любовь моя журналистика

                ВЛАДИМИР  ЯБУРОВ          
               
   

    
       ЛЮБОВЬ МОЯ -
    ЖУРНАЛИСТИКА

   
   

    
   






?


            Для чего мы живем? Для счастья и радости. Как достичь этой цели? Люди бьются над этой задачей тысячи лет и до сих пор не могут найти достойного решения.
Сегодня мир будто сошел с ума, бросившись в безудержную гонку за сверхприбылями и сверхнаслаждениями, обрекая при этом «маленьких людей» на кошмар нищеты и вымирания. Но в конечном итоге безумная алчность может привести только к самоуничтожению человечества подобно исчезновению Атлантиды или Всемирному потопу. И ныне грозных симптомов приближения страшного «часа Икс» более чем достаточно.
Поэтому всему миру и, в первую очередь, его правителям надо ясно понять, что сверхцель жизни состоит вовсе не в беспредельном обогащении. Нет! Она в том, чтобы человек преодолел свою животную природу и от зверочеловека  поднялся до совершенства Богочеловека. Что и заложено, кстати заметим, в его генной программе. А это значит, он призван служить Истине, Любви, Добру,  Красоте, Справедливости. Остальное от лукавого – от врага человеческого, от «зверя». Но не пора ли вырастать из «звериных пеленок»?
Именно потому автор, размышляя над этой проблематикой,  поначалу назвал книгу «Схаменіться! Будьте люди», к чему и призывал украинцев, как и всех землян, наш духовный Учитель Тарас Григорьевич Шевченко.
…Спустя время этот всепланетного звучания клич великого Кобзаря автор поставил эпиграфом настоящей книги. А в название вынес признание собрата по перу: «Любовь  моя – журналистика». Сделал это в память о нем. О всех журналистах, которые учили и с которыми учился, работал. И которых нет среди нас. А еще на заметку тем, кто начинает путь в журналистику и трудится в ней.
Но главным читателеи, надеется автор, будут простые, «маленькие» люди, за счастье которых самоотреченно сражался Поэт Т.Г.Шевченко.








            

















 
 
               
                ВЛАДИМИР   ЯБУРОВ


               
                «Схаменіться! Будьте люди…»
                Тарас  Шевченко


             ЛЮБОВЬ   МОЯ-
            ЖУРНАЛИСТИКА


                С любовью посвящаю
                коллегам – журналистам,
                детям  Юлии,  Александру,
                внучкам Лизочке,  Танечке,
                предкам,  родичам,
                любимым   и  любящим
                женщинам.  И,  конечно,
                потомкам. А еще –
                коллективу   Д Г П.


               


                ИЗБРАННОЕ

               
               

                Днепропетровск
                2012


 


 
 
                CОДЕРЖАНИЕ

             
1. Вернулся я на Родину?
2. Любовь моя – журналистика
3. Схаменіться! Будьте люди
4. Песнь олигарха
5. Молитва олигарха
6. Священная  война-2
7. Славянский мотив
8. Боритеся - поборете
9. Прости, Господи, и вразуми
10. Светоносец  из  Утигры
11. Живи, Любовь!



 Эта книга появилась на свет только благодаря помощи и деятельному участию многих людей.
Именно за это я от всей души благодарен экс-председателю Днепропетровской областной организации Национального Союза журналистов Украины Светлане Павловне Зарайской, директору Днепропетровского «Журфонда» НСЖУ Александру Демьяновичу Давыдову, главному редактору журнала «Технополис» Вячеславу Федоровичу Спирину и Алле Дмитриевне, экс-главному редактору газеты «Днепровская правда» Татьяне Леонидовне Валигурской, экс-директору Днепропетровского гериатрического пансионата Василию Михайловичу Косенко, директору издательства ИМАпресс Михаилу Васильевичу Ларину, Василию Васильевичу Бабанскому и Рудольфу Леонидовичу Брызгалову–«однокашникам» по УрГУ, Анатолию Степановичу Коротченко, Эдуарду Станиславовичу Томашевскому, Наталье Григорьевне Гармаш, а также Тамаре Валентиновне Федяевой, Ларисе Николаевне Питиновой, Людмиле Ивановне Моисеевой, Людмиле Петровне Фелоненко, Татьяне Ивановне Сулаевой и многим другим,  здесь не упомянутым людям.
За всемерную духовную, лечебную, техническую и материальную помощь в издании  книги выражаю особую благодарность и признательность батюшке церкви святого Пантелеймона священнику Вячеславу, журналистке Любови Юрьевне Громовой, односельчанке Валентине Николаевне Ябуровой, врачам Надежде Григорьевне Чепеленко и Лидии Михайловне Булиме, заведующей отделом  кадров и библиотекой ДГП Людмиле Васильевне Антоновой, почтальону Екатерине Николаевне Петренко, паспортистке Светлане Александровне, Надежде Михайловне, сестре-хозяйке Светлане Трофимовне, медсестрам Надежде Савельевне, Лене, Оле, Свете, Юле, культработникам ДГП Юлии Николаевне, Ирине, санитаркам Наде, Тане, Юле, лифтерам Тане, Виктору, Сереже – да разве всех перечислишь!  Словом, всему персоналу пансионата – огромное спасибо за тепло и заботу! И, конечно,  моим «соседям по судьбе» Венадию, Александру, Олегу, Сергею, Ивану, Леониду, Зинаиде, Надежде и всем подопечным ДГП, кто ценит доброту и умеет быть за нее благодарным.
 
                ВЕРНУЛСЯ Я НА РОДИНУ?

В нашем роду из уст в уста передается загадочная легенда (сказка, быль-небылица, предание – как хотите).
Мои далекие родичи-предки в стародавние, незапамятные  времена жили в прекрасной стране, где вода была волшебной и сладкой, как мед, и вместе с румяным чудесным хлебом она давала богатырскую силу мужчинам. А кудесница-земля всей своей прелестью и плодородием щедро делилась с женщинами – красавицами.
А какое солнце сияло там! Cамое яркое и благодатное в мире  солнце. Под ним волновались золотистые пшеничные поля, в огородах зрели вкуснейшие сочные овощи, в садах переливались всеми цветами радуги ароматные фрукты. Роскошные дубовые рощи, лиственные и сосновые леса, полные птиц и зверей, росли на радость и благо здешним жителям. Чистые реки, озера изобиловали рыбой, водоплавающей дичью. На зеленых равнинах паслись многочисленные стада домашних животных, носились табуны легконогих коней.
Среди этого природного великолепия жили славные – происходящие от Праматери Славы, привлекательные словами и делами, внешним видом и гостеприимным характером – красивые, умные, добрые люди.
Соседние народы так и называли наших предков – славяне. Они были высокие, русоволосые, с жизнерадостным нравом, отличались свободолюбием, справедливостью, мужеством и физической силой. Мужчины славились как храбрые и искусные воины, как умелые хлебопашцы и скотоводы, охотники и рыбаки, кузнецы и гончары. Женщины с детства воспитывались мудрыми, верными хранительницами семейного лада, замечательными рукодельницами и певуньями, надежными помощницами мужей не только в мирное время, но и при защите родных очагов от вражеских нападений. Из мальчишек вырастали сильные, энергичные, хорошо подготовленные к жизни и сражениям юноши-воины. Увлекаемые жаждой подвигов, страстью к познанию окружающего мира и приключениям, они становились еще и смелыми первооткрывателями–землепроходцами. Их вооруженные дружины отправлялись по суше и воде в неизведанные дали. Когда-то, очень давно, они добрались и до этих отдаленных северных мест и основали свои поселения.
Не правда ли, трудно обнаружить в этом рассказе что-нибудь сказочное и сверхъестественное. Скорее всего, чуть раскрашенные словами голые факты. Разве  прекрасные земли Украины не населяли тысячи лет славяне-русичи, носившие прежде и другие имена?
Это не фантазия или вымысел, а историко-археологические данные. Они достоверно свидетельствуют, что наши предки еще в дохристианские времена жили в национальном содружестве, сохраняя от посягательств врагов свое единство, родную землю, свято оберегая свой язык, культуру, обычаи. Они сумели отстоять территориальную и духовную независимость даже тогда, когда вокруг бурлила сама История, рождались и умирали великие государства и империи, незаметно исчезали с лица земли не только племена, но и народы, растворяясь в более  сильных национальных образованиях.
Выстояли! Они выдержали бесчисленные войны с персами, греками, готами… Представьте только! Целую тысячу лет накатывались волнами железные римские легионы на наши славянские земли – и разбивались. Наступали на нас полчища авар-обров, гуннов, хазар, печенегов и других захватчиков. И где сейчас Римская империя, топтавшая земли Африки и Евразии? Где гунны с миллионной армией? Где Золотая орда?..Все враги рассеялись, растворились внутри других племен и народов, а славяне, осеняемые несгибаемым духом пращуров, живут все так же на своей прекрасной земле…
Живут. Но как?.. Наши времена не заслуживают даже простой похвалы, а не то что гимна восхищения. Какое уж там! Смирись, чувство гордости! Возмутитесь, предки-родичи! И – помогите пройти через смуту.
Да, действительно живут потомки на завещанной Вами земле. Только живут да не радуют. Какими стали они? Враг подступил не извне – изнутри. Подхваченный от стяжателей ядовитый вирус наживы, микроб алчности отравляет, пожирает моральные основы человека – правдолюбие, доброту, справедливость, совесть, мужество, честь, стыд, честность, бескорыстие, самоотверженность. В жизни торжествуют их противоположности! А ведь боролись за демократию, свободу, процветание. И что получили? «Бедность вкупе с оседлавшей ее «демон-кратией»,- говорят в народе. От такого «блага», мелькало в СМИ, разбежались по миру в поисках лучшей доли 5-7 миллионов украинцев. А сколько их умерло раньше земных сроков? Без счета. Вот это «победа»! Своего народа изгнание с земли славных предков… Когда же наведем нормальный порядок?  Сами!
Есть они, да, есть основания для тревоги: смогут ли наследники предков–героев превзойти себя, сегодняшних, чтобы выстроить более счастливую и гармоничную жизнь? Неужели, зациклившись на погоне за сверхприбылями и суперблагами, они возведут на своей земле, политой кровью множества поколений, еще один саркофаг «небытия», подобный Чернобыльскому? Неужели заветы пращуров забудутся?..
Не хочется верить в это. Почерпнуть бы веру, силу, мужество, воодушевление от Праматери Славы, у героев прошлого, не жалевших жизни свои во имя Отчизны. Хм, а тут кое-кто кошельки да мешки и подвалы набивает деньгами. США догоняют... Соревнуются!
Лучше вспомнить хотя бы вот о чем. История неоспоримо свидетельствует: Киевская Русь дала примеры мужественного, успешного, добросердечного освоения северных земель. Из теплых благодатных краев славяне-русичи шли навстречу снегам и лютым морозам, достигли Северного Ледовитого океана, Уральских гор, оставляя за собой поселения. Киев давно и по праву носит звание Отца городов русских. На памяти Москва, Владимир, Суздаль и много других…
По воле Истории да выбору предков именно на Север переместился центр государственности славян-русичей. Их усилиями создавалась и прирастала Сибирью, Дальним Востоком могущественная Российская империя. Сейчас же их потомки, наши современники, строят равноправные самостоятельные государства. Это – Украина, Белоруссия, Россия. К прискорбию, они подчас ссорятся и даже враждуют. Но зачем? Зачем делают врагами друг друга «ветви одного дерева»? Опять амбиции? Снова «великие князи» лад не найдут? Идет поиск новых путей к более счастливому будущему? Так проходит выздоровление от «синдрома исторической несправедливости»? Или нормальное  восстановление справедливости?.. Опять с помощью посторонних сил?
Будем! Будем верить: ищущие мира и счастья - да обрящут их!..
Вспомним-ка лучше о легенде, о которой шла речь в начале.
Так вот, в необычном, сказочном свете предстала моей детской душе эта удивительная страна – наша древняя родина. Как раз о ней мне и рассказывал мой дед Иван Васильевич, боголюбивый, умный, много повидавший и много потрудившийся старец. Но что интересно? Оказывается, ему эту же историю поведал, когда он был подростком, тоже его дедушка, которого – представьте себе! – так же звали… Иван Васильевич. И был он настоящим богатырем – однажды на спор занес в мельницу на плечах двадцатипудовый (!) каменный жернов, одолев с грузом более двадцати метров. 320 кг – не шутка! Сможет ли управиться кто-нибудь из нынешних геркулесов?
Но меня поразило и то, что этому богатырю в его детстве рассказал о чудо-стране тоже родной дед. Чем не сказка? Удивлялся и другому: весть эта из глубины веков, оказывается, передавалась от деда внуку, причем того и другого звали Иваном Васильевичем. Надо же! Эти имена – Иван и Василий - свято чередовались из поколения в поколение.
Размышляю сейчас: с какой целью поведал мне это дедушка? И почему мне? Ведь я же не Иван. Может, рассказывал это и другим внучатам, чтобы не прерывать эту удивительную эстафету через века из уст в уста. Был у него и внук Иван – правда, Дмитриевич, сын дочери Федосьи, но был он мал и мог не запомнить. Дядя Василий оказался, к сожалению, вообще бездетным. Кстати, тоже загадка: почему дед назвал его по имени старшего сына, моего отца Василия Ивановича? Хотя, вот он-то, быть может, оказался ослушником: трех наследников назвал Александром, Владимиром, Афанасием (или просто в согласии с церковными святцами? Не знаю, не спрашивал). Первый и последний росли почему-то хулиганистыми и, видимо, не внушали доверия (или просто не запомнили?). Средний, то бишь я, рос тихоней, учился неплохо, да и назвали подходяще: Владимир - владеющий миром. Но мир настучал мне по лбу и оставил владельцем только этой легенды. Спасибо ему. А вот посвящены ли были в нее сестры Анастасия и Валентина? От них не слышал.
Так вот, помнится, я спрашивал деда: где же была эта чудо-страна? Он уверенно отвечал, что размещалась она на территории современной Украины. И об этом ему не раз говорил его дед, тот самый силач, который четверть века отслужил в царской армии, прошел сквозь разные войны. Побывав в Украине, он сразу узнал страну из дедовских рассказов своего далекого детства, хотя и многое было совсем непохожим. Уже после службы, будучи вольным человеком, он пешком ходил по Украине, посетил многие святые места, какое-то время жил в Киево-Печерской Лавре.
И что интересно? По его стопам, оказывается, прошел и мой дед Иван Васильевич. В этом у меня нет сомнения! Из утомительного и вдохновляющего пешего путешествия он принес несколько церковных книг, изданных в типографии Лавры. Они добавились к тем, что раньше приносили за плечами в котомках грамотные родичи. И дед тоже учил меня чтению старославянских книг.
К глубокому сожалению, в силу жизненных обстоятельств, из этой библиотеки в нашей семье остались только считанные экземпляры. Пожалуй, самое ценное издание – необычно большой том Библии с гравюрами Доре и бесценными пометками деда «зри», «чти». Она сейчас хранится у брата Афанасия. И не где-то в далеких краях, а здесь, в Днепропетровске.
И это уже новая страница в истории легенды.
Первые строчки в нее вписали оба Василия – отец и дядя, которым в молодости выпала горькая доля участвовать в грозных событиях ХХ века, сотрясавших Россию в годы революции, гражданской и Великой Отечественной войн. Огненным вихрем заносило их и в Украину, крепко потрепало и отпустило домой, к их радости, живыми. Дядя привез медаль «За отвагу», другие награды и воспоминания, как солдатом «гостил» в днепропетровских красных казармах. А отец к наградам добавил необычайный «трофей» – обширный репертуар чудесных украинских песен. Пел он их только по большим праздникам, когда гости-родичи горячо просили «давай твои любимые». Его голос звучал то с зажигательным весельем, то с лукавым юмором, то с такой проникновенной задушевностью, что душа, казалось, улетала на крыльях восторга в неведомые высоты. Сердца трепетали, когда он запевал песню о себе – про Василько, который «сено косит, чудный голос переносит». В тяжкие моменты он, бывало, чуть слышно напевал «Реве та стогне Днепр широкий» Тараса Григорьевича Шевченко, которого почитал за его неукротимую жажду свободы и счастья для простого народа. Сам портретист-художник из умельцев-любителей, отец обожал Шевченко-художника. А еще Т.Яблонскую - за украинскую солнечность ее шедевров – картин.
Поэтому стоит ли удивляться решению старшего брата Александра ехать после службы в армии на Украину, как на свою самую «первую» родину. И по всем ориентирам, советам – только в Днепропетровск. Здесь нашел он жену – красивую девушку по имени Надя, которая подарила ему  замечательных детей, названных по именам дедушек-бабушек  Иваном, Натальей, Екатериной, Павлом. Они давно выросли, сами обзавелись своими половинками в лице Ольги, двух Александров, Аллы. Когда же  собираются вместе у родоначальницы Надежды Семеновны, за столом становится тесно. Конечно, ей дороги все: внучки-сетренки Таня, Наташа и Инна – все Ивановны; у внука Алеши с Наташей уже три правнука Андрюша, Арсений и Артем. Ну, а у Стасика, Виты, Ларисы семейные заботы еще впереди. Собравшись, добрым словом, конечно, вспоминают мужа, отца, деда, прадеда.
Именно он, Александр, вызвал к себе младшего брата Афанасия, который приехал после армии и стал здесь первоклассным токарем-расточником, отличным вулканизаторщиком, затем мастером на все руки – строителем. Был женат на Зинаиде, потом на Валентине. И в обоих случаях сам строил дома для семьи. И, наверное, около десятка возвел их только друзьям и знакомым. У него, как и у старшего брата, славные красивые наследники: Светлана, Сергей, Тарас, Василий, у которых в супружестве с Василием, двумя Натальями и Анной растут свои, конечно же, самые любимые и талантливые дети: Ваня с Олей, Алина с Данилкой, Яша, Даша и Влада.
Внуки обожают деда – талантливого рассказчика, хорошего графика-портретиста, поэта-любителя, литератора-документалиста, написавшего обширный труд о родном уральском селе Ульва. А еще его  называют «большеукраинцем». Кто же? Настоящие местные украинцы. И за что? За великолепное знание и исполнение украинских песен, соблюдение народных обычаев. Выходит, Афанасий (13 декабря 2010 года в 67 лет он ушел из жизни)  оказался лучшим продолжателем  талантов    отца, исполнителем его мечтаний. Не в полной мере, конечно, но сверх ожидания – точно. Надо отдать ему должное и за то, что одинокую, оставшуюся в селе старенькую матушку Анну Федоровну, он забрал к себе. 26 мая 1987г. ее не стало.
К этому семейному клану пришлось и мне подаваться около тридцати лет назад из Нижнего Новгорода (бывший г. Горький, Россия). После семейной драмы с женой Тамарой, c болью оставив  дочь Юлию (у нее сейчас с мужем Юрой две дочки Лиза и Таня), достойную должность старшего редактора областного радиовещания, квартиру, друзей, после неудачного поиска работы и пристанища в России, я оказался в изгнании в Украине. Она приняла гостеприимнее, но с помощью «руки Москвы» – однокурсника-«правдиста» Анатолия Золина (спасибо, Тоха. Скорблю: как рано тебя не стало!Здоровья и счастья твоей семье и потомкам). Здесь женился вторично на скромной и доброй Алле из рабочей семьи, которая родила сына Александра. Когда ему было семь лет, развелась со мной и, как убедилась, напрасно. Удачнее было с работой. Потрудившись около четырех лет редактором заводского радиовещания в объединении по выпуску тяжелых прессов, перешел по переводу в редакцию областной газеты «Днепровская правда». На должностях от корреспондента до заведующего отделом работал пятнадцать лет. На пенсию вышел из областной газеты «Зоря».
А где же упоминавшиеся сестры? Старшей Анастасии уже нет, а двое ее детей остались в уральском Соликамске. Сын Виктор женился на красавице-украинке Валентине из Сумской области, у них двое детей Аня и Маша. Там  живет и ее младший сын Сергей.
Сестра Валентина была замужем за украинцем Сергеем и носит его фамилию Чирва. Но совместная жизнь не сложилась, увы, и у нее. С сыном Андреем она жила в Крыму, в красивой Мухолатке. Но уехать пришлось в далекий Новосибирск, вслед за повзрослевшим хлопцем, которого неудержимо потянуло к отцу. Итог печален: сына не стало, осталась внучка Аня, боль и радость бабушки Вали.
Согласитесь, удивительными и странными бывают зигзаги человеческих судеб. Как их трудно порой объяснить! Неужели незримая нить от дедов-прадедов привела нас сюда с далекого Урала? А может, отнести этот случай к обычной миграции населения? Вон сколько соотечественников сорвала она с места в поисках лучшей жизни. И многие останутся за границей навсегда. Приживутся, будут приезжать в гости. И там, вдалеке, вспоминать с печальной любовью о покинутой Родине. Протянется ли эта любовь через века? Может быть. А лучше бы оставались и строили жизнь такую, как надо, здесь, на любимой Украине, какой нет на свете нигде.
Вот и спрашиваю себя: вернулся я на родину? Или приехал на родину  предков, что вполне возможно. А моя малая родина осталась в России, в далекой Пермской области, где в городе Соликамске я и увидел свет 26 августа 1940 года. Но росли мы все пятеро в с.Ульва того же района. После семилетки учился в Краснокамском ЦБТ, получил специальность техник-строитель. Год работал на стройках, три - служил в армии под Ленинградом, откуда был уволен заместителем командира взвода, радиотелеграфистом первого класса. Сразу поступил на факультет журналистики (низкий поклон и вечная память Александрову, Багрееву, Чичиланову, Копяк, другим преподавателям) Уральского университета в городе Свердловске (сейчас  Екатеринбург). Работа в СМИ Орска, Оренбурга, Горького, Днепропетровска.
В каких бы средствах массовой информации ни работал, всегда предпочитал рассказывать о людях, их судьбах, о борьбе и победе над собой, обстоятельствами при достижении цели. Печатным словом старался помочь воплощению в жизнь всего нового, прогрессивного в сельском хозяйстве, промышленности, строительстве, науке. Анализировал, критиковал, защищал, сражался своим пером за лучшую жизнь и счастье.
Было что отобрать в эту книгу из боевой журналистской жизни. А взял кое-что только из последних публикаций, рождавшихся с болью в сердце и надеждой на лучшее будущее. Но куда с большим удовольствием я писал о любви, пусть и закончившейся поражением. Прочитав, может, кто-то извлечет полезные уроки? Буду только рад этому.
Перед кем я сейчас чувствую себя должником – так это коллектив Днепропетровского гериатрического пансионата. Некоторые его обитатели – подопечные, а их более 600 человек, называют эту обитель инвалидов, старых и убогих «маленьким раем на земле», местечком «у Христа за пазухой», «родным домом». Хотя кое-кто, честно говоря, отзывается о нем неодобрительно. Но в любом случае, за насущные хлеб и кров,  медицинскую помощь,  постоянную заботу, ежедневный уход за жильцами этого большого дома и от их же имени надо поблагодарить Советскую власть за такое милосердное наследие, нынешнее государство – за его защиту, финансовую поддержку и, конечно же, дружный коллектив ДГП, возглавляемый директором Василием Михайловичем Косенко и главным врачом Василием Васильевичем Семенякой (с августа 2011г. пансионат возглавляют Олег Дмитриевич Кондрашевский и Елена Викторовна Дышловая).
А еще поклон и благодарность спонсорам, меценатам, шефским организациям, которые даже в это сложное время находят возможность порадовать жильцов ДГП различными подарками, праздничными концертами.

                10.2009, 04.2012 г.г. 
 
 

  ЛЮБОВЬ МОЯ – ЖУРНАЛИСТИКА

Штрихи из жизни патриарха днепропетровской печати Д.И. Кана

                Просто факты

Разве небо окинешь взглядом? А жизнь человека опишешь словом? О невозможном позволено только мечтать. И стремиться к мечте изо всех сил.
Поэтому ограничусь скромной задачей – прикоснуться к судьбе патриарха днепропетровской журналистики Давида Исаевича Кана. Точнее сказать, постараюсь как можно полнее воспроизвести одну-единственную с ним беседу. Тем более, что журналисту писать очерк о журналисте – дело очень и очень… тонкое. Многотрудное. А порой и вовсе неприподъемное.
На этот раз – в силу своеобразного гипноза перед личностью Давида Исаевича: да он же «газетный лев», а не «волк»! С огромным стажем – в печати свыше 60-ти лет. На его счету многие сотни газетных публикаций. Написал более тридцати документальных книг о людях Кривого Рога, его предприятиях, самом городе. Около двадцати лет возглавлял городскую журналистскую организацию. Вот это работоспособность!
Словом, писать о нем и не думал даже. Хотя увидеть его очень хотелось. Но до той памятной встречи почему-то не доводилось. Странно, конечно. Ведь по телефону с ним, собственным корреспондентом «Днепровской правды» по Кривому Рогу, общались чуть ли не еженедельно. «Просим, Давид Исаевич, вот о чем… Редактор Владимир Васильевич вам звонил? Надо срочно… Спасибо за материал , но газета такая ненасытная. Пожалуйста…»
Он работал, конечно, по своему плану, но редакция то и дело подкидывала ему оперативные заказы. Куда деться? Жизнь! И не было случая, чтобы он «сорвал» редакционное задание. Удивительно! Присылал аккуратно отпечатанные материалы. Глубокие. Без вранья! Насыщенные фактами и размышлениями. По делу, без газетной «воды». Правда, иногда настолько детальные, что иногда приходилось «резать по живому». За что нередко извинялся перед автором, а он добродушно гудел в трубку: «Прекрасно понимаю. Газета не резиновая…».
И вот, оттрубив пятнадцать лет в «Днепровке» и чуточку в «Зоре», выйдя на пенсию, по каким-то делам еду в Кривой Рог. Где остановлюсь? Гостиницы уже дорогущие. Может, Давид Исаевич приютит, коли навестить приглашал? Созвонился. А вечером, покончив с делами, нагрянул к нему. Как-то встретит?
Дверь открыл… Нет, «львиной» царственности или этакой респектабельной значительности мэтра от журналистики в нем и в помине не было. Одет был по-домашнему буднично. Невысок. Нетороплив. В осанке, движениях чувствовалось: возраст! На лице сдержанная улыбка. Неспешная речь умудренного жизнью человека.
Ощутил с ним себя так просто, как будто знакомы были давным-давно. Обстановка квартиры без всяких современных прибамбасов тоже располагала к дружескому общению. Обилие книг воспринималось  как вполне понятный атрибут жизни журналиста-профессионала. Но вот отдельная полка с его – лично им написанными! – книжками задела за живое: вот как надо работать! Не тратя времени попусту. А я, грешный…
Сварганили с ним пельмени, что-то из консервов открыли, разлили по стопарику – и под ароматный чаек заструился разговор, в котором я был скорее благодарным слушателем. Говорили, не замечая времени. О чем? Конечно, о любимой журналистике. О жизни в ней и вокруг нее. Поражался удивительной памяти собеседника на лица, даты, события. Прошлое в живых образах вставало многокрасочным кинофильмом, овеянным теплой ностальгией. Но читался в подтексте и мудрый урок тем, кто начинает жизнь сегодня. Особенно в прекрасной и многотрудной, радостной и мучительной сфере творчества – журналистике.
Конечно, каждый по-своему находит дело всей своей жизни. Лично я начинал  с армейской  дивизионной газеты, в которой публиковал короткие заметки о солдатском житье-бытье. А мечталось… Страшно сказать! Замахивался писать рассказы, повести. Романы! Это же чудо-чудное – ночи напролет запоем читаешь. «И мне бы так», - думалось. А получилась, подшучиваю, оптимистическая трагикомедия. Выше очерков в журналах и сборниках не поднимался. Вся жизнь на телевидении, радио, в газетах.
Подсмеиваясь над собой, рассказываю об этом. Давид Исаевич машет рукой:
- Не прибедняйся. С твоей «живинкой в слове» и надо книги писать. Газета для этого – отличная взлетная площадка. Но может и «скушать» без остатка. Значит, ставь цель повыше, добиваясь ее, не теряя времени.
- Это уже не ко мне. «Убитых» дней не вернуть. Другим бы урок «на усы намотать»…
Впрочем, у него-то как получилось?
 
                Спасибо, «Гвардеец»

-Занятно,-усмехнулся Давид Исаевич.–Я тоже благодарен «дивизионке». Как сейчас помню.
 Война. Все ближе победа. 26 августа 1944 года. Вражеская группировка войск попала в подкову близ Шауляя и нам приказали добить ее с помощью «катюш». Но в день наступления ракетчики почему-то не прибыли на наши позиции. Немцы воспользовались и пошли в танковую атаку.
Метрах в ста от нас старшина, парторг роты, бывший директор совхоза «Гигант» Ростовской области Евсей Иванович Гребенюк бросился под танк со связкой гранат. А на нас другой «тигр» ползет, вот-вот окоп проутюжит. «Давай хоть обнимемся, - говорю земляку Павлику Шабанову,- а то зароет». А он, всегда молодцеватый и уверенный в себе, взбодрил меня: «У нас же по бутылке с горючей смесью! Врежем ему!». И когда танк, проутюжив окоп, - а мы живые! – почему-то остановился на другой стороне, хорошо угостили его. Огонь! Дым! Немцы на землю посыпались. Уложили их из автоматов.
А к вечеру в наши окопы прибыл корреспондент дивизионной газеты «Гвардеец». Он сразу спросил: «Кто подбил танк?» Я указал на Шабанова. Газетчик к нему: «Вот и напиши, как было. Только без красивостей! Пусть молодые солдаты читают-учатся». Смутился земляк: «У меня грамотешки маловато. Кан лучше справится, у него 10-тилетка за плечами».
Корреспондент вырвал тетрадный листок, передал мне и снова предупредил: «Без красивостей». И заметка появилась в «Гвардейце», куда и стал я писать о боях, товарищах.
Так что, вырос я из солдатской шинели. И война была моим лучшим университетом. Без поблажек, жестоко учила. На всю жизнь  пригодилось.
Когда вернулся домой, встретился как-то с известным писателем Дмитром Ткачом, сотрудником областной газеты «Зоря». В ней опубликовали мою зарисовочку и он надоумил меня: «Чего ты? Пробуй! Насквозь вижу: быть тебе журналистом».
И пошло-поехало. От заметок к статьям. А в 1951 году я уже написал первую брошюру за автора. Дальше – больше. Даже сам не верю сейчас. Ведь мечтал-то  стать инженером. В 41-м закончил украинскую десятилетку, получил аттестат с золотой каемочкой, хотел в ВУЗ поступить, можно было без экзаменов - и тут война. Воевал в пехоте, стал сержантом. А хотелось быть техником-лейтенантом, танкистом.
Но видите, какие чудеса жизнь подбрасывает?

                Чудеса на войне и после нее

- Всю войну прошел, - продолжал собеседник, - жив остался. Уже чудо.
Помню, в 43-м, под Таганрогом, прямо в окопе я потерял сознание. Не от ран, а заболел чем-то. Даже санинструктор не определил, но настоял отправить меня в медсанбат. Нашелся солдат, взвалил меня, беспамятного, на плечи и доставил куда надо. Без царапины! Но, оказалось, с сыпным тифом.
Потому отвезли меня в Ростов, в инфекционный госпиталь. Но мест не было и нас шестерых разместили в подвале. И тут бомбежка!  Замуровало всех обломками – как выжить? На счастье, один душник остался незаваленным, он и спас. Еле тепленьких, откопали нас через несколько дней, в другом госпитале вылечили. И мы радовались: живые!
Но примечательно то, что с бойцом, который тащил меня в медсанбат, встретился… через 44 года!
Отдыхал я в Железноводске, шел от источника, где пил целебную воду. И вдруг! Сигналит машина. Подошел к ней. Мне на встречу мужчина. «Не Кан ли?» - спрашивает. «Да», -удивляюсь. – «О, не узнаешь спасителя! Кто тебя вынес из окопов? Это же я». Благодарил. Извинялся, что не помнил его. Оказался он директором Железноводского курорта, пригласил к себе, и мы с ним отвели  душу,  войну вспоминая.
Разве не удивительно? И таких незабываемых встреч у меня было множество. Как, очевидно, и у каждого журналиста.
Там же, в Железноводске, помню, дождь застал нас в беседке. Шпарит, как из ведра. Пережидаем его, а один курортник мечется, места себе не находит. «Извините, - спрашиваю, - что случилось? » - «Приехал из Сибири, - отвечает, - заказал телефонный разговор: жена должна родить. А промокнуть насквозь опасаюсь». – «Вот мой зонт, - протягиваю ему, - принесете вечером в санаторий». – «Как? Вы доверяете!» - «Вам? Да».
Конечно же, он принес, благодарил и радовался: «Сын родился! Я назвал его Алешей. По имени Алексея Ильича Семиволоса».
Тут уж я удивился, потому что хорошо знал  и много писал о знаменитом криворожанине. О чем и сказал собеседнику.
- Так и я с ним давно знаком, - он еще более огорошил меня. И продолжил: - В 1940 году, когда Семиволос установил свой мировой рекорд, к нему потянулись учиться со всего Союза. Приехал и я из Сибири. Шахта у нас работала неважнецки. Так вот, побывал я у него в забое, основательно изучил его метод многозабойного бурения. А после пригласил он меня домой, угостил украинским борщом, варениками. Ну, и уехал я окрыленный. У себя на шахте применил его опыт и дела сразу пошли в гору.
- Но вот ведь что интересно, - заявил курортник. – Судьба снова свела меня с Алексеем Ильичем.
- Когда и как?! – снова  удивляюсь я. Не чудо ли?
- В 1944 году лейтенантом-танкистом попал я в госпиталь. Подлечился, выписали и отправили на Урал получать новые танки Т-34. Вместе с новенькой свежевыкрашенной машиной мне вручили письмо. Открываю, читаю: «Дорогой друг! Я, Семиволос, криворожский горняк, получил Сталинскую премию 1-й степени и все средства отдал на строительство танка. Желаю тебе победы». И так далее. Вот это ничего себе встреча!!! И вы знаете?! Я прошел с этим танком до Берлина. Передайте Алексею Ильичу мою огромную благодарность.
Что я и сделал с большим удовольствием, чем тоже немало удивил и порадовал Алексея Ильича.
- Как видите, - улыбнулся Давид Исаевич, - истории сами в блокнот просятся. Только писать успевай.

                Огонь на себя

Вот я и старался записывать да слушать. Навострив уши. Черпая из интереснейшего источника под именем «Жизнь». Да еще и жизнь-то какая! Не просто собрата по перу, а много повидавшего, умного и доброго человека. И настоящего бойца, с первой линии фронта. Сам прочувствовал это по материалам в «Днепровку», а сейчас – в тихой беседе.
Вместе размышляли, что журналист не должен быть окопным наблюдателем, фиксатором событий. Хуже того – боязливым молчальником. И печальнее всего – быть прикормленным подпевалой, представителем «второй древнейшей профессии». То бишь, нашей любимой журналистики. Сколько сейчас «добра» этого?!
 Но вызывал ли он огонь на себя,  интересуюсь. На войне и в газете?
- На войне было куда страшнее. И опаснее! - С раздумьем отвечает Давид Исаевич. – Жизнью рисковали. А здесь… С работы мог вылететь. И не раз.
Помню 1964 год. Разгар лета, жара несусветная. А мне, заведующему горнорудным отделом городской газеты «Червоний гірник» с фотокорреспондентом Анатолием Трофимовичем Иванкиным надо попасть на шахту «Большевик». Не самую крупную в Кривбассе, но там работали очень интересные люди. Личности!
Прибыли. До пересменки оставалось какое-то время. И вот на небольшом дворике, в тени, я заметил бритоголового мужчину лет сорока. Крутит в руках трубу какую-то. Я полюбопытствовал: «Чем эта трубка вам так понравилась?» Он пристально глянул и спросил с подковыркой: «А вы хоть в шахте  бывали?» - «Ну, - отвечаю, - завотделом горняцкой газеты это по штату положено». «Тогда расскажу», - усмехнулся он.
И заговорил о труде бурильщика. Очень тяжелый. Особенно донимает вибрация, награждающая виброболезнью. Мучительная штука. И возникла у него мысль создать механизм с дистанционным управлением. Я тоже загорелся этой идеей и попросил фотокора сделать портрет крупным планом. «Объект съемки»  глянул на меня и опять усмехнулся: «Пойдите лучше в быткомбинат. Там увидите, чего стою».
Пошел я туда и… ахнул. На видном месте висел плакат с изображением незнакомца… в расхристанном виде?! И подпись: «Позор и стыд прогульщикам и пьяницам!». Вот это сюрприз! Но что же делать? Походил из угла в угол, чуть успокоился. И снова к нему. Он смерил меня с головы до ног: «Ну, как, понравился?» - «Ничего особого, - говорю как ни в чем не бывало. – С кем не бывает. Сегодня вы такой, а завтра герой». – «Вы что? Разыгрываете меня?» - «Нет, - отвечаю, - просто вижу сильную личность. Если захотите, всего добьетесь». – «И вы мне поверили? – удивился он. И пригласил: - Тогда присаживайтесь».
Опустились на корточки и начал он на песке рисовать воображаемую машину. Будто Архимед в Сиракузах. Кое-что узнал о его биографии. Но тут настала пересменка, и мы попрощались.
А у меня возник дерзкий замысел: поддержу человека, напишу о нем – вызову огонь на себя. Но все-таки зашел  к управляющему рудником Александру Романовичу Черненко и секретарю парткома Александру Семеновичу Богдану: согласовать. Тогда ведь так было. А они руками замахали: «Боже упаси! Колпакова – в газету? Вы что! Он же выпивоха. Правда, когда работает, нет ему равных. Подземный ас!». Тогда я сказал, что напишу о нем. А они свое: «Дружба дружбой, а мы категорически против».
Рискнул я. И ночью выдал очерк «Со звездочкой в голове». Фотокор сделал крупный портрет. Показали редактору. Он дал команду: поставить на первую полосу!
А что было потом! Из горкома звонили, из рудоуправления – тоже. Как так?! Опытный журналист, а пошел на авантюру. Кто ему позволил? Наказать по всей строгости! На срочном партсобрании мне объявили «строгача» с занесением в партийную карточку. Да еще и поставили вопрос о несоответствии занимаемой должности.
В своем последнем слове я сказал:
- Да, виноват, заслужил наказание, нарушил профессиональную этику. Но дайте мне шанс, авось, выйдет из Колпакова человек. И машину придумает.
Проконсультировались с горкомом и смилостивились: до первой пьянки «героя» оставили на работе. Я тут же помчался к нему домой, на Каспийскую, 13. Зашел и сразу спросил: «Видели очерк?» - «Показывали, - отвечает, - но пока не читал». – «А чем обернулось это для меня, знаете?» - «Догадываюсь».
Рассказал ему, что если еще раз увидят его пьяным – останусь я без любимой работы. Выгонят! Он замешкался. Затем попросил жену принести календарь, обвел число красным цветом и сказал коротко: «Все, завязываю».
Я снова поверил ему. Почему? Мужской характер почувствовал, видимо. Но для верности попросил разрешения и звонил каждый вечер: не сорвался ли? Ведь поводов выпить всегда найдется множество. Но Валентин Алексеевич ни разу меня не подвел
А для работы над его идеей к нему прикрепили инженера-механика Ивана Серафимовича Ляшко. И надо же! Вдвоем они создали буровую установку ЛК-68, то есть Ляшко-Колпаков, которая воистину произвела революцию на разбуривании горных массивов. С ее применением производительность выросла в 2,5-3 раза!
И тут началось! Школы на рудниках, всебассейновые. На них именитый бурильщик Колпаков показывал свои приемы труда.
Через несколько лет состоялось знаменательное событие. По итогам пятилетки на руднике имени Коминтерна шестьдесят восемь человек наградили орденами и медалями, а Валентина Алексеевича Колпакова – золотой звездой Героя Социалистического Труда. И в тот же день – представьте себе! – инженер-механик Иван Серафимович Ляшко на ученом совете Криворожского горнорудного института с блеском защитил кандидатскую диссертацию! Вот это победа! Председатель ученого совета, не скрывая восторженности, заметил: «Перед нами чудесное слияние науки и производства».
Все так радовались! И у меня, конечно, на душе тоже был праздник. Словами неописуемый. «Разве не стоило вызывать огонь на себя? – размышляет Давид Исаевич. – Еще и как стоило! И подобных историй у меня не одна».
 
                На всех одна победа

 - Давайте еще о победах, - прошу собеседника. – У современников на них дефицит.
- Нашим горнякам есть чем гордиться,- говорит он. – И газета помогала им, как могла.
Помнится, по Кривбассу гремело имя экскаваторщика Валентина Карповича Мироненко. За год он грузил свыше миллиона кубометров горной массы. Почти на треть больше нормы. А почему бы через газету не организовать патриотическое движение «миллионеров»? Стань оно массовым  - эффект будет мировым. Но одними призывами и восклицаниями ничего не сделаешь. И поехал я на рудник Центрального ГОКа, чтобы организовать учебу на опыте Мироненко среди бригад комбината.
Начальник рудника Виктор Константинович Латус встретил скептически. Миллион кубиков? Ладно, одна-две бригады сумеют, но чтобы все так работали? Это - туфта! Быть не может. А я ему: «Извините, но буду критиковать ваши взгляды».
Подготовил острую статью в его адрес. Скорее в печать! И тут стук в дверь. Вошли трое: Латус, Скляр, еще кто-то, уже не помню. Латус с порога: «Были мы у Мироненко». – «И что?» - «Смогут грузить и другие по миллиону». О чем с удовольствием прибавил к статье сноску «Когда верстался номер».
И закрутилась карусель. В результате было высвобождено 257 помощников машиниста, только в Кривбассе экономилось за год около двух миллионов рублей. Сотни экскаваторщиков грузили по миллиону кубов и больше.
А Павел Евстафьевич Гиль стал «дважды миллионером», Героем Социалистического Труда, депутатом Верховного Совета СССР. Во время поездки в Японию руководитель нашей делегации, как модно было тогда, представлял его очень эффектно: «Наш советский мультимиллионер». Японцы недоумевали: «Разве у вас есть бизнесмены?». Когда им рассказали, что речь идет вовсе не о рублях-долларах, а о кубометрах горной массы, они от души рассмеялись. И подарили Гилю великолепный радиоприемник.
А для меня что ценно? Высшей наградой считаю уважение читателей, героев моих статей и очерков. Когда у меня было 75-летие, поздравить меня пришли, - не сговариваясь! – пять Героев Социалистического Труда: Павел Евстафьевич Гиль, Александр Степанович Высоцкий, Федор Дмитриевич Замрий, Анатолий Васильевич Сторожук, Иван Семенович Кравцов. И благодарили, что в их судьбах есть толика и моего труда. Я им свое «спасибо!» тоже сказал от души.

                Уроки мастерства

Под очередную чашку чая мы окунулись в тонкости - нюансы своей профессии. Казалось бы, в виде текста в ней все налицо. Но знаем, что неизмеримо более спрятано. Автор в неуловимой ткани слова таинственно соединяет отшумевшее прошлое с суетным настоящим. И в этой зыбкой связи проступают расплывчатые контуры будущего. Какое оно? Нынче все под вопросом, пребывает в сумбурном денежно-ядовитом тумане.
Как же тогда ему, журналисту Кану, удавалось словом воистину горы передвигать, открывать в простых горняках настоящих героев труда? Что посоветует…
- Писать «без красивостей». Этот первый военный урок запомнился мне навсегда, - скупо улыбнулся Давид Исаевич. – Второй был таким.
В 48-м, в первые дни работы в «Червоному гірнике», к нам приехал спецкор «Правды» Теодор Яковлевич Лильин, чтобы рассказать в центральной газете о восстановлении «Криворожстали». Я напросился к нему в ученики. «Пожалуйста», - он ответил. Но прежде устроил прогулку по городу. Потом присели в скверике и он спросил, что я видел? Я перечислял в основном магазины. А он сказал, что для журналиста главное - наблюдательность. Надо заметить то, что многие  не видят. Потому что из маленького факта вырастает потом большая тема. В чем убеждался многократно.
 А в 53-м меня послали на рудник имени Ленина. Там работала скреперистка Софья Заволока, которая баллотировалась в депутаты райсовета. Спускался к ней в шахту, побывал в ее общежитии. Но она… молчала. Или отделывалась общими фразами. Как не бился, не мог разговорить, чтобы характер открылся. А нужна зарисовка, строк 180. Теряя надежду, спросил ее о других людях. И она раскрылась, как лепестки  у цветка. Материала хватило на три подвала. Так что, умение общаться – великое дело.
А однажды я опростоволосился, будучи уже на пенсии. Приезжал к нам народный артист СССР Евгений Весник. Никого не подпускал, а я его знал еще до войны. И он согласился на интервью. Но заявился к нему с архаической ручкой вместо диктофона, и он не стал даже со мной беседовать. Пришлось на ходу задавать вопросы, и они тоже были не в мою пользу. Он отрезал: «Вы хотите узнать то, что давно написано». Вот тогда я и вспомнил, как знаменитый хирург Николай Амосов корректно упрекнул киевских журналистов: «Я бы мог прооперировать человека, а с вами потерял время на ответы о том. когда родился, откуда родом. Готовьтесь к встречам по существу». Мораль понятна: надо готовиться!
Какой вывод? Не давай себе пощады. Шукшин говорил: «Угнетай себя до гения». Сверхцель заставляет работать во всю силу. И надо писать «с душой», а не «бездушно». Конечно, легче механически нанизывать слова, экономя энергию, время. Встречал я и таких весьма талантливых журналистов, хотя и немного, только нет у них ни книг, ни заметных публикаций. Почему? Налегке живут, душу тратят на житейские прелести. А надо кропотливо, упорно, каждый день работать над собой, пропуская материал через горнило своей души.
В связи с этим вспоминается дискуссия, которую проводили. Спорили: журналистика – это профессия или образ жизни? Пришли к мысли, что она призвана быть именно способом жизни, который вбирает в себя профессионализм, личные душевные качества, искусство общения с людьми, умение раглядеть в них невидимые положительные черты характера и печатным словом поддержать, раскрыть их в труде и быту.
Короче, растить в человеке  Человека! Труднейшая задача, но и благодарная. Чтобы выполнить ее, нужно горение души, нельзя успокаиваться на достигнутом, надо всегда быть самокритичным, радоваться успехам своих товарищей. И – постоянно учиться. Но ни в коем случае не компилировать.
Спрашиваю себя: всегда ли следовал этим правилам? Старался, как мог. Конечно, не всегда удавалось. Но избегал показухи, мол, я умнее, талантливее  других. Со всеми строил ровные отношения, всегда радовался успехам товарищей. Бежал навстречу, обнимал, целовал даже. Не могу сказать, что ко мне относились так же.

Но не это главное. Меня радует то, что горняки уважают, что тридцать книг о них стоят на полке. И то, конечно, дорого, что за двадцать лет работы председателем Криворожской городской журналистской организации вырастил ее с трех человек до отряда в сто «боевых штыков».
Так что, считаю себя фанатом от журналистики. Я влюблен в нее. Да так, что даже эпитафию уже придумал себе нешутейную: «Журналистика – любовь моя».
Но гляжу на нее, сегодняшнюю, и с болью в душе вижу: она очень изменилась. И не в лучшую сторону. Коммерциализация выбила из нее свободный дух, свободу мыслей и действий. Деньги диктуют, о чем и как надо писать, говорить, не брезгуя откровенной «чернухой». А с другой стороны, некоторые телепрограммы являют перед нами картины «свободы без границ». Их беда в том, что утрачена основа основ любого общества - совесть, честность, порядочность. Эти качества считаю святее святого для журналиста. А их кое-кто называет нынче анахронизмом, пережитком прошлого. Тем не менее, мы все больше убеждаемся, что на обмане, безудержной погоне за прибылью нельзя построить счастливое общество.
Ну, в какие это лезет ворота, что я уже даже стыжусь называть себя журналистом? Больше того, на себе испытал «красоты» капитализма, когда элементарный обман, подленькое обдуривание называется хитрым словом «бизнес»
Как получилось? Я подготовил к изданию итоговый трехтомник «Труд вдохновенный  и разума диво», включив в него все самое лучшее,  что было написано мною о Кривом Роге и его людях за все время моей журналистской деятельности. Рукопись получила высокую оценку на всех уровнях. Нашлись и спонсоры, которых искренне благодарю. Заключил договор с частным издательством «ИВИ», с которым удачно выпустил книгу, получившую почетный диплом. Верил, что и на этот раз все будет отлично. И, отказав другим издателям, передал для печати все материалы именно этим частникам. С которыми даже дружил.
И что вышло? Деньги были перечислены. Обещано было: «Сделаем в лучшем виде». Но мои издатели – муж Сашенька с женой Оленькой – водили меня за нос много месяцев. Миновали все сроки, нервы на пределе, а они, оказывается, обманули еще несколько заказчиков. Купили себе шикарный автомобиль, современную технику и никого не праздновали. Правду пришлось искать через суд. Кстати, не мне одному.
И это – бизнес? Это прогресс?! Эффективное хозяйствование? Извиняюсь, но для меня такие отношения всегда были и будут  сволочизмом и мерзостью. Если они расцветут в нашем обществе, много бед ожидает  Украину.
***
После этой памятной встречи прошло немало лет. К глубокому сожалению, прав оказался Давид Исаевич: честность, порядочность, совесть, правда оказались, увы, на задворках жизни. Сверху донизу. И особенно там, на самых высоких вершинах власти.
Очень хочется, уважаемый Давид Исаевич, чтобы эти ваши заметки из собственной жизни послужили не просто укором, а очистительным уроком. И не только для  журналистов, но и для их «героев». Для всей нашей жизни.
Будьте здоровы! И извините, что многое из нашей беседы не вошло в эти строки.
Разве жизнь опишешь словом?..

                «Судьба: журналист», АРТ-Пресс, 2010 г.
 
   СХАМЕНІТЬСЯ! БУДЬТЕ ЛЮДИ

                К 195-летию Т.Г. Шевченко

1. «Схаменіться!..»

Как беспощадно и грозно сказано. С великой болью. И — как дальнозорко. Неужели на века? Навсегда?! Не верится.
Но для наших дней — в самое сердце. Навылет. Навзрыд...
Взяв снова «Кобзар», конечно же, помнил незабвенные, в дрожь бросающие откровения. «Реве та стогне Дніпр широкий...» «Як умру, то поховайте...» И еще вспоминалось о многом.
О главном. Что Он — Пророк. Поэт. Мыслитель. Титан украинской литературы. Певец дружбы и братства. Принадлежит всем народам Земли. Батько всех украинцев. Отец нации.
Это — ведомо. И оценено в памятниках, книгах, фильмах, песнях. В душах, сознании. На Родине и за границей чтят, помнят. И — слышат.
Но все ли слышат? Особенно дома...
Открыл наугад скромную, но всемирно известную книгу. Что скажет он о нашей действительности? Страница 266. Непонятно как, палец лег именно на слова:

Схаменіться, недолюди,
Діти юродиві!

Удивительно! Это же как раз по нашему адресу. Хотя, вроде, и писалось во времена далекой уже старины. С ее «царятами» — помещиками, «кріпаками», «наймитами».
Заглянул в название. «І мертвим, і живим, і ненарожденним землякам моїм в Украйні і не в Украйні моє дружнєє посланіє». А ниже: «Аще кто речет, яко люблю Бога, а брата своего ненавидит, ложь есть». Такой эпиграф из соборного послания апостола Иоанна предпослал Поэт своему творению. Ой, не зря.
Вчитываюсь в начало - и холодок в сердце:

І смеркає, і світає,
День Божий минає,
І знову люд потомлений
І все спочиває.
Тільки я, мов окаянний,
І день і ніч плачу (...)
Людей запрягають
В тяжкі ярма. Орють лихо,
Лихом засівають,
А що вродить? Побачите,
Які будуть жнива!

«Які»? Уже бачили. И теперь видим! Здесь каждое слово бьет в набат. Хотя написаны они 14 декабря 1845 года, во Вьюнище. Это сколько же разных событий — от жутких до радостных — прокатилось по Украине! По всей Земле. Позади 163 года, а родились злободневные строки будто вчера. Сегодня! Адресованы они, заметим особо, не только землякам — всем землянам.
И было тогда Поэту всего 31 год. Иисусов возраст.

2. Встает жгучий вопрос

Выходит, в душе мы так и остались «преж¬ними»? Ведь только «недолюди» способны на этакие «художества», что видим кругом. Бесконечные заколоты — в политике, бедлам — в экономике, финансах. Беспросвет — для простых горожан и селян.
Кого из них, современных «гречкосеев», не пронзят эти слова?

Село неначе погоріло,
Неначе люди подуріли,
Німі на панщину ідуть
І діточок своїх ведуть!..

Да что там! Какие «діточки»? Где они? Давно все разбежались-разъехались по городам и странам. Вместо многих красивых сел остались руины. В них одни бабули с редкими дедулями свой век горестно доживают.
И вслед за Поэтом хочется воскликнуть:

О горе! горенько мені!
І де я в світі заховаюсь?
Щодень пілати розпинають,
Морозять, шкварять на огні!

