егорке в глаза, а мамины волосы развевались на ветру, превращаясь в корону, и дорожка из растрескавшегося асфальта, по которой он семенил, никогда бы не кончалась....

   Так вот он бежал, бежал по ней, пока не вырос. Не до великана, конечно. Его и в десятом ещё дразнили: Егорка - видать с пригорка. Вот ведь ерунда какая: в футбол лучше многих играл, в секу пацанов будь здоров делал (кто не знает, игра есть такая карточная, на деньги), подтягивался разов как адцать, а всё-таки муторно на душе было. Ну, почему , чтобы обычной девчонке заглянуть в разрез, как нарочно, растёгнутой, ему казалось именно для этого, кофточки, надо вставать на цыпочки, а всякая дылда, вроде Вовки Дролинга, делает это, ну, совершенно не напрягаясь? Есть от чего взгрустнуть. Такое томление сообщало Егорке непонятную неуверенность, прям до растерянности.

   Впрочем, не оно одно. Это бывает, когда ты родился первым, а родители молодые. Она красавица, он умный, целеустремлённый донельзя, собранный, уверенный в себе, и их маленький. У каждого, понимаешь, своих потребностей до краёв. Тебе хочется любви. Маме тоже любви. Ещё новое платье и пообщаться. Поспать в субботу, в выходной-то день, до одиннадцати, а ещё: друзей и танцы...

   Отцу - чтобы и здесь, в семье, и там, на работе, быстро, жестко, чётко, по плану. С 8.30 до 9.15 - любовь, с 16.00 – свободное время, в воскресенье - отдых. Юность бескомпромисcна в желании успеть, быть первой, настоять на своем. Выпала судьба быть первенцем – терпи. Главными будут родители, не ты. Лет восемь спустя появится братик и вся радость мира – ему. Уже просто так, по итогу прожитого, без всякого родительского желания настоять на своём.

   Брат-то, конечно, родная кровиночка, пупочка... Но родился и всё. Ты вырос. Прощай Артек, пионерские зорьки, право на мелкие капризы. Приплыли.  Годами умножайся на два. А тебе всего восемь. Не двадцать три. Взрослости-то, да, хочется.., но и ласки, нежности... Не мужской, грубой, как наждачка, щеки, с рубленым, командным голосом, а тепла, снисходительности, мягкой перины.

   А принуждаем уступать, уступать, уступать.  Ведут с тобою родители себя, словно со старой игрушкой, как с безнадёжно устаревшим компьютером. Любовь, которую  получаешь, второго плана. Да, ты звезда, но фильмов категории В. Было время и ты был хорош, но вырос. И вырос несовершеннным. Не изменить этого. Скучно и муторно пробывать. А в коляске лежит обаятельная новая опция, и чешутся родительские руки рискнуть и попробывать  сбацать идеал уже из него.

   Дефицит розового Егору восполнял дед. Как говорится, мудрость и остеохoндроз идут рука об руку. Понимание жизни прирастает отложениями солей. От деда у Егора и рыжики, и рыбалка, и запах сена. Лето, река, брызги, детство...

   Нет, наедине с собой Егор понимал, что парень он умный, системный, правильный. Но на публике что-то в нём ломалось, не ладилось. Может, после того случая, когда на математике раньше других решил задачу и вызвался к доске?

   Зимой дело было. И ведь знал, знал решение, видел! Пока всякие голованы и прочая отличниковская зябь мусолили очевидное, уткнувшись носами в парты, проголосовал. Пошёл ракетой на взлёт - и!..    Расфокусировался, лажанул. Глупо, по-детски заволновался, а после уж не смог найти ошибку. Решение выскользнуло, как рыба из рук.

   Математик, высокий, стройный осетин, с зачёсанной назад копной седых волос, багратионовский профиль, сталинские усы, харизма: от парты голову не поднимешь, та ещё язва - возьми и выдай: «Что, Гога? Грак-то, как погляжу, птица весенняя!»    Фамилия у Егорки такая - Граков. Класс рухнул, с той поры приклеилось... 
               

                *             *            *
   
Может, от этой неуверенности он после школы в военное пошёл. Хотя сам очень-очень хотел уехать куда-нибудь далеко, прочь от родителей, в большой город, где высокие здания, много машин, людей, и сбываются мечты. Но мама опасалась, что сына, если не поступит, через год заберут в Афган. Прибавим к этому папу-военного. Одноклассников с полкласса, которых ломанулись туда же, в училище, за пенсией в сорок пять лет, квартирой в ближнем Подмосковье, понукаемые великим словом Стабильность, которое в юности, положа руку на сердце, на фиг никому не нужно. Словом, звёзды сошлись так, что выбраться из этой колеи «хороших советских решений» не предстaвлялось возможным. И когда  Егорку зачислилили, он даже не понял: чего волновался-то? Из-за чего сыр-бор? До того легко и просто пронеслись экзамены.