Так — было.
А разве сегодня — не так? Не «розпинають»? Не «шкварять»? Не «морозять»?..
Еще и как! Только называют это другими словами. То и дело слышим, что у нас диковинно хозяйничают выдающиеся правители. Под именами Хаос, Бардак, Хеллоуин, Коллапс, Безвластие, Каждый Сам Себе Гетман. И т. д.
Ну так что же? А то! Говорят: «Нам — гаплык, писец, кирдык при такой власти. Налицо предреволюционная ситуация».-«Полноте,— уверяют другие,— все прекрасно. Никаких кризисов нет. Это просто украинская национальная игра».— «Но, чтобы не вынесли вперед ногами, надо уметь договариваться».— «Не умеют. Хотя квасят в одних ресторанах. Значит, будет отстрел политиков».— «С чего бы? Произошел всего-то украино-американский большой кидок. Но кидалы переведут его в экономический ренессанс. И кризис — это хорошо. Дефолта не будет. Да он и не страшен».— «Ренессанс? Будет. Голодный! Закроем очи, откроем чакры. Очистимся: ненужные — вымрут, годные — останутся».— «Есть рецепт: сесть на диету и стать нудистами...»
Словом, аты-баты, кипят дебаты. Смысл один: веками ходим-бегаем по кругу и грабли все так же колошматят по нашим лбам. Бьют. И не просто больно, а до смерти.
Результаты? Вот они:

Доборолась Україна
До самого краю.
Гірше ляха свої діти
Iї розпинають.

С «ляхами» нынче крепко задружились. С грузинами, прибалтами. С Америкой стратегически повязаны. С белорусами связи крепчают. Но! Но почему-то политическое острие направляется против самого близкого - кровного! — брата-россиянина. Не враг он. Там наши же родичи. С ними не газовать надо на весь мир — договариваться. Горько, что амбиций много, толку мало.
На себя глянем. На родной ниве «жнива»-то, «жнива» какие! Картина сверху смахивает на... роскошный и странный шоу-бал-маскарад? А снизу — перед нами пир хищников? Которые рвут в клочья страну? Прикрываясь фиговым веником либеральной свободы?
Видно то, что под флагом привлекательно-распутной демократии очень цивилизованно и телегенично, то бишь за вуалью непревзойденного словотво... блудия — бьются за народное, так сказать, счастье разноцветные благодетели.
Грандиозно красиво паны сражаются-дерутся. А у холопов — у народа, значит,— уже не только чубы трещат, но и души в иные миры отлетают. И — по-разному. У кого-то за кордон на заработки, таковых, е-мое, 5-7(?) миллионов. Лучшие спецы! Им дома работы нет? Вот позорище и преступление!
Или — у множества! — тела в землю ныряют. Раньше всяких биологических сроков.
Третьи, еще не родившись, катапультируются-абортируются обратно... в небеса. Простите за нерождение, детские души.
И от этого факта тоже дыхание останавливается. На панелях, в борделях Европы, Азии и дальше «трудятся» наши прекрасные девчата, женщины. Золотое ядро популяции! Десятки тысяч! Отданы в сексуальное рабство! Вот позор мужикам. От меня — покаяние вам, изгнанницы.
Короче, способов и методов самоуничтожения не перечислить. Итог? За годы независимости — минус 6 «лимонов» душ. А по ученым прогнозам, весьма скоро нас останется вдвое меньше «52-лимонного радянского поголовья». 25?! Или — и того меньше планируют нам нашу численность закордонные и своей выпечки «доброжелатели», доморощенные «благотворцы»?
Не к их ли предательским «благородиям» Пророк обращался когда-то по-библейски грозно и властно?

...Кляті! кляті!
Де ж слава ваша?? На словах!
Де ваше золото, палати?
Де власть великая? В склепах,
В склепах, поваплених катами,
Такими ж самими, як ви.

Узнают ли себя наши «благодетели» в этих строках? Не ведаю.

Мені аж страшно, як згадаю
Оту хатину край села!
Такії, Боже наш, діла
Ми творимо у нашім раї
На праведній твоїй землі!
Ми в раї пекло розвели...

3. «Пекло»!

За какие такие заслуги-грехи? Что это за процесс идет? Уж не прополка ли прекрасных украинских черноземов от людского, извините, бурьяна? В чью пользу? Не в народную — это точно. Подумать только! Уже не просто села пустеют — целые города! И прежде всякое бывало. Но чтобы в плодороднейшие годы смерть победно маршировала впереди рождаемой жизни?! Чтобы на благодатной Украине уже и хлеб становился роскошью?! А нам голодомором 30-х мозги полощут...
Вот молодцы наши нововылупленные эффективные собственники-менеджеры! Новоявленные крепостники-помещики, работодатели хреновы... Наше вам благодарение за дары щедрые, сземлисшибательные. Всем! Правителям вкупе с олигархами и прочими захребетниками, которые, выражаясь неполиткорректно, проявили себя великолепными трупоедами и труподелами, гроссмейстерами разрушения. Благодаря этому дивному искусству они сказочно быстро стали миллиардерами-миллионерами. На почве всенародного обнищания и вымирания, цивилизованного разбойного ограбления соотечественников.
Не про них ли Поэтом сказано: «Ледача воля одурила маленьку душу»?
Не их ли, сегодняшних угнетателей, Он причислил бы к тем прежним, которых он прямо и гневно называл когда-то «небожатами», «недолюдками», «перевертнями», «зміями» и даже «мерзотниками»?
Помните ли эти Его гневные слова?
А те, что ниже, и знать не желаете?

...О святая!
Святая родина моя!
Чем помогу тебе, рыдая?
И ты закована, и я.

Святая родина... И закована она в «лихо» своими же «благодетелями»! Не к ним ли обращено Его грозное предупреждение?

Чи буде суд! Чи буде кара!
Царям, царятам на землі?
Чи буде правда мiж людьми?
Повинна буть, бо сонце стане
І осквернену землю спалить.

Разве не прав Пророк? Еще и как «спалить»! Если, конечно, не остановить «царей с царятами» в их алчной эксплуатации братьев по разуму, в осквернении ими нашей колыбели — Земли.


4. До боли в сердце

Вчитываясь в звенящие строки «Кобзаря», в пламенные слова провидческого Послания к украинцам, до боли в сердце чувствуешь, какая безмерная, жертвенная, многокрасочная любовь к милой Украине, ее многострадальному народу водила пером и кистью Патриота, Поэта, Художника.

Схаменіться, недолюди,
Діти юродиві!
Подивіться на рай тихий,
На свою країну,
Полюбіте щирим серцем
Велику руїну!
Розкуйтеся, братайтеся!

Горько! Вроде, расковались — да в свое же «багно заховались». «Схаменіться! будьте люди, бо лихо вам буде». Не слышат!
Как актуален, как жаждет быть услышанным Его праведный завет «Братайтеся!», который не имеет границ! Ни временных, ни географических.
Его страстный и гневный призыв заряжает созидательной энергией возмущения, негодования, презрения. К «царям с царятами», которые — за ширмой ангельских улыбок, за флером красивых словес — плетут местную и глобальную паутину и выкачивают земные и человеческие соки. Это сколько же за каждым олигархом загубленных душ? Разве не пропитаны слезами и потом, не залиты кровью миллиардные барыши всех нуворишей? И у наших — тоже!
Если сами не одумаются, спалит их «солнце правды». Еще и как! В местном и, заметим, всемирном масштабе. Спалит, водичкой зальет. Изведет ураганами, природными катаклизмами да болезнями. Просто стряхнет с планеты землетрясениями, сменой земных полюсов. Могут и галантные НЛО-пришельцы переколошматить, всех до единого: освобождайте место, идиоты! Или Господь шарахнет с неба по безмозглым башкам метеором-гигантом.
Можем и сами себя ухайдокать в кровавых бойнях-разборках между, так сказать, умными-глупыми, правыми-виноватыми, богатыми-нищими, миротворцами-террористами.
Например, так, как прекрасная Америка насаждала в Ираке демократический рай, овеянный замечательным трупным запахом тысяч убитых и кучки повешенных.

5. В общем, умеем!

И можем. Смахнем всемирное зло своими руками. Вместе с собой. А что? Раз плюнуть. Эва сколько оружия наклепали на свои алчные головы, ненасытные желудки. Уже и сомалийские разбойнички могут пользоваться нашими танками. Да они ли только?
Но спустимся к родным степям.

«Доколі будете стяжати
І кров невинну розливать
Людей убогих? А багатим
Судом лукавим помагать?
Вдові убогій поможіте,
Не осудіте сироти
І виведіть із тісноти
На волю тихих, заступіте
Од рук неситих».

Услышьте, господа, грозное слово Пророка!
А как современна эта его заповедь!

Ви — розбойники неситі,
Голодні ворони.
По якому правдивому,
Святому закону
І землею, всім даною,
І сердешним людом
Торгуєте? Стережіться ж,
Бо лихо вам буде,
Тяжке лихо!..

Ну? Разве не о нашей теперешней жизни написано? А конец света... Он, конечно, придет. Когда? Ученые, футурологи обещают: может быть, скоро. Святое Евангелие предупреждает: будьте готовы всегда, а потому станьте совершенными, живите праведно.
А мы, простите, как выкаблучиваемся? Ужаснитесь! Забываем — и часто! — о мире и дружбе. О Любви, Добре, Справедливости, Милосердии. Между братьями-славянами, другими народами. Между соседями. Между женщинами и мужчинами. На планете. В стране. В селе и городе. В доме. В квартире. И — в себе.
Нашпигованы одним желанием: денег! денег! денег! Их, как всегда, не хватает. Кому-то — на хлеб насущный (из контейнеров выбирают). Кому-то — на бесконечные наслаждения. А кому — для утоления властолюбия, алчности, удовлетворения гипертрофированных амбиций.
Выходит, неустанно и бездумно, очумев от власти, денег, амбиций, свалившейся на головы свободы, наши «благотворцы» сами же приближают этот гребаный «час Икс». Сами! Для себя. И для нас, разумеется. Для невинных и виноватых, бедных и богатых.

6. А как приближаем?

В словах Пророка есть точные ответы. «Господа, зневажаєм»? Увы и увы нам! Чаще мы красиво фарисействуем, ловко прячем свои окаянства и беззакония, чем следуем Божьим заповедям.
А разве не «торгуєм правдою»? Да! Начиная с главы страны до самых низов! Как многолика, объемна и разрушительна эта бизнес-операция, прущая с самого верху.
Не лучше и другая. «Кайданами міняємся»? А то. И эта трагедия достойна пера Шекспира.
Главная беда, пожалуй, в том, что… «Людей запрягають в тяжкі ярма». Еще и как хитро да привлекательно запрягают! Вроде бы «не закрывают рта волу молотящему» — говори-крой правду-матку, но корыто с едой от него отодвигается все дальше, и становится оно все недоступнее. Особенно для простого люда. А больше для бабушек-дедушек. Ну, правильно. Зачем они? Отработанный материал. Балласт. А ведь это они создали и защитили страну, ее богатства, которые так безбожно разграбили свои же соотечественники-живоглотики.
Вспомните, к чему призывает Отец нации:

Обніміте ж, брати мої,
Найменшого брата,—
Нехай мати усміхнеться,
Заплакана мати.
Благословіть дітей своїх
Твердими руками
І діточок поцілує
Вольними устами.
І забудеться срамотна
Давняя година,
І оживе добра слава,
Слава України,
І світ ясний, невечерній
Тихо засіяє...
Обніміться ж, брати мої,
Молю вас, благаю!

А мы — чем занимаемся?! Внутренними и внешними разборками-сварами, созданием красивых масок при плохой игре. Сколько амбиций при этом на правящих родных откормленных мордуленциях! Браво, умнейшие наши!
Вот только всей громадой пожинаем после таких оргий опупенные охапки странных прелестей. Узнаете их? Кризис-хаос в государственных умах. Отчаяние в народных сердцах. Бардак в делах. По коррупции, то бишь продажности, идем в числе первых в мире. Не пасем задних в вопросах безработицы, холода, голода, болезней, убийств, самоубийств. Бурлят политические, экономические, коммунальные и прочие страсти. Была развязана амбициозная газовая война. И что показали в ней? Зубы! Сверхнормативной «мудрости»!
На этом малорадостном фоне — спасибо, огромная благодарность братьям Кличко, футболисту Шевченко, певицам Ани Лорак, Руслане, другим известным и неизвестным личностям от искусства, культуры, науки, спорта. В центре и областях. Они все-таки поддерживают наш нравственный тонус, международный имидж на  приличном уровне. Гордимся ими! Пытаемся даже следовать. Народ-то наш — удивительно талантливый, певучий, искрометно веселый. А его — вымаривают, заталкивают в яму горя и бед.
Подумаешь — и будто молния сверкнет в голове. Громом и небесным огнем вас порази, «благодетели» наши! Да разве для навязываемого вами развращенческого хаоса, для алчной погони за деньгами, властью, низменными наслаждениями — для этого разве рождается и живет человек? Нет! Для познания Истины, для сотворения великих и вечных ценностей — Любви, Правды, Добра, Красоты, Справедливости. Вот для чего! А вы… В пылу погони за миллиардами-миллионами вы крепко забыли о сокровенном призвании человека…

                «Днепровская  правда»
                13, 20.02.2009 г
               
*   *   *.

 
         Песнь олигарха

Граждане, я стал миллиардером!
Нищим быть — ужаснейшее зло.
Потому я эффективнейшим манером
Кинул тех, кому не повезло.

Эх, стволы и ножички
Канули вдали,
С узенькой дорожечки
К трону привели.

Я теперь империей владею.
Перетруска мне вручила роль:
В первом акте бизнес-эпопеи
Был шестеркой, а теперь — король!

Фабрики. Заводики. Компашки.
Промгиганты доллары куют.
Слуги. Свита. И очаровашки
Мне гламур элитный создают.

Пальмы и фонтаны. Кенты-президенты.
Мчит меня к Олимпу денежный Гольфстрим.
В нем акулой-рыбкой с ангельской улыбкой
Лохов — ам! — глотаю. Это мой экстрим.

Соросы, Рокфеллеры и Форды...
(Вот где ультра-счастье, цимусный уют.)
Ваши миллиардные рекорды
Спать мне, горемыке, не дают.

Также беспокоит жизнь электората.
Ост и вест зачем-то бедного трясут.
Разве не доходит? Марш быстрее в НАТО!
Чтоб моим «копейкам» не пришел капут.

А внизу финансы клацают романсы,
Повергая в трансы нищих и бомжей.
Их лишили хаты хлопцы-демократы
С модною улыбкой до ушей.

С нею чудо-власти в показушной страсти
У кормила бьются за честной народ.
Тот прекрасно знает, почему страдает,
Ибо зуб дракона из земли растет.

Вместе за кордоном ловим птицу счастья.
В развращенцы движем нашу молодежь...
Вот земельку скупим (верю, что удастся) —
И страны «счастливей» в мире не найдешь.

Президент с премьером классно «варят кашу».
«Гетманы» у трона  кружат, будто рой.
Для чего бы это? Незалежность нашу
«Укрепляют» мощной черною дырой.

И в Верховной Раде братья-патриоты
Чинно, благородно «дружат» меж собой.
Искусные дебаты водят до зевоты,
Уши заливая «кристальною» водой.

А по негараздам с ценами и газом,
С выплатами пенсий, прочей фуетней
Красиво и гуманно мы ударим разом
Космически «свободной» телеболтовней.

Партии, партийки клепаем «подсебяшки»,
Но еще мудрее скажем наперед:
Московиты, бросьте имперские замашки,
С шантажом кончайте. Выводите флот!

И с голодомором новым, блин, не прите.
Старый оплатите. Золотом! И — ша!
Вы, навроде, против? Тогда уж извините,
Миром всем прищучим, под эгидой США!

Наш кумир - валюта. Цель ясна - Европа.
История, ментальность - боевой ресурс.
Рай земной - для пана, бедность -  для холопа -
Вот наш неизменный справедливый курс.

Правда, мать Природа, гнев всего народа
Могут катаклизмом с курсом подкузьмить.
Но капитализмом выдана свобода:
Массам — по собачьи, нам — по-царски жить.

Значит, кто у власти — тот всегда у сласти.
Это же древнейший неписаный закон.
Кто его нарушит, не минет напасти,
А, быть может, вовсе будет истреблен.

Так что по натуре, по самой природе
Дел антинародных нам никто не шей!
Пацаны, гуляем! По гламурной моде.
Нас никто не тронет, не турнет взашей.
Публика любимая, О’КЕЙ!
.
«Днепровская правда», 31.10.2008 г

*   *   *.
 
 «В Украине  ; всех прибылей, а это десятки миллиардов долларов, получает 151 человек»,- сообщил читателям лидер СДПУ  Юрий Буздуган. («ДП», 11.09.09 г.)

          МОЛИТВА ОЛИГАРХА

Отец небесный! Вечный, вездесущий,
Вселюбящий, всесильный, всеблагой,
К своим высотам род людской зовущий,
Услышь пылинку, что явил Ты мной.

Ты дал мне храм - мое живое тело,
Вдохнул в него свой божий светлый дух,
Но почему безумно, оголтело
Творю я то, чтоб он совсем потух?

Дух алчности, свирепый дух наживы,
Он почему бесчинствует во мне?
Все мысли, чувства многолико лживы.
Попал я будто в лапы к Сатане.

Зачем же я, рожденный небесами,
Упал,  как в грязь, во мрак земных страстей?
Зачем я хитро меряю деньгами
Все в жизни этой, как и по за ней?

Меня встречают, как земного бога.
Не все, конечно, в том-то и вопрос.
Ведь там, внизу, где нищих очень много,
Меня зовут по сути – кровосос!

Ни кровососом  и ни живоглотом,


Ни мироедом не хочу я быть.


Мне стать бы справедливости оплотом,
Но стать в натуре, а не просто слыть.

А это значит, так делиться Хлебом,
Чтобы народ не выживал, а жил,
Чтобы Земля не воевала с Небом,
И каждый чтобы Господу служил.

Отец небесный! Вечный, вездесущий,
Вселюбящий, всесильный, всеблагой,
К своим высотам род людской зовущий,
Услышь пылинку, что явил Ты мной.

Затронь перстом. Коснись хотя бы взглядом
Заблудшего и грешного меня!
Ни золота, ни славы мне не надо –
Прошу лишь искру Твоего огня.




Молю! Взываю: дай же, Отче, милость –
В себе себя земного побороть,
Чтоб кровь Христа по жилам заструилась,
Любовью к людям побеждая плоть.

* * *
Элита – вся! – душой переродилась.
Он впереди,  как истый патриарх.
От алчности страна освободилась!
… И в ужасе проснулся олигарх…

:

P.S. Может, кто-то из олигархов  действительно покажет великий пример бескорыстия и вернет народу «прихватскарбы»? Ведь это не на крест идти и быть распятым. Да за таким лидером народ пошел бы в огонь и воду! И, смотришь, кризиса как не бывало! Но,-о!- наивность…

  *   *   *    
    
 
                СВЯЩЕННАЯ  ВОЙНА - 2

За Родину любимую,
За Украину-мать
Борьбу неукротимую
Пора нам поднимать!
             
       П р и п е в
:
Вставай, страна казацкая!
Вставай на мирный бой
С проклятою боссяцкою,
Прожорливой ордой!

Мы волей всенародною
Отставим небожат,
И люди благородные
Пусть нашу жизнь вершат!
               
     Припев.

Работники! Добродии!
Настал наш час прозреть:
Мерзотники и злодии
Из нашей жизни – геть!

     Припев.

От зла и алчной нечисти
Страну освободим
И силой человечности
Её мы возродим!

     Припев.

                Октябрь 2009 г.

 
P.S. Революции «сверху» и «снизу» мы уже  испытали — результаты неутешительные. «Цветные» и «фруктовые»  тоже плодят олигархов да нищих. Так не попробовать ли третий вариант  революции — «в себе и каждом»? Причем, не ожидая милостей от «элиты», а решительно востребовав своё, заработанное, народу принадлежащее?

сентябрь, 2009 г.
*   *   *

      СЛАВЯНСКИЙ МОТИВ

На прекрасной планете Земля
Не бывает дороже наследства,
Чем Отчизна твоя и моя,
Что досталась нам с самого детства.

Явью с навью правили деды,
Мастерами в том были волхвы.
Завещали нам тайну победы
Уберечь от хулы и хвалы.

Вера, правда и совесть —
В них великий секрет,
Что славянскую повесть
Пишем тысячи лет.

Против гуннов, хазар, печенегов,
Против римлян смогли устоять.
А француз как от русичей бегал?!
И фашистская сгинула рать!

От Праматери Славы
Происходит наш род,
Чем гордится по праву
Православный  народ.

Неужели теперь это в прошлом?
Старый к нам прискакал «чингисхан»:
Правду, совесть на торжище пошлом
У предавших скупил Чистоган.

Ложь и алчность оделись
В словоблудную вязь,
Кривда с жадностью спелись,
Перекрасилась грязь.


Ах, как плевелы нынче заплавали.
Как терзает нас стая волков…
Волкодавы скорее б залаяли,
Предвещая явленье волхвов.

Предки, в душах восстаньте!
Птица Слава, вперед!
Правда с верою, станьте,
Как таран и оплот!

Чтобы нечисть духовная сгинула,
С нею — вся разноликая гнусь,
Богоматерь покров свой  раскинула,
Охраняя любимую Русь.
Сберегая от ворогов Русь!

                Ноябрь, 2009.


 




 

 
БОРИТЕСЯ - ПОБОРЕТЕ

                К 197-летию со дня рождения Т.Г. Шевченко

Речь все о том же – о возрождении Украины. Долгожданном, выстраданном, всенародном. Без очумевшей от награбленных богатств кучки суперэгоистов, без обнищалых до крайности миллионов людей и разбегания их во все стороны в поисках лучшей доли.
Но когда же в нашу историю вместо многовекового знака вопроса можно будет поставить если не знак восклицания, то хотя бы обыкновенную твердую точку? Когда страна сорвется с наркоиглы, впрыснувшей в социум яд безграничного обогащения? Когда она шагнет с пути грабежа, насилия, обмана, растления, плача, вымирания, самоуничтожения и ступит на дорогу достойной жизни– дорогу правды, чести, совести, гражданской и трудовой доблести?
Парадокс времени. Или таков уж он, украинский менталитет, что спустя более полутора веков приходится снова и снова вопрошать вместе с Отцом нации:

Пошлем думу аж до Бога,
Його розпитати:
Чи довго на сім світі
Катам панувати?? 

Кто бы что не талдычил, но в советский период республика Украина с помощью всего СССР поднялась после Великой Отечественной войны и встала в один ряд самых развитых стран Европы и мира. Народ жил не богато, но пристойно. А что мы имеем после обретения независимости? Эру грабительской «прихватизации», обнищания, безработицы, которую венчает горстка миллионеров-миллиардеров. Они прославили страну «кравчучками» и «кучмовозами». «Валютная», «газовая», «языковая» и прочие-прочие войны, развязанные ими, опустили Украину  в ряд дико отсталых.
И нет ныне счета обездоленным и ограбленным, униженным и оскорбленным. Каждый из них может в минуту отчаяния воскликнуть вслед за героем поэмы «Тризна» Т.Г. Шевченко:

О, если б мог он шар земной
Схватить озлобленной рукой
Со всеми гадами земными;
Схватить, измять и бросить в ад!..
Он был бы счастлив, был бы рад.

Рецепт достижения счастья, прямо сказать, чересчур радикальный. Но как же быть-то? Даже всеобщий киевский майдан оказался бессильным улучшить положение. Точнее, даже ухудшил. Но почему же? Ответ известен давно. Вспомните.

У всякого своя доля
І свій шлях широкий:
Той мурує, той руйнує,
Той неситим оком
За край світа зазирає, -
Чи нема країни,
Щоб загарбать і з собою
Взять у домовину?
Той тузами обирає
Свата в його хаті,
А той нишком у куточку
Гострить ніж на брата...

        Ну, вспомнили? Про нас сказано. А это – разве нет?

... Кайданами міняються,
Правдою торгують.
І Господа зневажають, -
Людей запрягають
В тяжкі ярма. Орют лихо,
Лихом засівають…

         «Лиха» насеяли столько, что грозный оклик рвется наружу:

Схаменіться, недолюди,
Діти юродиві!

Да, да! Это к вам,  сегодняшним властителям, взывает пророк. И всех украинцев по-отечески увещевает:

Чого ж ви чванитеся, ви!
Сини сердешної України!
Що добре ходите в ярмі,
Ще лучче, як батьки ходили.
Не чваньтесь, з вас деруть ремінь
А з їх бувало й лій топили.

.
         Стоит напомнить и эти подзабытые строки. Вслушайтесь сердцем.

Нема на світі України,
Немає другого Дніпра,
А ви претеся на чужину
Шукати доброго добра.
Добра святого. Волі! Волі!
Братерства братнього! Найшли,
Несли, несли з чужого поля
І в Україну принесли
Великих слов велику силу,
Та й більш нічого!..

Подключите к сердцу ваш разум, соотечественники…

У чужому краю
Не шукайте, не питайте
Того, що немає
І на небі, а не тілько
На чужому полі.
В своїй хаті своя й правда,
І сила і воля.

Горько и больно! «Небожата» расхозяйничались, развращают людей, обращают в рабов, в безработных. Самые умные, мастеровитые, молодые, сильные разбегаются по чужим странам. Предавая Родину ради забугорных благ. Забыв о предках, кровью своей поливших родную землю, отдают ее пришельцам. Неужели забыли этот завет?

Он говорил, что обще благо
Должно любовию  купить,
И с благородною отвагой
Стать за народ и зло казнить.

Он говорил, что праздник жизни,
Великий праздник, Божий  дар,
Должно пожертвовать Отчизне,
Должно поставить под удар...

Не устарели эти слова Тараса Шевченко. И никогда не устареют! В наше смутное время они  звучат, как тревожный колокольный набат. Последуем ли мы на этот призыв из глубин времени? Поэт благословляет патриотов на подвиг во имя родной Украины. И да будет так:


А люди виростуть. Умруть
Ще не зачатиє царята...
І на оновленій землі
Врага не буде, супостата,
А буде син, і буде мати,
І будуть люди на землі.

Тяжко, со многими сложностями ведется сейчас эта  работа по обновлению жизни. Дай Бог, чтобы четвертому Президенту удалось сделать «Украину – для людей».

Кстати. А теперь, отодвинув в сторону политкорректность, воспользуемся чужим опытом. Ну не зря же японцы дубасят чучела своих начальников? «Воспитывают»! К тому же, нервы себе успокаивают. И? Дело спорится.
Так вот. Думаешь об Украине, прекрасной стране в центре Европы, а в голову лезет непрошенное. «Где, укажите нам, Отечества отцы? Которых мы должны принять за образцы? Не эти ли?! Грабительством богаты, защиту от суда в друзьях нашли, в родстве, великолепные соорудя палаты, где разливаются в пирах и мотовстве!!!»  Грибоедов, русский гений мысли и слова. Двести лет...
И что, «Украина – не Россия»? Разница есть. В масштабах. В количестве воров и сволочей, наплодившихся сверх всякой меры. Кстати, там, у соседей-родичей, в лице некоторых   олигархов их слегка поприжали. А у нас? Глухо. Чиновники вообще оборзели. Местами менты окаянствуют. Купленные СМИ трубят в дуду владельцев-богачей, вкачивая в массы смертельную духовную отраву. Ободранный народ сквозь зубы шлет наверх благодарный пламенный привет: тюрьмы вас заждались. И кладбища. Ветеринары – для усыпления.
Прав ли народ? Не всегда. Но за прошедшее двадцатилетие не найти таких мерзопакостей, которые ему бы не впаривали власти с приспешниками. Не перечисляя, спросим: доколе будет царить пир хищников? Кто укротит их?
От нового Президента низы ждут правды и управы, решительных действий. И он, опираясь на всенародную поддержку, начал потихоньку расчищать навозные завалы сверху донизу. Завалы коррупции, политического и экономического вредительства, лжи, воровства, профессионального невежества, пустословия. Вот только хватит ли ему и его команде государственной мудрости, воли, решимости и – чести и честности? Не родится ли очередной «пшик», еще худший, что неоднократно случалось в истории Украины?
Среди моря предлагаемых рецептов по выползанию из прорвы есть один – краткий, емкий, целительный. Годный на все времена и для всех народов. Это рецепт Отца нации: «Боритеся – поборете».

            А особо интересующихся подробной рецептурой отсылаем к книге
М. Веллера «Великий последний шанс». Она – о России, о «кремлевских идиотах» и деятелях. «В ней всем досталось – президенту, олигархам, демократам, патриотам, чиновникам, русским, евреям, прибалтам, чеченцам, европейцам, мусульманам, гомосексуалистам… Жестко написано». «Скандалист Веллер в этом произведении назвал многие вещи своими именами». Это из комментариев «Литературной газеты», «Московского комсомольца» и других изданий.

                Февраль 2011г.
 РS. Одна  уважаемая газета отказалась опубликовать эти заметки к дню рождения
        Поэта – да простится редактору. А в царской России Т.Г.Шевченко… печатали.



   

ПРОСТИ, ГОСПОДИ! И ВРАЗУМИ…

«Я есмь путь и истина и жизнь»
Иисус Христос. Евангелие от Иоанна, 14.6

                1. Гнев Земли
В пестром потоке телеинформации однажды мелькнул краткий, но очень красноречивый сюжет. Сразу после сообщения о его неординарности внезапно на весь экран будто впрыгнула… распахнутая змеиная пасть. Оказалось, это был удав. И он словно угрожал поглотить зрителей черным зевом, распахнутым с беспощадной агрессивностью. Правда, выглядело это скорее забавно, чем страшно: мало ли чем нынче пугают.
Но следующий миг поверг в шок. Зев чуть развернулся и внутри его неожиданно высветился… живой цыпленок! Мелькнула мысль: как он туда попал? Почему уцелел? Такого не бывает! Однако, желтенькое, пушистое, по-младенчески глупенькое куриное дитя жалобно попискивало, когда змея раза три прокатила его туда-сюда внутри пасти, делая, очевидно, неудачные глотательные движения.
Авторы телесюжета, дав затемнение, мудро оставили вопрос о судьбе цыпленка открытым. Но! Мастерски поставленная сценка явно перешагнула рамки забавной телевизионной шутки и превратилась в кинопритчу с глубоким и грозным подтекстом.
О чем она? Да все о том же: цыпленок – это наша цивилизация. Мы сами! Только, как наивно думаем, не с куриными мозгами, а умудренные богатейшим опытом долгого исторического развития. А значит, сами на себе множество раз испытавшие всю пагубу своего «мудрого» поведения на дарованной нам Земле. И вот! Жалобно пищим, находясь в пасти… у себя же. Именно в такую безжалостную рептилию очень успешно превратили мы свою родненькую цивилизацию. Которая, того и гляди, пожрет самое себя. И, стало быть, - всю жизнь на Земле в ее нынешнем виде. Мы («рептилоиды»?) подтвердим значение древнего символа в образе змеи, хватающей себя за хвост?
Прямо сказать, перспектива безрадостная.
Тут самое время вспомнить легенду о библейском Всемирном потопе, когда все люди, кроме праведника Ноя с его «командой», были смыты с лица Земли за свои грехи и преступления. Нечто подобное, как ведаем, произошло и с обитателями Атлантиды, которые, возомнив себя превыше Бога, расплатились по полной программе, оставив о себе слухи, мифы и приписываемые им кое-какие материальные намеки на их необъяснимо высокое техническое могущество. Да еще домыслы о том, что обитают они теперь в подводно-подземно-воздушном мире и морочат нам головы «летающими тарелками» и многими другими загадочными явлениями, в том числе знаменитыми «кругами на полях». Или это инопланетяне предупреждают нас о пагубности избранного нами пути? Неведомо.
В свете сказанного вспоминаются также легендарные страны Лемурия и Гиперборея. Почему и как исчезли? Кто их наследники? Остались гипотезы. Но не случайно птицы возвращаются на Север. И там, на прародине, выращивают птенцов…
Эти уроки записаны в человеческой памяти. И в книгах, Только наши современники верят в них, похоже, с непростительной облегченностью: мол, сколько «концов света» уже позади?! Десятки. А ничего.  Живем! Да и вообще, все планетарные катастрофы  - по древнейшим авторитетным воззрениям – представляют собой всего лишь эпизоды в цепочке трагических катаклизмов, происходящих на земле с определенной цикличностью. И никто их не отменит! Дескать, пять, шесть (или больше) цивилизаций уже прошли по Земле своим путем и погибли (преобразились?) в предписанные свыше сроки. А теперь, вроде бы, настает и наш черед. Уже и даты называются вполне конкретные. Самая первая – 21  декабря 2012 года. Именно этим числом, обозначающим якобы очередной «конец света», заканчивается знаменитый календарь племени майя, некогда обитавшего в Америке.
Так это или нет? Верим – не верим. Гадаем. Пишем – читаем. И ждем… перехода в четвертое (пятое?) измерение? В некое счастливое энергетическое состояние, достойными которого окажутся далеко не все представители нашей цивилизации? Вольемся таким образом в околоземную ноосферу? Заняв места в соответствии с уровнем просветленности и греховности? Кто доподлинно знает-ведает…
Но, спустившись с космическо-мистических высот к земным реалиям, обнаружим зримые признаки грядущей всепланетной катастрофы. И не в стадии зарождения, а в ужасающей фазе повсеместного и губительного шествия. Не о том ли свидетельствуют глобальные аномалии в связи с потеплением климата, многочисленные землетрясения с жутким количеством жертв, сверхмощные ураганы, сокрушительные цунами и наводнения, устрашающие извержения вулканов и многие другие проявления гнева Земли? В той же обойме предстают небывалые дотоле болезни, смертоносные морозы, сверхобильные снегопады, всезаливающие дожди, истребительные засухи и пожары, техногенные катастрофы на разных континентах, самыми масштабными из которых стали аварии на атомных электростанциях  в Чернобыле (Украина), Фукусиме (Япония), взрыв на нефтедобывающей платформе у берегов Америки, вызвавшие экологические бедствия с бессчетными жертвами среди обитателей суши и океана.  А кровавые конфликты в Северной Африке, на Ближнем Востоке, острейшая социальная напряженность в Европе, в других регионах, бесчисленные террористические акты во многих странах, самоубийства, бандитизм, нищета, голод и другие многие  беды...

Вглядываясь в сонмище этих явлений, невольно приходишь к выводу, что многострадальная наша живая планета, корчась в разного рода муках, будто пытается жестко предупредить или уже и стряхнуть с плоти своей кровожадных и алчных мучителей-потребителей. Нас! Авторов всеприродного и всесоциального катастрофического бедлама. Выходит, апокалипсис уже на пороге?
Об этом все чаще и по всему миру вещают-«пищат» средства массовой информации, включая интернет. Но они лишь прикасаются к главным, глубинным, корневым вопросам бытия человека, который под предводительством публичных и скрытых вожаков бездумно и твердолобо прется в общем стаде путем  самовлюбленного победителя природы и отсталых аборигенов, лезет по костям-трупам себе же подобных землян на вершину блаженства: к безграничной власти, супербогатству и сверхнаслаждениям! И не желает лечиться от этой убийственной болезни-«супермаразма», которая находит свое выражение в очевиднейших симптомах: в военном и экологическом безумии, источником которого служит безумие не человеческой – дьявольской! – алчности, набравшей силу мировой эпидемии.
Когда же оно кончится, наше «звериное» детство?..
Впрочнм. о чем, собственно, речь? Почему Мать-Земля гневается на своих детушек, «демонкратов»-обитателей?

                2. Не убий и не убейся   
Есть смысл напомнить, как в долгой и жестокой борьбе человек карабкался на вершину живого и неживого миров, совершенствуясь более интеллектуально, чем нравственно (даже с каннибализмом до сих пор не всюду покончено). Знать, потому и велось (как, впрочем, ведется и сейчас) беспощадное уничтожение конкурентов – собратьев по разуму. Когда-то все начиналось с маленьких войнушек за более удобные и богатые кормовые угодья в целях господства того или иного рода-племени.
А ныне? Эпоха откровенно захватнических войн вроде бы и закончилась, но передел мира на сферы обогащения – влияния с включением кровавых силовых акций по-прежнему продолжается. Ведется он и с помощью модных сегодня «цветных» революций, нередко перерастающих в прямое военное вмешательство с последующим затяжным усмирением непокорных народов и племен. Что и наблюдается, в частности, в арабском мире, богатом на драгоценное углеводородное топливо – нефть, запасы которой на земном шаре, увы, не беспредельны. А без нее – и жизни, будто бы, нет…
Что это? Вместо мирного добрососедства, общеполезного сотрудничества налицо явная и тайная вражда со вспышками истребительных конфликтов? Все та же война внутри себя и между собой иудео-христианского, исламского, буддистского, индуистского, других миров, нескончаемая с ветхозаветных, библейских времен до наших дней и далее? Осмыслители говорили и еще скажут. Скорбно только, что война эта ведется сегодня за вуалью благороднейшей цели – дескать, в интересах цивилизованного развития малоцивилизованных «диких» племен и народов.
И какова же суть такого (кстати, великолепно освоенного) лукавства? Да фактически одна и та же, прежняя: господствовать! Ибо жизненно важные земные ресурсы, якобы, на исходе и надо заблаговременно позаботиться о будущем «титульных» наций, входящих в пресловутый «золотой миллиард», который и должен комфортно жить на Земле. Миллиард, а не теперешних около семи, с преобладанием низкосортной человеческой массы. Такую тайную долговременную доктрину приписывают аристократическому «Римскому клубу», из недр которого и просочилась эта интересная информация. А недавно по телевидению «засветился» еще и «Богемский клуб» с центром управления в США. Именно оттуда 300 богатейших семейных кланов правят миром и держат, якобы, курс на… 500 миллионов землян. Ложь или правда? Не ведаем. Но правители мира (все чаще называемые как «иллюминаты» и «рептилоиды») вовсе не собираются быть «благодетелями человечества».
***
Мда. Многое что повидала наша Земля. И самое главное, что из амбициозных, корыстных побуждений, прикрываемых маскировочными личинами – от «велений свыше» до «благородной цивилизаторской миссии» - по лицу планеты сокрушительными ураганами пронеслись (и проносятся!) прославленные (за что?) или осужденные историей (и поделом!) всевозможные «атиллы», «македонские», «чингисханы», «наполеоны»,  «гитлеры», «буши» разного калибра и многих национальностей, оставляя за собой горы человеческих трупов, реки крови, моря слез. И это – ради счастья победителей? И, конечно же, народов-лидеров? Или – варваров? Ради «нашей и вашей свободы»?
Как ни крути, а во все времена мотивы всех воинствующих «цивилизаторов» остаются до примитива одинаковыми. Они жаждут ощутить себя земными богами, владыками мира или хотя бы части его. Стало быть, надо загрести под себя чужие земли и богатства. Раздвинуть жизненное пространство, желательно до беспредела. Это же очень эффективно – разбойничать. А ныне еще и гламурно – и нравственно! – обманом завладеть, подешевке скупить ценности (землю, предприятия, леса, реки) и пить соки вассалов (рабов), вычерпывая все возможные блага. Власть, слава, деньги, наслаждения льются на победителя (скупщика) как из рога изобилия. Враги повержены, недруги и соседи устрашены – и можно взгромоздиться на вершину блаженства. И царить, не выпуская из рук бразды правления. Пока не скинут с пьедестала сами невольники или не перехватят власть над манипулируемым народом более сильные и хитромудрые конкуренты.
В масштабах времени итог кровавой чехарды поистине чудовищный. Только за прошедшие 5000 лет, по прикидкам знатоков, на земном шаре произошло около 15000 разрушительных войн. Подчеркнем, что исследователи насчитали всего лишь 292 мирных года. Из 5000 – 292 года мира!
Жаль, что человеческие жертвы не поддаются точному учету. Они воистину астрономические. Жестокий ХХ век дает о них весьма показательное представление. Все из-за тех же поползновений «властвовать!» (вкупе с «борьбой за счастье трудового народа») погибло более 100 миллионов ни в чем неповинных землян. Были разрушены многие тысячи городов и селений, уничтожены без следа величайшие духовные и культурные ценности.
И все это – ради чего? В интересах каких великих идей и целей? Сражаемся за всеобщее счастье? Чепуха! Ведем жестокую прополку человеческого огорода для блага избранных? Очень похоже. Или идет элементарная борьба за выживание, в которой побеждает сильнейший? Для мира животных - простительно. А может, высшие силы проводят этакий селекционный отбор среди подопытных «кроликов»? Скорее всего, ненасытные властители-потребители решают судьбы стран и народов таким убийственным методом, который ничего общего не имеет с целями их цивилизованного развития. Тут  больше пахнет не «спасающей мир красотой», а «ароматами» жадно чавкающей утробы, ее пещерной алчностью и жестокостью. Не так ли? С абсолютной точностью об этом сказано на изломе двух эпох: «Не можете служить Богу и маммоне». Служим! И «смеемся»!? Кто как…
Не время ли подвести черту под этим разбоем? В «горячем» и «мирном» исполнении. Не пора ли снова вернуться к идее разоружения? Полного! О ней сегодня почти забыли. Разве не очевидно, что настал час твердо сказать на всех уровнях: «Жизнеубийству – нет!» Однако, не новой этой мысли противостоит другая: «Хочешь мира – готовься к войне». И готовятся. Да еще и как! Парадоксальный факт: «на страже мира» стоит гигантская военная машина, способная сокрушить вся и всех на Земле многократно.
Опять же по прикидкам знатоков, под ружьем находится около 300 миллионов человек. Из всего населения – каждый двадцатый? Да пусть их и меньше, но ведь готовы они… убивать! Для той же цели накоплены тысячи ядерных зарядов, способных  испепелить все живое на Земле. А сколько еще на вооружении космической и ракетной техники, кораблей, подводных  лодок, самолетов, вертолетов, танков, другого устарелого и самого современного оружия? Нет счета! И оно уже чуть ли не самовзрывается (Украина, Россия). Больше того, на содержание, совершенствование этого гигантского монстра смерти и защиты от него (вплоть до создания противоатомных спецбункеров и средств «исхода» с Земли на другие планеты) в мире расходуются триллионы долларов. Ежегодно! Судите сами, если только одна минута (!) боевых действия в Ираке обходилась США в 350 тысяч «зеленых».
Короче говоря,- вместо общеполезного мирного использования на благо
человечества!-эта военная суперсмерть поглощает в себя достижения блестящих умов планеты. Вокруг нее хороводятся неисчислимые легионы элитного населения Земли. Она оттяпала у мирных людей архиогромные финансовые и материальные ресурсы, погрузив в бедность и нищету миллионы. А сколько драгоценного времени убито на ее создание? Нет ответа.
Аргументы в ее защиту? Сколько угодно. Мол, стимул для развития – великолепнейший! И в мирной жизни на потребу людям служат «военные» открытия. Опять же, какое замечательное пугало для горячих голов по эту и ту стороны границы!..
И теперь эта «подруга» правителей всех мастей и состояний держит в руках не допотопную дубину, а прячет под юбкой монбланы-эвересты сверхубойного оружия. Помимо ядерного, ракетного, огнестрельного, бактериологического, химического и прочих известных видов, оно уже становится лазерным, электронным, кибернетическим, генетическим, акустическим, вакуумным, климатическим, тектоническим и еще, – кто его знает, – каким суперсовременным.
К примеру, телевизор снова «порадовал» недавно богатым арсеналом новостей с фронта создания супероружия. Они повергают… в жутчайший восторг. Или – в обыкновенную жуть? Выбирайте.
Оказывается, доблестные земляне-ученые вкупе с инженерами «сочинили» таких универсальных солдат, которые при весе в 50 килограммов начиняются ракетами, пушками, пулеметами и по своей огневой мощи превосходят нынешние танки. Они «умные», бесстрашные, не знают жалости, им по барабану химические атаки, радиоактивное и бактериологическое заражение. Выживаемость, конечно, пожиже, чем у киношного терминатора, но тоже очень приличная. Да если и прихлопнут, никто не заплачет – новых наклепают. Тем более, что земные умники, якобы, уже научились выращивать (?!) «искусственных людей», не ведающих сострадания и страха.
Впрочем, уже и армия из киборгов выглядит чуть ли не архаизмом. А зачем они? Нынче, сказывают, один ас-программист может сломать всю энергосистему противника – вывести из строя электростанции, аэропорты, железные дороги, погрузить во тьму города и селения со всей их военной, промышленной и социальной инфраструктурой.
Мало вам? Тогда еще одно блюдо с адской кухни – не отведать бы. Террорист-компьютерщик организует вам планетарную диверсию. Без жалких выстрелов! Запустит в сети нужные вирусы – и ракеты начнут пулять не в противника, а в «своих». Начало было положено в Ираке, когда американцы с помощью спецсигналов, как «телеутверждалось», вывели из строя всю противовоздушную оборону диктатора Хусейна.
Словом, накопленный потенциал вот-вот заискрит. Прозвучал прогноз: в 2017 году будет опробована кибернетическая война. Тут бы камням возопить: «Спаси, Господи, и помилуй!». Только представьте картинку: некий главком, не выходя из кабинета, нажал кнопку – и началось пекло! Созданные гениальными безумцами сверхвысокочастотные пушки-генераторы колоссальной мощности могут расплавить провода любых приборов, универсальных солдат, энергетических систем. Как бифштекс, могут поджарить армию противника, а при желании – целые города.
Но есть, утверждают, и менее разрушительное оружие. Какое? Психотронное. Врубили соответствующе генераторы – и у людей начались галлюцинации. От страшных видений, боли, ужаса они буквально лезут на стенки. У них можно вызвать эпилепсию, сумасшествие. А при передаче «кода смерти» последуют самоубийства. Массовые! От сверхмощного облучения человека может вообще разорвать в клочья! А более «гуманные» лучи вызовут только биофизические и психические расстройства. Например, паралич с диареей – чудный подарок от наших «мудрецов».
Может, это фантастика? Шутки, страшилки, ужастики? Угрожающие позы, как в мире животных? Чтобы враги рога не поднимали? И каждый сверчок, домашний и заграничный, знал свой шесток? Или для мира стараются? Верхи знают…
А внизу гнев и возмущение: как умеем, однако, работать мозгами себе  на погибель! Вот это «хозяева» Земли! Распирает от гордости, что нафаршировали ее под завязку смертью, которая напряженно топчется в гигантских стойлах-арсеналах-лабораториях во всех странах мира. Во всех! Локально же она хозяйничает во многих горячих точках планеты, но готова вырваться на оперативный простор и смерчем пройтись вокруг шарика.
Скорбно. И – дико! Какой-нибудь новый Герострат – супермаразматик нажмет кнопку – и этот монстр без сожаления спалит в адском огне своего же создателя. Который нынче живет по жуткой формуле «Чем умнее – тем страшнее».
Как тут не вспомнить слова апостола Павла: «Называя себя мудрыми, обезумели»? Сказанные 2000 лет назад, они не только не устарели, но обрели небывалую прежде остроту тончайшей грани между жизнью и смертью человечества.
 Одумаемся ли? Пока видим только слабые намеки на здравомыслие. Конечно, после распада СССР на независимые государства их военно-промышленный потенциал претерпел  серьезные потери, но теперь он снова набирает силу. Правда, Украина показала пример всему миру, отказавшись от ядерного оружия. Она уклонилась и от вступления в НАТО, избрав внеблоковый статус. И пошла дальше, избавившись от высокообогащенного урана. Но в арабском мире проявляется другая тенденция – обрести ядерный щит от внешних посягательств. Однако извне-изнутри  спроектированные внутренние разборки оказались серьезнейшим испытанием для окостенелых режимов. Ирак, Тунис, Египет, Йемен, Сирия, Ливия… Кто там следующий на «демократизацию» силами США и Европы? Найдутся ли таковые? Тайное станет явным в свое время.
Где же ты, миролюбие? Да, могущественная Америка и менее могучая Россия, проявляя добрую волю, договорились о сокращении ядерных боеголовок, но это капля в море на фоне существующей напряженности. Которая отнюдь не снижается намерением погуще навтыкать американские средства противоракетной обороны на европейском континенте. Миротворческие акции в горячих точках, спасительные для их жителей, тоже  выглядят примочкой на теле лихорадящего мира.
*  *  *
И что?! Что видим, вглядевшись в многоликую действительность? Да все тот же извечный круговорот добра и зла. С триумфами (часто незаслуженными) и трагедиями (чаще – безосновательными). В середине – коловращение правды и лжи, честности и коварства, справедливости – беззакония, бескорыстия – алчности, патриотизма – продажности, героизма – предательства. Вся таблица страстей человеческих бурлит и клокочет в житейском котле, сверху прикрытом фиговым листком «демократической» благопристойности, а снизу подогреваемом смрадным огнем  алчности.
 В головы-то что вбивают? Продай мораль – греби валюту и заживешь по-райски – круто! Проповедуют: «лучше быть богатым, чем праведным», «твой лучший в мире кошелк – дурак» (понимай, честный человек). И этот вирус наживы поразил мировой общественный организм по вертикалям с горизонталями. Низы просто хлеба требуют (ищут его даже по мусорным контейнерам), а верхи полощут им мозги телезрелищами о красотах роскошной жизни, подлой борьбе за нее. Да талантливо-о-о играют роль борцов за народное счастье. От них, милостивцев,  исходит управляющий сигнал, что «деньги – это все: власть, сила, слава, наслаждения, чудная жизнь». А человек? «Это – ничто, тьфу! Ходовой товар и ходячий труп в мире, где все продается – все покупается. Не продашь, не отдашь – силой возьмем. Уничтожим!»
Присмотритесь – увидите. С помощью целенаправленной, пропагандируемой всеми средствами и жанрами телекинопечатной индустрии идет повседневная накачка умов и душ низменными, животными страстями и наклонностями, потенциалом непредсказуемой агрессивности. Светлые, жизнеутверждающие, вечные истины – чистая любовь, честный труд, искренняя доброта, естественная красота, подлинный патриотизм – выглядят зелеными островками, а чаще глумливо высмеиваются как «глупость предков». Или попросту теряются в  грязном информационном потоке, насыщенном едким смрадом неограниченной наживы за счет доверчивых, обманутых посулами тружеников.
 С результатами сталкиваемся лицом к лицу. Агрессия выплескивается в терроризм, бандитизм, рейдерство, разбой, насилие, убийства, разврат, сектантство, сатанизм, гомосексуализм, педофилию, алкоголизм, наркоманию и прочую ядовитую нечисть. В которую опускает как роскошь, так и нищета.  Материальная и духовная. Туда же людей толпами заталкивает  спровоцированная богачами безработица, которая нередко порождает безысходную ненужность-никчемность у многих и многих, от мала до велика. И точкой последней стают самоубийства. Скорбно!
Как скорбно и то, что совершается это падение нравов на глазах, а подчас по «велению» и под «крышей» властей, которые не прочь хорошо погреть руки на искусно раздуваемых общественных пороках. Подливает масло в огонь и нескрываемая-ненаказуемая сверхроскошь олигархичных, правящих верхов, их приспешников, которые искусно разыгрывают роль праведных борцов и благодетелей. И вот вам она, гремучая смесь, которая в нашем прекрасно-гадком мире то и дело дает взрывы на улицах, в метро, в социальных слоях, в странах, на всех континентах (кажется, кроме Австралии). Итог? Неутешительный. В военных акциях, уличных столкновениях народов с их усмирителями, в бурно растущем терроризме, набравшем силу бандитизме, разбоях, в бытовых и бизнесразборках, при актах насилия, самоубийствах, в связи с другими бесчисленными причинами и обстоятельствами гибнут сотни-тысячи-миллионы людей.
По последним интернетовским данным Всемирной организации здравоохранения, в лидерах нарисовались Китай, Индия, Россия, Украина, где зафиксировано наибольшее число насильственных смертей за 2010 год (350, 110, 50 и 20 тысяч соответственно). По США, европейским странам таковых, очевидно, тоже очень немало, но подобной цифири найти не довелось. Наверное, она тоже впечатляет не в меньшей степени.
Словом, библейское «не убий» актуально для всего мира. Как и «не убейся». Судите сами. По различным причинам (в том числе в гонках за «козырной жизнью»)  только в дорожно-транспортных происшествиях за год погибло 1,2 миллиона виноватых и безвинных людей. И это не просто «издержки научно-технического прогресса», а во многом плоды элементарного разгула грязных страстей. Приплюсуйте сюда еще 4 миллиона, насчитанных экспертами: эти грохнули себя сами. Сами! Не выдержав «прелестей» жизненных испытаний (в диапазоне от «несчастной любви» до невыносимой нищеты и горького осознания собственного ничтожества, ну и  сочли «лучше не мучиться»).
Бесстрастная статистика открывает глаза и на другие трагические факты нашего бытия. Голод! От него за менее чем секунду умирает один человек, а за год «1» вырастает до 50 миллионов (из них три четверти – дети). Что равнозначно населению среднего государства. Добавьте сюда еще 60 миллионов абортов, сделанных женщинами чаще всего не от хорошей жизни. Жалко нерожденные души. Но, может, такой и должна быть саморегуляция населенности, если контрацепция бессильна? Действительно, как прокормить новых едоков, если около 800 миллионов землян хронически недоедают, то есть пребывают на грани жизни и смерти. Между тем серьезные ученые заявляют, что наша Земля способна обеспечить питанием 100 миллиардов человек. 100!  В 16 раз больше нынешнего населения. Разумеется, при мудром хозяйствовании на ней. Мудром! А не безумном…
Не комментируя, приведем еще ряд кричащих цифр. За 2010 год наркотики выкосили 200 тысяч человек, в основном из числа полной сил молодежи. Алкоголь дал «урожай» в 2,5 миллиона, сахарный диабет – 3,2, рак – 8, инфаркты с инсультами – 17. От загрязнения окружающей среды,  подсчитано знатоками, этот мир преждевременно покинули 2 миллиона страдальцев. Скромным оказался счет у смертной казни – 5638 покаранных  за тяжкие преступления. Огромно число рожденных детей-уродов, с отклонениями от нормы…
Странные и страшные цифры, не правда ли? На войну, значицца, на арсеналы супероружия, на охрану и ублажение сверхбогачей расходуем триллионы-биллионы, а накормить голодных, пролечить больных, родить и воспитать здоровых детей – гигантскую фигуру из трех пальцев не желаете? Ай, мудрейшие наши правители, златолюбцы лукавые!...
По сути дела, замечают аналитики в интернете, на переломе второго и третьего тысячелетий каждый житель нашей планеты оказывается участником, свидетелем или жертвой войны – «горячей», торговой, валютной, нефтегазовой, информационной, психологической, межнациональной, религиозной, террористической и т.д. «Такого никогда не знала история Земли!»
Это значит, что так называемая «Холодная война 1946-1991 годов», характерная небывалой гонкой вооружений (и, к прискорбию, миллионами убитых, раненых, инвалидов, беженцев, сирот, нищих), с распадом СССР отнюдь не закончилась, а вступила в новую стадию напряженности. Острую и опасную. Грозную!
Но кроме военной угрозы для земной жизни есть другая опасность. Не менее страшная. И все знают ее. Это – экологическое безумие.

                3. Спаси Землю. И себя

Оглянемся вокруг. Желательно, пламенно любящим взглядом. Иначе, имея глаза – не увидим. Обладая ушами – не услышим. Что и происходит на прекрасной нашей Земле, которую мы беспощадно «цивилизуем».
Нет-нет, пока еще достаточно часто раздаются восторженные возгласы типа   «Как здесь чудесно!» при виде удивительных уголков природы. Но под мощным техногенным давлением их становится все меньше и меньше. А уж там, где веками ступает-царит нога человека-венценосца, сплошь и рядом звучат крики ужаса: «Тут же невозможно жить! Караул!!!» Неужели по всей  планете  зазвучит этот леденящий вопль?!
Отбросив эмоции, оперируя лишь массивами собранной информации, их обобщенными выводами, ученые мужи повсюду глухо бьют в колокола: «Природа на грани экологической катастрофы. SOS!!!» Слышим ли? Вроде бы, да. Ну и что? Гадим по-прежнему…
Технология рождения этого «SOS!» у всех на виду. Сообща, при содействии всех этажей бизнеса и покорных ему властей (а должно быть наоборот!), в атмосфере корыстолюбия, глобального полузнания и попустительства с наплевательством (за некоторыми исключениями) мы сами же загазовали, захимичили, загадили, затравили, замусорили родные просторы. Землю, воду, воздух напичкали  (бессовестно и безумно!) бессчетными миллионами тонн отравы, зловонными кубическими километрами (!) всякой пакости. Разве не видно? Отходы человеческой жизнедеятельности  перешли некий критический предел, и губительное техногенное воздействие сигануло аж до небес. И, как слышим, оч-ч-чень эффективно сокращает озоновый слой – защиту от смертоносного солнечного излучения. Да и сам околоземный космос постепенно превращается в жутковатую, невидимую с Земли свалку.
Кто?! Кто прекратит окаянства этого многоликого техноразбойника, который добрался уже и до космоса,  до полюсов Земли, ледяных высот горных систем? Что-то имен героев не слышно. Зато беспардонно торгуем правдой, совестью, благоразумием. И «мелочью» - какими-то квотами на выброс промышленной отравы,  получая взамен дармовые «лимоны» баксов. Героизм – бесподобный!
Не потому ли тают вечные льды? Да еще и в таких темпах, что новый Всемирный потоп буквально рвется в ворота всех континентов, угрожая необратимым затоплением многих прибрежных городов, селений,  даже государств. И нет смысла обвинять в этом космические силы, которые насылают, дескать, всевозможные бедствия. Опять же, Солнце слишком растемпературилось, Земля что-то раскапризничалась. А бревно-то (гигантское!) в глазу своем видим ли? Кое-как-ешеньки…
Почему-то плохо доходит до нас, что нельзя же – нельзя! -  превращать дарующую жизнь чудодейственную воду в отравленный смертоносный коктейль. Знаем об этом? Великолепно знаем! И об этом же давно сигналят нам обитатели множества водоемов – от ручьев до океанов! – своей тихой погибелью, а сами люди – преждевременным уходом в иной мир. Нет спасения и от воздуха, который воистину превратил мегаполисы в газовые душегубки. Добавьте к этому смрадные, то и дело горящие гигантские нагромождения бытового мусора, промотходов и прочих отбросов, которые  под карканье вороньих туч готовы поглотить многие людские поселения. Даже свою пищу (вдумайтесь только – хлеб свой насущный!) превращаем в отраву! Из корысти  алчных недоумков…
Вот так! Пребывая в гостях на Земле, мы слепо и дико распоряжаемся  бесплатно (!) дарованными нам богатствами. Расхозяйничались так, что уже растительный и животный миры «криком кричат». Умирая неслышно, молча, без жалоб, без гнева и проклятий в наш  адрес. А мы? Изображаем, что рьяно боремся за здоровье природы. И… сокрушенно  подсчитываем, сколько исчезло с лица Земли разных видов млекопитающих, птиц, рыб, насекомых, растений. А она такая «несознательная»…
 Музейные бивни мамонта – в ваши ребра! Неужто не доходит, что жидкие природоохранные меры, заповедники да заказники с зоопарками положения не спасают? И не спасут! Но кое-кто глубокомысленно убеждает, что таков, мол, естественный процесс эволюции. Наше исчезновение тоже закономерно?  Только чего же мы своими собственными (чудовищно грязными!) руками торопим свой конец? Человеку разумному – заниматься самоубийством?! Вот уж глупость непревзойденная…
Убивающие себя и Землю, позвольте задать вам один вопрос, прозвучавший 2000 лет назад:
«- Итак, когда придет хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями?
Говорят Ему:  злодеев сих предаст злой смерти, а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать ему плоды во времена свои».
Ну? Помните эти слова? И откуда они? Загляните в Евангелие от Матфея, 21.40-41. И спросите себя, новоявленные супермудрые фарисеи, саддукеи и книжники: уж не виноградари ли новые в виде «летающих тарелок» и прочих неопознанных объектов зачастили на Землю и вот-вот заберут ее во владение? А что?! Заселят и распорядятся ею несравнимо достойнее и мудрее, чем ваша безмозглая и супержадная цивилизация. Все сделают по божественным законам Добра и Справедливости, Красоты и Гармонии. Может быть? Да!...
Скажете, глупо? Нелепо? Фантастично дико звучит? Возможно. А не дичайшее ли безумие превращать Землю – Божественный Храм Природы – в душегубку, в жестокий вертеп разбойников? И катить себя, любимейших, собственными супермозгами  (пронафталиненными!) и грязными руками (суперзагребущими!), бездумно сталкивать себя в пропасть небытия – это не великое ли безумие?!
Вспоминается русская сказка «Колобок», прозвучавшая по телевидению в пересказе мудреца и сатирика Михаила Задорнова. Извечные начала – мужское и женское – в лице Деда и Бабы помели по сусекам, наскребли муки толику и, как известно, испекли Колобок. Красивый да румяный. И с именем Земля покатился он по космическим просторам. От  волка, медведя ушел, а хитрая лиса его слопала. Грубой физической силе он пришелся не по зубам, а лицемерная, коварная, рыжая бестия  сожрала и хвостом махнула. Так и действуют купцы-торгаши. Лестью, обманом, хитростью, непомерными аппетитами они и могут поглотить Землю. И не будет красивого да румяного…
Есть над чем задуматься, господа и  товарищи земляне? Так  раскиньте же супермозгами! И остановите супермаразм - эпидемию алчности, пожирающую маразматической гонкой за властью, деньгами и наслаждениями саму жизнь на Земле. Остановим ли?..
Прости, Господи, и вразуми. Всех! От царствующих особ, супербогатых олигархов до ограбляемых ими нищих землян. Вразуми и спаси!!!
               
                Июль  2011 г.

 
               
 
 
       СВЕТОНОСЕЦ ИЗ УТИГРЫ               

                Восточно-Европейская  пастораль
                в ретро-модерновом исполнениии



                БЛАЖЕНСТВУЯ, НЕ ОБОЛЬЩАЙСЯ

Снова я на лугу. Трава подо мною. Ромашка к щеке тянется, стучится в меня, робкая.
А небо — колокол. Раскинулось, голубое, бездонное. Что-то вызванивает, ворожит. И я начинаю забывать о себе...
Это как в детстве. Охватит вдруг непонятное чувство, что ты исчезаешь, уходишь из себя, убегаешь в распахнутый, чудесный, красочный мир. Оглянулся — кто там? И странно: кажется, что не ты это вовсе. Не твои руки, губы, глаза. Все чье-то, незнакомое. Будто сам ты взлетел, в синеве растворился и реешь вольно, как птица, как дух невесомый в свободном полете. И тревожно-сладко тебе, и беспричинно-радостно, хорошо до восторга, до забытья.
Я знаю, что все это испытано, много раз повторялось с другими, описано даже. Так, очевидно, случается в минуты желанного счастья. Редки и скоротечны они, эти мгновения радости. И есть ожидание их в каждой душе. Остановить бы их, удержать навсегда, но приходят они и уходят. Так уж устроено: извечны обретения и утраты, нескончаемы встречи и разлуки.
И все-таки нет в череде впечатлений, в веренице событий сильнее и ярче возвращений к отчему дому, материнскому крову, к родимой земле.
...Стучится ромашка в меня, незнакомого. Луг качает в своей травяной колыбели. Улыбается солнце. И мне кажется, что это не я здесь. Не я. Что не со мной это было. Это лишь грустная сказка под названием «Он и Она». И  сказочное зеркало — родная речушка Утигра, — сверкая, струится рядом. Течет из необозримого прошлого в далекое и таинственное будущее. Для чего? Для кого?
Я встаю, собираю окрест ветки, палки, нахожу свитый в трубку кусок бересты и разжигаю костер. Он уютно потрескивает, овевает меня дымком. Не холодно, но я грею над ним руки. При¬ятно ощущать его живое тепло. Замираю и гляжу на реку. Слева и справа она в роскошном наряде кувшинок и лилий, спокойна и безмятежна. А здесь, под отвесным берегом, загадочно темна, бурлива, вьет кольца, пену взбивает, мелкой дрожью трясет камышовые шпаги, гоняет из стороны в стороны в своей глубине призрачно-бледные, податливо-гибкие лезвия водорослей.
Зеркало, зеркальце... Смотрюсь я в него и вижу далекого, невозвратно ушедшего Симку, Макса, Максима — себя.

* * *
Их было двое — он и она. Она и он. И моторная лодка. А ещё река, лес, небо, солнце. И этого было в самый раз, чтобы чувствовать себя необыкновенно счастливыми.
Он просто купался. Она наблюдала. Что ощущала она, когда он бронзовым снарядом летел в воду? Взрывалась спящая плоть омута, принимая в свои влажные объятия его тело.
Что ей могло казаться тогда? Нет, конечно, нет. Это не выглядело леденящим сердце, жутким переселением. И всё-таки его руки, глаза, губы, улыбка — весь он, с его радостями, меч¬тами и болями, исчезал там. Его не было. Пусть не на долго, на краткие мгновения, но от этого не менее непостижимо. Позови — не откликнется. Даже если сердиться, кричать, исходить гневом, же¬лая прервать этот миг недоступности, — он будет молчать. Кричи – не аукнется. Моли — не услышится. А ведь миг этот бывает рас-тянутым на целую жизнь.
Её, наверное, всё же должно было задевать больше всего то, что там, под взбудораженной гладью воды, в зыбком простран¬стве меж мутным дном и блистающей крышей речной, с наслаждением кувыркалось энергичное существо. Он, Симка, который исполнял какой-то сумасшедший, языческий танец радости. Веселился — без неё. Безумствовал от полноты счастья — без неё.
Могло ли быть так? Что-то внутри её затосковало. Она ощу¬тила себя неприкаянной, никому ненужной, лишней для этой ре¬ки, солнца, цветочного луга, для него — её Симки. Ей захоте¬лось встать и податься куда-нибудь, лишь бы не чувствовать горького одиночества. Вот она уже поднялась, надела широкополую соломенную шляпу, как вдруг шум неожиданно взбухшей воды и задыхающийся голос остановили её.
— Эгей, Надюша!.. Сколько минут?.. Заметила?..
— Извини, я задумалась, — ответила она, глядя на часы. — Давай!
Слова её отпечатались в памяти.
— Я когда-то... по три минуты мог... Айда в воду, будешь русалкой…ой бог... Прыгай ко мне!..
Отдышавшись, он снова ушел вглубь сверкающих вод.
То не речка была, а хранилище блаженства, доступное всем. Но обозрей-ка его во времени и пространстве! Оно длинное. Глубокое и мелкое. Светлое и мрачное. С цветами, пеной и ряской. Закованное в лёд и открытое солнцу, дождю и ветрам. И набором всех этих прелестей, своими извивами, мелководьем и плесами смахивало на жизнь человека... Что ж, будь ты и маленькой речкой, лишь бы вода в тебе была живой — неотравленной!..
Прошла минута — и возле противоположного берега закачалась осока. Под слоем воды он прокладывал в траве коридор. Страшноватым могло показаться ей это беспричинное внешне, безмолвное движение густых зарослей. Не чудо ли юдо крадется там? Это не¬лепое предположение, возможно, заставило её вытянуть шею, от¬крыть пошире глаза. И вся её поза могла выражать встревоженный интерес: ой, что же будет?!
Первое, что он услышал, когда выполз на прибрежную мель, был её смех. Облегченный и немного разочарованный.
— Сюда, Надя! — Он сидел в воде, опершись руками в близкое дно, а ногами вздымая снопы брызг.
— Осторожней! Осока же...
Сотворенная городом, знавшая лишь ванну, душ да песочные пляжи, она всё-таки понимала, что от осоки лучше держаться по¬дальше — ненароком можно пораниться.
Э, если бы так же знать технику безопасности семейной жизни и следовать ей всегда и во всём!..
— Спа-си-бо! — оценил он её заботу. И снова крикнул:  — Прыгай!
Неуверенно переставляя ноги, она подошла к самой крутизне, сбросила шляпу, отстегнула часы и, отчаянно махнув золочеными кудерьками, прямо в платье, по-бабьи, ухнула вниз.
— Здравствуй та, которая Надя! Тебе нравится здесь? А мне очень!
— Ой, ой, тону... помоги... — барахтаясь у берега, испуган¬но звала она.
— Держись! — трубил Максим. — Сейчас я совершу выдающийся подвиг!
И он нырнул — только пятки сверкнули на солнце.
— Ой, щекотки боюсь! Ой, ой...
Её слышали березы, рябины да ели, заглядевшиеся в реку. Они тихо шумели, словно подсмеивались.
— Сим, ты утопишь меня.
Они выбрались на отмель, и он нес её на руках. Нес. И только?.. С высоты лет можно смотреть на эту картину разными взглядами. Пустым: ничего никогда не было. Холодным: было что-то такое и, царствие ему небесное, кануло. Ядовито-пошлым: глу¬пенек был, тащил, а стоило, использовав, бросить. Тоскующим, исполненным грусти, сожаления. И жажды, неодолимой жажды вер¬нуться назад, чтобы снова войти в реку. И пресвятая троица – Вера, Надежда, Любовь, — чудесным образом воплощенные в одном лице, будет безбоязненно обнимать его, — как говаривали поэты, — словно двумя крылами. При этом у Веры от сияющих синих глаз, от радостно взмахивающих ресничек будут ползти по зардевшимся щекам темные капельки наведенной тушью и кисточкой красоты, не устоявшей под разлагающим действием местных вод. А Любовь, она откроет яркие губы, явив ему чудо улыбки и замечательно кривоватый, с маленькой щербинкой зуб. Затем она отчего-то смутится и уткнется холодным носом в его шею. Ну, а Надежда, та дрогнет вдруг и по руке её, упавшей на обтянутую мокрой ма¬терией высокую грудь, побегут, затопорщатся пупырышки.
И все вместе, в один голос, они зашепчут ему на ухо:
— Сим, о, Сим, здесь так хорошо. Какое славное место!..
И он ответит:
— Я знал, что тебе понравится.
— Наверное, это потому, что здесь только ты и я.
— И всё — это!
Место было действительно красивое. Кусты черемух, березы и осины, темно-зеленые ели опоясывали поляну живой разноэтажной стеной. И стена эта тихонько пела, свистела, шумела, потрес¬кивала, будто дух, обитавший в ней, был нрава веселого и застен¬чиво доброго. Пощелкивал там, перепархивал, бормотал что-то, обходя неприметно свои владения и улаживая в них любовно ты¬сячи разных дел. И, не помышляя, не ведая о том, он хранил уют на поляне, суетливую тишину. В нее вплетали свой стрекот кузнечики. Да речка ещё, обняв зеленый луг сверкающей дугою, вторила им чистым журчащим голосом. Все остальное было преисполнено дремотного молчания. Грелась на солнце коряга у берега. Метелка вереска нахохлилась рядом с нею. Лодка едва покачивалась среди крупных листьев кувшинок. Застыли, вытянувшись во весь рост, четыре стожара, похожие на необыкновенно редкий большой гребень, чесавший воздух, глубокое небо, гомонливую тишину. А осталось в его зубцах старое сено, которое Максим разворошил, выискивая червей для рыбалки.
Максим тяжело брел по мелководью, а водоросли ревниво цеплялись за его длинные ноги, деревья на берегу лопотали что-то невнятное, ромашки кивали белыми венчиками, приглашая в свое цветочное царство.
С них стекала вода. На Максиме капли отливали старой бронзой, а потом, падая в зеленый ковер, на мгновение вспыхивали искрами. С её платья и волос они серебряно струились.
— Ну вот, сейчас мы будем сушиться. Ты ведь не стесняешься меня?
— Я не знаю, — сказала она и стала выправлять на себе влажные складки. — Как-то неудобно.
— Хо-хо! Это потому, что нас всего лишь двое. Представь, что здесь пляж. Представляешь?
— Чуть-чуть.
Она принялась мудрить над волосами. Они безнадежно вымокли и напоминали глубокий блестящий шлем, ниспадавший с гладкой ма¬кушки на узенькие покатые плечи.
— Отлично. Слушайте, звери и птицы, облака и лес, солнце и цветы! Приглашаю вас на пляж! Искупаться в реке жизни — хо¬тите?! Ау-у! Погреться у нашего огня — просим! Эге-ей!..
— Не слишком ли тесно будет?
Она лукаво глянула на него, а он заметил этот быстро бро¬шенный взгляд и замахал руками.
— Ничего, приходите! Нам не жаль!
— Твои заклинания действуют неплохо.
Она слегка подтрунивала над его мальчишеством.
— О, вот она, стесняется, чудачка.
— Не верь. Она притворяется.
— Березка, иди же сюда. Позвольте вашу руку, сударыня. Располагайтесь.
— А вон сорока. На тебя стрекочет — тишины требует.
— Она приветствует нас. Сюда, белобока! И ты, коряга, дви¬гай поближе... У вас тропический загар, дорогая коряга. В ко¬стер — не желаете? Нет? Ну, конечно, там для вас неподходящее общество — трещит громко и дым пускает... Пусть живет?
— Помилуем: она не опасна. А на эту девчонку с зеленой косичкой прошу не заглядываться.
— Ха! В таком случае ревнуй меня ко всему разом.
Она сняла платье, быстро сполоснула его в речушке и повесила сушиться на изгородь стожья. Яркий купальник цвел на ней алым маком. С губ её сорвалось чуть сердито:
— Если б другое ты так же любил, как всё это...
— Да, да, я стараюсь, Надюша... Давай не будем сейчас, угу?
— Прости.
Она встала, подбежала к нему и положила обе руки на его мокрую голову.
— Не сердись, — наклонилась, гладя его волосы. — Я же всё понимаю, — привстала на колени сзади него. — Тебе тоже трудно, — коснулась щекой смуглой кожи его плеча.
— Ничего, ничего. — Он поймал её пальцы и ласкал их рукой, подбородком, губами. — Я буду таким, каким ты меня хочешь.
Он сидел, а она сзади него стояла на коленях. И это было так.
Если бы человек необычайного ума и дара предвидения, вы¬водя формулу его будущей жизни, сообщил ему, что всё окажется несколько иначе, даже совсем по-другому, что тяготясь необхо¬димостью подчинять себя идеалу, сложившемуся в голове его подруги, он не раз и не два будет бунтовать, пока не поймет однажды, что она ему более чужая, более враг, чем кто-либо из посторонних, — нет, он всё равно не поверил бы этому пророку. Как, впрочем, и она не могла рассмотреть сквозь пелену лет всех бед и обид, которые уже поджидали её в грядущем далеке.
Сплетая одну жизнь с другой, много ли знаешь о том, из чего состоит чужая душа, где ямы в ней, камни, где хорошее и плохое, чем грозит это, во что выльется то, какие радости или катаклизмы родит двойник под названием муж и жена? И надо ли знать? Не достаточно ли того, что каждый пропитан жаждой счастья, любви?..
Любви верится больше, чем знанию, и потому, ощутив её жаркое дыхание, её всесильный призыв, бросаешься туда, бежишь в ска¬зочную, манящую мглу, забыв себя, отбросив все сомнения, торо¬пишься, чтобы замаячивший призрак стал явью. Впрочем, каждый делает это по-своему, сообразно усвоенным с детства, въевшимся в плоть и кровь правилам, предрассудкам, условностям, устрем¬лениям, слабостям, которые, противоборствуя и объединяясь, дают многоликий и многозначный портрет этого двуединого существа — Он-и-Она.
Он — и — Она. Она — и — Он, так сегодня даже вернее. И каждый из них по-разному оснащенным входит в поток жизни. И в жизнь друг друга. Он, кем был он, Симка? Утлым челном, над которым потрудился деревенский топор? А она? Красивой яхтой под парусом, сработанной в городском квартале? И у обоих, выражаясь — елки-моталки! — современным языком, оказались на борту боеголовки с атомными зарядами.
Что же такое любовь? Когда разговор об этом зашел однажды в кругу знакомых женщин, он предложил им ответить на вопрос: какую работу должна выполнять любовь? Они замахали руками. Это же кощунство! Как можно! Она не трактор! Не башенный кран!.. А одна, улучив момент, сказала, играя озорными глазами: «Про рабо¬ту не знаю. А рабочее место её мне известно». Все поняли и за¬хохотали.
Он тоже посмеялся. А потом они долго спорили про тяготение тела и духа, про их гармонию и тому подобное. И все эти шумные рассуждения он заключил с грустно-веселым вздохом: «Любовь — это болезнь, от которой излечивает только семейная жизнь». Они по¬чему-то ответили безудержным смехом.
Но это будет потом, потом, потом. А тогда были река, солнце и их двое.
— А не пора ли нам поесть? — предложил Максим. — Сейчас мы поджарим нашу добычу.
— Ой, я бы, наверное, слона проглотила. Живым, — засмеялась она.
Максим, подпрыгивая на одной ноге — воду из ушей вытряхивал, заспешил к берегу. Корма приятельского «Прогресса» заходила под его ногами.
— Вылезай, разбойница! Сейчас не ты, а тебя будут глотать.
На длинном прозрачном поводке, раскрывая широкую зубастую пасть, тяжело размахивала сильным хвостом пестробокая щука, ко¬торую он с час назад вытащил на сорожку из этого омута.
— Хороша хищница!
Она тоже залюбовалась:
— Какая красивая. Дай я её поглажу.
Под её руками щука присмирела. Лишь хвост шевелился едва заметно. А пасть между тем, разверзаясь, ловила пустоту.
Раздувались и опадали красные жабры под невзрачными крышками. Между пальцами виднелись белое брюхо и бок, разрисованный темно-серыми полосами, придававшими щуке сходство с тигрицей. Спина же у неё отливала густым черным глянцем. В этом упругом длинном теле всё было предусмотрено для скрытых засад и стремительных мощных атак.
— Мне жалко её. Давай отпустим? Ай!..
Щука неожиданно взметнулась вверх как пружина, выскользнув из-под рук, упала и забилась в траве. Она продолжала сражаться за жизнь.
Будь это сегодня — Максим бы её отпустил. Но тогда он ответил:
— Нельзя, снова разбойничать будет. Или погибнет. Крепко я её зацепил. Во, глянь, даже тройник сломался.
Он вытряхнул из сумки дюжину разноцветных крепких грибов. Тут были сыроежки, рыжики, подосиновики и крутогрудые боровики с тугими коричневато-желтыми шляпками. Рядом с ними легла продолговатая бутылка сухого вина. Нашлись хлеб, соль, вареные яйца, пучок зеленого лука и несколько аппетитных пупырчатых огурцов.
— Ну разве не сказочный будет обед? — спросил он и повер¬нулся к ней.
Она, набросив на себя его рубашку, зябко ёжась, тянула к огню руки с крашеными ногтями, короткими, даже чуточку жал¬кими, а всё потому, что хозяйка обходилась с ними далеко не лучшим образом — в трудные минуты она немилосердно сгрызала их вместе с лаком до самого основания. Но сейчас они были в безо¬пасности. Завороженная модница сидела тихим воробышком и сле¬дила за ним взглядом, ловила каждое его движение и во всей её маленькой фигурке, будто упрятавшейся в себя, в выражении лица, в трепетных взмахах ресниц было столько наивной преданности, беззащитной нежности, что он застыл на секунду, не веря, — она? Это она? Инженер Воробьева? И уже в следующий момент, подхва¬ченный восторгом, вскочил, заэгегейкал, бросился к реке и начал расписывать себе лоб, щеки, грудь жирными линиями.
— За неимением охры, сала сойдет и глина. Эта палка заменит копьё. И вот перед тобой древний рыболов и охотник Мак-Сим. А в переводе — Счастливый Человек! Похож?!
— Очень, очень похож, — смеялась она, принимаясь расклады¬вать снедь на газетном листе.
Они наспех перекусили, запили скромный обед вином и Максим взялся за щуку. Выкупался с нею в прозрачной воде, накопал в береге глину и обмуровал ею рыбину, предварительно посолив. Получился неказистый красноватый большой ком. Оставалось воз¬ложить эту глиняную духовку в костер. Двумя палками он сунул её в самый жар.
— Пекись, рыбка!
Настала очередь грибов
— Предлагаю отведать лучший в мире шашлык!
— Шашлык? Ты шутишь!.. А, из грибов, — догадалась она.
Максим вымыл грибы в закопченном котелке и начал священ-нодействовать, приговаривая:
— В качестве приправы берем... что бы ты думала? Правильно. Все ароматы леса. Добавим звуков и красок. Ну как мои специи? Годятся? А затем... затем цепляем грибы на бере¬зовую ветку. Тэкс... Не вплотную, учти. Потом круто солим... И — жарим! Учись — пригодится.
— Ты славно готовишь. А на кухне сможешь?
— До собственной кухни мне далеко-далеко. Видишь, какой я несерьезный и мало достойный её. Общежитская койка — слава тебе!
— Зачем ты так? Она будет. Все будет. Я знаю.
— Кастрюли, ложки, поварешки, гоп-ля! Становись!.. Ты хочешь сказать, что из меня получился бы неплохой повар? Или даже муж? Я умею многое, это правда. Спасибо деревне и армии. А сейчас я даже с товарищами самбо и самбой знаком. Великолеп¬ная парочка! Оцени...
Он закувыркался, изображая борьбу, запрыгал, как бы тан¬цуя, остановился, развел руки и мускулы заходили под кожей тугими шарами.
— Хвастунишка! Смешной, глупенький хвастунишка.
— Никогда не слышал более дивной похвалы. Видишь, даже раздулся от гордости. А что? Я бы научился всему. Кроме одного — рожать детей.
— Ну, эту обузу я беру на себя.
— ...Осторожно, они горячие.
— Как вкусно!.. А ты бы их нянчил, стирал им пеленки.
— Хм. Ты всегда угадываешь чужие желания?
— А разве нет?
— Тогда иди ко мне.
— Магомет ты, а не я.
— Гора, к тебе покорно ползет жутко коварный, в чалме из лохматых волос, дикий, глупый, смешной Магомет, одетый почти что Адамом. А-ам!
Он положил голову на её колени, и они дружно захрустели жареными грибами. Нежились. Пили маленькими глотками легкое вино. Смеялись, подшучивая друг над другом. Ему нравилось, открыв рот, ловить струйку терпкой влаги из пластмассового стаканчика. А она спрашивала при этом, округлив глаза: «Ты не пьешь? Ты не будешь пить? Нет, правда?» Он мотал головой, и капли расползались у него по щекам. Она вытирала их ладошкой. «Ещё, — просил он, и снова брызги катились ему за шею. — И ты».
— «И я, — отвечала она и отпивала сама, морщилась: — Фу, гадость».
— «Правильно, — говорил он, — давай её сюда, вместе с губами».
Она грозила ему пальцем.
А потом была щука, дымящаяся, сочная, диковинно вкусная. И женщина кормила его, а он её. И женщина восклицала: «Прелесть!»,
— «Кошмарная», — подтверждал он.
А в небе пылало солнце. И где-то в мире жили большие го¬рода — огромные сгустки энергии, мыслей, страстей. Они рождали новую жизнь, новые города, новые сгустки. Мощные напряжения пронизывали пространства. Заседали правительства, решая вопросы войны и мира. Вспыхивали восстания. Люди стреляли, пели, рыдали, сочиняли музыку, несли вахту под морской толщей на атомных подводных лодках, слушали ученейшие доклады, строили, ругались, мирились, плавали, летали, долбили недра, штурмовали космос, умирали и в муках появлялись на свет. По вселенским масштабам и с точки зрения вечности. творилась всего лишь микробно-земная суета суетецкая. Больше пожирающая и отравляющая, к величайшему сожалению, чем созидающая.
Все это было где-то бесконечно далеко от них. Осчастливленные одиночеством, убаюканные природой, они жили в другом измерении, на неведомом острове, куда они вырвались с помощью чудодейственной силы. Имя ей было — Любовь? Так или нет, но они наслаждались и не думали о своем возвращении в мир, откуда они на время сбежали. Впрочем, между ними искрами проскальзы¬вали слова, по которым можно было с полной уверенностью судить, что с ним они не расстались, что он живет в них, действует на них, управляет ими.
— Мне так хорошо, — шептала она.
— И мне, — признавался он.
— Сим, какие у тебя сильные руки. И плечи мне тоже нра¬вятся. Они широкие, загорелые. На них удобно спать. У тебя нежная кожа. Я люблю её трогать, ласкать. Поцелуй меня. Сильнее, чтоб я задохнулась... Вот так. И губы мне нравятся тоже. Они хорошие. Полные и добрые. Твои ноги длинные, твердые, стройные. А мои маленькие. Совсем слабенькие. Изнеженные, правда? Скажи что-нибудь хорошее. Мне так трудно, когда ты молчишь. Ну, ко¬нечно, здесь ты говорил больше, чем я. Это меня удивило. Меня многое удивило. Ты какой-то раскованный. Не как в городе. Почему ты такой? Почему?.. Поцелуй ещё. Крепче. Милый. Мой ми¬лый. О чем ты сейчас думаешь? Ну, скажи, скажи. Пожалуйста. О чем? Милый мой...
— Я не знаю. Сам не знаю. Когда я трогаю твои волосы, глажу руки, смотрю в твои синие глаза, у меня в голове нет ни одной мысли. Ни одной. И сейчас нет. Я забываю себя. Только потом, когда не касаюсь тебя, когда ты далеко, я начинаю приходить в себя. И сержусь. Сержусь на воздух, разделивший нас. На километры, которые между нами. На трамваи, троллейбусы, поезда. Потому что они – черепахи, медленно движутся. И я бросаюсь в пространство. И встаю рядом с тобой. Ты видела меня, как я стою рядом. А ты представь. Мы идём вместе с тобой по улицам. Заходим в твои магазины. Ведь ты любишь в них заходить? И я хочу быть рядом с тобой. Неотлучно. Днем и ночью. Утрами я смотрю, как ты спишь. Взошло солнце. Оно играет в твоих волосах. Зарумянило щеки. Они слегка пахнут кремом. Я люблю даже кремы. Ведь их любишь ты. И любишь для того, чтобы быть красивой. А мне думается, что это чуть-чуть и для меня тоже. Правда?
Иногда ко мне приходит сумасбродная мысль: переселиться в тебя. Полностью и насовсем. В каждом человеке живет много людей. И чем больше, тем лучше. Наверное, он от этого умнее и добрее. Я тоже живу в тебе. Маленький или большой, а живу. Толь¬ко мне хочется переселиться в тебя совсем — совсем. Вот так, взять и переселиться. Я хочу, чтобы мои волосы проросли в твои волосы. Мои губы — жили в твоих губах. Мои глаза — выглядывали из твоих синих глаз. Хочу, чтоб мои ноги носили тебя, если устанут твои. А моя рука, пусть она работает вместо усталой твоей. И мысли мои, они тоже могут помочь тебе, правда? Я хочу ощущать изнутри твою кожу — мою кожу.
Если бы это было так! Если бы ты хотела чувствовать меня так же, как я тебя! Ты бы забыла всё. Счастливые люди редко обращают свой взгляд в прошлое. Во всяком случае, они не говорят, что им когда-то было лучше. Никогда мне не было лучше, чем сейчас. Поцелуй меня. Скорее!
— Дай! Дай губы! О! Сильнее! Поцелуй еще! Ещё! —Крик  шепотом. — Милый...
Но приходит час, и на все земное падает тень. Не избежали этой участи и они. Солнце, просверкав меж верхушек еловых пира¬мид, покатилось в лесную гущу. Зазвенели комары, давая сигнал к отплытию.
Очнувшись, они взялись за сборы, не забывая при этом пе-ребрасываться шутливо-колючими репликами.
— Моему мужичонке пора за штурвал.
— Моя бедная инженерка, да ты вся дрожишь. Иди к своему токаришке.
— Брр, у тебя борода, как наждачный круг.
— А что, для обточки жены подойдет?
— О-ля-ля! А я слышала: жены точат мужей.
— Точат до точки — до сосновой сорочки.
— Фу, нехороший, противный, гадкий, зазнавшийся гражданин Светенин... Подари мне свою фамилию, а?
— А не поможет ли ему гражданка Светенина заполнить ко¬рабельные трюмы?
— Гражданка Воробьева устала. И-и-э-эх! Неси меня. Своими ногами я отсюда не пойду. Ни-за-что!
Он отнес её в лодку, посадил, укрыл потеплее, быстро сложил в багажник вещички, залил костер, убрал мусор, остатки еды вы¬тряхнул на угощение птицам, постоял немного, прыгнул в лодку, завел мотор и они отчалили. Поплыли в семейную жизнь. Навстречу штилям и бурям, к радостям и горестям. К нежданной своей ката¬строфе.
 
                ХРОНИКА ЛИЧНОЙ КАТАСТРОФЫ

Ничегошеньки в мире не изменилось, не шелохнулось даже. И это было хорошо. Но ячейка его, ничтожно малая, бурно пульсировала, дрожала дрожмя. В ней разрушалось все: мечты, идеалы, прошлое с  будущим, собранные с трудом образчики счастья и, конечно, посуда — ни в чем неповинная жертва блиста¬тельных семейных баталий. А над веществом этих странных обломков качался нежный, слабый росточек, тянувшийся в бесконечность, — ребенок. Ему было плохо, на него дохнуло злое, обжигающее дыхание семейного распада.
Итак, мини-катастрофа? Катастрофочка? Мало ли их! Но Они разве к ней стремились, её призывали?..

* * *
Можно с  безоглядной смелостью утверждать: чтобы она состоялась, необходи¬мо было родить соответствующие условия. И Их, разумеется, участников дейст¬вия. Хотя за этим дело и не стало, но оказалось сие довольно затяжным   и утомительным занятием для природы. А стоило ли? Тем не менее всё случилось так, как тому и следовало быть.
Сначала, в оны веки, пришлось Им повитать в безбрежных просторах Вселенной в виде некой космической пыли. Скитались до тех пор, пока пылища эта под воздействием исполинских непознанных сил не сообразила скататься в из¬рядный клубочек. И появился объект, шар. Мяч, игрушка? Типичная колба, ко¬торая булькала, шипела, скворчала, грохотала, клокотала  —  химичила, словом.
А, может, Солнце время от времени выстреливает излишки  бушующей огненной материи, чтобы к созданной таким образом планетной системе добавить новую планету? Не так ли возникла и наша Земля? Кто ведает... Наверное, в тяжких муках  она родила удивительного ребенка — жизнь. Это был необычайный прыжок... из мира безмолвия? из мира бесстрастия? из мира случайности? Может  быть... Но какими были Они в далеком Тогда? Микроскопическими клетка¬ми? Духом? Замыслом? Вероятностью? И она, как ни поразительно, состоялась!
Они плавали в океанической похлебке, купались вместе с  ихтиозаврами. Содрогались при виде страшных завтраков стегозавров. И видели, быть может, как резал крыльями воздух, бросаясь с высоты на свою жертву, древний ящер, и птеродактиль стало его имя. Саблезубый тигр пугал их свирепым рыком своим. Сплошная жуть. А между тем все они были детьми одной матери, росли в одной колыбели.
И что же? Из океана Они   когда-то выползли на земную твердь. С нее полезли в кроны деревьев. Как Им удалось забраться туда? Впрочем, такие вопросы Их волновали меньше всего. Более естественным  было для Них прыгать с ветки на ветку, вопить в моменты драки с сородичами, удирать при виде жаждущего крови врага.
Наука говорит, что Они спустились вниз и заселили пещеры, и начали разрисовывать их стены магическими знаками. В одной из пещер, быть может, обитали Их далекие  пращуры — эти дикие, дивные, древние люди. На каком же дереве родились Они, в какой пещере? Или всё же появились на свет по воле Всевышнего от грешных Адама и Евы? А может, боги-пришельцы с других созвездий стали Их прародителями? Увы, вопросы о человеческой изначальности до сих пор не исчерпаны. Хотя, о чем спор? Они есть, а значит уже были в виде непостижимого Божьего замысла в супердревние времена.
Миновав мрак небытия, прорвав ряды древних хищников, открыв кое-какие секреты матери-Природы, пещерные люди зажгли огонь, изобрели лук, колесо, приручили диких животных. И познали Они борьбу человека с человеком. Пережили много этапов своего возмужания. Но Они стали взрослыми, мудрыми людьми, покинув пещеру? Или так и остались в ней?..
Волею владыки Случая, Он и Она оказались вместе, а за плечами обеих вереницей тянулись, теряясь в неизвестности, тысячи и тысячи поколений собирателей кореньев, охотников за мамонтами, скотоводов, обыкновенных крестьян и ремесленников. За каждым вплотную стояли двое, а хвост терялся в необозримой бесконечности времени. Они вознеслись на острие гигантской пирамиды, которой предназначено продолжиться и дальше.
Но что знаменовало собой Их появление на свет? Извечный круговорот при¬роды? Эксперимент? Познание ею себя? Плод ее творческой дерзости, тита-нического труда  и борьбы?   Вариант гармонического сочетания духа и материи? Или, скорее, нескончаемый тяжкий процесс достижения этой гармонии? Уж не Божественная ли это задача – постичь и достичь Бога-Творца? Что гадать.
Главное — Они родились. Миллиарды лет Они шли к этому и вот — появились, возникли из небытия. Состоялись!   И чем же Они радуют Землю, людей  и себя?..
* * *
Самый ответственный период Их бытия начался почти в одно время. В ав¬густе, в дни уборки хлебов, закричал Он. Это был плач. Почему не улыбка? Ведь Он умел улыбаться давным-давно. Но сначала был плач, и это было стран¬но...
А мать и отец, бабка-повитуха, они радовались. Не от того ли, что все благополучно закончилось, что можно спокойно вздохнуть, что появился на свет еще один человечек? Еще  один!  Кем-то Он станет? Как жизнь проживет? Они думали над этим в тот момент? Едва ли? Наверное, больше тревожились: пятый ребе¬нок, трудов прибыло — выдюжат ли? И суетились, забывая обо всем, и гордились, что в их полку прибыло.
А Она? Она, как водится, начинала с того же. Но отец Её  был разочарован: дочь!  И не пришел к Ней в роддом. И этим жестоко оскорбил мать. И ненависть дочери была ему отплатой.
Плакали Он и Она. Он потому, что отец сёк Его, стараясь научить уму-разуму, а Она  была навсегда обойдена отцовской лаской и вниманием.
Ему отец твердил: «Жалеть будешь, что наказывал мало». А Ей читал долгие нотации, поставив на колени. Соседка, заглянувшая на огонек, спрашивала не без ехидства: «Иван, ты ушедши или пришедши?» Намекала на его частые уходы из дома и возвращения и жалела девочку: «Ах, горемычная! Ах, бедненькая!» И та начинала плакать еще громче. С тех пор всю жизнь Её будут сопровождать слезы. Сначала Её утешали соской, затем игрушками и сладостями. И, наконец, настала пора модных тряпок, духов, ювелирных безделушек. И танцев. В зале, где ярко горят люстры, где  блещет паркет, где пары самозабвенно кружатся в вальсе, Она чувствовала себя счастливой и самой красивой. Ей, маленькой, пухлой, необыкновенную популярность давало поклонение  высокого красивого парня, совершенно непонятном образом влюбившего¬ся в Неё и готового сделать все, что Она прикажет. И делал, вплоть до того, что служил почтальоном между Нею и другими ребятами, с которыми Она из озор¬ства крутила любовь...
Пробьёт час — ударит в сердце  беда, и Он с  болью будет нести гроб на кла¬дбище. Два километра горя, надрывного плача матери, людского сострадания. Несёт, вытирая лоб. Задыхаясь. Скорбя и негодуя. Ах, отец, отец!  Ремень твой оказался не тем средством...
А Она даже не подумала ехать, когда Ее отца нашли мертвым под забором. От него пахло водкой. «Умер в состоянии алкогольного отравления», — так сооб¬щили Ей. «Туда и дорога», — скажет Она.
Но до этого надо дожить. И Он уминает картошку со свеклой, ест налистяшки — испеченные на капустных листах лепешки. В них наполовину отруби, которые вязнут в зубах. Ничего не поделаешь, время военное. Парёнки жует  — отваренные в чугунке сушеные дольки из калеги-брюквы. А еще Ему нравилась гороховая каша, сваренная в вольной печи, ароматная, с лопнувшими кожурка¬ми, теплая, дивная каша военного детства.
В редкие дни они ели пельмени. Делали их всей семьей из соленой капусты, называемой кислы. Это были праздники послевоенной поры, которые  навсегда врежутся в память.
Вечер. За окном буянит метель. Мать достает из печи кастрюльку с оттаявшими кислами. Она нарубила их в кадке, стоящей в холодном чулане, и су¬нула в печь отогреться. Отец порубил их в корытце сечкой. И начали стря-пать. У матери и сестер в руках сочельники — округлые точеные палки. Из-под них рождаются тонкие сочни, их кладут в длинные грядки. А мужики берут по грудке себе, пристраивает на концах корытца. И в каждый сочень старательно кладут ложками кислы. Двое огольцов, старший и младший, мучаются с этими разнесчастными кислами. Их надо разровнять аккуратненько, края у сочней повлажневшей ложкой смочить, запечатать и красиво согнуть.
Но сочни с капустой не раз летят на пол, и старший с  досады краснеет, бросает виновато-угрюмый взгляд то на отца, то на  брата Афоньку. Но тот и сам точь-в-точь такой же красный, вытирает пот со лба, шаркает рукавом под носом. А отец подсмеивается: «Ничего, сыны. Это вам не жизнь лепить, с ней потруднее  будет. А тут!  Вот, глядите...»
Пельмени у отца один к одному — ровные, смотрят фертами. А у  братцев — так себе, кривобокие развалюхи.
Для счастья  сестра Валя  притащила уголек, а  отец нашарил в кармане блестящий гривенник и тут же их запечатывают в пельменные брюха. «Мой будет, мой...» — пришептывает сестра, целясь взглядом на тот, что с монетой. «Да?!. А это не хочешь?» — И две худосочных дули вьются над пельменем, отгоняя злые чары. «Всем хватит», — умиротворяет мать и выносит пельмени на мороз.
А в печи у нее уже жарко пылает огонь, стреляя угольями, кидая яркие отсветы по всей избе. На столе все готово: тарелки, начищенные до блеска на кирпиче опечка вилки, соль стоит, перец. Взгляды тянутся туда, где мать, задумчиво опершись обеими руками на черенок ухвата, просветленно и ласково смотрит в пылающую печную глубину.  Страшно, а неодолимо тянет глянуть туда. Каково чугунку-то! Чернеет боками, вода в нем пузырями пошла, забурлила, поднялась белой шапкой. Но ухват мигом вытягивает его на шесток. Лист пельменей, отдающих зябким холодом, уже тут, на столе. И пара рядочков ушастых пельменей нырнула в купель кипятка... И вот они на тарелках, разлеглись и дымятся, обжигают губы, заставляя чуть ли не плакать.
Да разве забыть их, эти маленькие семейные праздники в суровые годы после тяжкой войны!..
А где-то в это время девочка в далеком своем далеке, тоже испытывая ни с чем несравнимые детские радости, ест  бабушкин пирог с яблоками. Мягкий, нежный, вкуснейший  бабушкин пирог! И дед, удачно отторговав на  базаре шапками, торопится побаловать любимую внуку. Пирожное, мороженое, дыня, виноград — ух, ты! «Расти скорей, внученька, помогай деду...»
Он  такие сладости отведает через много лет. Ну, а до того основательно познакомится с огородными творениями. Не мудрствуя лукаво, ворует с грядки морковку, бобы. С ребятами делает набеги на кол¬хозный горох и репу. Грибы, ягоды в Его непросвещенном желудке тоже за¬нимают достойное место. И вообще, гастрономические наклонности в Нем заметно превосходят прочие интересы духовного свойства. Сахар! Да это же из сладостей сладость!   Как он запомнился!..
С Володькой, дружком, жившим по соседству, они нашли эмалированный бидончик. Анюша-Яшиха, мать Володьки, спрятала его на полатях, для вер¬ности завалила всякими тряпками. Так нет же! Нашли... О, сахар! Давай попробуем? Что! Слабо? Только тихо... Спрятались на голубнице-чердаке.
Сахар оказался таким древним, что его оттуда ломом надо выковыривать. Раздобыли нож, длинный, тяжелый, им кабанов кололи. И молоток отыскался. Мо¬лотком по ножу — тюк-тюк. Кусочки сахара на зубах хруп-хруп. Не заметили, как дно показалось. Вот горе-то!  Что делать? Другу  было хуже: он оставался. И, конечно, получил хорошую взбучку.
Но справедливость в образе  отцовского ремня настигла и компаньона. «Вот тебе сахар!.. Вот, Вот!.. Понял?!. А, то-то!.. Сладко?!. Будешь знать... как на чужое... рот разевать!.. Выйдешь в инженера... тогда и ешь!.. Понял?!» Зажатый между  отцовских костлявых колен, дергаясь от резких, обжигающих ударов, Он стиснет зубы и сквозь них вместе с  всхлипами бу¬дет рваться страх, боль, обида.
Этот педагогический урок оставит в Нем неизгладимое впечатление. Од¬нажды, когда  из города  отец привезет на гостинцы обмусоленный в кармане кусочек сахара и шоколадную конфету в обертке, Он выберет первое. Кто его знает, этот шоколад? Вот  и пусть братишка ест. А тут дело надежное...
Настал день, и оба пошли в школу. Она с любопытством, Он –  почему-то со слезами. Учились и не подозревали о существовании друг друга. При возвращении из школы Её встречала мать и вела то на музыкальные занятия, то учиться рисованию. А Он после уроков, когда по дому не было особых дел, кидал на лавку холщовую сумку и мчался на улицу, где ребята уже начинали игру «на разбойнике печать, никому не убегать». Увлекшись, Он, бывало, так набегается, что промокнет насквозь, штаны заледенеют, фуфай¬ка дырявая коркой покроется. Как домой идти? А темно! Холодно, зубы выбивают противную дрожь. Отогревшись у кого-нибудь из ребят, Он плелся домой и думал: быть снова битым, унизительно беспомощным, извиваться от боли? Нет!  И Он, крадучись, бесшумно пролезал на сеновал, зарывался в пахнущую летом, шумливую теплоту сена. Корова, будто переживая за Него, тяжело вздыхала. Свинья о чем-то мечтательно хрюкала. Ах, где ты, лето? Под эти звуки Он засыпал. Мать с фонарем — после безуспешных поисков на деревне — вытягивала Его из этой норы и вела в избу, печально приговаривая «Зимогорушко ты мой непутевый, лапоточек берестяный»... И сражалась с отцом, защищая  Его.
Кончался учебный год, и  Она прятала подальше свой портфель, и начина¬лась беззаботная жизнь. В жаркие дни Она любила с подружками купаться в бочке с водой. Дед заботливо освобождал одну из многочисленных бочек, заливал ее свежей водой, а от других неприятно пахло вымачиваемыми шку¬рами. После выделки Ей приходилось сшивать их по-черному. Вся семья са-дилась за работу: они готовили к продаже шапки.
Летом Он жил удивительной жизнью, азартной, привольной. Хватал удочку и, сунув в карман краюху черного хлеба, торопился на речку. Она встреча¬ла  Его гомоном птиц, журчащими водами и огромным-огромным небом, в кото¬ром светило теплое солнце и плыли в неизвестность белые облака. На них хорошо было смотреть, опрокинувшись навзничь посреди луговых цветов.
Он цеплял на крючок вьющегося и, должно быть, отчаянно кричащего червяка, забрасывал его в зеркальную глубь и ждал, когда соблазненный аппетит¬ной приманкой какой-нибудь речной житель схватит ее и потащит в свои рыбные владения коричневый, из сосновой коры поплавок. Что это были за мгновения!.. Сердце замирало. Дрожащие руки делали резкий рывок удилищем — и вот она!  — сере¬бряная, упругая — бьется, летит!  Падает на  берег!  Скорее к ней! Кто? Сорожка! Хорошенькая... Подержав в руках ее, скользкую, трепетную, совал внутрь объемистого бидончика. И снова замирал, наслаждаясь тишиной, предвку¬шая, как будет новая поклевка, как  Он дернет, и на крючке окажется такая... такая рыбища, что удилище согнется дугой, зазвенит леска, вода забурлит, но  Он все-таки вытащит ее, эту  большую, красивую и сильную рыбу и с гордостью принесет домой. Чтобы все удивились, а мать сказала «чурнас, чурнас».
Но в туеске оказывались пескари, сорожки, уклейки, окуньки, ельчики и прочая рыбья мелюзга. Но со временем на мелких рыбешек, оснащенных тройниками, Он с  братишкой навострился ловить щук. Вот это была борьба! И добыча, казалось, поднимала их на вершину счастья. Дома Ему приходилось искать нож, точить его все на том же многострадальном печном кирпиче и приниматься за скучное дело. Вдвоем с братишкой они старательно выковыривали внутренности несчастных щук, окуней и прочих рыбешёк, попадавших затем на стол во всех видах. Ели, похваливали...
А у Нее со стола вообще не убиралось. Приходили гости, знакомые — ешь¬те, пейте!.. Но почему Она  будет делать потом наоборот?!
В Его доме в редкие праздники тоже был пир на весь мир. О, эти празд-ники!  Приходили родственники с  окрестных деревень, односельчане, и вся скудость жизни куда-то исчезала. Ватрушки, постряпушки, шаньги, курники, блины, оладьи, пироги, каши, студень, супы разные, пиво, брага... Пляски! Песни! В них отец вкладывал всю свою душу, будто намолчался, накопил силы, и вот она, душа его, взвилась на радужных песенных крыльях.
А ребятня под шумок громила съестные припасы. Однажды Он так наелся с голодухи, что едва дышал от обжорства. Лежал на полатях, мучился, а в это время взрослые парни колотили друг друга кольями. Кошмар! Дрались из-за девок. Так и не пришлось Ему посмотреть, кто над кем победителем вышел.
А между тем Он уже сам любил тогда девочку по имени Фенька. За удивительно синие глаза ребята называли ее девицей Синеглазкой. Как в сказке. Что Он только не делал!  Ну, посмотри же... Получил снова пятерку, а она хихикает над чем-то с соседкой по парте. В шахматы даже с самим Ефимом Платоновичем, директором школы, сыграл в матче 5: 5. Это же такая победа! А она хотя бы презрительно фыркнула... Не видела, не слышала, в упор не замечала. У, самая синяя из Синюшек! Чего ты в этом Ваньке нашла? Драться только умеет, а у доски мычит, как теленок...
Надо было срочно совершать какой-то подвиг. Но какой? Вот  бы волк на нее напал, а лучше - медведь. Да, медведь сильнее — и подвиг будет  на много больше... Набросился  бы на нее косолапый, огромный, рычит, пена  из пасти летит, а Он тут как тут: нет, Миша, постой!  Сначала со мной сразись! И тот замахал бы испуганно пудовыми лапами, попятился да  и — шмыг  в кусты! Тогда-то уж попробуй хихикать. Не до того, когда слезы текут. И Он бы скло-нился над ней и сказал только: «Феня, Фенечка, не плачь. Я с тобой...»
Но зима на подвиги оказалась очень скупой и пришлось их отложить на ле¬то. И вот  в один из ярких солнечных дней они, трое маловозрастных рыболо-вов, утопали на реку. Жарко! Искупались. Забросили в воду лески — не клю¬ет!  А Ему виделось, как Он при всем народе подтаскивает к ней огромную, — аж хвост по земле тянется, — диковинную рыбу. Все поражены, у нее тоже глаза широко открылись, засияли от  изумления и радости. А Он только ска¬жет: «Это тебе, Феня». Повернется и уйдет, не оглянувшись.
Но ни один даже жалкий пескаришка не трогал крючка с насадкой. Что они там, жрать-клевать разучились? Пошли ниже. И наткнулись на пуш — частокол из кольев, переплетенных еловыми сучьями. Посмотреть бы... Ох, опасное дело, хорошим ремнем пахнет. Но чего не сделаешь во имя любви!  Он решился, забрел в реку и вытащил на берег сурпу —  ловушку из сосновых дранок.
В ней оказался отливающий серебром крупный язь. Он ворочался внут-ри, бил тяжелым хвостом, сотрясая сурпу. Конец ее был мигом развязан. На лужайку вывалилась редкостная добыча. Все трое остолбенели. «Ух, ты!» — «Вот  это да!» — «Ну, ребя!» Еще  секунда — оказался  бы язь снова в родной стихии. Но Он успел, упал на него, тяжело прыгающего, схватил за жабры. И держал, по¬ка бурно обсуждался вопрос: брать или нет? «Страшно, ребя...» —  «Это же Егора Николина пуш...» — «У меня... это... за горох еще  не прошло». — Егорка осторожно почесал свой недавно отлупцованный  зад.
— Тогда я  беру, — заявил Он. Вскочил, сунул рыбу  за ворот рубахи и, прижимая ее к животу, что было сил припустил в сторону деревни. «Вот она... Попалась... Отдам — и пускай секут... Мне не жалко... Ничего, заживет... Дома бы только была... Поди, за земляникой ушла с девками...»
У самой деревни сил уже не было, ноги еле плелись, глаза совсем  потом залило. Оглянулся: ребята трусили далеко сзади. Это придало сил и решимос¬ти. Миновал один дом, другой. И тут, приближаясь к третьему, случилось неожиданное, совершенно невероятное:  с крыльца кубарем слетел... Как?! Это его так?!.. Учителя?.. Валентина Николаевича?..
Он ушмыгнул за угол.
Наверху, широко расставив ноги, в победной позе, с руками на толстых боках, стояла могутная  баба и кричала:
— А что ты можешь?.. Что?.. Только то и сумел, что сюда завезти!.. В медвежий угол!.. Вот и живи тут сам!.. Природа ему нравится!.. Люди!.. Нет!  Нет! Нет!..
Что подразумевала учительская жена под этим яростным «нет», Он вовсе не думал. Он кипел от  негодования: да как она смеет бить Его? Учителя?! Какая ты городская?.. Она развернулась, как  глыба, и уплыла в дверь. А учитель уже поднялся, потер, видно, ушибленную ногу и, прихрамывая, заковылял к скамейке под березой. Уселся, опустил плечи. У Него сердце заныло от боли: как же так?..
Валентин Николаевич появился после Ивана  Егоровича, и на уроках его звучали еще  более увлекательные рассказы о писателях, книгах, далеких странах, путешественниках и ученых. Он был маленьким человечком, похожим на лилипута, с крохотными ручками, с морщинистым личиком. В деревне его любили за общительный добродушный характер, за веселую улыбку и рассказы, в которых мир представал каким-то огромным, таинственным чудом, и сам учитель казался родом оттуда, из этой чудесной страны. Все забывали о его невзрачности, слушая его по-птичьи высокий голос. В нем была другая — не физическая — сила, а сила знаний и сила любви к людям, природе, к жизни.
Но что соображал Он, прячась за углом? Ничего, конечно. Ему всего-навсего было жалко хорошего человека.
Он выбежал из-за угла  и бросился к скамейке. «Прости, Фенечка...»
— А, это ты... — протянул учитель. Лицо его осветила  несколько рас-терянная улыбка. — Здравствуй, дружочек!  Что скажешь?
— Вот... Это вам, Валентин Николаевич... Берите же...
— Мне?.. О!.. — На лице учителя застыло бесподобное выражение. Он потрясенно рассматривал рыбу, как будто перед ним оказался китенок или даже сам кит. Потом осторожно взял и с тенью сомнения сказал:
— Ты... Ты сам поймал?
— Да... Нет... — Увидел подошедших Егорку с Николкой. — Вот, вместе с ними!.. У нас тут аршинницы есть... Щуки такие метровые... Страсть!..
— Спасибо, ребятки. Спасибо, — почему-то очень хмурясь, сказал Вален¬тин Николаевич. — Но взять не могу. Не сердитесь...
— Да у нас  их много!  Правда же!  — поддержали ребята.
— Тогда вот что... — Он полез в карман. — Берите, берите!  Иначе не возьму. Конфет купите...
И не успела вороватая троица опомниться, как он ушел в дом.  Пришлось им с десятирублевкой идти в магазин, где Степан Иванович отвесил им почти килограмм слипшихся, резко пахнувших керосином, но все равно вкуснейших конфет-подушечек. Только ели их с разными чувствами. Довольные Егорка с Николкой задирали рубахи и, дурачась, гладили животы и сладко облизывались. А в Нем броди¬ла смутная печаль. Нет, не  очень жалел, что Фенька осталась без чудо-рыбы. Или деньги, что ли, брать не хотелось? Он же от души... В благодарность... Чтобы не уезжал, а то уже сколько их тут перебывало, учителей?... Вот же, глядите, здесь тоже есть удивительное. Не уезжайте... А еще  было больно: да как она с  ним обращается?!.
Прошел год, и Валентин Николаевич вернулся в город. Разве могла удер¬жать его какая-то рыбешка, когда вместе с ним жила Акулинария Львовна? Акула, словом.
Ушел и Он. «Вот что, парень, — сказал отец, — учиться надо. На строите¬ля. Это завсегда пригодится». Его старший брат поначалу  открыл этот путь в далекий, манящий город. «Устроился. Работаю. Живу хорошо». За ним уст¬ремилась сестра, ее приняли в няньки. «Хозяева попались ничего. Вы пра-вильно говорили: деньги подбросили, нашла десять рублей. А я отдала им. Поверили. Паспорт справлю и уйду на завод». Затем еще одна сестра пода¬лась на учебу в техникум. А следом — Он. Но с техникумом не вышло — провалился на экзаменах. «Да чего ты расстраиваешься?!  Давай к нам, — убеждал тот самый Николка. — Будешь токарем... Тепло, комары да мухи не кусают. Лафа...» И попал Он в  ФЗУ. Туманная-растуманная пора ученичества. Болван-ки. Резцы да штангели. И стружка. О, эта стружка! Несколько месяцев она вилась перед Ним ночами во сне. Направили на завод. Доучивался, работал и — в армию. Армия, армия... Родимый хозяйственный взвод. Строевая, бо¬евая подготовка. Бесконечные наряды. В свободный час перед отбоем — во-ротнички, пуговицы, письма, газеты и книги, мучения над бумагой. И – провал до утра. «Рота, подъем!» И снова круговерть до позднего вечера. А потом, спустя три года, был дембель, и Он, прощаясь с ребятами, прятал от них глаза, чтобы не увидели слез.
Она в это время уже кончила институт    и попала на завод. Пройдет время, и Они встретятся. Случится это довольно прозаическим образом.
Она уезжала из дома отдыха, не дождавшись окончания смены. И Он увидит: мучается с чемоданом девчонка. Тяжелый! А тут еще и каблук сломался. Надо помочь, далеко же до станции. Подошел, кое-как пригвоздил этот не¬сознательный каблук и уже вдвоем Они отправились дальше. Разговорились. И даже смеялись. Хотя, как Он помнит, на танцах Она держалась очень замкнуто и отчужденно. Больше сидела, глядя в одну точку, и странная, недоверчиво-презрительная улыбка  играла на ее лице. Всем желающим потанцевать с Нею Она обычно отказывала. Дважды этой чести был удостоен и Он.
Утешал себя мыслью, что куда, мол, Ему? Тут вон какая красотка! При этаком-то золоте волос, глаз синеве, платье модном да лакировках на длиннющих шпильках — ну кто Он? И поразительным казалось, что Они шагают вместе, оживленно беседуют о всякой всячине, смеются над удачными шутками, что Она, уже в поезде, вырвет  из блокнота листок    со своим ад¬ресом. И начнется переписка, которая станет первым кирпичиком в их сов¬местной жизни.