   Пошли-поехали казарменные будни. Жизнь с привкусом гуталина, будто вокруг не армия, а сапожная лавка. Стойкий, не выветривaемый ничем запах начищенных до блеска кирзовых сапог, влажного от сырости и ночных переживаний нижнего белья, и какой-то противной неустроенности впитался в его память на всю жизнь. Дело дошло до того, что много лет спустя, он обходил стороной дачу, где долгое время не было камина, стало быть возможности подтопить, и потому из-за сырости дача для него пахла казармой. 

   Ой, Котёнок, первый курс института, даже военного, как первая любовь: в сердце счастье, в голове ветер. Да, идиотский режим,  муштра, но в целом-то - кол-лек-тив! Молодость, что прёт отовсюду. Первое пиво, первые самоволки, залёты, девочка. От всего этого Егорку понесло ввысь и в плечах. Еле затормозил на метр девяносто! Приятно к зеркалу подойти. Молодой кабан сторожит желудёвую рощу. Привет Дролингу! Стать, напор, взор орла.

   И всё могло пойти по накатанному: в двадцать - лейтенант, в сорок пять - или пенсия в Сыктывкаре, с последующим переселением в Прибалтику, Московскую область, город на Неве, или полковничья должность и Фрунзенская академия в Москве. Но не пошло. Не случилось ни того, ни другого.

   Год летел за пять, на глазах истончалась, таяла, как лёд в горячем чае, советская эпоха. Улица хоронила старые ценности. Не прятала тихо в бабушкин сундук до лучших времён, а жгла громко, прилюдно, на митингах и площадях.

   Джинсы-варёнки, видеомагнитофоны, молодой Шварценеггер в «Командо», юная Сильвия Кристель в «Эммануэли», нужда в деньгах - всё это никак не способствовало милитаристким настроениям. К третьему курсу Егор понял, что становиться самолётным техником авиационного полка, лететь за этим в Совгавань, Йошкар-Олу, Керчь - не про него, и подал рапорт.

   Так в девятнадцать с половиной он совершил свой Первый Круто Изменивший Жизнь Поступок. Не так поздно, друг мой, почти вовремя.

   Когда человек в военном училище подаёт рапорт, он попадаeт в ловушку времени. Вокруг него продолжается жизнь. Люди учатся, сдают экзамены, ими командуют, они чего-то боятся, строят планы. Уходящий предоставлен сам себе. Он вроде бы здесь, рядом, спит на соседней койке, но на деле его уже нет. Слова, события, обиды и радости минуют его. Он как привидение, что мчится сквозь стены, не встречая сопротивления. Физическое тело решившего не становиться офицером приобретает черты астрального. Свобода! Как умудрённые жизнью супруги последние десять лет, находящиеся в состоянии развода.  Не осталось эмоций, лишь желание покончить с тягостью лицезреть друг друга и не пакостить по-крупному.

   На поверхность Eгоркиного бытия всплыл Афган. Понятно, что рапорт он подал не один. Набралось пятеро «смелых», потом ещё пятеро, ещё... Настроения слома и разрухи витали в воздухе. Чтобы «первопроходцам» перпективы не казались медовыми, наверху пустили слушок: партию отщепенцев отправят исполнять интернациональный долг. Эта тема оживила процесс ухода. В результате Егор понял: родители его любят. Встревоженная мама пошла  к папе, тот дальше, и в результате наш герой дослуживал под боком, на тёткиных блинах в Барановичах.

   Там он начал читать. Я всегда утверждал: ничегонеделание - первый шаг к духовному совершенству. Не верите, езжайте в Индию. Любой гуру из под куста проконсультирует  по этой части. Хотя, не будь в полку приличной библиотеки, Егор мог достичь беспримерных высот и в медитации.

   Заметим, что наш герой стал первым из трёхтысячного коллектива воинов, который лишил библиотечной девственности «Портрет Дориана Грея» старика Уайльда 84-го года издания. Страницы книги слиплись, пропахнув тайной и типографией. Как было хорошо  валяться в траве за штабом, где никого нет и ты никому не нужен, глазеть на  бесконечное полотно облаков, погружаясь в дрёму и грёзы! Потом наступал новый армейский день, ровно такой же, полый как  и предыдущий. И так до тех пор пока не случился дембель. Егор, вышел за ворота воинской части, прошёл пару сотен метром, внимательно огляделся.., и не понял в какой стране очутился. Шёл 1989 год...   

продолжение следует...

твой, д.Вадим