* * *
Здравствуй, Максим!
Получила твое письмо. Спасибо. Думала — не напишешь. Но что отве-тить и как — не знаю. Ведь в твоем письме нет вопросов, нет ничего, на что я могла бы ответить. Ты все фантазируешь, а у меня такого шарика не хватает. Бог меня обидел, не наделил фантазией, мечтой и другими качес¬твами, которые есть у тебя.
Ты пишешь, что тебе хочется работать и работать, творить для людей, чтобы тебя понимали и любили. А мне ничего не хочется. Мне когда-то хо-телось любить. Я любила — и что же вышло?    Он женился. Женился, Максим, на другой. А теперь мне  и любить не хочется. Я никому не верю. Я потеря¬ла веру в людей. Особенно не верю подругам. Какие же они бывают подлые! Есть, Максим, хорошие люди, но мне  их встречалось мало. Мне кажется, что они все от зависти когда-нибудь перегрызутся (прости за грубость).
Тебе, Максим, хочется гореть, а не тлеть. Красивые слова. Я тоже хотела этого, когда приехала сюда после института. Молодой мастер, не лишена привлекательности — и вначале я была в моде. Меня всюду выбирали, посылали, награждали даже. И вот на каком-нибудь совещании о себе похвалу послушаешь, что-то вспыхнет в тебе, загорится. Но ведь, Максим, огонь без поддерж¬ки горит недолго. Так и у меня. Здесь не любят горенья, а поддерживают тихую, спокойную жизнь. А если что уж вспыхнет, то это сплетня. Вот по¬этому я сейчас одна. У меня нет близких подруг и друзей. Я  боюсь их.
Как видишь, Максим, дела у меня не из важных. Ты не хочешь затеряться в огромном мире, а я наоборот — хочу жить незамеченной.
Вот как будто я написала кое-что. Думала, ничего не найду для ответа, но это только когда перед тобой чистый лист бумаги. А начнешь — все само собой появляется.
На улице лето. Настроение поднимается. Часто думаю: что принесет  оно? И вот живу в ожидании чего-то интересного.
До свидания. Надя.

* * *
Здравствуй, Максим.
А ведь я могу очень обидеться на тебя. Ты удивишься: почему? Начал ты с комплиментов — им я не доверяю, хотя они и приятны. Читаю дальше — и что же? Ты призываешь меня не быть замкнутой, не сторониться людей, не ждать от них почитания, а жить их заботами, ведь я «мастер, организатор, должна быть впереди, а не прятаться». А кто обо мне позаботится?
Максим, я не совсем понимаю тебя. Ты пишешь, что веришь людям, веришь мне. Но улыбки на лицах и красивые слова так бывают обманчивы, что не сове¬тую тебе, Максим, так просто относиться к людям, быть таким доверчивым. Вера твоя до случая. Может  и с тобой произойти такое, что тоже потеряешь веру в людей, как и я. Признаюсь, что я и тебе не верю, не верю твоим громким словам. Я их слышала  много, но это были пустые слова. Они измени¬ли мое отношение к людям. Я думаю, что не смогу никогда полюбить никого, потому что боюсь и не верю никому.
И все же надеюсь, что однажды забуду об этом, и случится то, что из-менит всю мою жизнь. И приведет меня к счастью. Вот я  и жду,  и думаю: кто он, кому я поверю? Каким будет? Принесет ли он счастье?
Максим, если ты встречаешься с девушкой, никогда не говори ей краси-вые, громкие слова. Мужчина, умно говорящий о любви, не очень любит. Я в этом убедилась и горько раскаялась.
До свидания. Пиши. Жду. Надя.

* * *
Здравствуй, Максим!
Максим, письму твоему  была очень рада. Ты случайно не поэт? Как хо¬рошо ты написал о временах года, о заводе, о своих товарищах, о своем мастере. Я как будто вижу его: седой, неторопливый, внимательный, забот-ливый. Я, ты знаешь, не такая. Людей я ненавижу. Они приносят много пло¬хого. Конечно, не все, но большинство переполнены злостью, жадностью и сплетнями. А красивых парней я вообще презираю. Они очень и очень обманчивы.
Максим, ты учишься в техникуме. Думаешь приехать в наш город. Это очень хорошо. Ты переполнен мечтами, осуществляешь их. Доволен своей жиз-нью. А я — нет. Мне все хочется что-нибудь особенное. Вначале я много ра-ботала, старалась, думала: хорошо работать, быть лучше других, читать о себе заметки в газетах, получать благодарности, грамоты, премии — это и есть счастье. И вот, когда я этого достигла, поняла, что это не то, чего я хочу. Что  же еще? Сама  не знаю. И вот живу,  и жду.
Как я завидую тебе. Ты так хорошо написал. Такое  интересное, длин-ное письмо. А я так не могу. Видимо, я по натуре  больше «технарь», а не «лирик».
До свидания. Пиши. Надя.
Максим, напиши мне, кто твои родители, где жил, чем увлекаешься, а то я о тебе очень мало знаю.

* * *
Здравствуй, Максим!
Письмо твое получила, которому была очень рада. Я думала, что ты на меня обидишься и не ответишь.
Максим, а почему ты начал величать меня на «Вы»? Я хочу простой то-варищеской переписки. Откровенной. И прощу обращаться на «ты». Договори-лись?
Максим, я прочитала твое письмо и весь день чувствую себя не в своей тарелке. Я как будто виновата перед тобой, как будто украла у тебя что-то. Ты пишешь, что тебе грустно, и мне почему-то взгрустнулось. Те письма у тебя  были совсем иные – серьезно-веселые, что ли. У тебя не  было настроения? Видно, в этом и моя вина. Ну почему, Максим, это чувство вины не покидает меня?
Дорогой мечтатель, не надо грустить. Правда ли, Максим, что ты не веришь, будто я ненавижу людей? Хорошо, что не веришь. Спасибо. Теперь я знаю, что есть хорошие люди. Правда?
Жду ответа. Надя.

* * *
Здравствуй, Максим!
Ты снова порадовал меня. Спасибо за подробный  ответ. Вот уж я удиви¬лась-то!  Оказывается, ты сам в газеты пишешь. И тебя печатают. Вышли мне что-нибудь из написанного, хорошо? А ЕвгенияПавловна, которая учит те-бя, она молодая, замужем? Как интересно тебе живется. Я и представить се¬бе не могу, чтобы я могла что-нибудь написать для газеты, да еще област¬ной. В стенную приходится давать заметки, но это не то.
Какие хорошие стихи ты прислал. У тебя просто талант. Вот у меня тоже бывает, что хочется петь, танцевать (иначе я не могу выразить свои чувст-ва). Ох, если бы я умела сочинять стихи, я бы все в них выразила.
Максим, я удивляюсь, у тебя такая большая, сильная натура. Ты недо-волен тем, что есть. Тебе хочется многого. Ты далеко пойдешь.
Я читала твои письма и в каждом в тебе открываются новые черты. В каждом письме ты совсем другой. Мне это очень нравится. Ты вышлешь мне свою фотографию? Пожалуйста. Я  уже сфоткалась, только никак не заберу.
До свидания. Пиши быстрее. Надя.
* * *
Здравствуй, Максим!
Вот теперь я о тебе знаю хотя бы немного. О себе я уже рассказывала. Как видишь, ничего особенного в моей судьбе  нет. Живу, работаю и все чего-то жду. Хожу в кино, книжки читаю. Там жизнь куда интересней моей. Очень редко бываю в гостях у знакомых. И особенно редко у тех, кто «умеет жить», обставился гарнитурами и всякими дорогими вещами. Правда, была недавно    на дне рождения у одной хорошей сотрудницы, понравилось. Ели, пили вино, танцевали, слушали хорошую музыку. Очень было приятно посидеть среди ковров и хрусталя, помечтать о том, чтобы и у меня так же  было. А потом рас-строилась почему-то. Знаешь, Максим, вот иногда посмотришь на людей и да-же до слез обидно бывает. Почему же все по-разному живут? Я завидую тем, кто живет с отцом. Ты понимаешь, он нас бросил и спился, умер пьяным под забором совсем в другом городе. Он столько сделал нам зла!  А если мне такой же попадется? Я боюсь этого. Да еще  и неверный. Или злой. Я боюсь этого, как огня.
Скучное письмо, правда, Максим?  Больше таких не  будет. Я ведь на  бу¬ду  больше  вспоминать об этом.
До свидания. Пиши быстрее. Жду. Надя.

* * *
Были приезды, отъезды, радости встреч, боль расставаний, ссоры, сом-нения, планы, падавшие в руины, а на них будто снова  набирало силу древо, израненное тревогами и недоверием, обмороженное холодом отчуждения, по-битое камнями страха и отчаяния. Но оно жило, пускало новые корни и по¬беги, что-то в нем умирало, но было чему и победно зеленеть.
Настал час, и Он написал Ей.

* * *
Здравствуй снова и снова!
Пишу сегодня же. Так мне хочется сказать тебе что-нибудь необыкно-венно доброе. А ведь не скажу. Не сумею. Но буду стараться. По настрою письма ты сама поймешь, что к чему.

Бросаются на сердце
Сомнения, тревоги и печали.
«Разлучить!  Разлучить!»—
Ненавистно звучат  их голоса.
И тягостным эхом отдаются
Во всех светлых и темных углах
и залах души.
Смешные, не знают,
Что так очистить лишь можно.
Из бесформенной глыбы чувств
Они шлифуют лучшее  из них.
В час встречи с тобою,
Когда я увижу свое «я», оставленное тебе,
И когда ты встретишь себя, живущую во мне,
Будет сброшено покрывало
И перед нами предстанет то,
что шлифовали время и мы.
Только не прогоняй   меня из себя.
И не забирай себя из меня.
Если это случится, то счастье никогда больше
Не заглянет в твою хижину или дворец.
Потому что ты, разыскивая его,
На самом деле отвергнешь его
И даже не узнаешь об этом.
С помощью твоею можно творить великое.
А можно сжигать, дробить, кромсать —
Разрушать уже созданное, ничего не воздвигая взамен.
Я извлекаю из кладовой своих чувств все,
Что движет меня навстречу к тебе,
Все, что обратит в небытие дни без тебя.
Смотри же, оставь свой страх
И не подслушивай его отравляющий шепот.
Все, что я собрал в этом мире для себя,
Я несу с собой – богато ли, бедно ли.
Взял с собою победы и поражения Будущего.
Они сложены в сумку,
на которой написано «Тайна».
Я рад бы открыть ее,
Но еще более рад, что не могу сделать этого.
Перед тобой раскрою ее  и доверю
Извлекать оттуда все, что захочешь и сможешь.
А человек неисчерпаем, как сам мир.
Не ошибись же!
Ты для меня — самый праздничный,
самый радужный из миров.
Не забудь же об этом!
Заклинаю себя подарить тебе верность.
Заклинав себя подарить тебе нежность.
Заклинаю себя подарить тебе счастье,
Не забыть! Не  забыть! Не забыть!.

Ладно, ладно, я умолкаю. Мне чуточку захотелось побыть оракулом, чтобы оградить нашу жизнь от  напастей и горя, пусть минуют наш дом. Угу?
Завтра я выезжаю к тебе навсегда.
До встречи! Максим.

* * *
В самый первый день Их жизни на частной квартире Он принес пять толстых альбомов. «Тратишь деньги, Симчик... Зачем они?» — «Здесь ты мо-жешь рисовать, писать стихи, заносить умные мысли, изливать свои радос¬ти и печали. Все, все!  Это будет наша семейная летопись». — «Ой, правда?! Все, что хочу? И стихи даже?» — « Конечно. Уж мы их опубликуем в первоздан¬ном виде... Лучше писать сюда только хорошее. О хорошем. Хотя нет, и пло¬хое надо... Чтоб нам было стыдно, чтоб мы исправлялись... Но пусть пло¬хого не-бу-дет!  Согласна?» — «Очень согласна. А их хватит, альбомов? Если на всю нашу жизнь?..» — «Прекрасно, если не хватит! Представляешь? Сидят старичок и старушка, седенькие, слепенькие, очкастенькие и листают фолианты. Вот их родители, их родные домишки. А вот они сами в младенческом возрасте. Перевертываем — и, наконец, свадьба!  И пошло, поехало. Здесь радовались, тут ссорились. Вот у них своя квартира. Дети!  Внуки!   И за ними, дражай¬шими, все наблюдения запротоколированы, пронумерованы и скреплены семей¬ной печатью. Нравится?» — «Ну уж, скажешь тоже — внуки...» — «А что? Будут! Для них же это издание — ценность великая. А больше для нас, конечно». — «А как начнем?» — «С названия. Предлагай немедленно!» — «Ой, я не знаю... «Наш дом»?.. Нет?.. Тогда «Семейная жизнь»? Или... Ура, придумала!  «Очаг»! «Очажок»!» — «Неплохо. Нет, даже очень хорошо!   А, так ты таланты скрывать?!» — «Ха-ха-ха!.. Ой, щекотки боюсь... Пощади-и!» — «Слушаю и повинуюсь. А мне вспоминается    твой рассказ о самом хранителе домашнего очага. Как его зовут?» — «Суседко! Домовой!» — «Умница ты моя! Лучше «Домового» не придумать».
И Он крупно и красочно вывел фломастером на обложке — «ДОМОВОЙ».
— Нарисовать бы его, а? Ты же художница...
— С удовольствием. Как получится, да?
— Сотвори его верным защитником нашему дому.
Портрет Домового вышел похожим на  большого черного кота, с выгнутой спиной, с растопыренными усами и торчащим трубой хвостом. На кошачьей мордочке ярко светились большие желтые глаза с поперечными полосками. Пра¬во же, это был весьма воинственный хранитель семейного уюта, к тому же вооруженный крепкими, острыми когтями.
На первой странице рассказывалось.

* * *
Чтобы появиться на свет  «Домовому», нам пришлось сделать следующее:
1). съесть много соли врозь;
2). познакомиться два года назад;
3). исписать не меньше фунта чернил, которые мы высылали друг дру¬гу в высушенном виде на листочках бумаги. Это был самый странный гербарий. Хотелось встретиться — писали, тосковали — писали, радовались — писали, нервничали, мучились, злились, тревожились, восхищались — все писали да писали. Как жаль, что сюда не войдет все многоцветье, вся разноголосица наших отношений на заре семейной жизни. Сейчас у нашей «зеленой» семейки раннее утро. Еще не кончился медовый месяц. Увы, нельзя сказать, чтобы медовость его была только сладкой. Много чего было уже. От слез — с ее стороны, до мрачного затворничества — с его стороны; от встреч на холод¬ных улицах, до встреч в общежитии и так далее.
Что же содержит наш семейный эмбрион? Родим что-нибудь хорошее. Толь¬ко так! У меня сейчас жена есть, любовница есть, мамуля! - есть. Советница, дипломат, судья, финансист. Муза, в конце-то концов! У-у, и все это в од¬ном лице? А ведь еще кухарка, прачка, транспортная единица в одну женскую силу. Звать — Надежда, отчество — Ивановна, фамилия моя — Светенина. Не боись, моя дорогая Светенина, что ни один    общественный деятель не может сравниться с тобой тяжестью этих нагрузок. А я у тебя на что? Вот  и по¬тянем нашу семейную колесницу вместе, угу? Прыгай на нее, прокатись. Сей¬час я сварю тебе образцово-показательный суп. Пошли на кухню.

* * *
Н-да, вот ведь как высоко вознесла тебя судьба, о Надежда моя. И меня – тоже. Я — муж, объелся груш. Теперь мы с тобой «одна сатана». Что же ты обходишь «Домового»? Пиши!
* * *
Уже десять часов вечера. Завтра  будет тринадцатое, потом четырнад-цатое, пятнадцатое... И так без конца. Как хорошо!  Мы живем  будто во сне, совсем околдованные. Чур — чур!  Мы почти не высовываем носа в большой мир. А ведь где-то творится история. Веют над землей-старушкой разные ветры. В одних — жизнь, радость, цветение, свет, вера. Любовь!  А в других — смерть, ужас, голод. Пепел горя несется, крики слез, ярость глаз. Как же так, Человек?!. Неужели пещерная жизнь продолжается? Земля моя бедная стала пещерой глобальных разбойников?..
Если бы снять на кинопленку все-все, что свершилось уже на много-страдальной Земле, мгновенно сжать, сгустить время, чтобы можно было уложить весь его ход в зримые для человека пределы, то какая потрясающая картина предстала бы перед глазами!  От первозданной слизи — к существу, творящему небывалое. Чудо! Непостижимо одно: почему могущество свое он обращает против подобных себе? Человек творящий уступает место человеку животному? Человек животный... Хм... Он алчно наступает, хрустит костями ближних, оставляя повсюду жуткие кровавые следы...
Трудное дыхание  жизни доносится  и до нас, задувает  в нашу светел-ку, заполненную газетами и радиоголосами. А еще она увешана разной мурой, вроде вышитой крестиками собачки, фантастической девочки, нарисованной на стекле. Хозяйка квартиры баба Катя от щедрот своих поделилась с нами этим уютом.

* * *
Женушка! Формально, бюрократически отнеслась к приготовлению супа. Сбухала все — получилась... очаровательная  бурда. Ничего, не расстраивайся. Ты победишь! Придет время, и комиссия в моем лице присвоит тебе квалификацию «Жена первого класса». И дойдешь ты  до высочайшего звания «Жена ты моя золотая». А я  буду пробиваться в «Золотые мужья». Подходит?

* * *
А мой самый памятный день этой недели — яблочный пирог. Я с  базара принесла охапку цветов, портфель и сверток яблок. Едва дотащила. Шла бо¬лотом километра три, напрямик к дому, и мечтала о своем яблочном пироге. Такой, как у бабушки. Он был!  Он понравился!  Так-то...

* * *
Преогромное тебе спасибище, женулька, от моей торжествующей утробы! Кстати, у нас уже было много-много разных «первых дней»:
1). день первых выстиранных мужских трусиков и носков;
2). день образцово-показательного супа;
4). день безоблачного счастья;
5). и день несчастья ведь был тоже. Не надо таких, а?

* * *
Ты пропустил еще много:
6). День первой покупки,
7). День первого похода по базарам,
8). День    первых писем «мамам»,
9). День первого глотка водки — иначе  нельзя  было,
10). День первого долга — 36 рублей.

* * *
Чтобы не забыть о том, что он женат, Симка меня постоянно зовет  ба-совито: «Жена». А я ему и не жена вовсе.

* * *
Ур-ра!  Мы живем уже 42-й день!  Сегодня пекла пирог с повидлом. Сим¬ка тряс половики, выносил мусор, мыл полы, стирал белье. А еще у меня бо-лел зуб. Разбирали чертежи. Жизнь утрясается в нормальную колею.

* * *
Потом было еще очень и очень много памятных дней. День второй частной квартиры... третьей... шестой... И, наконец, пришел Самый, Самый Радостный День!  Родилась Юлька!   Здравствуй, Малыш!  Привет, Малыш!  Салют, Малышоныш! От этого необыкновенного события в «Домовом» остались приклеенные листочки. Они были написаны в роддоме. «Симка, я так счастлива!..» «Она так хорошо чмокает губами»... «Передай мне соду, а то у меня что-то с  ногтями. Вдруг я ее заражу...» «Она такая хорошая. Когда плачет, мне ее так жалко. Она же такая крошечная...»
Три альбома  были заполнены до отказа тысячами всевозможных подробнос¬тей. Красной краской был обведен лист, когда Они получили квартиру. Свою Собственную Двухкомнатную Квартиру с  Кухней, Ванной, Туалетом, Кладовкой, Антресолями, Балконом. Ходили по ней и не  верили: это Они? Это Они тут? Правда ли?
Четвертый альбом почти целиком посвящался крохе, которой Они когда-то никак не могли подобрать  имя. Но заметили, помнится, что она очень любопытная, крутится-вертится, как юла. И постановили: это же Юля! Юлечка. Жюли. Джуль¬етта... Тут обведены ее ручки, ножки в год, два, три. Отмечен день, когда она сделала первый шаг, сказала впервые  «мама». Потом и его поначалу звала - «пама». Каракули, рисунки. И разговорчики...

* * *
— Это кто вафкает? Ваф! Ваф!
— Теплоход.
— Теплоход?! У него зубы большие? Да, папа?
— Ха-ха. Нет! У него только голос такой... огромный. Хочешь покататься на нем?
— Да. Если только он нас не слопает...

* * *
— Юля, кого можно любить?
— Маму, папу, бабушку, Лену, птичек, цветочки, танцы, конфеты... А еще песенки и «Спокойной ночи, малыши».
— Правильно. А еще свой дом, книжки, нашего кота Ваську, бабочек, солнышко. Людей надо очень любить. И всю   жизнь. А кого не надо?
— Детский сад!  Вот!..

* * *
— Юлечка, какая ты у нас радостная сегодня.
— Да, папочка. У нас в детском саду арбузы стали расти. И бананы то-же, виноград, апельсины. Птички поют...
— Да ты что?!   И где же там?..
— Во сне. А ребята на королевских кроватках спят. А когда просыпают¬ся, надевают маленькие коронки.

* * *
Страницы пятой книжки «Домового» остались чистыми. Этот альбом вместе с другими очутился в картонной коробке, где хранились бумажные отходы Их совместной жизни. А писать  было о чем!  Срочно писать. И читать, читать, читать. Чтобы знать, видеть, к чему Они идут. Происходила странная мета¬морфоза, которую понятнее всего объясняет поговорка «от любви до ненависти — один шаг».
Они сделали его. А уж тут разгадка лежит  в складе характеров, их развитии и взаимодействии. Собери внешние проявле¬ния этой бурной семейной реакции — получилась бы редкостная коллекция. Изучающий ее не обнаружил бы ни красы, ни радости. И сделал бы печальный вывод о том, что жизнь у этой семьи на грани развала. Почему же?
Бесстрашных, жаждущих познания и счастья, есть смысл пригласить в «пещеру разбойников», как назвал когда-то семью Лев Николаевич Толстой.
* * *
До встречи Нового года оставалось еще два дня, а у Них посреди большой комнаты уже блестела игрушками елка. Но завтра должен был состояться праздничный вечер в заводском клубе, и Он как член цехкома участвовал в его организации. Как мог отбивался, когда выбирали: «У меня же дочь  бо¬леет!» — «А Надежда Ивановна? Она-то на больничном, посидит...» — «Да она же мне жизни не даст! Нельзя мне ее одну оставлять!  Понимаете? Нельзя!» — «Что уж она у тебя раскомандовалась... Дело общественное, поймет».
Не поняла. И после эффектного  бития посуды, заполошных криков и рыданий, без устали пилила Его несмотря на то, что была глубокая ночь.
Она. Хорош, ничего не скажешь. Ты ведь у меня жених. Костюм нагладил, при¬готовился.
Он. А чем это плохо? Мне что, спецовку надеть?
Она. Я вот буду меньше получать — жрать давать не  будешь. Не то что оде¬ваться.
Он. Даже? А с чего бы это? Ешь, одевайся, живи, наслаждайся в меру отпу¬щенного. Я так считаю.
Она. Вот ты и наслаждайся. Танцуй там. Танцуй, танцуй... Прыгай козликом.
Он. Я тебя тоже приглашаю. Пойдем, на два часа сходим.
Она. Пойду, встану  и буду стоять.
Он. Зачем же стоять?
Она. У меня же  больничный!   Как же я пойду?!
Он. Юлька же тебя отпускает, с соседями посидит. А остальное я возьму на себя. Нечего боять¬ся.
Она. Что из того? С какими же глазами я пойду?!
Он. Очень хорошо, у тебя совесть есть. У тебя ее хватит понять, что я должен идти?
Она. Почему должен? Ничего ты не должен. Ты должен дома  остаться!
Он. Но ты же знаешь, что там много работы. Развлекать надо, а я в числе организаторов.
Она. Выбился!  В организаторы! Ха-ха-ха!.. Найди себе замену.
Он. Здравствуйте, пожалуйста! Да когда искать? И зачем? Я ведь иду рабо¬тать.
Она. Веселая работка. С некоторых пор... Он член цехкома, видите. Тьфу!
Он. Надь, я не могу понять...
Она. Умник, а не поймешь? Иди. Потом поймешь. Я до некоторых пор действи¬тельно словесами занимаюсь. Нечего, опомнишься, заохаешь.
Он. Я? Заохаю? Ты говоришь — будто угрожаешь. Зачем ты так?.. Надь, да¬вай-ка не  будем, а?. Уже три часа ночи. Представляешь? А мне к восьми на работу. Я прошу тебя...
Она. И я просила...
Он. Она просила... Ложись спать. Не спится — примолкни, помечтай.
Она. По-меч-тай!  Не ты ли мне говорил, что я — свободная женщина? Я  и сво¬бодна, раскрепостилась!
Он. Ох, ну как же?! Раскрепостилась... Так, что драть волосы можно, ку-саться можно, ругаться можно. Здорово!  Вот, выходит, для чего тебя раскрепостили... Спи-ка лучше!
Она. Сама не сплю и тебе не дам!
Он. Но ты же взрослая, трезвая женщина. Понимаешь ты это? И я трезвый. Вот  и давай трезвенькие уснем.
Она. Он еще смеется! Ты пьян, пьян, пьян!
Он. Боже, не хватит ли? Мне что, соседей вызывать, как ты делаешь?
Она. Вызови, ради Бога. Позови, позови. Пусть знают, какой ты муж. Уж я им объясню-ю...
Он. Чего объяснять-то, чего?.. Спокойной ночи.
Она. Не-ет, я объясню, что дочь заболела, а ты идешь на вечер. А я дома?!
Он. Да, хорошо же ты о ней печешься!  Маленький скандал на весь большой дом. Очень интересно...
Она. Иди, иди. Веселись!..
Он молчит.
Она. Он организовывал!.. Я пойду за тебя организовывать!  И все сделаю лучше тебя. А ты сиди с   Юлькой!
Он молчит.
Она. Гораздо лучше. И буду танцевать. Прошлый раз не  была  на вечере, дома сидела — она болела. И на этот раз? Пойду, буду веселиться. А ты сиди с ней, нянчись. А я там сделаю. Хорошо у меня раньше получалось. Лучше, чем у тебя. Организатор нашелся...
Он. Ох, ты! Как у тебя язык поворачивается...
Она. Я пойду вместо тебя. Я тоже, не велик начальник, а все-таки справляюсь с работой.
Он. Как ты все переворачиваешь...
Она. Справлюсь, не волнуйся.
Он. А я и не сомневаюсь. Ты знаешь и можешь больше меня, молодец! А мне-то чего завидовать? Чего?
Она. Я одену новое платье  и буду красивой. Буду!
Он. Ты у меня  и так лучше всех. Иди сюда... Ну... Ыых, медом пахнешь...
Она. Отцепись ты... а мне его надеть некуда! Одно-единственное - и то как внасмешку.
Он. Нда, единственное? Давай магазин женского платья откроем?
Она. Я тебе открою! Я тебе открою!.. Пропьешь еще...
Он. Кошмар какой-то!  Надя! Хватит!
Она. Иди, иди. Я тебя сколько лет прошу: пойдем в ресторан, потанцуем. Самбой он занимался... Вот  и потанцуй со мной!  Но для тебя мои слова, как о стенку горох. А гостей захотел — не жалко было выки¬нуть сотню. А на меня десятку жалко.
Он. Сотню?!  Эх, ты!  Что ты говоришь? Как ты можешь?..
Она. Да уж, я для тебя не жалела.. Для твоих гостей.
Он. Э-эх!  Спустила деньги куда-то, а сейчас на гостей сваливаешь.
Она. Я пустила налево? Это ты посылаешь своей матери тайком от меня! А я никуда не посылаю!
Он. Я?! Посылаю?!  Себе стыдно признаться... Позорище... Все  деньги те¬бе  отдаю... И как-то умудряюсь матери посылать... Не умудряюсь!.. Ну, когда, когда это было, чтобы сын не мог матери денег послать? Матери! Я напишу ей, чтобы она подала на алименты. Как тогда запо¬ешь... Я смотрю, ты полный банкрот. В смысле морали. И в деньгах тоже. Денег тебе доверять нельзя. Ты никакого отчета перед семь¬ей не держишь. Никакого, куда  издержала...
Она. Все тебе до копейки доложу...
Он. А чуть что — хвост поднимаешь, на весь мир кричишь: такой-сякой, скупой, в одном платье хожу...
Она. Веселись, веселись. Иди, развлекайся. А мне, как обычно, с ней сидеть. Она моя дочь. Не твоя. Ты ее  не хотел. Правильно...
Он. Как ты говоришь!  Как ты говоришь! Что ты делаешь?!
Она. И сейчас ты ее не хочешь. Живешь потому, что тебе надо в хорошие вы¬лезти. Вот и живешь. Передовичок запроцентованный...
Он. Зачем ты так говоришь?!  Зачем?! Зачем?! Зачем...
Она. Не так, что ли? Матери писал: я живу только ради дочери. Ради! Ради дочери можешь одним праздником пожертвовать?
Он. Не писал таких слов... Не писал... Неужели же так и получится? Ради дочери... А на праздник — иди. Иди!  Позвони только Русакову, что вместо меня идешь ты. Впрочем, утром скажу ему сам. Не расстреляет! Будь по-твоему! Теперь ты дашь уснуть?
Она. Я свободна. Раскрепощенная женщина. Так-то. И тебя-то уж я заменю. Культуры он набрался, гостей приглашает...
Он. А тебе, что же, не  нравится?
Она. Мне не нравится, что ты меня заталкиваешь.
Он. Я — тебя?! Заталкиваю?! Чудеса на постном масле. И каким же  образом это мне удается?
Она. Таким и удается. С работы из-за тебя ухожу.
Он. Еще того хлеще! Долго же ты собираешься. Долго я тебя выгоняю. Я, токарь, сжил старшего мастера. Очень интересно!  И как же мне пос-частливилось это сделать? Хотя, наверное, мог бы. Благо, диплом тоже позволяет. Не инженер, конечно, техник...
Она. Зажрал. Все время: начальница, начальница...
Он. Я?! Эх-хе-хе. И сейчас скажу. Ты ведь как? Пусть плохо будет, а по-твоему. Впрочем, у тебя плохо не  бывает. Ты ведь не допустишь, чтобы так про тебя сказали. Как же! Опасно, лучше не связываться. Не при¬веди бог и подумать, не то что сказать.
Она. А из-за чего бы я собираюсь уходить?
Он. Ты вокруг себя создаешь вакуум. И потом, ты ляпов наделала, сколько металла в брак пустила? Два! И ты просто теряешь уважение людей — это три. Вот  и все мотивы. Но это не  означает, что ты не можешь остаться. Люди терпеливы. Однако, вокруг тебя такая атмосфера есть. Если ты этого не понимаешь, то, прос¬ти, мне нечего тебе объяснять.
Она. Ты мне крепко помог создать вакуум.
Он. В первую очередь человек сам создает себе нужную атмосферу. Или ненужную. Только сам. Ищи в себе.
Она. Так что же  в семье не создашь?
Он. Слаб в коленках. Эта задачка для героев, а не для меня. Да и они сумеют ли?..
Она. Ну,  разве не  заталкиваешь?  И буквально, и...
Он. Фигурально!.. Нет, лучше черпать воду решетом, чем с тобой гово-рить. Сдаюсь, сдаюсь!  Ты победила по всем статьям.
Она. Там-то ты стараешься доказать, какой ты хороший, инициативный, вни¬мательный...
Он. Не все у меня получается по-доброму. Не все! Не умею. Не могу. Учусь... И  у нас с тобой пошло все не так. Почему?
Она. Ты не должен ходить на вечер!..
Он. Мы ведь уже договорились: ты идешь!  Заменишь  и сделаешь лучше.
Она.... и ты будешь примерным семьянином. Ну, почему тебе со мной не разделить мою участь? По-моему, это было бы справедливо. Чем я ви¬новата, что она заболела?
Он. И ради этой цели она, как на крыльях, бросилась рвать его бедные волосы, страстно кусать его грешное тело. Ей нужно было поста¬вить на своем. Любой ценой. И вот она не дала ему послужить народу.
Она. Ну, ты живи с  народом. Живи. Не со мной... Я не вижу в тебе рыца-ря. Я бы не глядя осталась.
Он. О, как бы я хотел назвать тебя прекрасной дамой! А когда-то была «моей королевой». Сейчас - не дано-с!.. Поду¬май, голова садовая, на что ты душу тратишь?
Она. Это ты думай. У тебя  будто  и дочери нет. Все плохое в ней — от ме¬ня, все хорошее — от тебя. Так ты считаешь.
Он. Все наше. Все!  Ты вгоняешь ее  в страх — это твоя черта. Сама  бо-ишься всего — ее учишь тому же. По любому пустяку в крик, в слезы бросаться — твое наследие. Мой совет, замечание, предложение она уже  воспринимает чуть ли как не посягательство на жизнь. Как ты. А между прочим, эти черты могут оказаться главными в жизни. Представ¬ляешь, что может получиться?
Она. Что же ты ей красоты не дал?
Он. Это не в моих силах. А вот душа — это в наших. А что мы ей даем?.. Послушай, в который раз я об одном и том же: если больна, иди и под¬лечись. Занимайся аутогенной тренировкой.
Она. Я проверялась, дорогой. А тебя вот туда не затащишь. К наркологу-то что не  идешь, трусишь?
Он. У меня, как видишь, нет причин отнимать время у занятых людей. А вот ты... Или у тебя склад личности такой? Возьми себя в руки. Пойми же. Почему ты других понять не хочешь?
Она. Это ты меня под страхом держишь.
Он. Ни капли. Я говорю только: веди себя с достоинством.
Она. Вот ведь как получается: я не могу пойти, а он может.
Он. Опять двадцать пять. Ты же ездила в Москву, Ленинград. Неделями там жила. Ну  и что? Я с ней сидел - и ничего. Везде успевал. Чистая, умытая, накормленная, наглаженная. А вопли ты от меня слышала? Нет!
Она. Она вон болеет все...
Он. Не наговаривай на ребенка. Не  надо. У нее же нет сил твое давление вы¬держать. У меня их не хватает, а тут...
Она. Я бы с удовольствием пошла на вечер. Я сначала не хотела. Потом хотела очень... Сейчас...

* * *
Семейная колесница все  больше и больше превращалась в ржавую, визгливо скрипевшую тачку, угрожающую развалиться в любой миг. На шум при¬бегали соседи, которым, как известно, положено защищать слабого. Он открывал им дверь, молча одевался и уходил, куда глаза глядят. В душе  было гадко и тошно. Ноги, бывало, приводили его к стекляшке и там, за стаканом вина, после долгих и нудных разговоров с подвыпившими мужиками о передрягах семейной жизни, Он   так же долго и нудно мучился над вопросом: что же Ей надо?! Что?!. Пьешь — скандалы, и не пьешь — тоже скандалы. Стираешь, полы моешь, по магазинам  бегаешь — все  равно скандалы. Вкалы-ваешь, деньги до копеечки приносишь — не унимается. Мало!  Ей больше надо, чтобы в роскоши жить, среди ковров с хрусталями? Но и Он ведь не против. Будут!  Сумей только с умом распорядиться тем, что получаешь. А ей немедленно надо. Сегодня! Сейчас! И квартира ей уже тесна, хотя когда-то меч-тала об уголке, только бы он был свой, собственный. Нет, богачом Ему не бывать, совершенно точно. Но ведь можно же  быть счастливыми и с тем, что имеешь!   Были же Они счастливы... А теперь... Что теперь? Может, Он не ту березку выбрал? Она старший мастер, а Он кто? Токарь с дипломом техника, стоит за станком ради денег. Чинов Ей не хватает? Или Он Ее как мужчина не устраивает? Интим — штука серьезная. Но неужели Она не понимает, что в постель не загоняет, а завлекают? А, может, в Ней эта самая мещанская закваска так бурно бродит? Не зря же Она козыряет, что на мещанах мир держится. Вон с каким рвением сражается с Ним: «Не пиши в газету!  Не воюй с мельницами! Себе  и мне хуже делаешь... Плюю я на твою литературу. Много ты за свою писанину гонорара получил? Ты мне  общипан¬ную синичку поймай, которая рядом, а  нечего гоняться за журавлями, которые  неизвестно где летают. Время гробишь  только...» А может, больна? Или склад души у нее такой? Нет, нет! Что я на нее? Я же ее люблю. Сам я недотепа, не могу понять ее... Не могу перешагнуть через себя... Тоже хорош гусь. Все под себя да под себя гребу... Но что же делать? Что?..
Пошатавшись по стекляшкам, испытав всю прелесть бурных сцен, Он спо¬хватился: ладно, пусть считает алкоголиком, пусть, не жалко. Хоть горшком пусть называет, только в печь не ставит. А со стекляшками надо кончать —  утонуть можно, что вовсе ни к чему. Но все-таки, что же делать?..
Копаясь однажды в груде своих бумажек, наткнулся на Ее письма. Читал, вглядывался в ломаный почерк, тер лоб. А потом принес Ей.
— Ты посмотри, что я нашел! Твои письма... Я  будто снова побывал в нашем прошлом. Чудесное время... А мои у тебя сохранились?
—Сам же в макулатуру сдал.                -            -  Ка-ак?!
— А вот так!  Связки-то кто относил?  Я паковала только…
— Да, да... Я... Ладно. Хорошо... На, почитай. И, пожалуйста, верни мне  их снова.
Она  бегло перелистала успевшие пожелтеть  бумажки.
— Ну, и что? Я тебе  в них что-то соврала? Обманула тебя?
— Не-ет... Я не подозревал тебя в обмане... Я просто считал, что ты лучше... Можешь  быть лучше... И сейчас считаю. Правда!
— А ты стал лучше? Не стал! Я-то ему: «Ты далеко пойдешь»!  «Ты силь¬ная натура»!.. Ну, где это? Где? Это ты меня обманул!  Ты!..
У Него только и вырвались эти слова:
— Чудик!  Ну, и чудик...
Сдержался, а внутри ворчала тоска: «Ведь видел эти строчки! Думал над ними... «Я ненавижу людей», «не доверяйся им — обманут», «хрусталя хочу», «прожить хочу незамеченной», «отец-пьяница подло бросил»... Вот, думал, хватила лиха! Уж такая не подведет, если ей душу выложить... Нда, ах ты мое второе крылышко... Отказываешь совсем...»
А телега — или, как ее, тачка? — скрипела, тарахтела  и доковыляла до печального события.

* * *
Он в тот день вернулся поздно, отстояв почти две смены подряд. Был срочный заказ, попросили — остался. Радовался, что сделал в срок. И хотя смертельно устал, был преисполнен гордости. В таком настроении Он открыл дверь квартиры.
Юлька еще не спала. Он удивился: времени-то двенадцать ночи! В чем дело? Выяснилось, что дочь обозвала мать дурой, и проработка длилась уже несколько часов.
Он. Юля, не надо бы так. Не  бери с нас пример, лапушка.
Юля. А что она все время: ты опять злая!  Ты опять злая!  Я, папа, не злая, правда?
Он. Святая правда, малышоныш. И ты сейчас  это докажешь. Хочешь? Вот  и хорошо. Я знаю, что ты у меня славная девочка. Добрая и внимательная. А поэтому надо пойти и извиниться перед мамой. А то она целую ночь не уснет. Иди, Глазастик, иди смелей... Ну, вот и хорошо. Молодчинушка ты моя. Ныряй под одеяло.
Юля. Да, папочка, я извинилась, а она все равно очень сердится. Это не по правилам.
Он. Ничего, она успокоится - и все  будет хорошо. Хочешь сказку? Тогда закрывай глазки и слушай.
Однажды мама с папой принесли девочке Маше  большой красивый цветок и поставили на подоконнике. Она очень обрадовалась. И так за ним ухаживала, что он улыбался ей. Увидит, что она пришла  из садика, и давай звенеть: «Здравствуй, Машенька!   Как поживаешь?» А она его польет  и все новости детсадовские расскажет. Очень они дружили. А потом Маша почему-то    все  чаще стала  забывать о нем. Один раз не полила, другой. Затосковал цветочек. Листочки у него вянуть стали, и головка клонилась все ниже  и ниже. «Машенька, напои меня, пожалуйста!» — шептал он  совсем неслышно. А она и не замечала его. И когда ему стало совсем плохо, он уронил один красный лепесточек. Упал тот лепесточек на Машину руку. И будто обжег ее. Вскочила она, за водой побежала, полила  и погладила: «Прости, цветочек. Я больше так не  буду...» И цветочек ожил, снова заулыбался. И звенел ей ве¬чером: «Спокойной ночи, Машенька. Приятных тебе сновидений». А ты, Юлечка, полила, не забыла?.. Ну, вот и хорошо. Спи, малышок.
Она. А!  Он еще сказочки ей рассказывает!..
Он вынес Ее  из комнаты дочери и закрыл дверь.
Она. Сказочки ей!.. Я ей покажу сказки... А ты... Если у меня не получит-ся, я всем расскажу, что ты импотент. Уж так подам — будь спок!
Он. Ну зачем ты опять? Разве так надо?
Она. Учи, учи. Сама ученая. Не первый год замужем, как говорится... Тебе надо, чтобы я  была тебе врагом? Буду!..
Он. Надя, что ты говоришь?
Она. Он, видите, не пьет. И это, говорит, не моя заслуга. Будь моя воля  — я бы тебя заколдовала шесть лет назад. Я только одного боюсь: остался там, напьется — сдохнет, как мой папаша.
Он. Не речь у тебя, а  бархат сплошной... Зачем ты опять? Унижаешь ведь..
Она. Унижаешь? Я у тебя все время кастрюля, все время булькаю...
Он. Запой соловьем, как раньше, а? Не хочешь! Так ведь что растишь, то и жнешь. К чему ты это делаешь?
Она. На кой ляд мне это нужно — подарочки с днем рождения! — кричит  в сто¬рону Юлькиной комнаты. — Твои воспитатели — ты им и дари. А я лучше эти деньги на себя духами вылью, помадой измажу, тряпкой одену, про-ем, в театре просмотрю... Что растишь… Раз я тебе враг — ты и по¬сеял. Ты и жни.
Он. Бессилен я перед тобой. В голове мутится, как бессилен. И правда бессильна.
Она. Слабоват! И так, и эдак... Чтоб тебе вчера! Дочь ушла гулять — по¬целовал бабу, приласкал бабу и у  бабы на целый день настроение хоро¬шее. Ума-то нет, что ли?
Он. Э, только о себе и думаешь. Устал не устал — тебе все равно. Все те¬бе обязаны, все должны дать да подать. Иначе, у, бойтесь меня. Здесь ты всю красу свою являешь. Ты во всеоружии своей слабости.
Она. Не можешь — уходи! Хоть сейчас!
Он. Да. Ты, пожалуй, права. Только ребенка не хочется предавать.
Она. Тебе  она не  нужна. Ты сына хотел. Не удалось! Ха-ха-ха!  Сам виноват! На помойку  бы не носила, может, и был бы сын. Да не  один.
Он. Твоя воля была. И сейчас только твоя.
Она. А ты условия создал? Ты себя-то прокормить не можешь! Нищих пло¬дить?!
Он. Эх, ты! Зачем ты так?
Она. Приехал с работы, пригласил бы в театр. А я, дура, жду. Приготови¬лась, прическу сделала, губы накрасила, туфли новые достала. Жду, жду!.. (Убегает, грохочет в закрытую юлькину дверь). Я тебе, до¬ченька, долго это помнить  буду. Я тебе покажу...
Он. Эх, ты...
Она. Я тебе покажу дуру... Вот  и ты запомни: не хочешь мира — получишь войну.
Он. Как же ты изменилась, Надя... Но почему, почему?
Она. Изменилась? А что ты со мной живешь? Уходи! Катись колбаской. Муж – величина переменная. Упал, как снег, и растаял. Мать одна прожила, и я проживу. Не-ет, я как мать жить не  буду. Найду получше тебя, поденежней. Красавец какой!..
Он. Уйду, Надя. Уйду. А сейчас помолчи. Дочь же не спит. На работу к восьми...
Она. Дочь тебе не нужна. Она к тебе лезет, а я останавливаю: папа не расположен. Я тебе не нужна, и она не нужна. Уходи! С глаз долой — из сердца вон!  Не нужен! Как я не нужна  была своему отцу... Я ее воспитываю, кормлю, одеваю — и я же ей дура. С ней канителюсь — дура...
Он. Как аукнется, так и откликнется. Закон бумеранга знаешь?
Она. Хватит! Откликнусь так, что не возрадуется. И тебе не мешок радос¬ти отвалится. Не-е-ет!
Он. Зря ты, Надя, так говоришь. Ой, зря...
Она. Добился, что не мужик, а  буфет. У тебя вообще к женщинам интерес пропал. Отчего? От водки!  От винца!  От пивца!  Ты же алкоголик второй степени.
Он. Где ты, правда, шатаешься!.. Скучная ты женщина, Надя. Неужели не надоело?
Она. Я сделаю в двадцать раз  больше, только ты свои функции выполняй честно, добросовестно...
Он. А также страстно, духоподъемно и сногсшибательно.
Она. Я не права? Ха-ха... Я человек свободный. Лишь бы ты мне не мешался. Как собака на сене: сам не  возьму — и другим не дам. Тьфу ты, господи... Никогда  не стану унижаться! Да ты тут болтаешься! Если бы я знала, что ты себе живешь, я себе живу - никаких бы претензий к тебе. А то у тебя кулаки есть, которые  чуть что кровью наливаются. А так бы я рыдать не стала. Подумаешь! Ты пошел — и я пошла. И тебе, и мне хорошо.
Он. Считай, что меня уже нет. Что ты уже «пошла» и тебе хорошо. Тебе просто распрекрасно...
Она. Красавец!  (Грохочет крышкой швейной машинки, за которой сидела). Черт  бы тебя побрал!  Ну, измени, сделай милость, а? Измени мне — и я развяжу себе руки. Ты будешь к ней ходить, а я к другому ходить. Жизнь будет прекрасна!.. Ты такой невоспитанный, такой темный деревенский мужик... Жду его который месяц. Он говорит: «Ах, как хоро¬шо!  Она не ругается!   Как это великолепно!» И думает, что у меня терпение  бесконечно. А я каменная?!.
Он. Жаль, что это не так. Каменные  бабы хороши уже там, что молчат...
Она. Ты такой великий знаток женщин, мужчин! Писатель!  Все он понимает, все знает... В газеты заметки строчит... Тьфу!... Графоман!..
Он. Я понимаю только одно: нельзя так низко опускаться. Это единствен¬ное, что я знаю. Нельзя издеваться над людьми. Это я знаю твердо.
Она. А чего же ты надо мной издеваешься?
Он. Чего это я, действительно, над тобой издеваюсь? А? Не знаешь? На-верное, я просто тебя распустил. Разрешил тебе слишком много. Правда, святая правда, я не подсчитывал, дебит с кредитом не сводил. А надо считать. Любовь тоже  надо штангелем мерять. Чтобы провалов не  было, лишних припусков. Чтоб все  было тютелька в тютельку. Где ты, тю¬телька моя ненаглядная? Не показывается, зараза этакая... В позицию!
Это я не тютельке, а тебе. Хотя, кто вас разберет, где ты, где она. Ну же!  А, не нравится? У тебя есть что-то святое?.. Себя любишь? Любишь. Так люби по-человечески. И другие тебя  будут по-человечески любить. А не как роботы. Стань человеком. Женщина, ау!
Она. Мне ничего не нужно. Когда-то был нужен штамп в паспорте, чтобы грех прикрыть. А сейчас мне нужен хороший фасад. Вот и все. А то, что ты меня любишь, где-то там твоя любовь шевелится, — а может, и не шевелится, не знаю, — мне она не нужна. Я найду себе любовника и буду счастлива...
Он. Да. Считай, что меня уже нет с тобой. Я исчез. Растаял, как снег. Как сон... Как утренний туман... Будь счастлива... Да, нам надо расстаться. Мы изрядно поднадоели друг другу... Хорошо. Будь по-твоему.

* * *
С этими словами Он встал, разыскал чемодан, сбросал в него кое-какое барахлишко, одел пальто. У двери остановился. Прошел в комнату дочери, через минуту появился снова. Она странным, выжидающим взглядом следила за Ним.
— Вот что, — сказал Он с порога. — Меня будут уговаривать, но отпус¬тят. Я это знаю. Поживи, разберись. Мне тоже надо кое в чем разобрать¬ся. Может, ты и права: заявление о разводе — и вся любовь. Но я не  буду спешить. Меня не  будет в городе. Я уеду в деревню. Домой, к матери. На целых пол-года. Это не много, но и не мало, чтобы понять кое что в нашей жизни. Но я  буду писать тебе. О чем? Я пока не знаю. О любви, наверное. О чем же еще?! Я буду писать тебе снова. Тебе когда-то нра¬вились мои письма. Надеюсь, что эти будут не хуже. Ты можешь их жечь, выбрасывать, относить в туалет, сдавать в макулатуру... Да. Так-то, Воробышек. Ты будешь свободна. Абсолютно свободна в своем выборе. Матери вышлю телеграмму, чтобы взяла Юльку. Я приеду только где-нибудь в июле. Да, летом. Сейчас зима. Холодная, неприютная, злая зима... Про¬щай!..
Спустя некоторое время Его не  было с Нею.

                СПАСИ, ЛЮБОВЬ, ОТ СМЕРТНОГО ГРЕХА

ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, Воробышек!
Ну вот, я, наконец, очутился в своем родовом гнезде. Ехал поездом, на лесовозе и  последние восемнадцать километров — на лошадке. Сани поскрипывали, а я, закутанный в тулуп, погикивал, как настоящий ямщик, будора¬жил лесную глушь.
Предварительно в райцентре побывал, конечно, поз¬накомился с заведующими РОНО и отделом культуры. Зашел к секретарю райсо¬вета, его я знаю с детства, дома наши глядели друг на друга через огороды. Он и предложил мне открывающуюся вакансию — библиотекарь. Я не отказался, хотя и странно мне: токарь, мужик, а буду выдавать книжки. Ладно, испыта¬ем, что это значит. Опять же, все это лишь на полгода, не  больше. Помни!
Сейчас пойду в сельсовет, с ним надо дружить, ну, и дела устраивать.
А морозцы здесь! Куда волжским до уральских. 40 — 50 градусов. Не мороз, а кипяток. Бодрит чрезвычайно, если в меру.
Настроение в целом деловое, с оттенком печали. Здоровье в пределах нормы.
Матери твоей сейчас же и напишу, сегодня отправлю. Черкни, когда она за Юлькой приедет к тебе. Как твое драгоценное здоровьице? Не болей. Работай  умеренно.
До свидания. Целую. Максим.
ПОКИНУТАЯ. Ответа не  было.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, милая!
Мне кажется, что я прожил здесь уже очень долго, а прошло-то всего дня три-четыре.
Снега кругом, дымы подпирают небо. Под застрехами воробьи от мороза пря¬чутся, возятся потихоньку — слышно.
А я хожу по воду, ношу дрова, корплю над книгами и бумагами. Сплю на полатях под шубой. И выдумываю свой, иной мир, отличный от этого. Вижу во сне тебя, Юльку и вспоминаю те счастливые минуты, когда мы втроем забирались на каш ковчег. И Юлька ползала, прыгала, теребила нас.
Приехал я с одним портфелем, а чемодан мой пока в городе. Там остались все тряпки. Должны на днях завезти. Высылаю тебе клюкву — здесь ее осенью  лопатой гребли. Денег пока, увы, не получаю.
Какие новости в цехе? Как настроение, здоровье? Кто работает на моем станке? Напиши, если найдется минутка. Уехала ли Юлька?
Целую вас, моих лучших женщин. Максим.
ПОКИНУТАЯ. Ответа не  было.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, милая, далекая!
Сижу перед этим листком и хочется написать самое доброе, ласковое. Я люблю  писать тебе письма, хотя ответа пока нет и нет. И будет ли? Но пишу. Мне иногда кажется, что я пишу их не тебе, а себе самому, то есть, той тебе, которая живет во мне  и которую я берегу, — да, берегу! — охраняю, которой поклоняюсь, которую люблю, славную, добрую, самую лучшую.
Не знаю, сохранилось ли в тебе желание писать мне. Наверное, тебе час¬тенько трудно по разным причинам. А, может, ты вздохнула свободнее? Не бе¬русь описывать предполагаемый мир твоих чувств. Он очень непрост и даже про¬тиворечив. Для мира в душе старайся делать себе приятное. Опять же работа помогает забыться.
Пожалуй, внутреннее спокойствие имеет особую ценность. Во всяком    случае — для меня. Я пытаюсь его создавать. Ты во мне, но ты словно спишь, и я ука¬чиваю тебя «спи, спи, спи». Я не даю тебе совсем просыпаться, иначе меня сорвет с места и я полечу. Сейчас этого не надо нам обоим.
Я знаю, женщины обожают, когда из-за них теряют голову, рады, когда они заполняют душу. Девяносто девять процентов моего «я» занимаешь ты. Это немало. А может, и слишком много. Где она, золотая середина? Читал снова папу Хэма  «Прощай, оружие». Как-то заново посмотрел на отношения героев. Хотя это и литература, но по мне, где описывается их любовь, — это лучшая реальность. Вот так надо любить! Вот крепость, которая может выдержать любые удары судьбы. Правда, для этого надо быть богатыми душою, не нищими. Нужно уметь жить достойно.  Я принимаю библиотеку. Перебрали около четырех  тысяч книг. Осталась еще тысяча. Нда, богатейшее средоточие житейской мудрости — только учись. Но мы... Хорошие  книжки читаем, кино смотрим, знаем многое, а все также следуем  другим предписаниям. Чем объяснить это?
В лесу пока не  был. Чемодан не привезли. Посылку свою получил. От тебя нет ничего. Наверное, тебе просто не  о чем мне писать. Может, ты и права. А мне все-таки не хочется, чтобы ты следовала за своим гневом, болью.
Напиши о здоровье своем. О новостях цеховых. Поцелуй за меня Юльку. Она уехала? Как ты поживаешь, мой Глазастик?   Что-нибудь нарисуй мне. Слушайся маму.
До встречи!  Целую. Папа Максим.
ПОКИНУТАЯ. А ответа  всё не  было.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, Надюша!
Уж не случилось ли что? Ты больна очень? Не  в  больнице? Или это я исказнил тебя своими паршивыми письменами? Подальше, подальше от меня, да? Не пишешь!  Любименькие вы мои девчатки. Есть хорошее  в нас — есть! — а поворачиваемся друг к другу самим плохим.
Ты, конечно, права: надо уметь приносить радость. Я бы добавил: без подсчета, кто больше принес ее. Вот что особенно ценно тут. Согласись? Ина¬че возникают нелепейшие ситуации: ты не додала, я скупым оказался. Не так ли было у нас? И вот война: ты жадный!  скупой! Неласковый!  А коли ты позволяешь себе кричать такое, невольно и я начинаю отвечать тебе в том же духе. Знаю, что нельзя, а отвечаю. Кошмар!
Я против всякой войны, особенно семейной. В семье должно все строиться на прочной основе любви, уважения. Правда, по выражению Расула Гамзатова, любовь — это бой, из которого не возвращаются. Мне бы тоже не хотелось из него возвращаться. Но не по причине погибели, а оттого, что нравится жить в этой стране.
Я понимаю: тебе сейчас куда труднее, чем мне. Во всех отношениях. Но ты держись и верь. Это подвигает навстречу. Думаю, что вернусь несколько иным. Но подумай и ты.
Привезу тебе себя, как новый пятак, сверкающего. А еще, быть может, пуш¬нину добуду. Правда, охотник из меня аховый. но ловушки расставил. Обхожу их. И зверье почему-то все мимо да мимо. А водятся здесь зайцы, белки, горностаи. Куньи следы видел. И вообще, тут хорошему охотнику промышлять можно было б неплохо. У нас прямо около деревни, в лесочке, лиса бродит. Вот бы ее на воротник! Но она хитрая и мне ее едва ли обмануть. А вчера я был на реке и обнаружил, что по моей старой лыжне гуляла рысь. Лапы — во! С километр отшагала. Великолепная, видно, зверюга. На зайцев зубы точила. Их тут множество превеликое, весь снег истропили. И белки, те рядом с деревней жируют, еловыми шишками угощаются. А ведь когда-то, годиков тысяч десять назад, тут, наверное, и мамонты обитали, саблезубые тигры и прочая древняя живность. Нашли же в Сибири замерзшего мамонтенка. Но бабки уверяют, что дедушка Лесной тут и сейчас по чащам бродит, людей пугает и в дебри на погибель заводит. Был случай, пошла старушка одна по ягоды – и до сих пор ее не нашли. Брр… К счастью, с «ним» не встречался.
Ну, ладно. Дай я тебя обниму и поцелую.
P. S. Добрейшей маме твоей (достается же ей с нами!) написал, переезд одобрил. О Юльке: я хотел бы взять ее к себе, пока Антонина Алексеевна перебирается. Так ей было б свободнее. Не  беспокойся, здесь наша дочь не поглупеет. Главному бы ее научить — умению владеть со¬бой, чтобы не шла на поводу обстоятельств и мимолетных настроений. А ведь она склонна к этому, волевые усилия для нее  не знакомы. Отучайте ее грызть ногти. И все-таки,  напиши что-нибудь. Что-нибудь...
ПОКИНУТАЯ. Но ответа все нет и нет.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, Надя!
Прислала ли ты что-нибудь для меня? Есть ли? Приеду в деревню —  узнаю. Сейчас я нахожусь в райцентре, на семинаре, изучаю библиотечное дело. Смешно. В общем и, в частности, я оформился. Приступлю, буду заниматься про¬пагандой книги и книжных премудростей. А еще — работать в колхозе. Иначе от стыда сгорю.
Вспоминаю вас — и сердцу тоскуется. Так жаль всего. И от этого горестно бывает. Ты не думай, я не пью. Вполне  здоров. Не мерзну — валенкам слава!
С бабами не якшаюсь. Сердце  не  отлипло, а так не умею и не хочу. Живу помаленьку. Через день буду в своей деревушечке.
Пиши обо всем. Всего доброго тебе. М.
ПОКИНУТАЯ. Здравствуй, Симка!
Все письма твои получила. Юлька с мамой приехали. Ничего, здоровы. До них у меня  была твоя сестра, что из Крыма. Она мне понравилась. Только одно не понятно: она просила тебе  не  изменять (?). Но это  без причины. Я тебя прошу об одном: не пей! Я  боюсь водки, и ты это знаешь. Клюкву полу¬чили. Юлька ест ее киселем и так. Угостила девчат. А дочь у тебя веселая, спрашивает, когда ты приедешь. Обещает выбросить, если нескоро. И еще, ее интересует очень: почему у нее коричневые глаза, а у нас с  бабушкой голубые. Мы сказали, что у нее, как у папы. А она сказала: «Нет, папа маль¬чик, а я девочка». Она, действительно, очень девочка. Мне  это нравится.
Погода у нас пасмурная. На работе все нормально. Спрашивают о тебе. До¬ма тихо. Я шью из старого костюма новый. И еще один из пальто и сарафана. Бабушка-мама помогает. Они, наверное, скоро уедут. Я останусь одна. Мне нужно подлечиться  будет.
Напиши, как твоя работа? Что говорит твоя мама? Ну вот, страница кон¬чилась. Надежда.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, миленькая!
Наконец-то!!!  Ты все-таки ответила. Цвету! Для меня это огромная ра-дость. Спасибо-спасибо огромное!
Приезд сестры для меня  большая новость. Ходатаем за меня выступала? Удачно? Я ей благодарен. Знаю, что она тебе и раньше нравилась. Только я не все разделяю, что она исповедует, впрочем, мы так давно не встречались, что я уже  не представляю, как сейчас  она смотрит на эти вещи — семья, муж и так далее. Во всяком случае, ее судьба отнюдь не пример для подражания, а только повод для сочувствия. Сколько — лет десять, наверное, прошло, как она развелась с мужем?
Спасибо за рассказ о Юльке. Я по вам очень соскучился. По тебе, по ласкам  к тебе, по нежности.
А тебя, вижу, волнует по-прежнему водка. Брось ты это дело!  Могу ска-зать, что никакой силы она надо мной не имеет. Я живу надеждой на лучшее. На-деж-да-ми, товарищ Надежда. Очень мне хочется, чтобы все у нас с  тобой хорошо было, радостно. Ведь и надо-то, казалось  бы, немного — понимания, умения разделить боль и создать радость. Но в том-то и дело, что наши тропки тут частенько не совпадают. Ты против того, чтобы моя мать жила с нами. А куда же ей? Ведь она растила меня!   Какой ни какой, а сын. Неужели на старости лет она  будет лишена обыкновеннейшего приюта у сына?!
Ты чуть касаешься того, что движет тобою сейчас, чем ты живешь изнутри.
Ты сейчас — ожидание или страх? Не надо страха. Он плодит самое гадкое. Ты знаешь это.
До свидания. Пиши. Целую. Твой Максим.
ПОКИНУТАЯ. Здравствуй, Симка!
Новостей у нас мало. Работаю. Вечерами с мамой шьем. Юлька рядом пры¬гает, пытается помогать. В общем, все течет, как и полагается, у трех одиноких женщин. Мы на улице  не  гуляем, были жуткие холода. А теперь стало влажно, с крыш потекло. До весны близко. Мне спится. Но я думаю, что это от таблеток. Прямо падаю на  бумагу за столом. Пиши.
Надежда.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуйте, милые мои!
Ой, как вы далеко! А мне так и хочется к вам, потрогать вас, поцело-вать, приласкаться. А я сижу, ем клюкву и пишу.
Не  болейте там, не простывайте. А то я прочитал снова оба письма: что-то с моими девчатами не все ладно. В понедельник я вышлю вам деньжат, сгодятся на разные  нужды. По мере  возможности я тоже хочу подкопить не-много. Потому и «шабашничаю», где можно.
У меня все нормально. Сегодня в клубе  будет концерт в честь Дня Совет¬ской Армии. Я делаю доклад. Словом, как работник культуры участвую в праз¬днике. К Восьмому Марта тоже  будем кое-что готовить. Но в целом местная жизнь не  богата событиями. Так что  писать особо не о чем. Потихоньку тружусь. Мозолям я не даю испаряться. А своей работы стыжусь — не для мужика она все-таки.
Целую Юльку, тебя. Привет матери. Я.
ПОКИНУТАЯ. Она молчала, а он писал и писал.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, Надюша!
Мне кажется, что я прожил без тебя вечность. Все было так давно! Страшно подумать. И было ли? Вот какой выверт в сознании. А тянет!  Тянет в прош¬лое. К тому лучшему, что состоялось. Плохое отбросить бы. Но я его препа¬рирую — что да как, да почему — и выходит, что не все нами вместе прожито, не вся соль съедена. И сахар тоже не весь.
Самое любопытное для меня сейчас — свобода воли. Есть выбор. В такой я теперь ситуации. Парю в невесомости. Где опуститься придется? А земля тя¬нет. Местные возможности обширны, но я на эти дела не очень гораздый, если все ради прихоти только. Комплекс неполноценности, что ли, сказывается?
Я в том смысле скорее, что могу тотчас же сорваться — и никто не оста-новит. Могу остаться здесь до лета, надолго, навсегда. «Живут же люди», — утешает меня мать. Живут и будут жить. А я?
Как у тебя, так и у меня не снят этот вопрос — быть или не  быть вместе. Ты спрашиваешь, что да как моя мать. И она —  подумай и оцени — говорит: «Сам знаешь. Не держу».
А ты все твердила, будто она что-то нашептала, и я приехал из отпуска совсем чужой. Ой ли?!  А ты поразмысли: я не могу ее взять к себе, потому что ты «не за нее замуж выходила».  А ведь она старая, куда же ей? Она не жалуется, не ругает тебя, а только руками разводит: «Растишь вас, растишь, а глаза неродные закроют». Так что не она, а ты меня околдовала, и я не мо¬гу вырваться  из твоей воли. А ты говоришь: нашептала... Я вообще в эти штучки не верю. Считаю по-прежнему: душа человека — вот ключ к загадке его жизни. Его двигатель, его защитник, судья и палач.
Ходил в лес. Поскрипывали свежим снежком мои браконьерские лыжи. Кажет¬ся, я очень удачливый браконьер — время убиваю без промаха. А воротники, шапки, манто гуляют себе по родным просторам. Зайцев здесь!  Весь лес проши¬ли стежками. На речке у полыней то ли бобры, то ли выдры греются. Рябчиков да тетеревов в лесу часто встречаю. Из лунок в снегу — фррр! Спать я им помешал. Садятся неподалеку, дивятся на меня: это еще что за зверь этакий шествует. Жаль, что фотоаппарата нет. Ух, настрелял  бы разных красот!  Прав¬да, тебе что-то посущественней надо. Ладно, глянем, есть тут  бывалые да хожалые, настоящие охотнички.
Сейчас первый час ночи по-местному. У вас еще только одиннадцатый. У ме¬ня снова горит керосиновая лампа. Электричество дают до двенадцати от движ¬ка. Что-то ты в этот момент поделываешь? Как день прошел? С какими думами спать легла?
Здесь все снега и снега, холода и метели. Зима, долгая зима. Жизнь упря¬талась за стены домов. Улицы малолюдны. В клубе по вечерам ребята дуются в биллиард, домино, шашки, смотрят телевизор, крутят пластинки. Кино смотрим три раза в неделю.
Слушай, ты речь вела про телепатию. Давай, шутки ради, проверим. Записывай случаи, когда  что-нибудь особенное почувствуешь и ты. Любопытно все же, есть что-то или нет. Чувствуем ли мы друг друга? У меня были горькие моменты с мыслями о разном. Впрочем, умолкаю, что говорить. Жизнь порознь – хорошая почва для фантазий и всяких измышлений. Мой язык достаточно прозра¬чен, чтобы понять кое-что. Если откровенно, то я никак не могу представить тебя с другим. Собственник, матушка, дремучий собственник. Домостроевская закваска бродит и не дает покоя. Сергей Сартаков в своем «Философском кам¬не», между прочим, как раз поднимает вопросы собственности. Дескать, те, кто для плоти, для  брюха старается, о, это далеко не люди, животного в них много. Благо других — вот высшая цель. Так оно, а попробуй, допрыгни до нее. Сложная штука.
Ладно, не серчай. Плоть, ее тоже понимать нужно. Впрочем, ее и понимать нечего. Она, увы, наставляет нас и руководит нами, вертит, как захочет. Силь¬на, уй, сильна! Ограничить бы ее, а лучше — огранить. Или выпрыгнуть и вос¬парить в необъятные сферы духа. Но — не дано. И многое не дано, что бы хоте¬лось понять, иметь и уметь. Все требует усилий, напряжения, мучений. И в этом надо искать радость. А радость — птаха капризная. Спела бы, да у нее, такой-сякой, наоборот бывает. Слезы из глаз — и все тут. Да и есть их кому выжимать  вместе с потом из нашего брата. Захребетничков наше-ненашенских разве выведешь.
Извини за длинное письмо. Само собой с пера срывается. Но чернильный фон¬тан сейчас  опадет: пора баиньки. Полезу на полати, под отцовский наследный тулуп. Свернусь калачом и постранствую, где угодно. Может, и к тебе в гости на¬ведаюсь. Смотри, будь одна. Обниму, поцелую, уткнусь в твои кудряшки. С наступающим женским праздником! Максимка.
ПОКИНУТАЯ. Здравствуй, Симка!
Клюква пришла немного раскисшей. Я тоже, похоже, скисла. Не очень хорошо себя чувствую. Вот видишь, пишу с трудом, почерк совсем испортился. Это что-то от головы. Была у невропатолога, назначили уколы. Работы много, как всегда.. На твоем станке токарит парень с улицы. Юлька простыла, но теперь уже здоро¬ва. Они с мамой уедут. Я скоро останусь одна. Я боюсь одиночества, особенно вечерами. Мысли разные вертятся. Мама думает перебраться сюда. Ей надо продать дом, а здесь купит что-нибудь на эти деньги. Да ты знаешь об этом. Так что забот у нее много будет с домом и с Юлькой. Продаст ли, купит ли? Ведь это так сложно!
Вот такие дела. Устала очень. Хлопочу путевку на курорт. Вроде обещают. Только вот ехать не в чем. Даже платья на лето себе никак не куплю.
Всего хорошего. Надежда.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, Надя!
Право, из платья не стоило бы делать проблемы. Ужели купить-сшить не можешь? Завтра я вышлю тебе рубликов сто телеграфом. Употреби их для радости.
И в остальном делай так, чтобы тебе  было хорошо. Отбрось свои страхи, не погрязай в них. Ну, чего, чего бояться?! Семи смертям не  бывать, а од¬ной не миновать. А все остальное не стоит тех душевных затрат, которые ты, в сущности, пускаешь на мелочи. Разве ты не видишь, что спектакль слишком затянулся? Устала - смени пластинку. Курорт одобряю. Ходи в театры, на выс-тавки картин, мод. Вокруг столько прекрасного! Не замыкайся ты в своей скорлупе, не делай из квартиры берлогу. И сбавь, сбавь напряжение своих посягательств.
Закон шагреневой кожи знаешь? Разница между нами и бальзаковским героем в том, что он получал желаемое за счет сокращения жизни. А мы не умеем взять даже то, что дается даром. Ведь жить и радоваться — это, по сути, зави¬сит только от себя. А мы этому плохо учены и бредем в потемках, больно уши¬баясь и вскрикивая  при встрече не столько с настоящими, как с мнимыми ужасами.
Я пока умолкаю, чтобы не докучать тебе. Знай: как  бы ты ни поступила, правоту твою признаю заранее. Но употреби сию штуку для своей пользы, а не во вред.
Э-э, приезжай-ка ты сюда! Лето, тишь деревенская, лес, речка, жаворонки заливаются. Мать приедет с сестрой твоей — им тоже будет славно. Давай с Юлькой. Пусть не смущает разное. И полно, полно, жить надо, а не пережи¬вать непрожитое. Отдохнешь от суеты, треволнений. Прыгать. смеяться, веселиться будем, как дети. Станем коровок пасти, ась? Соглашайся на времечко. Вкусим, какова она, жизнь пасторальная. Айда любопытства ради?
Словом, смотри. Главное, очищайся от всякой душегубии. Защитная реакция должна же сработать!
Я  дурень  был, ой, дурень! Да и поумнею ли, повзрослею ли? А ничего. Будем оптимизм вырабатывать, сам собой он не приходит. Его, в общем-то, очень просто выпекать, до смешного просто. Идти навстречу желаниям, которые не составляет труда исполнить, а радостно — до небес. А невыполнимые пусть идут вторым планом. На них не надо бросаться в лобовую атаку — тогда они меньше сопротивляются и огрызаются. С ними вежливо надо, играючи, словно и не  нужны они вовсе. Тут  они, голубчики, и лезут   в сумку. Пушкинскую строку помнишь? «Чем меньше женщину мы любим, тем легче...» Здесь почти то же самое. До встречи. Максим.
ПОКИНУТАЯ. Было не до ответа?
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, котенок!
А я тебя сегодня видел во сне. Пишу об этом и усмехаюсь. Ты вроде  бы нагрянула, приехала и привезла мне двух породистых щенков на поводках. Словом, с собаками. Они оказались ласковые, славные щенята. Забавно. Не гадаю, не думаю, не толкую. Просто улыбаюсь. А что мне еще делать? Стран-ное ощущение приходит подчас: будто я опутан сетями, барахтаюсь, скулю, сердце наружу лезет. Это я не в порядке сетования, а больше к тому, чем живу и что хотелось бы.
Вчера у меня горело лицо. Льщу себя надеждой, что ты вспоминала, дума¬ла обо мне. Ведь ты веришь в эти приметы. Я лежал на полатях, с головой накрывшись тулупом, и про себя тихонько кричал: «На-дя-а!» Мне хотелось стать духом, перелететь эти длинные версты и глянуть, что делаешь ты в эти минуты. У вас  было девять часов, у нас — одиннадцать.
Я иногда по клубному приемнику стараюсь поймать наш город, что-то родное все же, — но мне, увы, пока ни разу не удавалось. А все равно его, голубчика, заловлю.
В первых числах снова еду на семинар. Прямо-таки, они хотят сделать из меня выдающегося    библиотекаря. А разной культпросветской работы много и выполняю ее не  без удовольствия.
Ну, всего доброго. Тишайше обнимаю тебя, трогаю волосы и неслышно, бесплотно целую. Твой   Макс.
ПОКИНУТАЯ. Ответа не приходило.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, моя маленькая-большая!
Итак, в эту пятницу я его, наконец-то, изловил, этот благословенный город. Случилось сие приятное событие на волне около 360 метров. Слушал программу для молодежи. Узнал, что на нашем заводе некто Анатолий Косинский с Юрием Барановым неплохо трудятся. Хорошо было б послушать кого-нибудь из нашего цеха, скажем, Витьку Глебова, Саньку Шильникова, Бассаныча... Сигнал был слабоват, но понять можно. Песня меня всколыхнула. «Ты меня вдалеке не  забудь — я тебя никогда не забуду». Душе¬щипательно.
Эх, написал эти слова, а у самого в голове: не то надо бы, лучше что-то духоподъемное, веселое, задиристое. А у меня печаль на лист сочится.
Сейчас я готовлюсь к весне, к лету. Огородничать буду. Помидоры посажу, огурцы. Книг набрал, изучаю, по-научному желаю выращивать. Так-то! Лето здесь ждут хорошее, теплое, солнечное. Надо бы марганцовки и борной кислоты достать — страсть как помогают  будто бы в созревании помидоров. Стимулятор ТУ для них тоже весьма полезен. Ну, да где его возьмешь? Ты не вышлешь, не до этого. Да и на почте не примут — распутица начинается. Вчера шел дождь, дорога вот-вот расползется. Но мать-природу, ее  не поймешь: то обласкает, а то холодом прижучит.
Что там у вас новенького? Как дела твои? Как драгоценное здоровьице? Целую, кланяюсь. Не серчай, коли что не так пишу. Максимка.
ПОКИНУТАЯ. Снова молчание.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, вольная птица!
Это я уже утром пишу тебе. Аккомпанирует печка — трещит, пыхтит, а я чу¬ток усмехаюсь. Мать ушла «домашничать» — осталась за хозяйку в другом доме на время отсутствия настоящей по случаю ее  «визита» в райцентр. Один. Хмы. Закурил козью ножку и пишу. Любопытная штукенция. Все-таки, наверное, я брошу этот табак. Тут табак, да там табак — голова кругом.
Перебирал в уме, как бы тебя назвать (а то ведь ты к этому относишься весьма пристрастно), и вертятся всякие имена —  от Цыпленка с Воробышком, Цветочка и Ласточки до моей Королевы. И все хорошие. Что в плохих-то? Эгоизм, матушка, и прочие  «измы».
В любом слове, поступке мы проглядываем, только вот не всегда такие, как хочется. Чаще всего «не дотягиваем».
В последнем письме мне как-то злилось на тебя. Ты и сама, очевидно, почувствовала это. Внутри зашипело, забулькало — и выплеснулось на бумагу. Да и сейчас хочется побулькать. Ох, и трудно же бывает преодолеть себя, остановиться, быть все время в рамках. А между тем такое умение — лучший показатель внутренней культуры человека.
Тэкс, чуть ли не проповедь начал сочинять. Но о чем еще писать, как не о своем состоянии? Я докучаю тебе почти ежедневно. Непонятная сила гонит меня за стол и начинает моим пером выводить эти загогулины. О многом не го-ворится с помощью их, даже не намекается. Единственное — стараешься выбраться из скорлупы вчерашнего и сегодняшнего бытия и тянешься в день завтрашний. Каким-то он будет?
Хорошо быть автоматом. Ни тебе сомнений, угрызений, потрясений. Впрочем, быть человеком тоже  очень неплохо. Айда в люди. Будем умными, добрыми, чуткими, нежными. Два облака — в штанах и юбке. Соглашайся!
Как у тебя дела? Как здоровье? Состояние духа? Если односложно, то я знаю. А ты подлиннее пиши, как я тебе. Что новенького в цехе? Пусть мне вышлют профсоюзный билет. Из профсоюза машиностроителей хочу перебраться в тот, где работники культуры обитают. Хотя и не на долго я к ним приобщился, но стараюсь трудиться на культфронте так же, как и на заводе — рьяно. Стенгазету выпускаю, боевые листки. Мечу «молнии» по разным недостаткам и недо¬тепам. Флаг славы в честь лучших поднимаю. Выставки книг устраиваю. Вместе с учителями школы провели литера¬турный вечер  «Герой в жизни и в литературе». Сами толком не разбирались, помучились изрядно — и били бесконечно рады, что понравилось. А шум был, споры до хрипоты! Есть тут книгочеев немало, они и бушевали. Но все примолкли, когда учительница литературы Галина Ивановна сказала, что и среди односельчан есть герои.Свои! И прозвучали имена Николая Ивановича Хомякова, его жены Екатерины. У них в семье – двенадцать детей! (А стало – восемнадцать! Все выросли хорошими людьми и работниками, в том же духе воспитывают внуков и правнуков Хомяковых-родоначальников. – В.Я.). Вспомнили о храбром разведчике Афанасии Васильевиче с хутора Затетерье, потерявшего на войне ногу и ставшего в мирное время, ко всему прочему, еще и бесстрашным охотником – на медведей! А в Сюземке есть другой Афанасий- Иванович. Этот мастер на все руки, в каждом доме округи есть его туески, корзины, кадушки и бочки. А женщины! Матери, труженицы – вот кому достается в нашем глухом углу… Словом, о многих хочется рассказать. На весь мир! Кое-что царапаю. Но ведь я –  это всего лишь я…
Дома и в колхозе еще  мускулами работаю. Накачался – не узнаешь…
Так вот я и живу. Боюсь весны. У нас прошли собачьи свадьбы, начались кошачьи. Фу!!!
Хорошо, если бы ты приехала в наш   городишко. Меня туда с отчетом вызывают. Приезжай!  Всемогущий Бог, окажи милость. А он сидит в углу, смотрит на меня бесстрастно и безмолвствует.
Пора закругляться. До свидания!  Максим.
                ***
 
• Салют тебе, Солнце мое!
А у меня радость — и я шлю тебе ее в этом пакетище. Меня опубликовали. В областной газете. Так-то. Вот этот рассказ.

                Б Е Р Е З А
Шел я поздним вечером по улице, умолкшей, усталой. Тишина такая, буд¬то неживое все. Дома снаружи уснули, а внутри, знаю, живут, смотрят ок-нами в темень. Редкие фонари на столбах давно приступили к своей без¬молвной ночной работе — мрак отгоняют.
Удивительное ощущение вызывает этот гипнотический зимний сон деревни. Кажется, бери рамку — и любой кусочек земли с небом можно вставить в нее. И каждый бу¬дет выглядеть гравюрой-шедевром.
Какую бы я выбрал из них? Наверное, вон ту, с силуэтом деревянного магазина-часовенки. Левая часть ее почти сливается с густой синевой неба, а правая желтовато светится от фонаря. Старая высокая береза, зас¬тывшая рядом, получив свою долю света, исступленно и немо тянется к мел¬кой россыпи звезд. Подняла руки-сучья и нежно и бережно держит в  них тонкий серпик месяца. Не жница ли это? Не женщина ли, ставшая березой и сумевшая дотянуться до своей сокро¬венной светлинки?..
Я иду по улице моего детства. Узнаю дома — мог бы сделать это даже с закрытыми глазами. В том, например, с палисадником, живут через сени тетка Федосья и тетка Шимка. Был у избы один хозяин, кряжистый, веселый балагур Дмитрий Кузьмич. Повидал на своем веку много разного, — что на войне, что в мирные дни. Но, конечно, и предположить бы не смог, что его первая и вторая жена станут старушками-подружками. Живут, не тужат. Прикрыли этой дружбой, словно расписной крышкой, все прошлые горести и скрасили ею свое одиночество...
Да спроси многих из женщин села — расскажут такое, что сердце и болью, и радостью отзовется. Не тургеневские, не бальзаковские. Единственное определение подходит для них — советские. Потрудились, настрадались в войну и после, явив  миру великую приверженность к коллективной крестьянской работе, не опустив глаза перед страшными ликами голода, холода, упрятав на самое донышко сердца горечь утрат.
...Мое крыльцо  высоко поднимается. Маячит, чистое. Посидеть приглашает, но не время.
Пишу я эти заметки — вдруг стук.
Ба!  Это же Колька и Васька! Закрыли дверь.
— Вот, зашли. Поздновато, правда. Ничего?
Разумеется, я рад. Рад, что они заглянули из города погостить на денек. А сам разглядываю: как они молоды! И оба модники. Но Колька постарше и одет построже: черный костюм, галстук на белой нейлоновой сорочке смотрит-ся как широкое лезвие древнего копья. В строительном управлении, где он работает председателем постройкома, его зовут, конечно же, Николай Михайлович. А у него мальчишеское лицо, в котором все улыбается непроизвольно. И пухлые губы, и тонко очерченный нос, и щеки с изящной впалостью излучают мягкий смех. А глаза прямо-таки брыз¬жут веселостью и энергией.
У Васьки черты погрубее: и нос, и линия щек угловатей, и брови лохма-тее, что заметно сразу. Но взгляд тоже открытый и смелый, как у старшего брата, хотя и спрятан глубоко под надбровные дуги...
И пошел у нас разговор о всяких разностях. Когда новости частично были исчерпаны, Колька, помолчав, неожиданно спросил:
— Ты, говорят, книжку пишешь?
Что ему ответить? Смеюсь:
— Навет, дорогой, злостная клевета. Просто царапаю всячину...
Васька по-школьному вскидывает руку. Загоревшись, рубанул воздух:
— Напиши, а? Сможешь? Роман или повесть?.. Колька, скажи, ну чего молчишь?
Колька, склонив голову, пристально смотрит почему-то на свою ладонь, шевелит пальцами. Усмехнулся, вздохнул безнадежно и тут же поднял улыбающиеся глаза.
— Писателей нынче развелось, — хохотнул и насмешливым жестом показал на себя:
— Вот один. А что? Заголовок уже есть. Два года над ним думал. «Ветви од¬ного дерева». Это об истории нашей семьи, о матери. А дальше... Видно, рука не так приставлена.
Сказал — и у меня перед глазами, как воочию, встала их мать Татьяна.
Бедовая, красивая, шумная, ни кому не дающая покоя ни в работе, ни в праздности. Песню запоет — дальний дол всколыхнется. И плывет эта раздольная  песня, замечая в поле былинку, в облаках просинь, грусть в сердце...
Жить бы ей, жить. Радоваться, видя, как дети подрастают, как по душе дело ищут и находят, все стройные, приметные — в мать. Нянчить бы внуков да в долгие январские вечера рассказывать им были из собственной жизни. Про то, каким лес бывает зимою серебряным, в кружева разодетым. Звонко пилы поют. Охают под ударами топоров вековые сосны, медными свечами ухо¬дящие в небо. Падают, поднимая необыкновенные белые взрывы. И вот уже полозья поскрипывают   жалобно. А у нее щеки зажглись от мороза. И сладко ей от того, что может присесть на шершавый ствол, перевести дыхание, це¬ликом отдавшись скорому лошадиному ходу на длинном угонистом спуске. И нет в ту минуту ни утомления, ни жалости к себе. Будто не она это, а юная, красивая и  счастливая птица летит  в светлое далеко, об¬гоняя бег груженых саней.
Ей про весну рассказать. Про лето. Руки, глаза, губы вспомнили бы хмельной и соленый жар работы в широком просторе поля, когда она пахала, сеяла, жала, ставила домики суслонов. И прибегали к ней ее сорванцы ва¬тагой, а она сердилась — не вовремя! А потом, смахивая горячие капли с угольно-черных бровей, улыбалась, глядя на то, как они усердно носят золотые снопы. Помощники!
Говорят, нагадала ей цыганка про семерых детей да про то еще, что не увидит она ни одной свадьбы в своем доме. Так и вышло, к сожалению. Мне известно другое: отдала Татьяна свою жизнь работе, в поле вложила, в колос, в победу над врагом, в своих  сыновей с дочерями.
...Стоит береза. Вскинула руки-сучья и нежно, и бережно держит в них тонкий серпик месяца. Не жница ли это? Не женщина ли, ставшая березой, и сумевшая дотянуться до своей сокро¬венной светлинки?..
***
Понимаю, что ничего выдающегося тут нет. Ну и пусть! Прилагаю еще парочку «перлов», которые редакция отвергла «по идейно-художественным соображениям». Не дотянул, выходит. Пробеги свежим глазом.
 
                СУД  ИДЕТ!

На улице беснуется метель, швыряет снегом в окна, дико воет в трубе. А двум старушкам хорошо на печке, тепло и уютно. Сидят, беседуют. Что   им эта зимняя круговерть? Сколько таких они видели на своем веку! И похуже бывало. В поле, в лесу застигнет, прохватит насквозь — зубы плясать начи¬нают, ветер в груди шныряет возле самого сердца.
Не раз вспоминалась в те минуты печь-избавительница. Она кормила, крас¬ные сны навевала, отогревала и тело, и душу. С ее высоты и зимушка-зима казалась не такой уж студеной и беды менее тяжкими. А что до праздников, то печь и тут на славу кудесничала: из нехитрых продуктов  искусно варила, парила, жарила, пекла для веселого деревенского застолья немудреные крестьянские яства.
А сейчас печь разговор поддерживает. Что еще делать старушкам? Жизнь прошумела, отцвела белым цветом, стерла краски с лица, спины согнула. Сидят, наслаждаются покоем, обсуждая житейскую всячину. Особое внимание проявляют к семейным делам.
— И не говори, Анна. В одиночку мои хорошо живут, так ведь пару надо... – Жухлое лицо старенькой бабки Насти полно ожидания.
Собеседница охотно поддерживает ее:
— Пару, Настасья, пару.
— А не всякую тоже, — уточняет бабка Настя. — Моя Анюшка на двадцать третьем годку, давно пора бы спариться. А она мне: «Все не те, мама. Ну! Не те... Приходил один, сватался. Так разве это жених? Разве жених — весь вечер молчит! Мне говорить надо, я моторная, а у него слово трактором не вытянешь». Разве жених это, Анна?
Анна подложила подушку под голову, не спорит, согласна:
— Уж так выходит, Настасья. Пиво без хмеля, как мужик без языка.
— Вышла бы за него, а вдруг неладно будет, — устало размышляет Настасья. — Сердиться ведь будут.
— Дивья бы сердиться-то раз-другой, — убеждает Анна. — Без этого не бывает. Был бы лад — и каждый свят.
Настасья будто ждала этих слов. Ободрилась, подхватила ниточку разго¬вора и начала насказывать:
— И я говорю: совет — так и под елкой свет. У меня как бывало? Что-то робил мой Иван во дворе. Пойду, думаю, посмотрю. Гляжу: он ведь всю лестницу просек! Я рассердилась крепко. Пришла домой, в заборку ушла. Попряла немножко, на койку легла. Раз сержусь дак! А я сержусь, ух, сержусь!  А его в баню заухали. «Настя, ташши-ко веник».  — «А я ведь, — говорю, — на тебя сержусь». — «Разве сердишься? Ну, давай ташши. Я ведь на тебя нет». Вот и досердилась! Что сердиться-то? Толку-то нет, раз он не сердится...
А разговор спешит, торопится дальше. Не могут они без того, чтобы не вспомнить про Федора и Пелагею, у которых жизнь идет вкривь да вкось.
— Это как же, Анна? Он на нее судачит, она на него...
В притихшем голосе бабки Насти слышится печальное удивление.
— Смутятся друг на друга — вот и идет колесом, — машет рукой Анна, слов¬но успокаивает: мало ли.
— Я уж ее подговариваю: «Пелагея, ты хоть покорись». — «Не могу, — она мне, — чего ради?»
— Он деньги ей не дает, а она пенсии больше получает. Это место у них и делится, — углубляет вопрос Анна.
И пошло без запинки, сыплют прозой и в рифму, выясняя причины неурядиц в этой семье.
— Он не помогает ей...
— Вот у них и сердце друг на друга.
— Нет, Анна, у нас по-другому: последний рубль издержу — нет дележу. А неловко! Это что?! Мужик деньги не дает! Хоть кого тоска возьмет...
— Раньше, Настасья, бабой дорожили. Вот и жили…
— Так ведь и баба за мужика держалась. А нынче-то что говорят? Муж —  величина переменная. Вот какие ученые!..
— Баба, какая ни какая, добыл — все ему же на стол принесет. Разве нет, Настасья?
— А разные же есть. Вон на участке у Прасковьи рубахи-то неделю замоченные лежали... Кому будет по нраву?
— Все ведь люди изведали, все испытали, — глубокомысленно заключает Анна в конце этого бурного обмена житейскими наблюдениями. А бабка Настя, по-своему осмыслив это заявление, делает из него грустный вывод:
— Их, людей, не накормишь, не напоишь. Вот и воюют, губят друг друга себе и всем на горе.
— И откуда они такие... ашные, - с заметной горечью подхватывает Анна, вкладывая в местное словечко «ашные» малоприятное значение: алчные, хищные, жадные, ненасытные.
— Да уж, — негодует Настасья, приземляя вопрос. — Сыты, а семя принеси — едят, орехи — едят. Щелк да щелк. Все надо, все перенадо... У нас девка приедет, так на груди-то все блестит. Идет: подшаль¬ник белый, назад концы, юбка коричневая. А у нас холщовое все было... По¬купает! А бери — раз деньги есть. Она ведь не пьет, хорошо получает. Мясо бы посылали ей — держать негде. Гляди, их четверо в комнате, холодильника  нет, в межоконье-то закладут, выломят.
— Домой из города не ждешь уж?
— А нет, видать. Оженить бы обоих — куда с добром. Пару, Анна, пару надо.
— Как попадет, а то примешь муку. С Григорьем-то что сейчас?
— А что, Анна. У нее, гляди, пацанка, для него – чужая. Да ничего бы это, ничего. Кому-то растить надо. Так ведь не вышло. Сошлись неладно. Она давай его попаивать. К вину-то он и стал похаживать. А потом и совсем туда перешел... Мы к нему приехали, он встретил нас, да. Оставил у себя, в общем-то житии. Располагайтесь, говорит, будьте,  как дома. А сам — к ней. Мы заперлись — заснуть не могли. За дверью все ходят, шумят. Боимся: зайдут да нас и вытурят. Нет уж, не надо нам такой жизни... Ну вот, не повезло у них. Мой-то и говорит: «Поеду — сразу отсушу. Не посмотрю, что ученая».
— Не надо и грамотную, лишь бы человек был, — вставляет Анна. — Гляди, Сте¬па Грушку в лаптях взял, а век скоротали, десять внуков нажили, все интеллипутами стали. Вот жизнь-то пошла...
Последние слова Анны Настасья оставляет без внимания. Ее заботит свое, наболевшее.
— И она ведь, Анна, не высоко родилась, а поди... Приехал мой-то, она и звякни ему: «Если задержитесь, приходите. Места мало, а все равно найдется». Он и вскипятился: «Не-ет, я уж сюда не ходок больше. А ты, Гри¬ша, сам выбирай, неволить не буду». Вот и вся отсуха. Это что — баба командует!..
Усмехнулась бабка Настя сморщенным ртом, уставилась невидящим взглядом в печную трубу и, видно, припомнив что-то веселое, вдруг закатилась в озорном смехе, будто трухлявый горох просыпала. И заговорила, смакуя, нараспев:
— Ведь как в огород курицы у нас бегали! А это пужало приехало — куриц будто отшибло. Не-ет уж, мне такую не надо: курицы боятся!
— Не надо, — эхом вторит Анна.
— Гришке-то говорю: снова такое же пужало найдешь? — «А лучше-то где возьмешь? По почте разве выписать, из Москвы». — «Гриша, не женишься сейчас?» — спрашиваю. — «Не женюсь. Или жениться ли...»  — «Так ты нам покажи хоть». — «Пока¬жу — опять не понравится».  — «Гриша, — говорю, — бери Маньку Пронину». — «Так она же квас не пьет, только воду. Я без кваса не могу». Смеется!     Опять не ладно.
— Он все учится у вас? — интересуется Анна, начиная подремывать. Но бабка Настя неутомима:
— И думать не думалось! А куда деться? На себя хомут накинул и на нас пристегнул. Подмогаем, как можем.
— Он у вас эту... инженерку возьмет, — высказывает полусонным голосом свою догадку Анна.
— А толку от них?! Ни суп сварить, ни корову подоить. Это всю жизнь ни поесть, ни попить. Вот и суди...
Сама бабка Настя уже вынесла свой суровый приговор ученым женам. Зато как судья бабка Анна более снисходительна.
— Будет жизнь — и будет пища, — философски замечает она и совсем некстати всхрапывает слегка. И тут же, очнувшись, продолжает виновато, видно, вернувшись к старому разговору: — Приду я, приду.
Бабка Настя тяжело спускается с печи и уже с порога снова напоминает:
— Не забудь уж, Анна. Ну, прощевай пока.
Послушав их беседу, едва ли поймешь, что приходила бабка Настя приглашать подружку на поминальный обед. Год назад пришла на имя Ивана и Насти казенная бумага: «Ваш сын геройски погиб при выполнении боевого задания». Там, в Чечне, так и остался навсегда ее старший сын нежданно, негаданно. Горе матери каленым ветром прошлось над душой, улеглось, съежилось на дне блеклых глаз, в скорбных морщинках спряталось. Отболело сердце, в людях не кажет себя, а наедине — кто его знает. Но мечту о счастье других      детей разве утаишь?
 
                ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

Идет Матвеевна по воду. Не то, чтобы очень нужна она ей, а так, для проминки идет, посудачить при случае с кем-то. Опять же, дружок воды не лишним будет — не в городе.
Не повезло. По дороге никто не встретился. И у колодца пусто. Огорчи-лась: когда не надо, вы глаза промозолите. Повымерли, что ли?
Примечает, что солнце садится, темнеет. Комары толкутся, вёдро обещают. Своими ведрами в сторону качнуло, но  устояла. Будь оно неладно! Так и  воды не донесешь...
Глазом повела на избу Андрея Ефимовича. Зависть внутри ворохнулась: и что это люди все строятся? Одного дома мало — другой сбухали. И дерев ещё сколько осталось! Попросить бы для стайки — дадут ли? Дадут, решила. Ондрико  даст. В девках была — бегал за ней, замуж звал. Отказала, а все равно даст и помо¬жет Василию к месту пристроить.
Зашагала успокоенно дальше, да сомнение взяло: не Ондрико ли сам за бревном-то лежит?   Подошла, головой покачала: он. Хмельной, видно, а гла¬за живые, в небо смотрят. Глянула для интересу туда же: гладко, даже звез¬ды высыпать не успели. Эка невидаль! Спросить бы о дереве-то, да разве до этого.
— Шел бы домой, — опечалилась. — Пошли-ка тихонько, подмогну.
— Опять гонишь...
Язык заплетается, а ничего, понять можно. Смекнула: о том он, о давниш¬нем. Не забыл ведь! Приятно на сердце у Матвеевны.
— И что так-то вылежишь?
— А вот лежу, а земля меня, грешного, в небо да в небо ташшит. В космос. Как ракета какая...
Усмехнулась Матвеевна, про себя космачем обозвала — седой и лохматый-то, господи! — а вслух:
— Чего делать-то там?
— А нечего. Без нас спроворят. — Заскучал голосом.
— Да не переживай ты, не переживай.
У Матвеевны в трудных случаях, чтобы подсобить человеку, ободрить, всегда наготове это слово. Считает, что лично ее оно не раз спасало от лихо¬ты разной, смуты душевной.
Но в Андрее Ефимовиче вместо желаемого оно вызывает обратное действие. Он неуверенно переворачивается на бок, садится с трудом и сердито машет перед собой крючковатым пальцем, который неизвестно когда и разогнутым был. Смеялись когда-то над его клешнями, а он в ответ: «Не успевают разгина¬ться, роздыху им не даю. Днем топор, грабли да вилы держу — что попадется. А ночью – бабу, чтобы тоже, значит, не выскользнула».
Ворчит потерянно:
— Это как же не переживай?! Стар я, чтобы не переживать. Это молодым можно. Им из их годов-то костюмы шей, а у меня на заплату не хватит. Не переживай...
«Эк взвился», — думает Матвеевна, а сама подальше отодвинулась — безо¬паснее.
— А что делать?
На этот каверзный вопрос   Андрей Ефимович отвечает спокойно и кратко:
— То-то и оно.
Снова осерчал:
— Завсегда ты, Авдотья, меня в угол загнать норовишь. А я вот думаю все!..
Любопытно Матвеевне, что это на старости лет в его нечесаной голове шевелится. И ласково так:
— Ну-т-ка, Ондрико...
А он на ее ласку выпаливает:
— Помирать скоро! Вот те и нут-ко...
Обмяк весь, сгорбился, ухом не ведет на речь Матвеевны.
— А все-е тамо будем, все. Правый и виноватый, прямой и горбатый, бедный и богатый. Ниче не надо будет.
Тоскует Андрей Ефимович от такого непонимания.
— И почему, Авдотья, ни с какого боку к тебе не подлезешь? Как налим, скользкая.
И снова про свое:
— Неужели умру, а? И не будет меня? Был — и не будет... Не смирюсь я, Авдотья.
Непонятно чем уязвленная, Матвеевна остренько подкалывает:
— В навозе копался – мирился? В лесу мерз — мирился? Грыжу нажил — мирился? Да будты, молчи уж, все знают...
Но он не дает ей договорить. Поднял голову, выпрямился, словно хмель слетел.
— Ну нет, шалишь, баба. Где можно потише, а я побойчее стараюсь. Где мож¬но тяп-ляп, а я мозгу свою дремучую мучу — что подскажет, как ладистее? Ай не так? Разве мирился? Глянь-ко, этими крючьями дома подымал — красуют¬ся! А клуб тоже горбом брал. А война-то, война чего стоит! До Берлина до¬шел... А ты мне — мирился!... Может, потому и ракеты залетали...
Поняв, что хватил лишнего, — где ему такому! — Андрей Ефимович утихает и уже так, по инерции тянет из себя:
— Робят выучил. Не мне чета. Э, да что там...
Махнул рукой и, потеряв равновесие, чуть было не клюнул носом парную землю. Справился, глянул на Авдотью, должно быть, светло и грустно. Уро¬нил на грудь голову.
— Обидно, — говорит, — жизнь такая настала. Живем, как цветы цветем. А тут — умирай. Не смирюсь...
Смолк Андрей Ефимович, замер, будто и громы в нем отгремели, и шорохи отшептали, и весь он, неуклюжий, скрюченный, выглядел каким-то странным сморщенным сосудом, который выпит без остатка, до самого дна и теперь лежит бесполезный и уже другие, нездешние ветры блуждают в нем на-последок. Не они ли прошумели языком человеческим? А может, хмель всё еще колобродит?
— Рожь над моей домовиной посейте, вот. Хочу, чтобы рожь была...
Всхлипнуло что-то внутри у Авдотьи — то ли мелькнуло по-бабьи горькое: ой, не жилец он! То ли еще что. Поправила коромысло на плечах и подалась в сторону дома, забыв про свою докуку о дереве. Мимоходом покликала Марью-Андрюшиху, чтобы забрала мужа в избу.
***
На этом закругляюсь. Улыбнись улыбкой Джоконды, глядя на это чтиво.
До свидания. Целую. Твой Макс.
ПОКИНУТАЯ. И опять нет, и нет ответа.
ПОКИНУВШИЙ. Привет тебе, далекая!
Молчу! О литературе молчу. Я хочу немного поговорить с тобой  просто так. Никто, даже ты, не сможешь запретить мне это.
Садись на кровать. А я устроюсь на юлькином стульчике, у твоих ног. Я уткнулся тебе в колени. И смеюсь. Смеюсь от того, что могу взять и положить тебе на колени свою улыбающуюся мордуленцию, как большая и преданнейшая собачища. Ты смотришь и улыбаешься тоже.
Боже, какая у тебя улыбка! Я ее помню всегда. На твоем красивом лице блаженствует радость. Глаза, губы, щеки и даже твои кудряшки излучают ее. И столько в ней голубой, алой, розовой, золотой нежности!  И я бормочу что-то о том, что ты моя милая, славная, любимая женщина. А я твой совсем рас¬таявший мужичок. И я у твоих ног. Дай твою руку. Пожалуйста. Я люблю тебя очень и мне не стыдно в этом признаться.
Юлька!  И ты с нами!  Иди ко мне. Давай с тобой уткнемся маме в колени — пусть она нас пожалеет. Пусть нам всегда будет светло и радостно. Наша свя¬тая троица счастлива.
Давайте помолчим. А потом ты, Юлька наша, спой нам песню. Какую хочешь. «В синем небе самолеты высоко, высоко...» Замечательная песня. Мы с мамой хлопаем тебе в ладоши. Придумай какой-нибудь стишок-абракадабру. Или сказку нам расскажи. Про хрюшкины уши, ее пятачок и копытца, которые сбежали. У те¬бя так хорошо получается. Милые, милые. Как жаль, что на бумаге  быть счастливым куда проще, чем в жизни. Ждите меня чуточку. Как медленно тянется время!
Отец Максим.
ПОКИНУТАЯ. Она устала от его писем? Болела? Ей нечего было ответить? Она молчала, и ее молчание длилось, как вечность.
ПОКИНУВШИЙ. О, Надя, Надя, моя миленькая, маленькая женщина! Дорогая, лучшая, самая умная, самая добрая. Я повторяю эти слова, как молитву, как заклинание. Мне хочется, чтоб ты простила, приласкала, любила меня. Не забывай меня. Уйдешь — и не отзовется сердце. Боже мой!
Как же так? Я совсем-совсем затосковал. Вот так же, наверное, мое сердце не отзывалось на твои боли и печали. Когда же прозреем, когда поймем?
Милая, любименькая. Что такое со мной? Нашептать бы тебе самых лучших слов, приласкаться к тебе, нацеловать бы тебя... Прочтешь это — дугою бровь изогнешь, повертишь небрежно, подумаешь про себя: «Н-нет уж, спасибо». А я все равно пишу. И буду писать. Может, отправить не решусь. Я схожу с ума, наверное. Все  без тебя. Как я боюсь стать ненужным тебе. Если вышлю — не ответишь. Да, пожалуй. Ты так давно мне не пишешь. Милая, далекая...
Забавное письмецо, не правда ли?   Прямо крик души. Это опыт, учусь не писать поучительным тоном, пытаюсь не строить из себя умника. Получилось? И эта приписка ни что иное, как соломинка. Она поможет мне  быть не слишком смешным, не слишком слабым, не слишком утонувшим в чувствах.
До свидания. Помнящий вас — я.
P.S. Ты не в больнице? Ты здорова? Напиши же!
ПОКИНУВШИЙ. Телеграмма... СВЕТЕНИНОЙ НАДЕЖДЕ ИВАНОВНЕ. ОЧЕНЬ ТРЕВОЖУСЮ. ЧТО СЛУЧИЛОСЬ. ЖДУ ОТВЕТА. ТЕЛЕГРАФИРУЙ. МАКСИМ.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, Солнышко, здравствуй!
И снова я пишу тебе, живущей во мне. И адресат — не я ли сам? Ты живешь и живешь во мне. Доступная, трогательно милая. И я ношу тебя, целую, нашептываю нежные глупости. Вместе с тобою скучаю. Ты плачешь во мне — и я с тобою.  Радуюсь — тоже на пару.
Видишь, ты поселилась во мне. Царствуешь. Словно абсолютная монархия. Но свергать тебя вовсе не хочется. Но что же мне делать с тобой? Что?
Как давно мы не виделись!  Февраль, март, апрель на исходе. Почти девяносто дней. Много-много часов. Как долго я живу вдалеке от тебя!  К тебе плыву  или нет? А ты — в какую сторону? Что же ты чувствуешь ко мне? Неужели отвращение? Или что-нибудь вроде чувства облегчения с легкой тревогой, что еще могут быть с моей стороны неприятные поползновения? Не думай об этом, не надо.
Юлька, девочка моя, где-то там, у бабушки? Глазастик, Глазастик, что же ты поделываешь, что напеваешь? Когда я увижу вас? Желанным.  нет ли? Как добрым, умным, красивым, щедрым, счастливым быть хочется!
Какие заботы тревожат тебя? Какими радостями, какими надеждами живешь? Нет и нет от тебя весточки. Ни словечка, ни вздоха, ни взгляда.
Ветер, ветер, донеси до нее мои слова, обними, нашепчи ласковой чепухи. Солнце, солнце, ты сейчас светишь ей и мне. Она видит твой сияющий лик. Подари ей один лучик, самый светлый и теплый. Обогрей ее. На тебе, мать Земля, мы летим и летим. Встрепенись под нею, передай, что это я хочу видеть ее. Это я желаю ей счастья и радости.
Поздравляю тебя с Первомаем.
Солнца, света, тепла желаю тебе. М.
ПОКИНУВШИЙ. Телеграмма. СВЕТЕНИНОЙ НАДЕЖДЕ ИВАНОВНЕ. ВЫЗЫВАЕТЕСЬ НА ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР С УТИГРОЙ 29. 04 В 18. 00 МОСКВЫ.
 ПОКИНУТАЯ. Здравствуй, Максим!
Пишу на почте, жду твоего вызова. Как ты? Как твои дела рабочие и прочие? Как весна у вас? Когда начнется половодье? У нас реки давно уже сво-бодные. И  у вас, наверное, тоже. Через месяц или около того иду в отпуск. Еду в Сочи. Устала от всего. Тут я тебе два письма написала. Ношу с собой: отправлять — не отправлять? Не знаю. Ничего не знаю.
Надежда.
ТЕЛЕФОННЫЙ    РАЗГОВОР.
Он. Алло, алло, Надя? Это ты? Здравствуй, здравствуй!
Она. Здравствуй, Максим!
Он. У, как давно ты не писала!  Были причины?
Она. Причин всегда хватает. Да и что писать...
Он. А какие, если не секрет?               
Она. Не хотелось просто. Как ты живешь?               
Он. Читай мои письма. Лучше сказать не сумею. С курортом как? Получилось? Что Юлька, бабушка пишут? Как ты сама?
Она. Если в двух словах, то все нормально. Мама нашла покупателя, офор¬мляет документы. Как сама? Живу. Ничего.
Он. А я жду лета. Ты ждешь его?               
Она. Да. Отпуска в основном.
Он. Отпуска? В основном?.. Это уже неплохо. И немножко меня, не так ли?
Она. Все зависит от тебя.
Он. Спасибо. Это уже радует. Как здоровье твое?
Она. Хожу, работаю, читаю. Больше всего одну книгу.
Он. И какую же?
Она. Скоро сам узнаешь. Я, может, вышлю на днях.
Он. Ну, что ж... Почитаем... А о чем? Сейчас — секрет? Нда... Ну, хорошо. А платьев нашила? Курорт все-таки, общество, как на водах у Лермон-това...
Она. Об этом не  беспокойся. Предстану, как надо.
Он. Очень рад, если так. Ну, а настроение? Голос твой немного не узнаю.
Она. Голос как голос. И настроение такое же.
Он. А что поделываешь сейчас? Сегодня что делала? Мне очень интересно.
Она. Однако ты любопытный. О себе лучше расскажи.
Он. О моей жизни ты все знаешь. Почти все. Самое главное. А как там, на заводе? Русаков что говорит? Месяц как заканчивают?
Она. План выполняем. А Русаков ждет тебя. Он гоголем ходит — за первый квар¬тал цех первое место отхватил. Что еще? Свадеб нет. Разводы есть. Алка Зуйкова, ну та, у которой станок рядом с конторкой, она двойню родила. Наплачется баба. У нее же, сам знаешь, муженек любит в бутылку заглянуть.
Он. Вот это да! Передай ей мое поздравление. Дадут они ей прикурить... Ну, молодец! Она как, спокойнее стала, меньше кричит?
Она. Станешь тут с вами...
Он. И с вами. И с вами, Надюша. Не серчай. Ты же у меня умница... О фир¬менном пироге твоем мечтаю. А кулинарные курсы ты закончила?
Она. До них ли было? Да и все это я считаю ненужным.
Телефонистка. Ваше время истекло. Заканчивайте.
Он. Девушка! Вы даже не предупредили... Подождите!.. Я доплачу!..
Телефонистка. Вам сказано — заканчивайте. Отключаю по срочному.
Он. Ладно, Надя. С праздником!  Целую. До встречи.
Она. Всего хорошего тебе.
Он. Я тебя...
Телефонистка разъединила их, обрубив фразу.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, Надюша!
Сейчас только что пришел с нашей почты. Вернее, из сельсовета. Там стоит телефон. По случаю поздних переговоров председатель доверил мне ключ от замка. Ну, я и пришел туда заранее, прихватив рассказы Аркадия Аверченко. Читал, ждал, а на улице непогода, ветер воет «с одушевленной вырази¬тельностью». У меня внутри тоже что-то подскуливало. А потом я рассердился на телефонисток, через которых деревня связана с городом. Они, оказывается, сказали, что здесь никто не ожидает. Я им мораль прочитал и уже совсем было собрался уходить — раздался звонок.
Странный разговор получился. Мне показалось, что ты о чем-то не догова¬риваешь, бесстрастна, будто у тебя за спиной кто-то есть. Не  было всплеска навстречу. Чужеем? Или ты меня… слушала и узнавала? Или себя? Странно, конечно, все. Нелепо даже. Такое у меня чувство.
Хожу я по своим еще неоттаявшим улицам, говорю «здрасте», сплю на жестких полатях, бегаю по колхозным делам и делишкам, выдаю книжки своим маловозрастным односельчанам и все мне кажется, что будто это не я тут. Нет, не я. А если я, то не настоящий, какой-то вроде поддельный. Призрачно все и туманно. Вот и сейчас тускло горит лампочка над столом. А скоро электрик Васька пойдет и выключит движок-тарахтелку. Будет огромная тишина. И я зажгу свою керосиновую десятилинейку. И призрачность моего бытия станет еще осязаемей. И зашевелится, заколотится внутри жгучая, непонятная тоска не тоска, но нечто похожее на нее. Зная, что есть где-то красивая, духов¬но богатая жизнь, которой я почти и не видел, меня всегда будет, наверное, это оскорблять, как неизвестно кем нанесенная пощечина. Не помню, то ли прочел, то ли самому подумалось. Не Шукшин ли навеял?
Не думай, что этим мыслишкам я даю ход. Они, правда, плодятся не по заказу, лезут, как сорняки. Но кому неизвестно, что за полем нужен уход, чтобы вырастить что-либо путное. Я мало-мальски стараюсь. И не отрываюсь от тебя. Я никак не могу от тебя оторваться. И от Юльки, маленькой девчурки моей. А мысли, что ж, мысли, они бродят, для них все пути открыты, все запоры сняты. И заглядывают они порой в болото, откуда я гоню их в цветники. Ну, вот и загорелась моя керосиновая лампада. Свети, свети! А потом я пойду спать и буду призывать к себе радужно-яркие сны. Да, жизнь. Веселая штука.
Что же за письма ты мне написала? И что ты «не знаешь»??? Такое загадоч¬ное предисловие — не уйму любопытства. Ударишь (чур-чур, написал и зачеркнуть хочется)? Подаришь? Мимо пройдешь? К сердцу прижмешь?.. Любовь ли это? А что, она ведь у всех разная. Бывает такая злая!.. И я тебя люблю, но странною любовью. «Не победит ее рассудок мой». Лермонтов словно для меня написал.
А книга, о какой книге ты говорила?
Еще раз извини. Ты знавала из моих писем более светлые. Были даже прямо-таки лучезарные. Во всяком случае, на фоне красок этого письма. Здесь я размышляю, вглядываюсь в себя и тихо грущу.
До встречи!  Целую — задыхайся. Твой мужичонка. Макс.
ПОКИНУТАЯ. Здравствуй, Симка!
Мне совсем плохо. Такое состояние, что я ненавижу тебя. За что? Сам зна¬ешь. И я думаю, думаю, но ничего хорошего не могу придумать. И мать, — гос¬поди! — сможет ли она переехать? А сестра? Ее тоже надо устраивать. Так что твои заботы выглядят мелкими. Слава богу, на телеграфном бланке много не напишешь. А если по существу — как ты решишь, так и будет.
Прощай, Н.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, миленыш! Здравствуй, моя маленькая измученная женщина!
Сегодня получил от тебя письмецо. Понял, как тебе трудно сейчас. В тех письмах ты об этом молчала, обходила стороной. И правильно делала. У меня сердчишко скрипит: как ты там живешь-можешь? Эх, не ценим мы то, что имеем. Потерявши — плачем. Очень древняя истина…
В твоем письме невысказанный вопрос: сколько же мучиться со мной? Я люблю тебя. Жаль, что сумрака порой многовато. Я хотел бы излучать свет, радость, счас¬тье. В письмах, при желании, у меня это лучше выходит, чем в жизни. По¬этому    говорю тебе еще раз: ты располагаешь полной свободой выбора. Так че¬го же ты? Или перевози к себе мать с сестрой, ищи себе другую пару — или жди меня до лета. Или совмести все, если можешь. Чего нагонять на себя ужас. Вот не умеем мы с тобой легко жить. Это, пожалуй, главное, что объединяет  нас. У тебя всегда не хватало терпения и ты теряла там, где потерь ника¬ких не предвиделось. В тебе действовал страх, и ты навлекала на себя то, что он подсказывал. Не навлекала даже, а всеми силами души помогала осуществиться. Вроде бы и ориентир держала на лучшее, но средства, средст-ва! Не зря говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Так и у нас. А-а, да что я тебя поучаю. Все мы горазды на поучения. Не теряй ду¬ха, главное. И все  будет отлично. Верь: я тебя помню всегда.
Максимка.
ПОКИНУТАЯ. Ответа не последовало.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй!
Вот уж воистину, память превращается в любовь. Или наоборот? Не знаю да¬же, что вернее. Единственное знаю, что ты во мне. Синее увижу — твои гла¬за возникают. Рыжие волосы примечу — твои вспоминаю. Смех, походка, слезы – все лезет в память. Детишки бегают, а передо мной Юлька куролесит, бойкая, шустрая, веселая. Наваждение какое-то. Лета все жду, отъезда своего. Мать говорит: не держу. А мне ее жаль. Я ей дров заготовил. Кое-что подремон-тировал. Огород надо посадить, а там — ту-ту! Как встретишь — не ведаю.
Но лучшее все впереди? Как тебе это нравится? Сколько же надо перечувст¬вовать, чтобы усвоить одну истину: человек создан для радости. Вот и будем ее растить.
Будь!  Симка.
ПОКИНУТАЯ.. Симка!
У меня все хорошо, выезжаю скоро в Сочи. Что еще? А ничего. Со здоровь¬ем вроде  бы налаживается. Мама переезжает. А я уезжаю. Как-то будет все? Надеюсь, что скоро окажусь в Сочи, куда я мечтала попасть долгие  годы. Что тебе привезти оттуда? Пиши, если надумаешь.
Надежда.
ПОКИНУВШИЙ. Алло, ты слышишь меня? Трижды здравствуй!
Сегодня получил от тебя милое письмецо. Значит, у меня настоящий празд¬ник. Рад, что у тебя все наладилось. Ты, наверное, вот-вот взлетишь в не-беса и опустишься  в райском кусочке земли.
Новостей ты сообщила немного, но они хорошие. Все прекрасно. Мне Женя прислала письмо. Запомнились строчки: «Иногда больше ума надо, чтобы не (!) додуматься до чего-нибудь малоприятного, чем додуматься». Каково сказано! А я, грешник, написал ей, что человек только то и делает, что хлопает белыми и черными дверьми. Но мне симпатичен тот, кого и свет не ослепляет, и мрак не поглощает. Но она более права, ей-ей!
Глянуть бы на тебя краем глаза. Не дано-с! Юлька где-то у бабушки. Ни¬чего, управятся. Что мне надо из Сочи? Надо! Наберись побольше солнца, ра¬дужности, праздничности! Это самое лучшее. Каждый день я поглощаю местные красоты. Слышу много птичьих песен. Скворцы, тетерева, жаворонки свои се¬мейные дела устраивает. Славно у них получается. Посоперничаем с ними?
Что я делаю? Помогаю в колхозе, матери по хозяйству. С ребятишками занимаюсь. Пишу кое-что для себя. Ахаю, возмущаюсь: живарога безрогая, работай! Возгутай! Это на местном наречии означает - петь взахлеб. Но ума, опыта, крылатости, «моцартизма» - нет. Бальзаковской работоспособности – с гулькин нос. И мучает порою: не для корзины ли я мусор готовлю? Дружище станок, мы с тобой лучше понимали друг друга, превосходно ладили, лучше ваяли, чем с этой бледнолицей кра¬соткой, именуемой бумагой.
Отдыхай, здоровей — и все будет о’кей. Сим.
ПОКИНУТАЯ. Я высылаю тебе то, что обещала. Читала, читала и поняла, какой же ты негодяй. У тебя непреодолимая тяга к вину, а вследствие этого сваливать все на жену: только она виновата в твоих несчастьях и не-удачах. Вот ведь как у тебя! А мне кажется, что из бутылки вылезли все беды. Ты — алкоголик! Тебя надо отдать лечиться. Но я и в леченье не верю.  Уж больно жутко все в книге написано. Ты обманул меня. Зачем, зачем?! Что я тебе сделала! Как я тебя ненавижу!
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй, Надежда.
Долго читал я эту книгу. Да, жутковатая штука — алкоголизм. И записка твоя — уничтожающая. Ты с  большой старательностью продолжаешь заталкивать меня в бутылку. Я и без тебя понимаю, что счастья в ней не ночевало. Ты уверяешь: я — алкоголик. Только, как пишется в кни¬ге, не хочу признать   сей печальный факт. Ничего не скажешь, твоя позиция абсолютно неприступна, укреплена печатным частоколом. Я к ней с открытым сердцем, а она мне: ты - алкоголик.
Не стану опровергать. К чему слова? Хотя они умеют либо поднимать че¬ловека, либо низвергать его. Но пусть говорит дело. Если брать в полко¬водцы твои речи — можно ушлепать далеко за пределы человеческого.  А я этого не хочу. Вглядись в себя, подумай еще, обмозгуй. А лучше отдохни и подлечись. Привет тебе. М.
ПОКИНУТАЯ, Через несколько дней он получил еще одну бандероль. И сно¬ва в ней оказалась книга. На ту же тему. Поля были исписаны лихорадочным, нервным почерком. Из буквенной мешанины представало лицо больной измучен¬ной женщины.
«Симка, для чего же жить, если не друг для друга? Ну, у тебя будет дру-гая, но ей тоже будут нужны любовь и внимание, забота и ласка. Мне было бы во много раз легче, если бы тебя отняла у меня баба, а не водка и литература. Это так банально! Я не знаю, почему кому-то счастье, а мне и Юльке — слезы. Как моей матери. Я ненавижу отца-пьяницу. А тебя Юлька еще любит.
Я плачу третий день над этой книгой. Пишу и не решаюсь послать. Симка, почему так не везет мне? Разве я не умею любить? Разве я жалею себя? Почему же? Я и Юлька так любили тебя. Не любишь — не вороши прошлого. Зачем же так терзать? Ведь сгинешь. Тысячи талантливых людей пропали. А тебе нельзя пить. Ведь себя и нас искалечишь.
Так болит голова! Страшно, что никого нет рядом. Всю субботу я лежала и за хлебом не могла сходить. Кружится голова, а ведь я уже выздоравливала. И снова страх, головокружение. Что же это?
Я уже жалею, что отпустила тебя. Может быть, ты рад и спокоен, но мы теряем друг друга. Нельзя оставлять тебя без лечения. Независимо от того, со мной ты или нет. Может, я не нравлюсь? Я верю, что ты еще любишь меня. Ведь я жила для тебя. И дочь тебе чудесную родила.
Не мучь меня! Нет сил в тебе бросить пить и лечиться — брось нас. Брось, милый, сам. Я никогда не говорила тебе толком, что со мной происходит. А если я не смогу сама воспитать Юльку? Я так перед ней виновата. Нет сил. Мать говорит, что она вырастит ее. Разве для этого я ее рожала? И ждала, и думала — для этого? Юлька умная и нервная. Нервная — тут и твоя вина.
Симка, со мной трудно: нервы. Но когда я чувствую, что ты меня любишь и трезв — господи! — и черт не  брат, и я красавица. Эти дни я стала следить за собой и даже нравлюсь другим. Но я жду тебя. Как решишь, так и будет.
Болит голова, тошнит. Наверное, я кошку заведу, а то одной страшно. Не знаю, пошлю или нет это все. Наверно, пошлю. Ведь ты хотел знать, что со  мной. Плохо после  этой книги, плохо. Чуть хожу. Нервы проклятые. Я    хожу на уколы и пью пантокрин. Слабость, сонливость. Нахожусь под контролем врача. Взяла справку для курорта, кажется, об этом уже писала. Скоро поеду.
У тебя рядом книги и ты прочтешь, что все это не вранье. Трудно пишется это письмо. Нет желания. Тошно от всего. А главное — от Русакова. Как я его не люблю! Я не лезу на рожон. Сосуществуем. Ничто не радует, а я уж думала, что встала. Ванна хвойная подняла меня, а тут прямо снова все началось. Озноб, тошнота и плохо работает голова. Нет аппетита. Плохо, что я была не готова к восприятию этой книги. Как-то думалось, что все обратимо, не так страшно. Как быть, как жить?
Симка, отнесись к этому серьезно. И с тем же упрямством, как к стремлению писать. Генка Великанов спился. Это не выдумка. В пятницу видела его на вокзале, он клялся в любви. Он не помнил, что говорил. Морда красная. И по¬том — стихи, стихи. Было горько и жаль его. А больше — жену, она такал славная и с малышом. После всего услышанного хочется пить, но я ведь не пью. Так и ты не пей. Лучше иди к бабе. Мне  будет легче знать это.
Мне стыдно, что у меня отец алкоголик. Я — дочь алкоголика. А про Юльку если так скажут? Что она будет чувствовать? Твоя сестра умный и хороший че¬ловек. Ей не повезло — муж пьяница. Да, ее нужно пожалеть. И сына тоже.
Симка, видно, если бы я была парнем, я бы тоже пила. Отец виноват. Но издеваться? За что? Я тебя продала, предала, изменила? Тысячи жен хуже, а с ними так не поступают.
Я так берегла в себе свою тягу к тебе. С тобой я стала женщиной и только тебя, не кривя душой, могу считать своим по-настоящему первым мужчиной. Ме¬ня всегда мирила с тобой постель. А последние месяцы это только раздражало. Тяжело вспоминать все, что было.
Не хочу, чтобы ты думал, что я тебя за что-то агитирую, от чего-то отго¬вариваю. Сейчас все в нашей семье зависит только от тебя. И сейчас, и впредь. Я уже не работник в той степени, что раньше. Тянусь из последних сил, потому что на два дома живу. Конечно, моих денег не хватает. А в связи со всеми передрягами долгов не убавилось. Юльке нужны туфли, пальто и так далее. Я купила себе на плащ, ведь старый короток и смешон, а я все-таки инженер, а не уборщица. Кстати сказать, сестра твоя очень следит за собой — молодец! Мне нужно многое. На продажу от дома я не рассчитываю. Ведь есть еще Ленка. Ей жить, а я уже пожила. Может, ей больше повезет в жизни.
Это не нытье. Переживу. Живут и другие. Хуже живут. Вот бы выздороветь только. Для этого надо меньше работать, но у меня не получается. Делаю, делаю, а потом срываюсь. Нет выдержки. Ты знаешь, изучил меня.
Но Юлька — неужели ее ждет судьба моих нервов и больной головы? Я совсем не хочу этого. Она должна быть умнее меня. Должен же  быть кто-то счастливый! Пусть это будет она. И вообще, хватит бед и болезней.
Симка, я пишу это третьи сутки. Третью ночь не сплю — плачу. Элениум и барбамил не берут. Боюсь снова темного коридора и одиночества. Когда мама с Юлькой были рядом, со мной этого не случалось, хотя временами тоже  было тяж¬ко. Но ведь ей не разорваться между Юлькой, Ленкой и мной. Ленка простыла и пришлось срочно туда ехать. Если завтра встану — позвоню им. Роднее Юльки нет никого. Только для нее  буду жить. Она не виновата. Это я виновата, что полюбила тебя и вышла замуж. Хотя знала, что ты можешь пить и драться. Нет гордости. Нет самолюбия. Живут  и так.
Сна нет. Одни кошмары. Голова, как в больнице была. Шум в ушах. Когда пи¬шешь, не так страшно. Но что описывать? Горе! Его у многих хватает.
Что Юльку ждет? То же, что и нас с матерью. Чем мы хуже других? За какие грехи? Ну, у меня есть грех. Видно, правда: раз согрешишь — век будешь каять¬ся. Но, ей Богу, он подлец, и это доказано. Почему он мне встретился, а не другой, добрый и честный? Видно, я плоха.
Завтра пошлю это, а то от бесконечного чтения схожу с ума. Болят глаза. Тошнит. Как же это так, Симка, милый? Разве я не работала на семью? Не тащила в дом, что могла? Не хотела, чтоб ты был одет, Юлька и я? Разве я не боролась за счастье? А осталась у разбитого корыта.
У тебя есть воля настоять на своем. Ты сильный. Что я с  тобой сделаю? Ес¬ли ты упадешь, я тебя не подниму даже. А Юлька, маленькая, она-то: папа миленький, папа хороший, папа меня любит, зачем он уехал?   Уж лучше  бы ты умер. Было бы спокойнее. Тебе такая жизнь тоже не принесет счастья.
Вот новый день, а я все плачу. Чудо редко приходит в дом. Симка, я хочу верить, а не верится. Хочу не плакать, а плачется. Неуже¬ли Юлька будет тебя ненавидеть, как я своего отца? Ты прочти внимательно. Или я не права? Ты жалел меня, как я тебя? Ради Юльки пощади меня. У меня твоя дочь, и ты ее  вынянчил не для того, чтобы убить. Нельзя убивать свою кровь. Она умница и такая чудесная. Я виновата перед ней, что не любила ее больше тебя. Ты — свет в окошке стал. Я, как могла, за тебя и себя боролась. Скандалами, драками — всем. Не могу больше. Теперь ты сам должен бороться за себя.. А если есть желание, и за меня тоже.
Как проживу я эти месяцы до их приезда? Еще столько времени!  Мои слезы тебя никогда не трогали, только злили. А я не могу не плакать. Это я себя оплакиваю, свою неудавшуюся жизнь. Мне надо сторониться мужчин. Счастья они не принесут. Хорошо, что живу в большом городе и мое горе никому не видно.
Что же сделала я такого, что нет счастья? Кто же провинился в нашем ро¬ду? Разве, когда ты был весел, я не была весела? Тебе сейчас хорошо без ме-ня. Все без меня. А мы с Юлькой где у тебя? В сердце — или нет места? Тебе ничего не надо кроме спокойствия. А как мы? Спокойны? Смотри, все делается, чтобы тебе было лучше. А мне легко, мне нравится? Писать — вот о чем ты меч-таешь. А кто будет работать на семью? Мужику получать меньше жены? Стыдо¬бушка!
Ну ладно, я такая дурная. А другая? Ей не нужны деньги будущие, а благо¬получие — сегодня, ласка — сегодня, любовь — сегодня. Все сегодня, сейчас.
Что ты сделал с  нами, господи!  Любить ведь надо за что-то, а ты принес нам горе. Горе! Не могу успокоиться. Плохо с сердцем. Чувство такое жуткое. Задыхаюсь. Надо одеться скорее и бежать куда-нибудь. Хоть куда. Но кому расскажешь? Кто поможет?
Симка, милый, Господи, я сошла с ума, прочитав    эту книгу. Неужели ни¬чего нельзя сделать? Это страшно. Прочла и снова в ужасе. Весь день плачу. Так хочется счастья хотя бы на пару лет! Ведь не  было еще ничего, кроме его ожидания.
Я сейчас пойду на переговорный пункт. Получила твой вызов. Как быть, как жить? Я еще люблю тебя и страшно от тебя отказаться самой. Надо трезво смотреть на вещи из нас двоих хоть тебе. Моя голова не в порядке.
Милый мой, ты же умница. Помоги мне. Я так тебя люблю. Нельзя врозь одо¬леть эту беду. Напиши мне правду. Я ведь ее заслужила. Пожалей нас и себя.
Мысли путаются... Дети повторяют судьбу родителей… Это так, но трудно с этим согласиться. Я не хочу! Не хочу...»
ПОКИНУВШИЙ.  Здравствуй, Надежда!
Сильно ты написала. Ой, сильно! Чуть ли не плач Ярославны. Мне тебя очень жалко. Сердце разрывается, а голова о своем твердит. Сижу, думаю, думаю. И чешу затылок: все как будто бы так. А мне видится и нечто другое. Только не знаю — ошибаюсь ли, нет ли...
Что мы имеем? Даль между нами. И я из этой дали вижу: ты по-прежнему в плену своих болей и страхов. Специалист объяснил бы: болезнь это или просто умонастроение такое. Или то и другое вместе. Ты, во всяком случае, больно ущемлена мной и жизнью. Скажу, что страх, зависть, ущемленность — главные черты в тебе. Это, конечно, не утешает. И вины твоей вроде нет. Но ты же человек! Стоит ли допускать, чтобы эти штуковины царили над тобой, властво¬вали в тебе? Учти, сама себя не ущемишь — другому это не под силу будет сде¬лать. Сама себя не напугаешь — кто сможет это? И зависть, о эта зависть...
Я-то думал, что ты займешься делом, более свойственным свободной женщине, а ты... Неужто и впрямь только тем и занята, что страдаешь, изводишь себя страхами, плачем? Начиталась — и мучаешь себя? Так трудно решаешь вопрос – быть нам с тобой или нет? И канатами привязана к прошлому?
Я же обращаю свой взгляд в прошлое для того, чтобы хорошее вспомнить, чер¬пнуть из него, а плохое, злое — не повторять в настоящей своей жизни и будущей. А ты прикована к болячкам своим, к страхам. Они тебя поглощают, а ты и не замечаешь. Считаешь, что все объективно, все так и есть. Все доказа¬тельства ищешь, как тебе было плохо со мной, как я тебя мучал, какой я вандал и так далее.
Опять повторю: не туда целишь, не на том душу строишь, не туда копытцем бьешь. Верить в человека надо. Ничто, только вера, доброта, уважение, любовь(!) вызывают  к жизни ответные добрые чувства. А себялюбие, да еще ущемленное, всегда вносит распад, особенно в семью. Это я понимал и раньше, а сейчас утвердился еще более. Себялюбие по природе своей из стаи жадных поглотителей. Потребить – вот его цель. А уж если что-то отдать, то недаром, с прицелом не продешевить, ухватить больше кусок, полакомей.
Впрочем, треп этот можно вести без конца. Спорить, доказывать? И с той, и с другой стороны много «за» и «против». И вообще, тут ничто недоказуемо. Порочный круг. Чтобы вырваться, надо делать ставку на будущее. Или не так?
Вглядимся в себя? Тебе что-то не понравилось, разобижена, оскорблена — по мелочи! — так на же, пусть и он испытает, узнает это самое «плохо». Сложил¬ся дикий жизненный принцип. Но того не хочешь понять, что следуя ему, только яму глубже копать. А начинаешь с того, что ты во мне подозреваешь злой умы¬сел, желание ущемить тебя, ограничить твою волю, твои желания. Соразмеряй все же допустимое и невозможное.
Видишь ли, современной женщине дано многое. А она не всегда может достой¬но распорядиться этим даром. Кому больше верят? Ей!  Сказала: муж — алкоголик И все, припечатала. Очень удобно. «Сиди и не пищи». Она непогрешимая. Она - верховный суд. Разве мало таких? Свою слабость женскую они возвели в разряд орудий нападения. И нападают. Обложат, как зверя. А тут уж в волюшку можно отыграться. Что это? Месть за вековечное засилье мужчин? Элементарная невос¬питанность? Страсть поверховодить? Или просто тягостная усталость    рабочая ищет выхода? Все, наверное, есть. Как у нас было.
Книгу твою снова читал. Так вот, если взять ее как отправную точку, то весь мир спился, Земля — хроническая алкоголичка. Ты говоришь: серьезная книга. Куда уж серьезнее. Она, как череп с костями. Может, и правильно. Но я смотрю на мир незапуганными глазами. Человека можно вывести из тупика. Но для этого еще нужно его желание, твердая вера в себя. Помочь ему укрепить их — возможно и надо. Но до всех ли доходят умные мысли, верные слова? Нет. Человек, повторяю, чаще всего сам себе жертва, защитник, судья и палач. А какой он защитник, если у него становой хребет сломан — вера? Если у него в характе¬ре одни слабости да порочные страстишки?   Таких много. И все мы — не ангелы, Разве я ангел? Нет и не надо. Предпочитаю быть человеком. Хорошо бы с  боль¬шой буквы.
А ты, разве ты ангел? Я и смотрю на тебя как на женщину, обремененную неустойчивым характером (не во всем — замечу), низким болевым порогом, спо¬собную то взлетать на крыльях чувств (редко), то падать и ушибаться больно (часто). Ты очень активна и деятельна в добре и зле. Но подлинное добро не кичливо, не любит кричать о себе, оно трудится потихоньку да помаленьку, не требуя особой платы, не выжимая ее. А зло, оно может разом - дай ему волю - смахнуть все, что создавалось годами. На всем кресты поста¬вит, ничего святого оно не имеет. Чем его обуздаешь? Злом же, еще большим? Сомневаюсь. Потому что оно ведь держится   страхом и питается им. А страх разрушает человека, ты убедилась? Значит, не нужно бояться. Бояться утрат, поражений, дубинок и прочего — не надо. Действовать во имя добра — это и только это должно вести человека.
Я по натуре больше не деятель, а созерцатель. Но и лежебокой себя назвать не могу. Делаю! Стараюсь делать. Потому что в действии, в движении к цели скрыта загадка радости бытия. Но! Отец мне когда-то говорил: не торопясь, но побыстрее. То есть, соразмерно своим силам, возможностям, чтобы   себе было в удовольствие и не напортачить.
А тебе вынь да положь. Немедленно!  И ты меня подталкиваешь, покалываешь, бросаешься камнями, поливаешь собственной желчью. Будоражить? Надо! Но средства, какими средствами? Я против таких, которые унижают. Я против зло¬бы. Против выпадов, рожденных завистью. Я против вражды, ненависти, воплей.
Что тебе не унимается? Вместо того, чтобы находить радость в том, что имеешь, и потихоньку двигаться к лучшему, ты, прежде чем к нему доберешь¬ся, и себя изводишь и меня изводила. И хорошо, если бы добралась. Только это едва ли тебе под силу. Такова уж архитектура твоей души. Не торопись пробежать по камням жизни отведенный тебе путь, не обувшись в соответст-вующую обувку. Ноги издерешь в клочья. А то и сорваться, грохнуться очень просто. Понимаешь? Конечно, надо жить напряженно, шагать плечом вперед, чтобы испытать, узнать, что можешь и смеешь, работа заставляет это делать лучше всего. И согласись, заработанное в труде дает возможность пользоваться благами в достаточной мере. А роскошь? Она создается годами, веками. Таланты, сильные личности, ловкие  воры, госразбойники могут пройти – и проходят! – этот путь гораздо быс¬трее. Но ведь мы не из них? Да? А если считаешь, что тебя незаслуженно об¬делила судьба, — в первую очередь, мужем, — так найди другого, поменяй на какого-нибудь генерала, директора магазина, заведующего рестораном. Прав¬да, они в большом дефиците — сыщи-ка!
Скажу тебе, что нет более унижающего душу чувства, чем черная зависть. Нда, эпоха Чехова и Горького продолжается, только в иной вариации.
Извини, если что не так говорю. Если умнее себя — и тебя! — хочу выг-лядеть. Не хочу. Просто полезно напомнить, какова моя точка зрения на жизнь, на тебя, на себя. Я пока не ушел, меня нет с тобою физически, но я там, с вами, всей душой своей.
Думаю все: почему ты гнала меня? Попытка сделать новую, более доходную игру? Делай. Я ушел. Меня нет. Но для тебя, знаю, это непростая задачка. Человек вообще трудно, отнюдь не смеясь (подумать только! — Маркса опровергаю) расстается со своим прошлым. И все же вопросец один донимает. Почему ты все делаешь от обратного? От худшего пляшешь? Ты готовишь себя к нему и тебе лучше так? Но ведь ты встречаешься с ним дважды — сначала на словах, а потом осуществляешь на деле. Хотя могла бы миновать его. И вот ты гово¬ришь, что повторяешь судьбу матери. И настойчиво проводишь в жизнь эту ли¬нию, и убеждаешь меня, что она прожила и ты проживешь, что «муж — величина переменная». Что ж, действуй, а не бряцай словами. Я от тебя все приму, лишь бы тебе было лучше.
Но пойми одно: мелочная расчетливость в делах сердечных ничего хороше¬го пока не приносила. Я полагаю, именно этой своей страстью к подсчетам ты напугала всех прежних претендентов. Было бы извинительно, если бы ты распо¬лагала еще кое-каким серьезным капиталом. Но душа твоя отягощена комплексом страха и отсюда все малоприятные его проявления в жизни. А я, будь я поуве¬ренней в себе, у меня, наверное, тоже зародилось бы сомнение - брать ли в подруги жизни человека, который может предать тебя в сложный момент, хуже того, оказаться самым страшным - в силу близости! - врагом. Да что там! Я и думать об этом не думал. Был уверен в другом: все будет хорошо. Ты же зна¬ешь, я не разделяю бытующих представлений, согласно которым надо искать «готового» мужа или жену. Они «дозревают» в совместной жизни. «Готовеньких» ищут все те же поглотители, которые не хотят ни извилиной шевельнуть, ни пальца поднять, ни душой потрудиться.
Мы трудились оба. Результат, правда, пока отрицательный. Но в утешение тебе скажу: я не забываю того, что ты много делала доброго, отдавала много. Закрываю глаза на твои расчеты, что отдала больше, чем я. Кто тут может на¬вести хотя бы умеренно приличный бухгалтерский порядок? Оставь подсчеты. Все равно окажется, что передала, проиграла, обмишулилась. Расстройство од¬но!  Что уж в тебе это торгашеское?!  Вот психология...
Да, во мне много крестьянского, темного и я в себе это вытравлять стара¬юсь. А ты же свое мещанское почитаешь, в заслугу себе ставишь. «На мещанах мир держится!» Не держится он на них, а разлагается ими.
Ведь ты как думаешь? «Дешево продаешь себя, продала». Не надо кичиться, не надо кричать, что ты бриллиант, а не кварцит какой-то. Каждому свойственно стремление выделиться, сверкнуть, засиять, купаться в лучах славы, уважения, почета, в разных приятностях. Все понятно. Но зачем же поднимать шум, если это не удается — и удастся ли?! — в достаточной мере? Этим себе ничего прият¬ного не прибавишь, не переделаешь мир, не повернешь жизнь в другое русло. Разве визгом, дракой, скандалом возможно это сделать? Наоборот, все обратят свое негодование на источник шума. Ведь мир уважает спокойных и мужественных, тех, которые не мечутся, где бы славы урвать или благ, а кто занят делом. Правда, направлялось негодование это не в твой, а в мой адрес: такой-сякой, муж виноват, опять жену мучает. А ведь ты провоцировала, специально кричала погромче, совсем без причины — пусть слушают! Куда как удобно быть в качест¬ве страдалицы. Не материальная, так уж моральная поддержка таким женам обеспечена.
Итак, семья, работа, творчество, водка. Ты, я и Юлька. Я за семью. Рабо¬та - само собой, разумеется. Творчество? Ты называешь мои мучения над бумагой «литературой»? Благодарю. И связываешь их с водкой? С какой стати? Разве я во¬зомнил о себе так высоко, что для меня подходит роль неудачника, который глу¬шит свое неудовлетворенное тщеславие водкой? Такой портрет ты с меня рисуешь? В таком случае, твое зрение тебя снова обманывает. Ты переносишь на меня выверты своего воспаленного самолюбия. Проявить, выразить себя, сказать миру доброе слово, улучшить его, растить красоту — это есть. И это тянет меня к бумаге. Причем тут водка?
Я живу здесь, в шкафу у меня стоит бутылка. Стоит, как на витрине. Что есть, что нет. Но человеку надо опьяняться, он не может без этого. И опья¬няется работой, любовью, театром, литературой, музыкой, семьей, туризмом, марками и еще много чем. И водкой. Ею проще всего. Никаких    тебе усилий, а действие моментальное. И человек находит забвение своих бед, он силен, ему все трын-трава. Так он расправляется со своими неудачами, сомнениями, страхами, болями в силу лености и скудости душевной. Порой не замечая, что еще глубже заталкивает себя в это болото. И я иногда (!) прибегал к этому средству. Вспомни, ты создавала атмосферу, при которой «займи да выпей». И занимал. Потому что тебе даже нравилось это. Ты оказывалась как бы наверху положения и обретала возможность разить меня налево и направо, в хвост и гриву.
Да, я пьян (извини за словцо) сейчас тоже. Любовью к тебе. И малой то-ликой мира в душе и снаружи. Снаружи! Мать на меня не кричит. А уж у нее-то поводов в тысячу раз больше. Тебе помогал во всем — и ей помогаю. Но ведь это чепуха по сравнению с тем, что снова собираюсь оставить ее. Див¬люсь я ее многотерпению. А ты мне толкуешь про деревню, про темных кре¬стьянок. У кого же из вас душевной деликатности больше? А чуткости, пони¬мания, веры, любви? Пример для тебя, конечно, малоприемлемый. И все-таки, все-таки...
Понимаешь ли, тебя пьянят собственные боли, их мучительство. От это-го бывает даже    горько-приятно, по себе знаю (только это как-то по-друго¬му называется). Любопытно, что Достоевский когда-то говорил о том же. Но все же боль есть боль, а не пирог с яблоками. И чаше всего она питается памятью твоей, извлекает оттуда самое гадкое. Не найдет — придумает. Про¬шу тебя не передергивать карты. Я, если в добре не был слишком скор, ак¬тивен (довольствовался ровностью и ты за это называла меня «вещью в себе»), помогал как мог, не всегда поклонялся (увы, не могу каждую минуту возно¬сить хвалебные гимны, поскольку надо и полы вымыть, и в туалет сходить), зато и во зле не был первым.
Гм, получается, будто бы я опять сваливаю все на тебя. Ты права, вино-ваты оба. Но с большим «НО». А в чем оно — читай выше. Означает ли это, что я оправдываю себя? Нет. Просто в душе моей не оказалось  нужных химикатов, чтобы нейтрализовать твои кислоты.
Утлый челн — и бурное море?.. Жаль случившегося. Тебя и себя жаль.
Как быть дальше? Поживем — увидим. Для того и уехал. Благо, ты вытолка¬ла меня. Как бы ни было, кризисов по этому поводу не собираюсь устраивать. Я себе не рисую той мрачной перспективы, которую ты предрекаешь мне. Что ты меня всеми силами заталкиваешь в алкоголики?! Я сопротивляюсь, а ты: алкоголик! Да еще и второй степени. Мне кажется, что многие из алкоголиков, так сказать, домашней выпечки. И никто иной, как жена — сама же!  — под ви¬дом борьбы заталкивает своего мужика в пьяную яму. Вспомни: благими наме¬рениями вымощена дорога в ад. Или еще: человека тысячу раз назови свиньей — он будет ею. Надо бы вам, драгоценные жены, присмотреться к себе повнимательней. Такой призыв в нашей пропаганде не часто встретишь - вы воительницы, борцы за правое дело, - а жаль. Ведь дух дома - это, в первую очередь, женщина. Если он злобен, эмоционально не развит, жаден, завистлив, коварен, злоязычен, то чего ждать от супружества? И ведь что любопытно? Вы всегда правы, вам всегда нужно быть благодарными, вы безгрешны, вы под сенью закона и творите то, что не наказуемо, но весьма опасно.
Я вот о чем размышляю: тебе опять того хватать не будет, этого, другого, третьего. А между тем, всегда не хватало и не будет хватать. Ну и что? Кри¬чать по этому поводу, словно тебя жизни лишают? Стоит ли? У меня тоже много неисполненных желаний. Иногда от этого в душе дым, чад поднимается, но я его не выпускаю, хороню поглубже, обезвреживаю. Не каждый раз получается, но стремлюсь к этому. А ты по-иному: что накипело, набродило, нагнило - надо вылить, обрушить в семейном кругу. Зачем? Сходи в туалет и пусти эти отбросы по назначению.
В общем, посмотрим. Я готовлю себя к подобным проявлениям. Хотя мне непонятно: разве штамп в паспорте дает право куражиться над близкими? Ду¬шу отводишь? Не надо бы, а?
Я очень ценю то доброе, что было между нами. Что есть Юлька. И потому не предпринимаю ничего, чтобы оторвать себя от вас бесповоротно, хотя и ше¬велятся такие мыслишки. Ну, а про твою ненависть к своему отцу скажу одно: прости его, не распаляй себя. Мир праху его. Он производил несчастье и передал это ощу¬щение злосчастности и тебе. Отбрось это. И не сравнивай меня с ним. Мы несравнимые: я от сохи, он от мещан-шапочников, от торговцев. Ты с ним, к со¬жалению, имеешь много общего. Если в отношении водки вы на разных полюсах, то по сути характеров очень близки друг к другу. И не говори, что у Юльки  сама собой может возникнуть ненависть ко мне. Для наблюдательного человека, умеюще¬го понимать логику развития чувств, не составляет труда сделать заключение, откуда что берется. Вспомни-ка, что ты творила: пусть знает, пусть видит все, пусть ненавидит. Ведь передавала собственное отношение ей, так сказать, из рук в руки. Не уважение, не любовь, а злобу, вражду. При¬чем, специально провоцировала: «Он тебя не хотел! Он тебя не любит!» Как же можно так?
Ну ладно. По фундаментальным вопросам я вроде бы высказался. Смотри. Просей и отбери лучшее. Не тащись, как нитка за иголкой, за своей мнитель¬ностью. Уметь перешагивать через себя - для жизни весьма необходимое качес¬тво.
И снова вертится: коли ты ведешь себя так, то не любишь меня, ненавидишь, я лишний? Сколько раз ты вбивала это в мою грешную голову! Но пусть даже ты говорила правду - разве это дает тебе право выходить за рамки человечес¬кого?
Люблю ли я тебя? Все мы любим свою мечту. Только не всегда ей удается состояться. Ты добрая, славная, чуткая, внимательная, но обладаешь свойст¬вом переворачиваться течением жизни с ног на голову. В такие моменты ты не близким человеком мне оказываешься, а самым настоящим врагом, идущим в ло¬бовую атаку. Это, считаю, - не наивно ли? — от неразвитости характера. Хоро¬шо бы все-таки повзрослеть.
Да, мне трудно отказаться от тебя. Наверное, из-за своей крестьянской инертности. Некоторые мужички на моем месте давно бы дали тебе от ворот поворот. А я по-крестьянски терплю, а потом срываюсь, чего ты изощренно до-биваешься. У тебя и камень заговорит. Но я ценю твою преданность и другие хорошие качества. Им я отдаю предпочтение. А что касается интима, то за¬меть одно: пылкость, огонь, страсть, поклонение — эти птички из семейства жар-птиц и прилетают они не по заявке и тем более — не по грозному приказу. Их надо подкармливать, а не шикать, не загонять их, махая руками, громко крича. И опять, сознаюсь, чаще всего я по-крестьянски не развит в сем важном деле, а ты несносно бьешь словами по барабанным перепонкам. И по сердцу! На шум такой черта с два они прилетят.
Вот тебе арифметика любви и наших отношений в самых общих чертах. Не все точно, не все понравится, а ты не огорчайся, не казни себя. Не вязни в болоте, не делай проблем. Не запинайся на ровных местах. По крутоярам — не торопись. Не увлекайся копанием в своих болячках. Таковы мои пожелания. Знаю, что их легко дать, но трудно исполнить. А жизнь все равно заставляет.
Всего доброго. Я все-таки люблю тебя. Максим.
ПОКИНУТАЯ. Она бросила в почтовый ящик открытку. В ней значилось: «Симка, я измучилась. Нет ли у вас специалистов, чтобы заговорить мою голову. Решай сам. Я уезжаю в Сочи».
ПОКИНУВШИЙ... Участливый женский голос сообщил мне, что я проехал  станцию километров на пятнадцать. Следующая остановка рыдвана, в котором я еду, примерно через пять километров. Там можно сесть на автобус. Со мною рядом разместилась весьма пожилая, интеллигентно одетая супружеская па¬ра. Он меня почему-то ругает первостатейно, она молчит, а я отбиваюсь ста¬рательно, но безуспешно. Тут же едет молодая мамаша с дочкой, которая при¬знала во мне своего отца. Неожиданно в нашу колымагу вспрыгивает молодой парень. Он с охотой ополчается на старого брюзгу, и мы отбрехиваемся вдвоем.
Привет, Надя!
Я не сошел с ума, всего лишь описываю сегодняшний сон. Это один из тех снов, которым я чуточку верю. Как в тот, перед отъездом, когда я видел свой пылающий дом. Внешняя информация переплавилась в яркие образы.
Энное количество минут я пытался проникнуть в суть сегодняшних сновиде¬ний. Решил, что мне надо сниматься и поскорее. К сожалению, я получил маленькую травмочку на рубке леса, — постоянное электричество ведут сюда, — и я лишен дней на пять этой приятной возможности. Мне остается, рассиропившись на солнцепеке, ждать, ворчать и свирепо искать утешения в книгах. Ужасно хотел бы знать, как будут дальше развиваться события в фарсе «Треснувшая се¬мейная жизнь». Дай-ка я погадаю. Тут у меня под боком трехтомник Блока. Открываю.
Итак, что было?
Может быть, скатилась красная звезда.
О-го-го!(т. 1, стр. 198).  А что же  есть?
 
Смолкали и говор, и шутки,
Входили, главы обнажив.
Был воздух туманный и жуткий,
В углу раздавался призыв.

Вот це да! Жуть… И что же будет?

А я, ничтожный смертный прах,
У ног твоих смятенно буду
Искать в глубоких небесах
Христа, учителя Иуды, (т. 1, стр. 320).
 
Предпочтительней было бы: у ног твоих счастливый буду... Ну, а для дома, для семьи?

Из царства сна звенящей крикну птицей,
Орлом - в туман.
А вы - за мной нестройной вереницей,
Туда - в обман. (т. 1, стр. 380).
 
Не хочу я в обман! Ни-за-что!!! Правда! Зато работа – вот любовь, которая мне в жизни… не изменит? Утешь меня, мой славный Блок.
 
Нагадала Большая Медведица.
Да, колдунья, морозная дочь,
Что в очах твоих, красная девица,
На челе твоем синяя ночь.

Что-то хорошего маловато. А я не верю! В ра¬боте человек - владыка сам себе. С женщиной посложнее. И что же мне пророчится?
 
Нам довелось еще подняться,
Не раз упав, не раз устав,
Опять дышать и разгораться
Свершенностью забытых трав.

Это уже интереснее. Кое что обещает. С мечтой бы еще подушевнее разобраться. Милейший Блок, помоги мне…

 
Я надел разноцветные перья,
Закалил мои крылья — и жду.
Надо мной, подо мной недоверье,
Расплывается сумрак — я жду.

Приказано: ждать! Исполняю! И чем же сердце успокоится?
 
О, я стремлюсь к борьбе с собою,
К бесплодной, может быть, борьбе...
Когда-то полная тобою
Душа тоскует — о тебе.

Однако в этом что-то есть, а? Открываю еще раз. Страница 349, второе четверостишие сверху.

Последний ветер в содроганье
Приводит влажные листы,
Под ярким солнечным сияньем
Блестят зеленые кусты.
 
Ну вот, блестят все же. И — под сияньем!  Чем и утешусь пока что.
Ладно, приятного отдыха. Эпистолярной любви между деревней и городом подошел конец. Ставлю точку. До скорой встречи!!!       
Максим.
ПОКИНУТАЯ. Ответа не предвиделось. Да он и не ждал его.
ПОКИНУВШИЙ. Здравствуй и цвети!
Пишу еще одно письмо и надеюсь его обогнать.
Сейчас сижу и перебираю в памяти милые пустяки. Помнятся они, по странной прихоти памяти, лучше всего прочего. И не пустяки вовсе. А что милые -  да!.. Твой первый семейный яблочный пирог был шедеврально велико-лепен. Пышный, румяный, вкуснейший в мире пирог... А наша первая чашка — зеленая, глубокая, ширина - вот такущая! Купили и радовались глупо-глупо. А потом ты «варила» в ней свои термобигуди, и чашка оказалась на службе красоты, а не желудка... А это ты, наверное, забыла. Мы с тобой на стадионе. Пусто было. Мы вдвоем да ветер. Такой озорник - забрался, куда не про¬сили, и юбка твоя поднялась, как колокол. Чулки, пряжки, резинки мелькнули. Вот хулиган! Ты смутилась, а мне  было забавно. Все предвещало только хоро¬шее... И наша лодочка-моторочка, купание в июле встают, как наяву. Шашлык из грибов, щуку в глине - помнишь?..
Ах, Надька-Наденька-Надеждища. Вечно светящая! – так переводится… Я буду любить тебя снова. Снова! Неуже¬ли это правда? Буду ли? Я и сейчас, и всегда, видимо, любил тебя. Или вру, что ли? Маску натянул на себя? Не знаю. Я многого не знаю. Человек так ма¬ло знает о себе! Другие о нем знают не  больше. В одном я уверен: нет мне  без тебя ни покоя, ни радости, ни других светлых ощущений. Эта тяга к тебе мне не понятна. Ты обосновалась во мне, и я хожу дурак-дурачком. Аж тутошние женщины скоро пальцем начнут показывать. А мать совершенно убеждена, что ты наделена жуткой таинственной силой - околдовывать. Я ее поправляю: очаро¬вывать. А может, это у меня всего лишь предрасположенность к восторгам? Мо¬жет, бумажные чувства взыграли? Нестойкие, слабые - не для жизни? Проверим еще разок, а?
Скоро я снимаюсь. Заговаривать твою голову буду сам. Здесь других та¬ких спецов, пожалуй, не найти. Смело, самонадеянно? Я в них вообще-то не очень верю. Хотя иногда думаю, что напрасно. Ведь душа - тот же сосуд. Он бывает наполненным всякой дрянью. Чем его можно очистить, освежить, облагородить? Словом и делом, цветом и звуком. Всем хорошим, что есть вокруг. Но порою, бывает, надо сначала выметать из него мусор, отскребать грязь, орудовать жесткими инструментами. Это больно, мучительно, трудно.
Но довольно! Переговорено нами с избытком. Страстей излито тоже много. Условия известны. Цели понятны. Программа какая-никакая есть. Остается что? Жить в радости. Вот и все.
До встречи! Кланяюсь тебе. Максимка.
 
                СОЛОМИНКА ОТ ГЕНИЕВ

Прощай, краса деревянная!  И какой же досужий насмешник вогнал тебя в самое сердце?!  И ты распростерлась в нем, - печальнорадостная, мудронаив¬ная, красивонеприглядная, - и ведать не  ведаешь: кто ты, зачем ты?
Встрепенется душа, затуманится нежностью и сквозь легкую дымку её вдруг засветишься, веселуха-грустенушка. Зовешь, кличешь к себе. Но канет это мгновение - и совсем другое встает в воображении: уж не заноза ли ты? Болит, а застряла так, что не вытянешь.
Хэх, деревушечка, поклон тебе...
* * *
Смутилась душа, нашептывает, извиняясь, ласковую чепуху. А между тем уже и дела все отмахнула, штампами и печатями отгородилась от тебя, серой и низенькой, ветрами сеченой, дождями моченой.
Секретарь сельсовета Степан Прокопьевич, похожий на крепенький замше¬лый пенек, - сивые пучки волос даже из ушей торчат, - жиловатой корявой ру¬чищей тискает холодную руку, не выпускает.
- Оставался бы!.. Работы здесь до икоты. Женим! Хо, заживешь...
Глядеть бы ему в глаза, но не смотрится.
- Нет, что вы! Спасибо за все. Надо ехать...
И снова улица. Но разве же это улица, ну? Словно пустыня открыла тут фи¬лиал, да не  в обычном своем исполнении, а в северном. Уж живет ли здесь кто? Ау!  Где  вы?
Молчит  всё, пусто кругом. Надо же так: ни воробья драного, ни коня  була¬ного. Дождь в целом мире, гнойничком такой называют. Стекла слезы струят, капает с крыш, деревья сникли, понурили зеленые головы и туда же, разнюни¬лись. Само небо - диковинный глаз Вселенной - затянулось мутной пеленой и сыплет, и сыплет дождичком. Мать-природа, чего же ты плачешь?
Распахнись-ка, изба, приюти на прощание!
В её устоявшемся, теплом уюте, где до мелочи все знакомо и в памяти от¬чеканено, словно только что услышали неимоверно дикую весть, поразившую всех. И немая сцена превосходила классическую, из «Ревизора». Хотя  бы тем, что никакие силы небесные и земные не могли бы вернуть собеседникам человеческой речи, которой они, впрочем, и не обладали. Но что может сравниться с красноречием молчания?! Да если еще слушаешь сердцем. А оно, такое-сякое, возьмет и изловит какую-нибудь трогательную нелепость. Глядишь - и уже мерещится ему, что вся изба прямо-таки напичкана сожалениями, нелепы¬ми упреками, горькой мольбой. Чего ж вы хотите? Вон печь, обаятельная тол¬стуха, аж присела и рот свой огромный распахнула от  изумления. И часы-хо¬дики усы молодецкие набок скривили, негодники. Горка с посудой так и зырит многоглазой гидрой, сверкает оловянными блюдами. И вы, доро¬гие... Впечатанные в листы тонкой фотобумаги, отгороженные  временем и стеклом, глядят сродники, за каждым шагом следят. Куда ни ступи — и они в ту же сторону смотрят. Ладно вам, ладно! Радостей вам здешних и «тамошних»!!!
И зачем-то руки опять тянутся к чемодану, перебирают в недоумении тря¬пичную требуху, всякие штучки-дрючки в виде  замысловатой деревянной  ба¬шенки, усатых колосков, черепков глиняных, пера  белого. Натыкаются на  бро¬шюрку «Необыкновенные  небесные явления» о миражах, серебряных дождях и тому подобных чудачествах природы. Старая цена ей один рубль -  новая десять копеек. Не досчитаются в библиотеке одного драгоценного издания, тайно принятого в подарок от мудрого книжного братства. Ныряйте обратно в чемоданное чрево, дорогие гало и венцы, радуги и хвостатые  зве¬зды, затмения Солнца и Луны. Затмений, правда, и своих предостаточно. Да, так... А не поднять ли себя, не одеть ли плащик рыбацкий, не обуть ли возлюбленные кирзачи? Фуражку - на голову.
- Куда ты, в непогодь такую?..
- Схожу до реки, мама.
Под зеленым луговым ковром спит непробудно досточтимейший бронтозавр… Огромный валун, омываемый дождиком, к себе приглашает - разве обойдешь его? Но больно уж мокрый и холодный ты, молчун каменный, кровь земная давным-давно остыла в тебе, а все равно хорош. Только с ёл¬кой приятней во всех отношениях. Привет, старая!  Угомону нет на тебя, плодишься всё. Эва, какой детский сад кругом развела! Не серчай, огоньком согрей. И давай округу  и себя послушаем.
Тихий шорох дождя шествует по земле. А в памяти вспыхнула…

                ГРОЗА
Откуда же это, откуда, чтобы огонь, воду и небо любить?
Вдруг словно крылом взмахнет что-то в душе и, как таинственные знаки, поднимаются в ней, то развернувшись до бескрайности, то сжавшись в малый квадратик, причудливые  и обыденные видения, в которых невозможно уловить ни замысла, ни цели. И всего более завораживают те, жуткие, потрясающие до самых глубин исполинской игрой необузданных сил. Охолодев, слушаешь и не можешь понять, что же являют они — исступленный экстаз, неистовую по¬теху великанов, грозное предостережение?
Грохочет небо. Раскатывает над горестно беззащитной землей громовые волны, схлестывает их и вновь взрывается с оглушительным треском. И хо¬чется заткнуть уши, не слышать.
А в плотно зажмуренные глаза, сквозь тонкую броню век, врываются та¬кие сияния, что дивишься и недоумеваешь со страхом: да что же за гиганты бросают тебе в душу ослепительные взоры? И что повелевают они?!
Так распахнись же, душа! Скрести взгляд с ними!
И те же образы заклубились в тебе, но иначе окрашенные.
Не мифические ли богатыри ищут славы? Не  они ли сошлись в поединке и машут, играют блистающими саблями, чтобы неведомая красавица одарила сильнейшего благосклонным обжигающим взглядом?
А может, небесные кузнецы-молодцы увлеченно - на радость себе и другим - так работают, что отчаянный грохот стоит, искры летят, пот ручьями сан¬далит?
Или это наши чудо-парни вместо библейского   пророка Ильи раскатывают на огненной колеснице  и подняли в необозримых высотах грозно-веселый трахтабидох. Да на здоровьице, любо глянуть на ваши труды.
И пусть накатилась всего лишь необычно сильная гроза, но не отпускает жажда сказочности, восторга и поклонения. Вот же какие могучие силы дей¬ствуют рядом с нами!  Борются с нами, покровительствуют нам. Родили нас! И сам растешь до небес, преисполненный собственного могущества.
Опахнуло - оставило, вознесло - уронило.
И крохотной точкой стоя на родной земле, неожиданно для себя представ¬ляешь её головой титана в огромном шлеме. И другие, титаны-разбойнички, бьют по нему беспощадно своими кистенями. Бах! Трах!  Во все стороны бе¬гут трещины молний. Не вода - кровь потоками льет. Страх!  Жуть!
Сжимается сердце за себя и за неё. Но она, кормилица и защитница, не ведая ни   о чем, мчит и мчит нас в невыразимо бесконечную даль. И знает ли, что толь¬ко её любимые, но все ещё мало разумные дети могут взорвать теплую плоть её, уничтожить всё живое на ней?
А следом, внутри этой точки, уже вспыхнула другая молния-мысль.
Не ты ли, душа, сжигаема так же противоборством    страстей?
Не ты ли от земных милых красот устремляешь взгляд свой в бездонное небо? Голос прародины услышала ты? Или это страстный зов недостижимого и вечного зазвучал в просторах твоих?..

* * *
Но нет грозы. Нет яростного пламени, повенчанного с громокипящей водой, Просто очень сыро и неприютно. Пляшут на спинках веток малиновые язычки, дымок свивается в замысловатые колечки и тает в воздухе.
Тихий шорох дождя шествует по земле.
А где-то вдали, усмиренные, мало-мальски очищенные от всего ненужного, текут по метал¬лическим жилам огонь и вода, чтобы служить покорившему  их властелину. Они слуги, рабы, полюбить их нельзя, но отказаться от них? Невозможно.
А если бы так с    человеком? Светил, грел, поил, питал бы - струил, от-давал бы свою энергию безмятежно, без бурь и волнений душевных, без драм и трагедий, отнимающих драгоценные жизни, силы и время?..
Робот, робот, ты могуч! Но быть им почему-то не хочется. Или их эра придет? Верится в это: придет, но для того, чтобы раскрепостить человека, освободить его от изнурительного труда для творческого дерзания.
А сейчас... Кто же не знает этой хрестоматийной истины - жизнь общес-тва развивается по спирали. Но вот странность: спираль эта может хватить куда-то вбок, а то и вообще загнется, скрутится Бог весть куда. Почему? Спиралька спиралькой, а возле, вокруг нее, выписывает свои загибулины ка¬кая-нибудь синусоида, то вниз глубоко нырнет, то вверх вознесётся. Синусо¬ида чувств, не она ли создает свои возмущения, направляет спираль верно или вкривь да вкось? Тут, наверное, явные нелады разума с чувствами. Или вместе они такие замшелые, дикие, что бросают жизнь слева направо? Когда отклоне-ния в меру, особой беды нет. А сверх неё начинаются неприятные вещи, связан-ные со всевозможными нарушениями, вплоть до расстройств: психических - в частной жизни и социальных - в общественной. Какими многими бедами оборачи¬вается такая штукенция?!
Хорошо, когда миром движут любовь, доброта, бескорыстие, самоотверженность. Но есть ещё зависть, тщеславие, алчность, властолюбие, сладострастие. Во что выливается это - известно. От семейной свары до кровопролитной войны меж людьми. И сколько жестоких уроков получено человеком, а все ли они пошли впрок? Ну как это понять: мир, будто засидевшийся в начальных классах школь¬ник, сколько шишек сам наставил себе, сколько затрещин - жутких и страшных - получил от соседей по парте? А всё неймётся. Уж такой он тупой, что ли, беспамятный? Нет, помнит, конечно. Но мало же этого, мало! И вот он сам воюет с собой и с другими, убивая и воссоздавая себя. Мучительно тянется из прошлого в будущее. Но у прошлого цепкие лапы. Брать бы из него лучшее - сколько прекрасного создано человеческим гением! А тащатся вместе с ним и застаре¬лые мерзости. Уж не они ли тому виной, чувства, которые из эпохи в эпоху дрейфуют и не очень-то спешат совершенствоваться? Знания - да, они скорень¬ко шагают. И думается: коли люди кладут свои жизни, гибнут в огне войн, всё более кровопролитных, то не слишком ли бойко они развиваются, эти самые знания? Что за нелепый вопрос?! Но факт же!  Им отдается больше    времени, сил, средств, внимания. Почему? Историческая инерция, сложившаяся в борьбе людей за могущество? Они более выгодны, дают превосходство, окупаются сию¬минутными благами? Они открыты всем и каждому - только бери? Пользуйся ими себе в усладу? А чувства, эмоции? Наименее выгодны самые прекрасные из них – любовь, самоотверженность, бескорыстие, доброта. Были когда-то на Руси и в других странах юро¬дивые, схимники, столпники, затворники, презревшие блага мирские. Ну и что? Много ли они принесли миру света, любви, доброты?.. Много! Не будь их – мир, наверное, давно бы себя уничтожил.
О, простейшие из чувств полны загадочных тайн. Воздействовать на них, управлять ими, улучшать их - задачка не из школьного учебника.
Ну, а картинка всё же такова, что при неразвитых, темных чувствах - зна¬ния бесплодны, бывают вредны или даже смертоносны. Вот ведь какая петрушка! Чувства - и только красивые, сильные чувства  оплодотворяют знания и при¬носят драгоценные плоды; они - становой хребет, уходящий в недра жизни; это ствол, древо, на котором  ученость взращивает красоту настоящего и семена красоты будущего.
Не за тем ли когда-то садилась за букварь лапотная Русь? Революция всколыхнула её гневные и добрые силы - долой захребетников! Даешь светлую жизнь для массы темного люда!  Жажда красоты бросала толпы в застенки, на пулеметы. Совала в руки винтовки. Заставляла умирать, переносить неимовер-ные лишения, пытки, душевные муки - ради красоты! Только в жизни ее, увы, как всегда, низам отчаянно не хватает…
Ну, не ради же просто забавы  даны людям чувства? Хотя без них куда как спокойнее. Может, в будущем, далеком далеке, они вообще отомрут за ненадоб¬ностью?
Сейчас много говорят о рационализме. Но подразумевается-то под ним всё то же извлечение выгод путем наименьших затрат. Хорошо, когда выгоды кол¬лективные. А если только личные, да ещё если достигаются они в обход и вопреки   уголовному кодексу и всяким законам морали? А как тогда будет, в грядущем?.. Ныне человеческие души захлестнули волны алчности. На зубах миллиардерщиков хрустят кости человеческие, кровь льется потоками, погосты растут на глазах. Вампиры царствуют за Земле. Кому нужно это?  Кому и на кой леший потребны  злоба, ненависть, уныние, алчность, страх? Это же хищные ящеры, позорное наследие древности, ползучие гады, враги красоты и гармонии. Разве не так?
Но, может, в том и состоит мудрость природы, что ей и такие зверюги не¬обходимы? Может, для отбора сильнейших нужны, чтобы человеческий род сам собой не угас? Да, конечно, жизнь есть борьба, не приходится спорить. Бо-лее того, штука эта, наверное, есть единственно правильная форма сущест-вования всего живого. Но во имя чего? Жизнь уже сама себе цель, пока не исчерпает себя? Пусть топает, улучшается, применяясь к изменяющимся условиям и сама изменяя их? Через победу сильных над слабыми? И у осознавшей себя материи - людей - точно так же? А ведь гуманное в них, красивое, доброе в конечном итоге всегда побеждало.
И думается, что чувства отпущены людям для высокого предназначения: их гармония делает человека источником красоты и добра. А противоборство их? Это огонь, рождающий озарение; от него зажигается факел, зовущий к вершине. Чувства - будто живая вода, которая, орошая душу и тело, дарует жизнь, украшенную сказоч¬ными узорами, овеянную удивительными ароматами. В них ум черпает силы и, отсекая лишнее, корчуя ненужное, культивируя красивое  и полезное, сам же облагораживает, как искусный садовник, себя и среду своего обитания.
Но, Господи, как это трудно бывает!  Как мучительно и больно...

* * *
Но пора, мой друг, пора! Муравьи, мир дому вашему. Жаль только, что про¬гноз вы даете неподходящий. Закупорились в своей пагоде, все ходы и выхо-ды позатыкали. Солнца бы!  Ветра! Ну, бывайте. Опять же, комары похлеще кну¬та подгоняют, жарят в хвост и гриву домотканого хилодума. А ну-ка, рысью!
И убежал, называется!.. Четверо суток стояла гниленькая погода, отре-завшая все пути и дороги. И я занимался всякими хозяйственными делами по дому и вне его, слушал радио, вечерами пытался что-то писать, а внутри меня стояла хмарь куда более мерзкая, чем на улице.

* * *
Тихий шорох дождя шествовал по земле.
Ночь занавесила окна темными шалями. Промокшая тишина в целом мире. Не слышно даже собак. Жизнь упряталась по сухим углам-зауголкам. Легла    от¬дыхать до утра. А мыши, где мыши? Тихо. Чу, кажется, это сверчок тронул струны своей крохотной скрипки. Там, за печью. Здравствуй, сверчок. Я рад тебя слышать. Ты внук или правнук далекий того, что слышал я в детстве? Как приятен твой голос в этом черном безмолвии. Даже мать не всхрапыва¬ет, как обычно бывает. Не спит? Думает? О чём? Попросить бы у неё проще¬ния, чтобы только не тосковала. Или - просто спала. Она не пожалуется, слова не скажет про боли свои. Как это ей удается?
Ах, матери, матери!  Сколько вас, одиноких, страдающих молча, не желаю¬щих расставаться - и все-таки с горечью, спрятанной в сердце, машущих вслед обессиленной правой рукой.
Лежу, кручусь с  боку на бок. А за стеклами огромный, притихший мир. Улица, поле, лес... Далеко, далеко - город. Он отгоняет тьму ночи, насту¬пает на неё глазами недремлющих фонарей. Заводы бросают свои гулы и гро¬хоты против полуночного молчания, шпарят молотами свою трудовую симфонию.
А где-то на вокзале ждет меня мой тепловоз, мой вагон, моя полка. Мои глаза будут провожать уплывающие назад перелески, поля и  луга. И останется вдалеке старый дом. Останется мать и будет мудрить над листочком бумаги, выводя непослушными пальцами корявые милые  буквы. «До свидания», - застучат колеса. «До скоро¬го», - буркнет, насупившись, ельник.
И встретит меня город. Большой и могучий. Древний и молодой. Прекрас¬ный цветок из стекла и камня. Так и не сумел я его полюбить....
Я встаю со своей жесткой кровати. Ощупью нахожу коробок спичек. Кра¬дучись, ступаю к столу. В моей руке зажигается огонек, спрятанный между пальцев. Лампа, где лампа? Фитиль занимается чадным пламенем, но, усмирен-ный стеклом, горит ровно, спокойно.
- Да спи ты, спи, - раздается с печки. В голосе нет  и намека на сон. Думала мать, размышляла о чем-то.
- А ты чего же? Так и лежишь?
- А делать-то больше нечего.
Нет, никогда не постичь мне подобных слов.
- Да как же, думала ведь о чем-то?
- Что толку-то? Нет его. Спать бы - дак сон не идет.- Ворохнулась, подушку поправила.
- Так с тобой путем и не поговорил.
- Когда говорить-то? - спросила и себе же ответила: - А некогда. Ты в де¬лах да заботах. У меня свои хлопоты. Вот и говоря вся.
- А сейчас? Нельзя разве?
Хмыкнула:
- О чём это бы?
- Уезжаю ведь. Не увидимся долго.
Молчала длинно, потом сказала покорно:
- А чо уж, судьба такая тебе.
- Мне?! Мне разве только?
- А я одна не бываю, на людях держусь. Дома со мной тоже много чего жи¬вет. Вот в потолке колечко для зыбки, в ней ты качался. И Сашка, и Настя, и Валька, и Афонька. Вот печка. В ней пекла я, бывало, шаньги, а вы ра¬ным-ранёхонько вставали в тот день... Вот кадца с водой - вы ковшиком во¬ду черпали, пили, а я ругала: вода-то со льдом!  В подполье картошка. Вы простывали, я варила её, мяла пестиком, под спины в тряпке подкладывала, чтобы пропотели. Вон на гвоздике ремень висит. Отец брал его, когда вы проказили, а я подставляла руки, чтобы оберечь маленько. Там голик. Тут стол. На карточки ваши посмотрю... Нет, не  одна я.
- Мама, мама!
- Да ты не переживай. Мало ли что... Спи-ко давай.
О, если бы мог я выразить всё-всё, что шевелится, бьётся внутри. Ток-ток, ток-ток... О матери. О деревне. О людях. О родине. Сказать: так, мол, и так, я люблю вас. Люблю же!  Слышите?!  «А люби, - отвечается изнутри, - люби тихо, без шума».
- Я сейчас, мама. Лягу. Посижу капельку.
Там, на печи, она сладко зевает: ээаай!
- Мне чо. Мижурь, раз охота.
- Вот и ладненько.
Вот и ладненько, помижурю. Сверчка послушаю. В бумагах покопаюсь. Где вы? Ищу в столе. Там очки отцовские, живут себе, без хозяина. Медали в ко¬робочках - за войну, за труд - отца и матери. Квитанции всякие. И моя папка. Вылезай, недостойная!
Чего в ней только нет, бедненькой. Все принимает: и умное, и глупое, сильное и жалкое, высокое и низкое. На листах, листочках, обрывках, бе¬лых, желтых, линованных, гладких, измусоленных, написанных в светлую минуту и темную. Куда с ними, для чего они? «Ты, листок, что поведаешь?»
«Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость».
Л. Толстой. Лев Николаевич. Он. Спасибо. Рвусь, путаюсь, бьюсь, ошибаюсь, бросаю, лишаюсь. Но ведь... Но ведь все равно подл! Наверное, потому, что борюсь плохо. Врастяжку, длинно-длинно борюсь. Да изнутри все, а дела не видно. Так всю жизнь и пробарахтаешься сам с собой. Эх, Д’Артаньян, созда¬тель твой наделил тебя способностью жить искромётно, сражаться красиво, мощно, изобретательно, без долгосрочных смятений духа. А вот по части последнего я особенно отважен. Вот уж подлость так подлость.
Что скажете, Лев Николаевич?
«Человек познает что-либо вполне только своей жизнью».
Чаще всего лишь испытывает, Лев Николаевич. Испытывает, мне кажется. Ведь познать себя - это дается не каждому. А, может, и - никому. Потому что... Простите, Лев Николаевич, но я считаю человека плодом, которому никогда не дано созреть. Он, дряхлый, падает на землю, уходит в неё, а кто скажет, сколько в нем осталось нереализованных сил и возможностей, на-дежд и мечтаний?
Кто?.. Ты, листок?
«Пью из маленького стакана, но из собственного».
Моя подпись ниже: кажется, Мюссе.
А зачерпнуть бы и выпить из чужого. Из чужих, из многих. Благо, дают: черпай. А я, ну что я зачерпнул? Это?
Хрымать - кашлять. Паздернуть - ударить. Рачкнуть - ткнуть. Мяргать -- блеять. Ботень - лентяй. Обмалызга - грязнуля.
И ещё. Хлопуша - врун. Натрупезить - нагрузить сверх меры. Изряпаться - перетрусить. Туполепый - глупый, неумелый.
Ну, зачерпнул я эти слова и ещё много других. Все наши, деревенские, из реки по имени народный язык. А для чего? Они, как мусор, вынесенный вре-менем и прибитый к  берегу.
Вот красивые слова - Липасад, Дупелышки. Как вспомнить - за ними же  бе¬зыскусно милые  и родные картины... Липы!  Сколько их?!  Цветут, млеют в обла¬ке аромата. Пчел на себе качают. А те жужжат, поют свою песнь медосборную. Солнце играет на них, на листве. Серебрится чешуйчато на воде... Дупелыш¬ки! Родник обыкновенный, а название ему кто-то придумал же - Дупелышки! Выныривает струйка воды из плоти земной,  по каскаду деревянных желобков - в чашу, травами  изукрашенную, а внизу она золотом выстелена: песок!  Резвятся песчин¬ки, танцуют  без устали денно и нощно. Дупелышки вы мои, Дупелышки!..
Кизяб, Мыдроволь. Турьязиб, Улазиб, Паняб. Откуда вы взялись, появились эти загадочные, странные слова? Чей язык произнес вас впервые? Не знаю. Так всего лишь поля называют. И каждое из них я помню в лицо. По ним я хажи¬вал мальцом вслед за лошадью: боронил пашню, семена в землю запрятывал, сорняки зубьями железными выдергивал. Грибы   собирал по закраинам и в ле¬су. Ягоды разные. Рябчиков вспугивал. Ломал веники. Ездил, сено возил и снопы.
Я-то помню. А они меня?   Да это им вовсе необязательно. Это мне нужно. Отними их - и «в полдуши выем останется». Да разве же все расскажешь? Что там наружу стучится?   Прошу.

Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Пушкин!  Коснулся тебя, а самого будто вершина и бездна растягивают. Больно и сладко тянут к себе. Вверху - сияние, восторг, радость: он ска¬зал то, что и я чувствую. А внизу клубится темная горечь: он сумел, а мне - никогда!  Одною рукою он вознёс, другою низверг.
Бррр!.. О, кажется, Александр Блок бросает мне соломину. «Искусство, как и жизнь, слабым не по плечу». Значит, надо быть сильным. Но я туполеп? Ботень? Мяргаю? Ах, отец! Ты учил: три к носу - все пройдет. А в утешение себе говари¬вал: не я дал - не я взял. Не мало ли?
Ну, говори, бумажная душа!
«У Ильи Зверева один вел протокол, а в нём про другого записано: «Гово¬рил сорок минут. Не сказал ничего».
Браво! Прямо в цель: обо мне. Выдай ещё что-нибудь.
«Одно время Милодедов хотел похудеть. Врачи сказали ему: надо заняться физическим трудом. Принялся с жаром. Перекопал весь свой двор. Да ещё по нескольку раз. Но на этой почве у него развился такой зверский аппетит, что он тут же прибавил десять килограммов».
Благодарю за подсказку. Я тоже непрочь укусить  что-нибудь.
Найденный в шкафу сухарь стойко сопротивляется моим усилиям. От него, наверное, искры посыпались. И тогда я окунаю его в кружку с водой, присыпаю солью и предаю уничтожению. Сделай, товарищ, доброе дело: замори червяка.
Но червячище, похоже, замирать не желает. А ещё говорят: наелся, напился - в царя превратился. Ну что, что тебе ещё надо?
Листаю.
О, мои собственные измышления. Любопытненько. А записаны-то на чем, батюшки! Серая, в пятнах, бумаженция, заурядная обертка. Да, да, помню. Я тогда в универсаме поругался. Зашел в торговый зал, а сумку с хлорофо¬сом, стиральным порошком, замазкой - предстояла большая стирка с уборкой – не сдал в сумочную. Показал просто. «Иди», - махнула приёмщица. И ведь толь¬ко сыру взял граммов двести, а у кассы мне: «И это наше. Платите за все». Я воспротивился, стал убеждать: не ваше, ей-ей. Всяких лиц набежало, распинать стали: «Вор! А ещё в шляпе...» Не помню, что говорил дальше. Отби¬вался, аж лицо раскалилось. А потом заплатил и ушел.
Злой, удручённый, заявился домой, вытряхнул несчастный сыр и нацарапал на обёртке:
«Улыбка — это ключ от счастья.
Самое удивительное в том, что никто, никогда, ни при каких обстоятель¬ствах не может отнять у нас право на улыбку. В ней заключено превосходст¬во духа над страданием, злом, житейской пошлостью.
Улыбка! Да разве за всю свою долгую историю жизнь создала что-нибудь более светозарное, победное, животворное!
Беда в том, что мы святотатственно пренебрегаем своим правом на улыбку. И оказываемся в лапах горестей. Выбор сделан. Чего жаловаться, кому, на кого? Ответ ищи в себе.
Ищи и помни: улыбка - знаменосец счастья».
Посмеялся тогда задним числом. А мне же в тот момент, когда распинали, улыбаться надо было. Желательно, улыбкой Будды. Или, хотя бы, Джоконды. Достоинство проявить, благородство. Самого необходи¬мого как раз и не оказалось. Милые торгработницы, вы мне мурло - и я не замедлил с ответным показом. А ведь знаю: нельзя, некрасиво, гадко. Для чего же тогда хорошие книги читаю, фильмы смотрю? Сам иногда изрекаю.
Вот примерчик еще.
«Пребывание на этом свете не всегда настраивает на лирический лад.- А вознёсся-то! И, помнится, снова по случаю какой-то мелочи, больно щелк-нувшей по сердцу. - Даже с закоренелых оптимистов жизнь иногда    с помощью размашистой оплеухи стряхивает радужную пыльцу, отчего обладателю красоч¬ного наряда сразу становится тоскливо и неуютно. А это, в сущности, дока¬зывает только то, что ему просто необходимо было хотя бы немного освобо¬диться от застарелой пыли.
Уж так заведено, что в зрелом возрасте человек сам одевает тело и душу сообразно своим вкусам и пристрастиям. Увы, нас нередко приходится поправлять самым решительным образом. Из-за болезненности сей процедуры предпочтительнее проявить в этом деле максимум самостоятельности. Словом, если хочешь быть безупречным во всех отношениях, надо следовать одному пра¬вилу: при имеющихся возможностях умело сочетай приятное для себя с полез¬ным для других. Это умение восходит к высокому искусству моделирования. Чего? Скажем, нравственной  красоты. И тут самое занимательное состоит в том, что, создав пределы в чисто физическом плане, природа не в силах ограничить какими бы то ни было рамками духовное совершенство.
И вот, в качестве модели выступает заветное  будущее. А в лице прошлого перед нами многоопытный портной, который шьёт одежду на тебя, нетерпеливого заказчика из настоящего. Зри в оба: не надень по ошибке архалук  ханжи, ло¬дыря, хапуги, неуча, хама, завистника, лжеца, пьяницы, кляузника и прочих уродов и уродцев».

* * *
- Сознайся, батенька, надевал?
- Грешен, миленький, грешен.
-Пошто делал это? Ответствуй!
- Родимые пятна, славненький.
- Выводить будешь? Ответствуй!
- Знамо дело. Самому надоели. Херувимом желаю. Поможешь?
- Ответствую: будь Человеком!
- Это снова страдать, корчиться, пот лить и слезы, поди-ка. Надоело-о...
- Не  богохульствуй. Жажди — и обрящешь.
- Жажду, родненький, жажду. Перво-наперво с унынием бы управиться. Помоги, а?
- Впитывай, неразумный. Мишель Монтень специально для тебя написал. Пользуйся.

* * *
«Судьба не приносит нам ни зла, ни добра, она поставляет лишь сырую ма¬терию того и другого и способную оплодотворить эту материю семя. Наша душа, более могущественная в этом отношении, использует и применяет их по своему усмотрению, являясь, таким образом, единственной причиной и распорядитель¬ницей своего счастливого или бедственного состояния».
Нет ни зла, ни добра? Если бы так, товарищ Монтень! Но вот насчет могущества души — тут волей-неволей согласишься. Его как раз и не хватает. Даже гении, учителя жизни, оставили следы мучительных страданий в своих немеркнущих творениях.
Строки, строки!.. «Батюшки мои, — помянуть Гоголя, — сколько вас тут, извините, напичкано!» Они, как багровые отблески трагических событий, драматических судеб.
Из Толстого снова залетело каким-то образом: «А я про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле  буду, — скажу, прыгну в гроб, крышкой прик¬роюсь — возьми-ка меня оттуда». Хо, смешно, а печально. И, знать, выр-валось в минуту не лучшую. У меня такая же. Не «прикрыться» ли?.. В нашем роду «такого», к счастью, не было. Но среди людей… Сколько их,  покончивших с собой, от несчастной любви?! Числа нет.  Прости им, Господи, грех этот смертный. Избавь, Боже, и меня от страшной участи. И вы, Гении, бросьте соломинку!!! Очень и очень на-до-о-о!..
 Где ты... спасение? Вот!? «Враг подкрадывается под душу, а мы спим. Беда, наконец, застает нас врасплох - и мы давай плакаться на судьбу!  Воля у человека не часовой, а вестовой - вечно на побегушках для его прихотей, никогда или почти никогда для пользы».
О, Марлинский!   Какими только ухабистыми дорогами военной и литератур¬ной славы не водила тебя твоя щедрая на подвиги и гонения судьбина?! Говори же!    «Рождение Цезаря стало смертным приговором его матери. Чтобы дать жизнь - надо отдать жизнь. - Хм, у природы, надо заметить, это оборачивается… бессмертием?.. —   Мысль убивает блеском своим, чувство жаром, и тем скорее, чем сильнее оба. - Ну, эти штуки мне, толстокожему, едва ли опасны. - Но тот, кто оставил после себя хоть одну светлую, новую мысль, хоть один полезный для человечества подвиг, не умер бездетен. - С мыслью да подвигом дело обстоит посложнее.- «Воспоминание — тоже потомство». – Но какое потомство? Вот в чем вопрос. Взять и вычеркнуть всё - велика ли будет потеря? Ведь и что тут хотя бы в уважение принять? Героических дел не совершал, просто работал, как мог. Но к Вам обращаюсь, на плечи гигантов карабкаюсь. Это правда. Ну и что?   Зачем? Не так ли всё это выглядит, как у Блока сказано: «Курица перелетела навозную кучу»? Поди докажи, что это вовсе не куча, а гималайский хребет, какой ни на есть. Пусть даже размером не вышел. Не зря же крылья у вас прошу: гении, дайте! Дайте сказать о том, что я пришел сюда однажды и хочу осуществить лучшие движения души, порывы ума и сердца. Как это сделать?..
«Тот, кто поймёт, что смысл человеческой жизни в беспокойстве  и тревоге, уже перестанет быть обывателем. Это уже будет не самодовольное ничто¬жество, это будет новый человек, новая ступень к артисту». – Ступень к артисту?!. Вот оно! То самое, к чему рвётся душа! Жажду творить этот мир по за¬конам красоты. Но есть ли он, этот «подземный рост души», на который ука-зывает Блок?
Родиться, быть... Однажды, появившись на свет, маленький комочек жизни дал матери муки и счастье. А ведь и несчастий, бывает, сверх всякой меры. Но как потрясающе, как несравненно кратки эти минуты физического рождения в сопоставлении с тем долгим и мучительным про¬цессом истинного, каждодневного рождения Человека! Даже они, «русские гени¬альные писатели все шли путями трагическими и страшными». Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Толстой погружались во мрак. Но чудо в том, что они разгоняли его светом мечты. Даже страдания их превращались в удивительные сияния.
И все же прав Пушкин насчёт того, что несчастье — хорошая школа, но счас¬тье есть лучший университет. Однако, секрет они утаили: как  быть счастли¬вым? Как человек преодолевает горе свое, муки, как возрождается к радости? Каким образом совершается этот потаённый процесс? Я об этом прочел бы с удовольствием. И, надеюсь, с пользой. Но нет у них таких рецептов. Да и мо¬гут ли быть? Не достаточно ли таблеток наглотаться? В работу нырнуть, чтобы кости трещали. Или принять бы сеанс гипноза... Никаких тебе усилий душевных, всё просто и действует  безотказно. Или всего лучше приказать бы себе словами Александра Сергеевича:

Морфей, до утра дай отраду
Моей мучительной любви!
Приди, задуй мою лампаду,
Мои мечты благослови.

И задать бы отменного храпака.
Охо-хо, капризный же ты божок, дружище Морфей! Вместо задутия лампады рас¬палил её шибче и подбросил целую стопку листов.
Тургенев! С каким упоением я читал когда-то его «Записки охотника», «Отцы и дети». А «Рудин», «Дворянское гнездо», «Первая любовь»!.. Читал, слу-шал объяснения, сам думал и почему-то странным казалось мне: все его герои ка¬кие-то несчастные. Вроде умные, деятельные, а всё как-то не найдут себя ни в жизни, ни в любви. Не получила ли его собственная судьба столь странное отра¬жение в его произведениях? Романы - что они, кто они? Дети отца и матери, имя которым - автор и действительность. Про действительность знаем, а каков сам он?
В его письмах, наряду с глубокими раздумьями о жизни, литературе, я вдруг об¬наружил усталость и страдание обыкновенного человека. Он? Страдает? Власти¬тель дум молодежи? Всенародно признанный писатель? На вершине славы - и муча¬ется как простой смертный? Я словно прикоснулся к нему живому, побыл рядом с ним, погоревал вместе. Да, да, вот они, его слова.
БАКУНИНОЙ. «Вся душа моя преисполнена глубокой грусти, и мне гадко и страш¬но оглянуться назад».

НЕКРАСОВУ. «Я действительно, как ты говоришь, находился — и отчасти нахо¬жусь — в моменте если не разложения, то сомнения в себе. Слишком ясно вижу, что мне недостаёт — и уверенность в себе пропала вместе с самоуверенностью. Однако напрягу последние силы, хотя бы для того, чтобы оправдать хорошее мнение приятелей».

АКСАКОВУ. «В голове точно дым бродит какой-то, и на сердце не совсем лег¬ко. Это всё пройдет — и уже  бывало со мной».
М. Н. ТОЛСТОЙ (сестре Л. Н. Толстого). «Видите ли, мне было горько стараться, не изведав полного счастья - и не свив себе покойного гнезда. Душа во мне была ещё молода и рвалась и тосковала; а ум, охлажденный опытом, изредка под¬даваясь её порывам, вымещал на ней свою слабость горечью и иронией; но ког¬да душа в свою очередь у него спрашивала, что же он сделал, устроил ли он жизнь правильно и благоразумно - он принуждён был умолкнуть, повесив нос – и тогда оба - и ум и душа - принялись хандрить взапуски. Всё это теперь изменилось... Когда Вы меня знали, я ещё мечтал о счастье, не хотел расстаться с надеждой; теперь я окончательно махнул на всё это рукой. Всё затихло, неровности исчезли - внутренние упрёки умолкли - к чему вздувать пепел? Огня всё-таки не добудешь».
АННЕНКОВУ. «О себе много говорить нечего: я переживаю — или, может быть, доживаю нравственный и физический кризис, из которого выйду либо разбитый вдребезги, либо... обновленный. Нет, куда нам до обновления - а подпёртый, вот как подпирается бревнами завалившийся сарай. Бывают примеры, что такие подпертые сараи стоят весьма долго и даже годятся на разные употребления.
... видно, каждого человека должно брать целиком, как он есть...»
АННЕНКОВУ. «Темный покров упал на меня и обвил меня; не стряхнуть его мне с плеч долой. Стараюсь, однако, не пускать эту копоть в то, что я   де¬лаю; а то кому оно будет нужно? Да и самому мне оно будет противно».
 «В человеческой жизни есть  мгновения перелома, мгно¬венья, в которые прошедшее умирает и зарождается нечто новое. Горе тому, кто не умеет их чувствовать, - и либо упорно придерживается мертвого про¬шедшего, либо до времени хочет вызвать к жизни то, что еще не созрело. Час¬то я погрешал то нетерпением, то упрямством; хотелось бы мне теперь быть поумнее. Мне скоро сорок лет; не только первая и вторая, третья молодость прошла, и пора мне сделаться если не дельным человеком, знающим, куда он идет и чего хочет достигнуть. Я ничем не могу быть как только литератором, -но я до сих пор был больше дилетантом. Этого вперед не  будет».

ТОЛСТОМУ. «Эх, любезный Толстой, если б Вы знали, как мне тяжело и грустно! Не берите пример с меня: не дайте проскользнуть жизни между пальцев -и сохрани Вас бог испытать следующего рода ощущение: жизнь прошла и в то же самое время Вы чувствуете, что она не начиналась - и впереди у Вас – неопределенность молодости со всей бесплодной пустотой старости. Как Вам поступить, чтобы не попасть    в такую беду - не знаю; да, может  быть, Вам вовсе и не суждено попасть в эту беду. Примите по крайней мере мое  искреннее желание правильного счастья и правильной жизни. Это Вам желает человек глубоко и заслуженно несчастный».
* * *
Сколько же в этих строках жизни взаправдашней, непридуманной! Такой, какая есть, а не разодетой в щегольские барские сюртуки, не изливающей уче¬ные речи, а задушевно горько рассказанной. И с какими верными наблюдениями над своей страдающей душой, ее муками, сомнениями, ошибками. Как хорошо, человечно написано!
«Не пускать копоть», «напрягу последние силы», «хотелось бы мне теперь быть поумнее» — и это он говорит, великий писатель земли русской?!  «Талан¬та с особенной физиономией и целостностью у меня нет...» Нда, Бог, одетый в рубище, все равно останется Богом. Но как все-таки радостно узнать  в нем человека без нацепленного людьми нимба! Не тем ли самым по-особому близки людям они - Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Достоевский, Толстой? Их горе и радости понятны каждому.
Но как ни вооружаешься их мыслями, ни воспламеняешься от их огня - всё мало, всё недостает жара, как сырому полену, которое шипит, пузыри пускает, стреляет угольями.
Кто не перебывает перед глазами длинными вечерами!  То с Твеном по-при¬ятельски напару нахохочешься, с Шекспиром на всю катушку настрадаешься, с Бальзаком честь по чести с убогих низов до лощеных верхов прогуляешься, Дюма-отец побалует приключениями, с Гомером у Трои    геройски навоюешься. Суровый Данте устроит тебе чарующе жуткое путешествие по кругам ада. А там, глядишь, к Аристотелю с Платоном забредешь, чтобы испить из чаши мудрости.
Нет-нет, да и застрянешь где-нибудь там, парочку тысячелетий назад. И вспле¬снёт в уме: знали!  Они ведь всё это уже знали... И ударишь себя в лоб: дуб, как есть дуб! Да что уж ты такой-сякой-разэтакий?!.
Вот Демокрит и звали его «Смеющийся», «Мудрость». Жил около ста лет, гор¬дился тем, что не имел известности. Полагал, что не место создаёт человека, а человек создаёт славу месту. В поисках мудрости он ездил к халдеям, в Вавилон, к магам, к индийским софистам, истратив всё имущество на путешествия. Он смеялся, считая достойными смеха все человеческие дела. И оставил изречения, которые перекочевали на эти листки бумаги. Что ты думаешь о счастье? Дай ответ, Демокрит...
«Не телесные силы и не деньги делают людей счастливыми, но правда и многосторонняя мудрость!»
Эх, быть бы правым и мудрым всегда! Над этим стоит трудиться в поте лица. Но бренное тело алчет  и жаждет. Материя бесится - по велению духа? Сама по себе?
«Слово часто бывает убедительнее золота».
Часто, но куда ему до  золота! Приведись выбирать, что бы предпочла добрая половина людей? Что тяжелее, то бы и выбрала.
«Многие, совершившие постыднейшие поступки, говорят прекраснейшие речи».
Сколько таких?! До сих пор тьмы и тьмы...
«Глупцов благоразумию научат несчастья».
А дед мой утверждал: лучше мертвого лечить, чем дурака учить. Пора, давно пора стать умненьким-благоразумненьким. Да и мне ли одному?! Но как глубока, как бездонна чаша страданий и горя. из которой мир пьёт взахлёб по собственной воле!
«Лучше  изобличать свои собственные ошибки, чем чужие».
А я, эвон, на мир замахнулся. Охти мне! Да, начинать надо с себя. Изобличая, разъяснять, идти и звать к лучшему. Звать словом и делом. Действовать!
«Лучше думать перед тем, как действовать».
Еще  бы не быть согласным! Но думаю, думаю — и не сыщу ответа. Или не решаюсь на него?
«Честный и бесчестный человек познаются не только из того, что они дела¬ют, но и из того, чего они желают».
Жажду счастья! Любви!  Кто я, Демокрит?
«Только та любовь справедлива, которая стремится к прекрасному, не причи¬няя обид».
Верно. Но какой бескорыстной и искушенной должна быть эта любовь!  Самоотверженной, зоркой, чуткой, сильной, деятельной, высокой... Совмести-ка! Есть стремление совместить, но как это бездарно получается! Пошловато...
«Постоянная медлительность делает поступки не достигающими цели».
Да, да!  Самый удачный вариант, когда мысль, чувство и поступок слиты в одном действии. Ясно, как белый день. Но как далеко должна видеть мысль, чтобы сиюминутная ра¬дость не превратилась потом в большую беду.
«Причина ошибки — незнание лучшего».
Кабы знать — соломки подстелил бы, говорят в народе. Да если даже знаешь, надо еще суметь избежать ошибки и решиться на правильное действие, каким бы тяжким и горьким оно ни было. А это уже характер. А в нем, бы¬вает, Бог знает, что намешано. От черной зависти до белой глупости...
 «Завистливый человек причиняет огорчения самому себе, словно своему врагу».
О, если бы только себе!
«Вражда с родными гораздо тягостнее, чем с чужими».
Воистину так!  Но почему? Почему от чужих людей я испытал куда меньше мук, чем от близких? Или - они-то и были чужими? Она - чужая?!
«Истинный благодетель не тот, кто заранее  имеет в виду оплату, а тот, кто бескорыстно хочет делать добро».
Вот и ответик, хотя и неполный. Боже милостивый, как давно это было известно! Но жив - жив курилка! - торгашеский дух.
«Кто сам не любит никого, того, кажется мне, тоже никто не любит».
Любить - отдавать. Отдавая, приобретать. Нелюбящих – эгоистов, попросту говоря,- это мало устраивает. Зачем отдавать, коли выгоднее  брать? Их интересы лежат в сфере поглощения. А любовь - это высокое искусство дарить.
«Не родственные связи создают друзей, но общность интересов».
Да, она соединяет и мужа с женой.
«Находиться в повиновении у женщины было бы для мужчины величайшим бесчестием».
Ба! И ты, Демокрит?! Но все же можно с удовольствием и, не теряя чести, повиноваться ей, если в её образе имеешь дело с Истиной, Любовью, Красотой, Благородством. Но соедини-ка их в образе женщины! И то же самое можно сказать в адрес мужчины.
«Мир - сцена, жизнь - выход на сцену, пришел, увидел, ушел».
Увидеть мало. Хочется еще талантливо (!!!), красиво сыграть свою роль. А чтобы сделать это, надо вкалывать, работать умом, душой и руками. И показывать результаты труда, оставляя за кулисами собственные мучения.
«Дух привыкает сам из себя черпать наслаждения».
Этому тоже надо учиться, учиться и учиться. Но я плохой ученик. Как преодолеть свою бездарность? Опять только в тяжком труде? А хочется в легком, радостном и плодотворном. Как, как это сделать?
«Счастие и несчастие — в душе».
И Монтень говорил о том же. И тысячи тысяч других. Даже темная тетка Фекла великолепно сказала: «Не той дорогой хо¬ди, где  беда беду бедой погоняет, а той, где счастье гнезда вьет».
Мудрейшая старуха ты, тетка Фекла, вровень Монтеню и Демокриту.
«Самое лучшее для человека проводить жизнь в наивозможно более радост¬ном расположении духа и наивозможно   меньшей печали. А это может  быть дос¬тигнуто, если делать свои удовольствия независящими от преходящих вещей».
И опять же — это надо уметь делать.
«Великие удовольствия получаются от созерцания прекрасных произведений».
Созерцать свою жизнь — вот уж где удовольствия мало. Но Дантон восклицал: «Правду! Горькую правду!»
«Мужество считает ничтожными удары судьбы».
Му-жест-во! Ау! Противен раскиселенный человек. Но кто-то сказал, что из туманностей рождаются звёзды. А если всерьез, то где она, мера мужества? Не предать, не спасовать, не ныть... Страдать молча, как  береза поэта Фета? И действовать с улыбкой на лице? А вгля¬деться в себя, ничего не скрывая, - нужно ли мужество?..
«Хорошими люди становятся больше от упражнения, чем от природы».
Спасибо, товарищ Демокрит.

* * *
О, мудрец, как верны и глубоки твои   мысли, долетевшие из далекого прошлого! Но ведь не слетели они на тебя чудесным образом, а добыты, на-верное, тяжкими усилиями души и ума? Или ты извлекал их подобно тому, как Моцарт творил свою бесподобную музыку? Ведь есть избранники, которым при¬родой определено быть    громозвучным органом, дивным инструментом, с помощью которого люди общаются с  божествами — Истиной, Добром, Красотою, Любовью. Странность в том, что, поразмыслив над откровениями или повздыхав, а то и посмеявшись над ними, люди снова погружаются в своё родное болото и про¬должают копошиться в нем. Отдаются своим меркантильным заботам и страстям, прислуживают своему ненасытному телу, которому хочется смачно почавкать, упиться - насладиться так, чтобы другие завидовали.
А вот ты, Демокрит, говоришь: «Благоразумен тот, кто не печалится о том, чего не имеет, но радуется тому, что имеет». Да, каждый обладает великой драгоценностью - жизнью. Все дело в том, как мы распоряжаемся ею. Вот что заметил ты: «Если ты откроешь свою внутренность, то найдёшь своего рода кладовую мно¬жества зол и сокровищницу благ». Запечатать бы кладовую нищеты и страдания, распахнуть бы сокро¬вищницу радости! А дано что-нибудь наподобие этого: «Если бы тело начало тяжбу с ду¬шой относительно своей порчи, то душа бы не отделалась счастливо от обви¬нения». Так-то оно так, но от этого не легче. «Невыносимое страдание души, по¬раженной скорбью, изгоняй разумом». А разум-то чаще всего ходит в слугах у чувств. Порою  вообще не поймешь, где одно, где другое. Всё слито, пронизано друг другом. Раздели-ка их в моменты действия. Некогда и подумать, а потом радуешься: пронесло! Или каешься, оправдывая поговорку, что силен, братец, задним умом. Ну, а сейчас? Разум блуждает, чувства растрепаны. Я ищу отве¬ты. Казалось бы, хватит!  Сколько можно! Но я скольжу дальше  и дальше. Что это - ненасытная потребность черпать и черпать? Или неудовлетворенность от-ветами? Инерция скольжения? Может, тяжелая внутренняя работа души, которая ищет опору в опыте гениев? Хочу очистить себя, подправить, усилить? Понять себя, разобраться в себе, перекомбинировать кое-что важное? Или это просто отвратительная погода, обнаружив пустоты во мне, закачала их серостью, гнусным унынием?
Человека создает сопротивление среде, говорил Горький. Уж он-то в своей жизни прошел все ступени бытия духа: от рабского унижения, отчаяния до вели¬кого открытия «Человек - это звучит гордо!» И он щедро делился добытым в тяжких трудах оптимизмом. Письма, письма! Сколько раз я читал вас, горьковские письма! Но выписал эти строки.

 «Не хочу жить», - говорите Вы. А Вы не пробовали преодолеть горе Ваше? Попробуйте. Хороших людей у нас немного, а я думаю, что Вы человек хороший и, тем самым, нужный людям. Разрешите мне сослаться на мой, личный пример. Жил я очень тяжело, так, что однажды даже не стерпел, хотел убить себя. Со¬рок лет прошло с той поры, но и сейчас стыжусь вспомнить об этом малодушии. А живу я - не радостно, очень трудно мне. Однако ж живу всё-таки с удовольствием - вот какое противоречие!»

 «Из железной клетки мира улетает, улетает юная душа моя». В повторении — «улетает» — я слышу радость. Но лично я, разумеется, предпочитаю радость жить, — страшно интересно это — жить». 
 «Расхожусь я с Вами в отношении к человеку. Для меня он не «жалок», нет. Знаю, что непрочен человек на земле, и многое, должно быть, навсегда скры¬то от него, многое такое, что он должен бы знать о себе, о мире, и «дана ему в плоть мучительная язва, особенно мучительная в старости», как приз¬нался Л. Толстой, да  разве он один? Всё это - так, всё верно и, если хо¬тите, глубоко оскорбительно всё. Но, может быть, именно поэтому у меня - тоже человечка - к нему - Человеку - непоколебимое чувство дружелюбия. Нра¬вится он мне и «во гресех его смрадных и егда, любве ради, душе своея слу¬жа, отметает, яко сор и пыль, близкия своя и соблазны мира сего».

 «Жизнь - штука нелегкая, такою она является не для Вас одного, а для ми¬ллионов людей, и мы с Вами знаем, что на протяжении тысяч лет люди жалова¬лись и жалуются на жизнь, а легче она от жалоб этих - не стала. И для Вас не станет легче, если Вы будете только жаловаться на тягость жизни, не тра¬тя сил своих для того, чтоб она стала легче».

 «Мы все люди, которые ещё не вполне изжили, а многие и совсем ещё не  из¬жили, наследства, укорененного в нас веками рабского существования под властью морально разложившегося класса. В каждом из нас рядом с искренним стремлением к новому и строительством нового есть скверненькие прыщики, на¬рывчики и опухоли развратной старины».
 «Веками воспитанный раб крепко сидит в человеке...»

 «Русь надо любить, надо будить в ней энергию, сознание её красоты, си¬лы, чувство собственного достоинства, надо прививать ей ощущение радости бытия, — согласен».
 
 «Пишущие люди современности нашей тем особенно противны стали за послед¬нее время, что ходят при людях без штанов и задом наперед, скорбно показы¬вая миру болящее свое место, а место это потому болит, что не знает, куда можно спокойнее сесть».

 «Человек, утврждающий пассивное отношение к миру, - кто бы он ни был,  - мне враждебен, ибо я всю жизнь утверждал необходимость отношения активного к жизни, к людям. Здесь я фанатик».

 «Всем тяжко, голубчик, всем, кроме ослов, торжествующий рёв коих, несом¬ненно, кончится конфузным мычанием. Это, разумеется, не утешает. Гораздо бо¬лее утешительно соображение, что все мы - дети истории, созданной нашими же предками, отсюда - всё плохое, отсюда же  и всё то хорошее, которому назначе¬но расти да цвести».

 «Две тысячи лет - и больше! - люди указывают    друг другу на то, как они плохи, а вот я думаю, что пора говорить о том, как и чем они хороши».
 «Для меня настоящие «великие» люди - это так называемые «маленькие» люди».

 «Вы воспеваете страдание как нечто положительное, Вы даже называете его «святым таинством». Против этого я горячо бы протестовал, ибо, по-моему, страдание вредно, оно не углубляет человека, а только унижает его, и это особенно надо помнить нам, русским, чья многовековая история была сплошным страданием - сплошным унижением».

 «Никогда и никто ещё не решался осмеять страдание, которое для множества людей было и остается любимой их профессией. Никогда ещё и ни у кого стра¬дание не возбуждало чувства брезгливости. Освященное религией «страдающего бога», оно играло в истории роль первой скрипки, «лейтмотива», основной мелодии жизни. Разумеется, оно вызывалось вполне реальными причинами социо¬логического характера - это так».

 «А это глубоко поучительная драма, и она стоит не менее стихов Есенина. Никогда ещё деревня, столкнувшись с городом, не разбивала себе лоб так эф¬фектно и так мучительно. Эта драма многократно повторится».


 «Женщина - мать миру. Не потому только мать, что родит детей ему, а по¬тому - главное - что воспитывает человека, давая ему лучшие радости жизни».

 «Человек живет затем, чтоб сопротивляться всей массе условий, угнетающих его. Если привыкнуть к этому занятию - оно становится очень интересным и веселым».

 «Всё ещё живут и воняют люди с психикой ненасытных потребителей».

 «Мещанин вообще и всегда страдалец, даже и тогда, когда    он материально устроился вполне  благополучно, но чувствует, что благополучие его непрочно, что вокруг его лисьей норы есть руки, готовые содрать с него кожу, - руки мещан более крупного калибра».

 «Коммунизм идей не совпадает с характером наших действий и взаимоотношений в нашей среде, - взаимоотношений, в коих весьма серьёзную роль играет мещанство, выраженное    в зависти, в жадности, в пошлых сплетнях и взаимной хуле друг на друга».

 «В нашей стране всякий труд должен превращаться именно в искусство пре¬ображать мир, в искусство изменения страны, украшения её словом, делом, ве¬щами. Красивые вещи воспитывают творческое воображение людей и уважение к их труду».

* * *
Сколько же раз я перечитывал эти строки? Не знаю. Я вбивал их в себя, поглощал их, старался вчувствоваться в них, вжиться в них, чтобы каждую клеточку тела напитать их светоносным, деятельным, праздничным смыслом, отбросив кое-что обветшавшее.
И снова обращаюсь к ним. Что-то время попра¬вило в них. Но не дано устареть    словам - «страшно интересно это - жить!» Нет, никогда. А я, испытываю ли я горьковское «непоколебимое чувство дружелюбия к Человеку»?   Увы, оно не раз колебалось. Но ведь есть - есть! - это желание тратить силы для того, чтобы жизнь стала легче. Бьюсь и над тем, что¬бы изжить из себя раба. Хочется прививать людям ощущение радости бытия. Однако самому, видно, надо    впрыснуть «харрошую» дозу этого средства. Не брызгать в глаза людям желчью своей, не писать про болячки... Спорный воп¬рос, для меня пока что неразрешенный. Но убежден и я, что «мир держится деяниями», что в нем так и должно быть - «всему хорошему расти да цвести». Вы правы, Алексей Максимович: «Страдание вредно, оно унижает человека, оно возбуждает чувство брезгливости». А вот на же тебе! Почему? Не тут ли собака зарыта: деревня в очередной раз разбила себе лоб, столкнувшись с городом? «Эта драма многократно повторится». У меня, как у Есенина, только в несравнимо мелком и неэффектном варианте? Или я надышался смрада, потому что все так же «воняют люди с психикой ненасытных потребителей»? И не только «воняют», Алексей Максимович. Не только! Они смердят, отравляют, убивают весь мир. Люди - хищники царят на земле, превратив ее в заурядную пещеру. Пещеру разбойников.
Но всё равно - всё равно! - живет во мне желание постичь «искусство преображать мир, украшать его словом, делом, вещами».
Живет! И пусть живет до самого смертного часа.
С этой мыслью я складываю папку, втискиваю ее в переполненный чемодан. И снова ныряю под отцовский наследный тулуп. А на другой день я затопил баню, натаскал из колодца воды под гнойничковым дождем. И такого жару поддал - дух захватывало. Всласть нахлестал себя березовым веничком, окатился холодной водой. А дома нырнул в ароматные травы на сеновале. Утром глянул на двор - солнце! Наконец-то... И я бросился к столу, и странные строки полились под рукой светозарным потоком.
 
                ЗДРАВСТВУЙТЕ!

Сеновал, сеновал, здрав¬ствуй, мой душистый бре¬венчатый дворец! Прини¬май своего шута горохово¬го. Чем порадуешь? Сеном шумливым - с росных лугов  цветным покрывалом? Есть оно, пусть древнее, про¬шлогоднее - по запаху чую - так что ж? Крепок настой воспоминаний, бы¬лых впечатлений. Ау, тиши¬на! Прошу в изголовье. Что еще нужно для очарован¬ных душ?
Ну, а крыше настала пора открыть свою волшеб¬ную дверцу. Благодарю те¬бя, моя старая, мшистая крыша.
Здравствуй, небо!
Здравствуй, моя веселая, капризная звезда! Что на¬шепчешь опять, наколду¬ешь? Отчитывать будешь? А возьми - улыбнись для начала, не надо сердиться. Знаю сам: не всегда жил, как надо. Замыкался в себе, надевал словно панцирь на душу и не очень старал¬ся сбросить его. Чаще все¬го не умел, иногда не хо¬телось. Плавился, разжи¬жался в своей оболочке. Кипел, тосковал, горевал.
Почему? Вырабатывать радость! Смех высекать и улыбки. Делать угрюмых веселыми, добрыми - злых, сильными - слабых, умными - глупых, грубых нежными, безобразных красивыми, ничтожных ве¬ликими. Быть ваятелем счастья! Извлекать его ото¬всюду для людей, для себя.
Что, даже ты  заморгала, звезда? Хохочешь? Рассы¬паться можно... А и вправ¬ду потешно. На пару с то¬бою смеюсь и кутаю душу в улыбку.
Громыхай, моя крестьян¬ская телега, по кочкам, ко¬реньям, камням и колдоби¬нам. Честь большая тебе: в упряжке не кляча - звез¬да! Веселится ездок. Что ему встряски, болячки, ушибы? Распевает в дороге на тяжелых подъемах, на спусках крутых. На руках, языке и на сердце набивает мозоли. Раня душу, врачует ее лучшим в мире лекарст¬вом - надеждой.
Стой, лучистая, тпру! Ви¬жу, что ты утомилась. Столько верст позади и столько годов! Мы не ста¬ры с тобой, но для отдыха выберем станцию - дом, в котором родился и рос. Повиси над моим изголовьем, помер¬цай просто так. Отдыхай!
И ездок отдохнет. Он сегодня усталый, кошмарно нетрезвый. Опьянел от люб¬ви, возвращенья на роди¬ну, от свидания с мамой и еще - не поймет отчего. Хочешь, сказку расскажет?
Слушай, крыша, и ты, се¬новал! Старый дом, напря¬гай свои уши. Небо, звез¬ды, внимание, я говорю!
Плещет в небе заря в восемь крыл. Восемь солнц засияло на небе. Зарумя¬нился лес. В поле пламя за¬жглось, золотое пшеничное пламя.
Голоса! Чудеса! И одно из чудес: появился на свет человек - это я. Никогда до тех пор - удивительно, правда? - я не видел зем¬ли, не дышал, не смеялся, не плакал. В этот мир при¬несли меня двое, моя мать и отец, деревенские жите¬ли, на распахнутых крыльях любви. Маленький, крошка живого, капля света и мра¬ка, прилетел, опустился и старая зыбка, качавшая де-дов, стала нянчить меня.
Рос под ласточкин щебет. Деревья шепталися с вет¬ром. Пели песни метели. Весною журчали ручьи. В поле хлеб наливался. Ра¬ботали люди.
Это  все  для   меня!
Облака, что плывут неиз¬вестно куда над землею. Лес, река, богатые дичью и рыбой. Руки матери в гру¬бых мозолях. Улыбки и слезы на лицах.
Это все для меня!
То не зыбка была, а гнез¬до из любви и печали, от¬крытое теплым ветрам, су¬ховеям и бурям. И качала, кормила меня, как и всех, Мать-Земля, великая жен¬щина, испытавшая в жизни множество бед, стараясь взрастить Человека.
Упадите, оковы, с души! Память  памятью пусть напитается! Сотни, тысячи глаз загляните в глаза! Го¬лоса, долетите из были, ставшей легендою! Раскаленное время войны, стано¬вись!
Знаю, были нужда и го¬рючее горе. Листки похо¬ронок - белые вестники смерти. Адский труд в ле¬су, на полях и на фермах. Все - для фронта! «По-бе¬да!» - беззвучно кричали глаза, губы шептали не¬слышно и вместе с руками творили ее, чтоб к родным очагам возвратились все любимые радость растить.
Отгремели кровавые грозы. Красный дождь, что пролился на землю, утих, и белая вьюга из листов похоронных уснула. Мать-Земля уложила в своем мавзолее сынов, дочерей и в честь павших, во славу живых фейерверк припод¬нял купол неба.
Той весной были прогна¬ны черные птицы, злобно клевавшие Землю. А к нам на болото из южных краев прилетели опять жу¬равли. Под курлык журав-линый я молил: «Уроните мне перышко! Ну, пожа¬луйста, журки, очень про¬шу». Для чего? По поверью, запрятав такое в подушку, будешь самым счастливым в роду.
Не услышали... Но перо ко мне все же попало. Не простое, подарок жар-пти¬цы, у которой прекрасное имя - Мечта.
В пластмассовых стенках моей авторучки рокочет спрятанный океан. Там молнии дружат с былинкой. Там укрощенные ветры нежно ласкают цветы на полянах, гладят волосы ми¬лой.
Это бывает! Разве яркое солнце и ветер, примчав¬шийся с юга, нас не целуют при встрече, если мы под¬ставляем им губы и тянем¬ся сами?
В жилах наших струится великая жажда любви, жи¬вотворная жажда.
Пусть с  пера на бумагу срывается слово за словом. Это трепетный слепок с ду¬ши, которая гонит   потоком к руке мысли, чувства, оде¬тые  в  слово. Волшебство! И в нем  ясно одно: сиянье - не темень! - литься из сердца должно. Значит, делая жизнь, не забыть бы про то, что  стоит долбить себе грудь, чтобы вынуть оттуда пустую породу, мрак изгнать, поселив туда веч¬ный светильник любви.

  * * *
Когда дописывал последние слова, мама пригласила меня к завтраку. Поставила на стол молоко в моей любимой зеленой кружке с поющим на ветке скворцом. Рядом на тарелке румянились горячие, ароматные шанежки. Ай, мама! Когда только успела?
Она сказала:
-Была в правлении. Как только дорога подсохнет, в город отправится  трактор с поросятами на продажу. Я и о тебе договорилась. Готов ли ты?
- Да, мама, - отвечаю с болью. - Стою  ли я твоей заботы? Спасибо за все-все.
А сам снова хватаюсь за авторучку и выплескиваю на многострадальную бумагу не раз уже пережитое, что заклубилось в душе беспокойным облаком.

 
                САЛЮТ, ГОРОД!
 
ГОРОД, город! И какая же неодолимо влекущая сила таится в тебе?!
... Взгромоздясь на трак¬торную тележку, прилепив¬шись на заднем борту, едва удерживаясь за него оцепеневшими пальцами (а ухабы так и норовят сбросить тебя в дорожное месиво), слуша¬ешь уныло-развеселые бабьи песни, сопровождаемые возмущенным визжанием поро¬сят-мытарей, которых везут на базар в тесных ящиках. И со всей этой шумной ора¬вой то ползешь, то мчишься лесной чащобой, нещадно искусанный тучами комарья, без милосердия избиваемый при оплошности еловыми да березовыми ветками неведо¬мо за что, спешишь туда, в свое ярко-смутное далеко, оставя в рассветном сумраке мать, родительский дом, осе¬ненные небом поля, реку в колдовском тумане. А сам в лихих мыслях торопишь бег шустрого «белоруса», стре¬ляющего вверх густыми кольцами дыма, и уже пред¬ставляешь, как, наконец-то, с грехом пополам купил билет, забрался в вагон и вот перед устало-довольным взглядом твоим замелькали станционные  зданьица и халупы, пузатыми тире прочернела цепь из цистерн, тупорылой раке¬той осталась сзади башня во¬докачки, влетела в память и застряла в ней трогательная фигурка машущей рукой де¬вочки возле лозунга из кам¬ней «Слава труду!»
А вот и он, к которому ты стремился. Салют, город! В твоих каменных ущельях ки¬пит жизнь, небывало богатая смешением языков, трудов, страстей, помыслов, одеяний. Словно тень невиданного бо¬гатыря реет над тобой. Мно-готысячерукий, многотысяче¬глазый, в алых отсветах сни¬зу, он с хрипом дышит во все тяжкие, бьет молотами, сотрясая им же изрядно от¬равленную округу. Из-под его мозолистых ладоней течет сталь огненной рекою, а рядом с нею, вдали от нее он с величавым достоинст¬вом, - а то и с проклятьями, - управляет машинами, ко¬торым несть числа и назва¬ний.
Могучие потоки энергии струятся по твоим артериям, город. В твоей начиненной познаниями душе противо¬борствуют светлые и темные силы. Мысли да страсти рвутся наружу, являясь в мир изобретениями, книгами, симфониями, картинами, пес¬нями в тревожном обрамле¬нии воззваний, митингов, за¬бастовок и еще, Бог его зна¬ет, в виде чего. Новое со ста¬рым схлестнулись в тебе. А зачем? Не эликсир ли счас¬тья вырабатываешь ты, ищешь его всеобщую форму¬лу, вовлекая в это хлопотно-опасное занятие сонмы моло¬дых нерастраченных сил?
И все-таки, что за таинст¬венное сияние испускаешь ты, город?
Не звезда ли ты в просто¬рах земных? Зажглась, руко¬творная, заманчиво достижи¬мая, распростерлась среди лесов и полей, и лучи твои  долетают до самых глухих  и темных углов, несут дико¬винный свет свой и не пой¬мешь, чего больше в нем - загадочной тайны, зова кра¬соты, обещания радости или влекущего в бездну наваж¬дения. Может, блага в тебе такие упрятаны, что предста¬ют в мечтах несметными со¬кровищами - совсем близ-кими, доступными каждому, каких в селе никогда не сы¬скать. Или это она, неутолимая жажда новых высот, неизведанных открытий и ощущений, породила в наш стремительный космический век еще одно великое пере¬селение народов? И зноем взвихренных мечтаний со¬крушаются в душе все ста¬рые привязанности и любо¬ви.
Город-звезда… Эх, жгучая! Воспламенится под твоими лучами юная душа, вздохнет, расправляя грудь, а то и всплакнет на прощание и, подогреваемая родительскими напутствия¬ми, -  деньгами не со¬рить! хорошо учиться и ра¬ботать! не баловать там, от¬ца с матерью помнить! и чтоб - упаси Бог! - с дурными людьми не связаться,- отсчи¬тает положенное время и рванет на всех парусах с де¬ревенской улицы, чтобы ис¬чезнуть в твоих благословен¬ных и мрачных недрах.
В каких только обличьях не предстаешь ты, город, пе¬ред неискушенными умами и сердцами. Все громадно в тебе: махины домов, ширь площадей, бремя трудов и замыслов, слава побед и бес¬славие поражений. В вихре повседневных забот и тягот вкручиваешь и настраиваешь мозги, куешь, строгаешь, шлифуешь характеры, возно¬сишь на вершину признания победителей, обжигаешь ог¬нем тоски разочарованных в тебе, низвергаешь на дно безысходности и мучений ослепленных соблазнами и сокрушенных низменными страстями неудачников.
Спокойнее, город, спокой¬нее. Да будь ты хоть и кладовой чудес, взлетной пло¬щадкой для честолюбцев, рассадником идей и сверше¬ний, сценой для игроков, вертепом разбойников - главным в тебе останется просто Работа.
Ну как, устал? Замо¬тался? Передых, бра¬тец! Ах, с разносолами-яствами стало невмочь?! За¬то аппетит! Уселся за стол - и как не бывало бескрай¬него поля пшеницы, огром¬ное стадо быков ушмыгнуло в твою безразмерную утробу, приличное озеро отправилось вдогонку туда же. Мало? Ну, хар-р-ош!..
Салют тебе, труженик и ис¬кусник, чревоугодник и ра¬зоритель. Сын деревни при¬ветствует тебя!
 
                ПРОСТИ,  МАМА
 
Затяжной дождь помог Максиму заблаговременно провернуть по дому немало мужицких хозяйственных дел и делишек, а все равно день накануне отъезда обещал быть хлопотным. Поэтому поднялся пораньше, завтракал тоже на скорую руку – парой яиц на сковороде да чаем с оладьями, которые Анна напекла чуть свет, когда он спал еще на сеновале. Быстро управившись с едой, встал, перекрестился перед незабываемой с детства божницей с теплящейся утрами лампадкой, вымолвил «слава Богу, спасибо тебе, мама», поклонился иконам и Анне, которая едва притронулась к пище. Она сказала скромное «на здоровье», а сама усталыми глазами следила за ним, сложив на столе изработанные сухонькие руки.
- Анна – свет – Федоровна, - сказал он почтительно осторожно, - что я забыл сделать? Что у нас «горит», и что надо  успеть за день?
- Э, да разве все переделаешь, - чуть усмехнулась она, оглянувшись кругом. – А что «горит», водой не зальешь.
Но спохватилась и стала шутливо загибать пальцы на левой руке.
- Перво-наперво на крышу надо поставить заплату – дождь дырку выказал, на голубнице пришлось тазик поставить. Что еще? Чуть не забыла о стайке для козы – ее поправить и потолок сделать надо, чтобы зимой тепло было в хлеву. И вот где неладно: на огород зачастили куры, на луке с капустой греблись, до помидоров с огурцами того и гляди доберутся. Лаз у них где-то там в заборе. Надо заодно глянуть и оградку у крылечка, что-то качается, не упала бы.
- Э, да я тебя напридумываю – на всю жизнь остаться надо, - сказала как бы для себя, умолкла и зачем-то глянула вверх, на потолок, а там торчало кольцо для зыбки, в которой дети ее, друг за дружкой через три-четыре года все пятеро качались в младенчестве. И вырвалась из глубоко спрятанных тайников души боль одинокого материнского сердца:
- Растишь вас, растишь, а глаза другие, поди, закроют.
- Мама, мама! – Он бросился к ней, прижал к груди, маленькую и щупленькую, потом погладил по седеющим волосам и прошептал с болью: - Ну что ты, что ты… Успокойся. И прости меня, мамочка. Всех нас, окаянцев, прости. О себе только думаем. Валентина не сможет – я тебя заберу. Или Афонька. У него, как у тебя, огород и сад возле дома, голуби тоже гнездятся, цветы кругом – красотища. Веселее, чем у меня. А ты, где выберешь, там и будешь. Одну тебя не оставим.
- Пока в силах – разве свое гнездечко брошу? А нет уж, - проговорила уверенно и тут же со вздохом добавила: - А там… Что Бог даст, то и приму. С поклоном и радостью… - Тихонько освобождаясь из рук Максима, испытывающе глянула ему в глаза: - Что бы тебе дома остаться, парень? Невесты рядом, в окна заглядывают… - Не ощутив отклика, остановила себя и в раздумье молвила: - Мне одно хорошо, чтобы у вас все ладно было. А не выходит ладом-то, ой, не выходит… - Махнула рукой, прерывая грустные мысли, и деловито добавила: - Айда-ко, убегает времечко.
И закрутилась карусель, в которой цеплялось одно за другое, прибавляя второстепенные, но тоже необходимые работы. Зато вдвоем взялись так дружно, что все шло ловко и споро. Навели порядок на чердаке – голубнице, успев проверить крышу на водостойкость в других местах. «Тоже состарился мой домушечко, - пригорюнилась Анна, - заплатками и будем спасаться.»
Тес для этого она припасла давненько, и он хорошо просох в штабельке под навесом. Они выбрали доску пошире, с четкими полосками желобков по краям. Конец для свеса Максим обрезал от мелких трещин и со словами «пойдем-ка на вахту, красавица» подтащил доску к дому со стороны опустевшего скотного двора, где царила только коза со свитой из пяти хохлаток. Как раз там крыша была ниже и удобнее для подъема. Прихватив топор, ножовку, наточенные в непогоду, с веревкой для безопасной работы на крутом склоне, с гвоздями в кармане Максим забрался через «звездный» выход на крышу сеновала. Снизу Анна длинными вилами подмогнула затащить доску, а там он, следуя командам снизу, ловко пристроил ее по месту, измерил, отхватил лишнее и, привязанный к вбитому гвоздю, аккуратно приколотил покрепче снизу доверху в нужных местах.  Оставалось постучать по «заплате» с шутливо-серьезным напутствием:
- Не подведи меня, милая, стой крепко против недругов. Обещает, мама, защищать тебя и дом на совесть.
Поднявшись во весь немалый рост, в который раз загляделся Максим на окрестные дали, которые с детства отпечатались в его сознании яркой чудесной картиной, конечно же, приукрашенной памятью да любовью. Чем тут, собственно, любоваться? Леса, кругом поля, огороды да крыши в зеленом обрамлении черемух, рябин и березок. А вон из-за бабушки-березы часовня выглядывает, прямо – школа блещет большими окнами, на закате – брусочки ферм, на огороде Парани Малыхиной кедр огромным шаром топорщится. И вся красота? Но не зря говорится, что землю, с которою вместе мерз, вовек позабыть нельзя.
- Слезай уж, - заторопила Анна – Чего застрял?
- Запоминаю, мама, - сознался Максим. – Может, на всю оставшуюся жизнь. И даже дольше.
Так же энергично они занялись другими работами. Стайку для козы обустроили так, что зимой еще и «спасибо» промекает. А вот куры закудахчут с возмущением «куд-куда все дырки упрятались?» Заборчик у крылечка тоже был укреплен вполне успешно: нашли металлические штыри, которые вбили возле подгнивших столбиков, примотав их проволокой и сделав на ней тугие закрутки. Выгадали время и на огород: вдвоем шустренько доокучили необработанный клочок, протяпали от сорняков капусту, лук, чеснок, морковь, огурцы, помидоры, редьку, брюкву, которые после дождя повеселели и круто пошли в рост. «Ну, ребята, растите тут без меня большими и вкусными. Не обижайте хозяйку», - махнул огороду Максим, который решил, что так и надо разговаривать с миром детства, от которого завтра снова уедет.
Подсмеиваясь над собой, что уговаривает коромысло быть не слишком тяжелым, принес два дружка родниковой воды, вылив пару ведер  в кадку внутри дома да пару поставил рядом с собой на лавочке крыльца.
Анна в это время накрыла на стол и позвала в форточку:
- Идешь ли? Высматриваю, обед стынет, а тебя все  не вижу.
- Иду, мама, иду, - откликнулся он с крылечка. Сидел со светлой усталостью и думалось ему: когда же она, его родная матушка, под сердцем его носившая, столько мук и страданий от него и всех их без жалоб принявшая, чтобы выкормить-вырастить, на ум наставить, когда снова вот так по-домашнему позовет его за стол с незатейливыми блюдами? Мгновению этому нет и не будет цены. Как и тому, когда она встречала его единственными и неповторимыми словами радости: «Уй, сыночек приехал»!
Сполоснув руки из умывальника возле печки, опустился Максим на отцовское место, с левого угла стола, Анна же, как всегда было, присела по другую сторону, наискосок. Малышня когда-то располагалась всегда между отцом и матерью, на лавках под иконами. «За бабу, за маму, за папу» - таких уговоров тут и не слыхивали. Что подавалось, все летело по назначению с завидным аппетитом. Теперь за столом тоже не было скучно. Всласть поработав, Максим и Анна с удовольствием орудовали ложками - настолько вкусной показалась уха из пойманных им окуней. Гороховая каша с хрустко поджаренными плотвицами да сочными луковыми перьями тоже испарились у него вместо деликатеса. Следом без особых задержек отправились фирменные картофельные шаньги с чаем на душистой мяте.
После обеда Максим хотел пригласить Анну на важную для него прогулку. Но, глянув на мать, удержался. Устала, бедненькая. Да и ни к чему ей это, только скорби прибавит. Он уезжает, оставляет ее, грешник. Какая это мука – расставаться?! Самому будет горько, а ей-то, ей каково! Вместо счастья и радости быть любимой и счастливой бабушкой и матерью - жестокое одиночество. Вот это подарок от милых детушек!..
- Славно поработали, - переключился Максим на обыденные дела и, стараясь поделикатнее оставить мать на пару часов, спросил: - Ты не обидишься? Если ничего сверхсрочного, то загляну в клуб к Ивану Егоровичу по делам, забыл кое-что передать. И загляну в лесок, может, грибков после Мам, ты не против?
С печки-спасительницы она ответила кратко:
- Отдохнул бы и ты. Но раз надо - иди.
Максим затолкнул топор за ремень, сдвинул его за спину, сунул в карман кулек с горсткой зерен из лукошка для куриного корма и отправился… к отцу, дедушке. На кладбище. В последние годы не часто посещал он родные могилки, только во время редких приездов. Словом, раз-два и обчелся. Хорошо, что хоть дядя Василий ухаживает за ними.  А его не станет? Родичей, кроме матери да него, в селе никого не осталось, все поразъехались и бывают только наездами. Значит, впереди лишь одно – забвение. Само село, как видно, медленно движется к исчезновению. В небытие уйдет и само поселение мертвых, для которых вся земля станет гробницей. Кто из внуков и правнуков вспомнит о них? Будут ли о них знать вообще через три – четыре поколения? Лично он родословное древо, конечно, нарисовал. Но где у него корни, уходящие вглубь на века и тысячелетия? Нет их. А в кроне указаны только недалекие времена. Но там всего лишь фамилия, имя, отчество и даты появления да ухода с земли-матушки. Сам он, конечно, не сможет рассказать все, что хочется – таланта кот наплакал. Но будет стараться. Кое-что набросал коротенько – уже хорошо. Рукопись дочке оставит, а Юлька среди родичей, может быть, размножит. Но лучше бы книжку издать…
Шел Максим низом деревни, чтобы избежать встреч и не задерживаться на разговоры. Спешил, но на клуб глянул: замок на двери открывал дорогу дальше. Удачно миновал границы жилья, перелез через изгородь и по цветущему лугу под жужжание пчел, стрекот кузнечиков отмеривал путь печали и скорби.  Правда, главная дорога проходила по верху Большого поля, по ней и отправялись в вечность упокоившиеся от земной суеты, радостей - горестей его односельчане. Вспоминал, как не осознавая себя, внутри рыдая и без слезинки снаружи, провожал отца. Благодарные за его труды жители деревни почти два километра пронесли на руках его прах до последней обители. Максим, не слыша никого, бессменно шел и нес на правом плече передний угол домовины, приютившей того, кто дал ему жизнь, кто был, вместе с матерью, его Первоучителем. Порой жестким, но справедливым.
Наконец, Максим достиг большого лога, по верху заросшего с обеих сторон  угрюмым ельником, а внизу - густыми травами, среди которых пробивался, как помнилось, веселый родничок. По отлогому ближнему краю он поднялся до скромного деревенского кладбища с редкими оградками, с сосновыми крестами, изредка украшенными выцветшими бумажными веночками или букетиками засохших цветов, местами упавшими и полусгнившими без присмотра. Шагая между холмиками, он мысленно пожелал «царствия небесного, вечного покоя и вечной памяти всем, кто упокоился здесь». В душе не было ни тревоги, ни страха, а только печальное осознание точно такой же неизбежности – оказаться когда-то в земле-матушке. И скорее всего, далеко-далеко…
На высоком месте, в тени вымахавших елей, запомнившихся елушками-подростками, он сразу увидел знакомую оградку. Однажды было, что он приходил сюда глубокой ночью, при луне, испытывая свою смелость и горя непонятным желанием навестить именно их, отца и деда, именно в те минуты. И он пришел! Посидел, поговорил с ними сквозь невольные слезы, благодарил и молил о помощи.
А сейчас? Что скажет? Перекрестился. Открыл дверцу, вошел. И без слов, без единой мысли в уме, опустился между холмиков, раскинув руки, достав левой – до дедушкиной обители, правой – до отцовской. Почувствовал, что муравьи ползают по рукам, лезут под рубашку. Он медленно поднялся, стряхнул эту живность, у которой неподалеку возвышался купол их терема. Тихо и просто  вымолвил: «Здравствуй, дедушка. Здравствуй, папа. Это я пришел, ваш внук и сын». И положил к крестам букетики попутно сорванных ромашек, васильков, колокольчиков, посыпал верх могилок зернами пшеницы – угощение для пичужек. Огляделся. Чисто, прибрано было в оградке, и, конечно, припорошено хвоей – обступавшие ели не жалели иголок-слез. Сухими глазами он пристально вглядывался в лица помутневших от времени и непогоды фотопортретов за стеклышками, мысленно благодаря их, самых родных людей, неизменно живущих в его душе рядом с матерью. Неожиданно Максим встал перед крестами на колени, уткнулся лицом в землю, и горячий шепот зашелестел с его губ. Будто все наболевшее, накипевшее взбурлило в нем, закрутилось бешеным смерчем и приглушенным жарким вихрем рванулось наружу.
Что это было? Он не знал. Он ничего не видел, не помнил и не ведал, сколько времени пробыл в таком состоянии. Пришел в себя, сидя на лавочке из жердинок в углу оградки. Устало и просветленно молчал, будто не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Странное ощущение светлого и радостного пространства возникло в нем, и он словно парил в этой удивительной среде светорадости и парению этому не видел ни  начала, ни конца.
Дррррр! Длинная резкая дробь – и все исчезло. Это дятел вернул Максима на землю. Но что дятлу в ельнике, какая пожива? Усмехнулся: «Спасибо пославшему и посланцу, напомнили в самый раз: жизнь продолжается!»
Поднялся, проверил оградку, которая оказалась в полном порядке. «Ай, молодец дядя». Заложив снова топор за спину, он подошел к крестам, погладил портреты и прошептал чуть слышно: «Простите, родные мои. И прощевайте пока. Даруй вам, Господи, царствие небесное, вечную память и вечную радость. Помолитесь и за нас, грешных потомков».
Спустившись к роднику, Максим взбодрил себя чистой студеной водой.  И по тропинке вышел к дороге, бежавшей светлым березничком. Прислушался к веселой птичьей перекличке, шагнул к стайке березок-подружек и, улыбаясь им открыто, со сдержанным восторгом выдохнул шепотом признание: «Я прекрасными вас величаю… Потому что прекрасные вы…» Вскинул руки в  голубую ширь, плавно  закружился и закричал… абсолютно беззвучно, только внутри себя, лишь медленно двигая губами: «Здравствуй, мое прекрасное небо!.. Здравствуй, моя прекрасная земля!.. Здравствуйте, люди!.. Я прекрасными вас величаю!..»
И тут… он чуть не шлепнулся наземь. Поразился, как удивительно устроено в природе: подвернувшийся под ногу гриб напомнил, что от восторгов пора перейти к делу. Надо же, грибы сами о себе заявляли. Их было не так уж и много, но удивился, когда сыроежек-синявок, крепких и чисто умытых дождями, набрался почти полный кулек. «Будет на сковородку, - определил он, - да маме на супчик». Поблагодарил лес за подарок и с чувством приятного обретения отправился домой.
На этот раз Максим шел по средней улице, центром села, приветствуя встречных, обмениваясь короткими фразами о здоровье, житье-бытье, о завтрашнем отъезде и, конечно, добрыми пожеланиями. Завернул к Витьке-трактористу еще раз спросить о времени и месте отправления. «Пока ящики с поросятами погрузим… - прикинул всепогодный «таксист». – Точно! Приходи к конторе часам к восьми – не ошибешься». От приглашения на грибы он отмахнулся, мол, успеть бы в тракторе кое-что довести до ума, дорога-то аховая. Да уж, не приведи Бог сломаться в пути… А сам-то, готов ли? Вроде бы, но обязательно что-то  забудется.
Тут Максима остановил громкий голос. Ну, конечно! Всезнающая Арина Васина знакомым прокурорским тоном вопрошала его:
- Чего мать бросаешь? Не совестно вам, негодникам? Это на то она вас, оглоедов, родила-нянчила? Пятеро – и все посбегали?
Уж он-то знал, что сама Правда обвиняла его устами старой женщины, к тому же израненной до крика своими хворями и одиночеством. Жалко ее, а чем поможешь?
- Совестно! Еще и как стыдно, Арина Васильевна. – От такого признания и уважительного обращения она примолкла, и Максим подошел к ней: - Ну-ка, подыми фартук. Да не бойся, это Анна Федоровна желает тебе приятного аппетита. Самой-то в лес трудненько ходить?
Максим отсыпал половину кулька в подол растерявшейся женщины.
- Ой, угодил! А все равно…-оставаясь правдолюбицей, она потребовала: - Не обижай мать!
- Не буду, - с детской покорностью обещал он. И продолжал с виноватой улыбкой: - За былые обиды – прости, Арина Васильевна. – Доставалось же когда-то ей от мальчишек-ровесников мелких пакостей за ее воинственный характер. – Не серчай и живи с правдой и  радостью. С двумя не получается?.. Жизнь учит: одинокие, объединяйтесь! Сама знаешь, что на миру веселее…
Максим дернул себя за ухо: куда это его понесло? Она поумнее тебя, просто хочется ей пообщаться. Но! Время… Он глянул на часы, поклонился и развел руками.
- До свидания. Желаю здоровья и радости. Сегодня и на всю жизнь.
А во время его отсутствия, передохнув с часок, Анна снова трудилась, придерживаясь своего правила: не спеша, но побыстрее. Дом есть дом, сколько ни старайся, а всего не переделаешь. Подмела пол, протерла его, кое-какую посуду перемыла, чулки подштопала, начистила картошку на завтра и еще массу мелочей переволтузила. Так и крутилась до прихода сына, не допуская в голову печальных мыслей. Тут и грибами занялась. С заглядом вперед подумала, что надо их, как всегда, насолить и насушить на зиму. Спросила Максима, занятого подготовкой к отъезду, где собирал, много ли их там да стоит ли сходить завтра-послезавтра. Поинтересовалась, как у них растут, выезжают ли в лес и как часто. Спрашивала, будто пытаясь наговориться на все время отсутствия сына. А он передал ей привет от Арины Васильевны и благодарность за грибы. Сказал, что да, у них такое добро тоже есть, только опасное, людей много травится – экология. И выезжают нечасто.
За разговором незаметно и грибы с картошкой на керосинке поспели – сковородка дышала вкуснейшим ароматом. И ужин получился, как заметил Максим, расчудесным. Сам день казался ему наполненным теплым светом добра и понимания. Устали оба, конечно, телом и душой. Анна знакомым путем, по маленькой лесенке, взобралась на печь-любимицу, подложила руку под щеку, прикрыла глаза и закончила день вздохом облегчения:
- О-хо-хонюшки-хо-хо. Все косточки болят.- Спросила обеспокоенно: - А ты чего? На сеновал или как?
- Или как, пожалуй, - в раздумье ответил Максим, хотевший еще раз пройтись до клуба, чтобы сказать какие-то необыкновенные слова прощания, растрогать, развеселить, поделиться любовью к родной деревне с этой разновозрастной публикой, которая обычно шумела, смеялась, спорила у бильярдного стола, за шашками-шахматами и прочими развлечениями. Но он остановил себя – лучше побыть с матерью.
- Не стать ли мне маленьким, а, мам? Спрячусь за тебя на печке, как в детстве, можно? – спросил задумчиво Анну.
- А полезай, поместимся, - не удивилась она. – Только с полатей матрац да подушку возьми.
Он зажег керосиновую десятилинейку, всегда дежурившую на окне на всякий случай, поставил ее на конец бруса, державшего полати. С них переместил постель и, выключив электрический свет, взгромоздился на печь. Устроился за Анной, рядом с задними полатями, которые тоже когда-то служили уютной лежанкой, а сейчас были заняты ненужной посудой и тряпьем.
- Хе-хе, а я думал – не влезу. – усмехнулся Максим, сложив ноги домиком. - Очень даже уютно за тобой, мама. И все трын-трава. Хорошо, будто в детстве. И как только мы впятером помещались? Ты с папой да нас трое – Валя, Афоня и я. Саша с Тасей уже выросли, уехали в город. А мы сумерничаем. Зимние вечера помнятся, как чудесная сказка. Вдалеке от нашего дома, в минуты всяких невзгод, прикорну в углу кровати, закрывшись одеялом выше макушки, и представляю, что я на любимой печке. Лампа на брусе светится, тараканы шелестят по щелям. За стенами и в трубе вьюга - у-у-у! - завывает. А здесь теплым-тепло, высшего блаженства не бывает. Ты вяжешь, конечно, носки, а отец подшивает валенки. Сестра тряпичные куклы спать укладывает. А я читаю всем по складам «Зимовье на студеной» Мамина-Сибиряка. Про старика и собаку Музгарко, который зимой заснул навсегда от старости. Дед, в книге, плачет. У меня слезы текут. Афонька, умаявшись за день, спит в обнимку с любимым котом Котофеичем. Сестра глаза трет. Да и вы носами шмыгаете. Печально. А папа как-то незаметно, почти шепотом, потом погромче, переключает всех на свою любимую песню. «Там Василько сено косит, сено ко-о-осит, чудный голос переносит». Сразу летом повеяло. Помнишь, мама? Удивительные слова, чудесная мелодия. Он привез ее с Украины. И еще много других песен.
Под этот тихий рассказ утомленная Анна незаметно уснула. Максим, потушив лампу, тоже окунулся в сон, в красивые светлые грезы с удивительными полетами над цветочными лугами, зелеными полями. Рядом с ним кружились ласточки, трепетал на месте жаворонок, посылая на всю округу свою милую журчащую песенку.  И не было вокруг или сверху никаких стальных сетей, бесконечных проводов, глухих стен и крыш, как обычно всегда случалось в его взрослых полетах во сне.
На этот раз красивый сказочный полет, в котором, однако, Максим почему-то не заглянул к любимым жене с дочуркой, Анна утром прервала короткой фразой:
- Вставай, парень, пора.
Действуя по-солдатски четко, он встал, оделся-обулся. Почистил зубы. Побрился. Умылся. Затем проверил документы, деньги, ключи от городской квартиры. С благодарностью взял от матери сверток с едой на дорогу, положил в спортивную сумку. Туда же сунул кулек с завернутыми в полотенце туалетными принадлежностями. Вместе с Анной  позавтракал, не обратив внимания на еду, но не забыл слов благодарения «слава Богу» и «большое спасибо, мама». Зашел через сени к дяде Василию и тетке Евфимии: «Простите за все, в чем был виноват. При нужде помогите, пожалуйста, матери. И сами будьте здоровы. Даст Бог - свидимся».
Вернулся. О, как он не любил уезжать из дома, расставаться с родителями! Со всеми прощаться. Уже сколько их было приездов – отъездов? За всю жизнь - счету нет! Но никогда не привыкнуть к этому болезненному самоотрыву от взрастившего его родного гнезда. И опять остается в нем, родительском доме, только матушка. А ей-то каково? Плохо. Очень. Но уже спущена тетива, не вернуть обратно стрелу. Есть только время попрощаться, как душа просит.
Раскаиваясь, что только в детстве он вставал на колени перед иконами, а во взрослой жизни безбожничал и грешил подобно всем его окружающим, упивался гордыней, нередко не слушал и не слышал боли других, даже самых близких, частенько шел на поводу мелких, но приятных слабостей и страстей, по сути, уподобляясь щепке в бурном течении жизни, Максим, будто мгновенным чувством вины охватив всю свою неправоту перед Богом и людьми, тихо опустился на пол. Трижды коснулся его разгоряченным лбом и сказал с сокрушением: «Господи, прости и помилуй. Иди впереди меня. И веди меня за руку». Тут же обратился к избе, взрастившей его: «Мой дом родной. За все тебя благодарю. Не серчай на меня. Береги матушку». И, не вставая с колен, поклонился Анне: «Прости, мама, за грехи вольные и невольные. Не обращался к тебе раньше, а сейчас прошу от себя, жены Надежды и дочери Юлии: благослови, мама, на жизнь в любви и согласии».
Анна трижды перекрестила его склоненную голову:
- Живите с Богом в любви да согласии.
Максим поднялся, осторожно приобнял ее, поцеловал в щеки, хотя такие нежности в их семье были не приняты. Присели на дорожку. И, подхватив чемодан с сумкой, он вышел на крылечко. Пока Анна мудрила с замком, присел на скамейку. Заметив в ней сучок, толкнул его пальцем и – надо же! – он выпал ему в руку. «Мой талисман, ныряй в карман», - улыбнулся Максим и спрятал на груди подарок от дома.
Пока они шли к назначенному месту, Анна, по своему обыкновению, давала последние наставления, в ответ на которые Максим кивал головой со словами: «да, мама», «конечно», «сделаю». А внутри него крутился вопрос: что ты значишь, милый нелепый сучок? Что?! Рассказывай! Ответа, естественно, не было. «Ну не смех ли, - подумал он, - заниматься глупостью?» Спохватился и приказал  себе: «Все-все-все! Кому нужна твоя печаль? Никому! Тем болем, себе. Значит, оседлаем коня повеселее».
У двухэтажного конторского дома шел к завершению посадочный шум-гам.
- Провожающие! Покиньте салон лайнера, - весело командовал тракторист Витька, стоя на подножке своего «белоруса»: - Всем отъезжающим пристегнуть ремни. До старта объявляется минутная готовность.
Максим на ходу махнул Витьке рукой, приостановился и, поставив чемодан, обнял Анну со словами: «Я помню, мама, твой наказ: будет день, и будет пища. И ты не забывай: мы тебя любим». Поцеловав ее, поспешил к тележке.
- А ну-ка, бабоньки! Принимайте мое тронное кресло. – Он закинул наверх свой чемодан: - Козырное место мне и ему.
- Вот вам королевская ложа, - озорно рассмеялась Катя Безрукова, сдвинув поклажу к заднему борту. Женщины, сидевшие на ящиках с поросятами для продажи в городе, перекрывая их визг, с хохотом пригласили: - Давай скорее!.. Занимай трон!.. Королем у нас будешь…
- А где корона?  - поискал глазами Максим, запрыгнув в кузов, и тут же плюхнулся на «трон». – Не запасли, значит? Тогда готовьтесь к конкурсу в королевы.
- Да мы все к тебе в гарем пойдем, - развеселились женщины.
- Только с согласия ООН и с подписью мужей в заявлениях…
Максим не закончил фразу, как тракторист, высунувшись из кабины, скомандовал себе и на публику:
- Три, два, один, пуск!
Негромко тарахтевший трактор зарычал, выстрелил из трубы кольца густого дыма, стронул тележку и покатил по улице. Максим поднялся. Изобразил провожающим низкий поклон, крикнул: «Спасибо! До встречи!» И махнул рукой матери, которая провожала его, как всегда, крестным знамением.
Анна прошла к часовне и с горки долго еще следила, как шустро бежал трактор с тележкой, мелькая между деревьями. Вот он миновал мост через речку и исчез в лесу. К ней подошла тетка Марика, и они отправились посудачить обо всех своих радостях и печалях.
А в это время ее сын Максим, дорогая  ее кровиночка, в который раз исчезал в бесплотной, но до боли знакомой, пугающей неизвестности, которая снова грозила ей все тем же горьким одиночеством и самыми разными старческими бедами. В тот момент не было печальнее события: он уезжал – она оставалась. И там, на другом конце ниточки, тянувшейся из глубины ее смиренного сердца, метался искоркой, все более удаляясь, живой отросток ее многострадальной души, ее изработанного тела, неодолимой силой увлекаемый к совсем незнакомой и чужой для нее женщине, которая порой казалась Анне одушевленной тяжкой карой, ниспосланной свыше за ее грехи вольные и невольные.
Грехов этих за Максимом тоже водилось множество, и, значит, поделом непросохшая местами дорога кидалась в него комьями грязи из-под колес, хорошенько трясла и мотала на  бессчетных ухабах на малокомфортной верхотуре тележки. Давая, однако, короткие передышки, его слегка укачивало на нечастых ровных отрезках дороги, бежавшей большей частью разнолесьем да изредка по пятакам невеликих полей.
Он закрыл глаза, стараясь не замечать ничего из давно примелькавшегося пейзажа, и под странную музыку тарахтевшего мотора, женских разговоров, сопровождаемых поросячьим хрюканьем, отключился от всего, изредка отбиваясь березовой веткой  от озверело наседавших кровопийц – комаров. Держа наготове внутренний прибор безопасности, чтобы в случае чего немедленно отреагировать на внезапные неприятности, Максим под прикрытием сомкнутых глаз окунулся в себя, в свой печальный настрой. Но встряхнулся и словно поймал высокую волну, которая понесла его в другой знакомо-незнакомый простор.
Перед его обострившимся внутренним взором постепенно заструился удивительный серебряный свет, который царил всюду. И он становился все ярче и теплее, и радостнее. В нем будто расстворились все суетные печали и желания. Ведь это был необычайный свет - Свет Бесконечности. И потоки его вливались в единственную точку. И этой крохотной точкой был он! Именно он  сам. И в ней, этой безмерной малости, сходилась вся Вселенная с ее безграничным Прошлым, с ее таким же совершено необозримым Настоящим и абсолютно непредсказуемым, но все же родным Будущим. Удивительно! Вся информация о Вселенной таилась в этой ничтожно малой, живой, пульсирующей точке, в которую чудесным образом были впрессованы все Времена и все Пространства с их бессчетными Измерениями и неописуемо многообразными Проявлениями. Какие потрясающе фантастические миры были упакованы Создателем в этой крохотулечной капсуле по имени Человек!
Куда же мчишься,  к какой блистательной цели устремилась ты, странная молекула жизни, переполненная светом и мраком? Чего же недостает  тебе? Чего?! И почему, вобрав в себя опыт бытия всей Вселенной, раскрывая в себе гений Отца-Создателя, явив миру великие примеры Божественной самоотреченной любви, ты, Человек, - наряду с творческим величием, - являешь Матери-Земле и ее обитателям всю злобную, алчную, гнусную особенность своей супермногозначной натуры? Почему убиваешь и грабишь подобных себе? Для чего уничтожаешь Землю?! С какой стати предаешь, распинаешь Бога в себе и в других снова, снова и снова?!. И, как ни странно, все чаще при этом неблагодарно и глумливо смеясь… Поистине с демонической ухмылкой обхохатывая извечные ценности – истинную веру, бескорыстную любовь, сердечную доброту, чистую совесть, честную справедливость, душевную широту, на останках которых пока еще держится весь земной мир. Злобствующая сила искусителя-маммоны прется-катится тихой сапой, поглощая пространства, блага и души. Разве нет этого?  «Ну, насчет останков,- подумал Максим,- не чересчур ли хватил?..»
Протянутая над дорогой березовая ветка мягко скользнула по щеке Максима, вернув его к тряскому бытию. Он, очнувшись, тут же глянул на оставшееся позади одинокое деревце возле разбитой колеи и чуть усмехнулся: «Чудо-чадо мое белозеленое… Благодарствую, милая. С собой тебя забираю, живи во мне, осеняй алмазы-булыжники…» И снова задумался: что будет делать в городе? Конечно, трудиться. Для хлеба насущного, счастья и радости. Еще хорошо бы свет вырабатывать. Хотя бы для жены с дочкой. Светилом, понятно, ему не бывать. А вот в чернорабочие света  податься, пожалуй, как раз для него. Так ли это? Он хмыкнул от удивления: в знак согласия красивую яркую бабочку ветерок прилепил ему прямо на грудь. Он сказал ей «спасибо, красавица» и на той же струе, одним лишь поворотом плеч, снова отправил ее в свободный полет. «Свыше сказано: делай…», - впечатал Максим в свою память.
Между тем юркий «белорус» выбежал на бетонную дорогу и бойко помчался в сторону города.

                … 05.2010г.
 

              ЖИВИ,  ЛЮБОВЬ !

                РЕПОРТАЖ  ИЗ  СЕРДЦА

Однажды, через много лет, когда ты не будешь победно молодой и красивой, как сегодня, ты найдешь среди житейского хлама эту кассету. Тебе, наверное, опять нелегко, раз уж ты включила магнитофон? И я говорю тебе: «Здравствуй, это снова я. Не забывай же, что все прекрасное – трудно. Так утверждают великие».
Помнишь? Завод. Красные корпуса. В них натисканы лязг, грохот, огонь, пот, мозоли, напряжение, скорости. Надежды с мечтами и болями. Борьба за план, зарплату и – счастье. А зовется все это – Работой. Я лез в ее кутерьму, силясь выбраться из обломков прежней жизни. Истерзанный, ироничный, сердитый, я отчаянно пытался освоить это новое пространство, новую жизнь, войти в нее, полюбить ее, двигать ее.
В парткоме недавно закончилась оперативка. Николай Иванович, наш оччень уважаемый секретарь, был превосходно зол: «Разве это редакция?! Ваши перья совсем затупились! А микрофон?! Боевой трубы не слышу ни с газетных страниц, ни по радио...».
Он был прав: очистительных гроз с громом и молниями у нас и не было вовсе. Правда, мы все-таки воевали. С бюрократами и чиновниками, расхитителями и пьяницами. Делали набеги даже на такие твердыни, как Низкая Фондоотдача, Неритмичность, Невыполнение Плана По Номенклатуре. Но куда с большим интересом и желанием мы писали о тех, кто заслуживал доброго слова.
Тамара, Лена и Валя были еще в цехах, а я стучал на машинке безобидное вступление: «Говорит заводской радиоузел. Добрый день, дорогие товарищи! Слушайте очередной выпуск радиогазеты «Голос машиностроителя». А потом прочитал на кассету связки, включив фрагменты из магнитозаписей. Старался, чтобы жгло мое слово. Метнул радиомолнию даже в главного инженера: когда же будет налажена выдача масел со склада через отдельные трубопроводы, чтобы не выводила из строя уникальные станки масляная окрошка? И взялся перечитывать стихотворение, где не было ни звука о производстве. Как оно вообще родилось? Ты поймешь.

 
        ЗАКЛИНАНИЕ

Исполнилось тайное моленье
Моей измученной души:
Слети на сердце,
                вдохновенье,
И все печали сокруши!

Я заклинаю духов света
Пронзить лучами грудь мою,
Чтобы душа, огнем одета,
Над миром вскрикнула:
                «Люблю!»

О, Солнце – тайны донце!
Пылает жизни шар
И в нас бушует Солнца

Неведомый пожар!
Какое небо, Солнце,
                ты – Земля моя!
Какие реки, горы и поля!
Какие птицы песнями
                звенят!
Какие парни звездами
                пылят!
Какая всюду радость
                бытия!
Это все – для меня!
Это все – для тебя!

Кто я? Я миг и вечность!
Я смех детей, сама
                беспечность.
Я – глас органа,
Флейты голос.
Я – рев вулкана.
Певец и колос.

А ищет выход из меня
Улыбка добрая твоя.

Ты – не война!
Не дым пожарищ.
Не скрежет стали!
Ты мне товарищ!
Пою затем, чтоб лучше
                стали
Все люди всей моей
                Земли!
О, Солнце – тайны донце!
Пылает жизни шар.
И в нас бушует Солнца
Неугасимый жар.

Исполнись, жаркое моленье!
Любви светильник, запылай!
И пусть сойдет успокоенье
На Землю – мой любимый
                край.
Я заклинаю духов ада:
«Пронзите лучше
                грудь мою,
Чтобы душа, огнем
                объята,
Над миром вскрикнула:
                «Люблю!»
Какое небо, Солнце,
                ты – Земля моя!
Какие реки, горы и поля!
Какие птицы песнями
                звенят!
Какие парни звездами
                пылят!
Какая всюду радость
                бытия!
Это все — для меня!
Это все – для тебя!

И вдруг вошла моя начальница Ольга Тарacовна. А с нею была незнакомая красивая девушка в шерстяном вязаном платье, с кудряшками вокруг лица. И это была ты.
– Ярослав Сергеевич, представляю вам новую сотрудницу Ларису Васильевну Лубенко. Введите ее в курс дела.
– Да, конечно...
Повернулся к тебе – и будто обжегся взглядом о взгляд. Не глаза, а воистину очи смотрели на меня. Огромные, ясные, добрые, они светились улыбкой, для которой и слов не найдешь.
Обаятельная?
Светозарная?
Милая?
Нежная?
Чуткая?
Да что это я? Совсем заштамповался...
И я рассердился на себя. И на тебя – тоже. Стукнул себя по лбу: на землю! На землю...
А потом водил тебя по цехам. Показывал в работе Героя Труда Максимова, упомянув, что замучили его газетчики, и он теперь даже нас, заводчан, не очень жалует. Говорил, что у Киселева три ордена, а сам он, видишь, не очень и броский с первого взгляда. У своего фрезерного колдовал Иван Васильевич Хоменко - он тут  глава большой семейной династии. А это Остапенко Петя, хороший парень, молодой совсем, но уже всех станочников обошел.
Мы шли – и вокруг нас гудели, лязгали, грохотали машины, возле которых восемь часов в сутки и более жили обыкновеннейшие, как и мы все, люди, творившие Свое Важное Дело. Работает сейчас кто-нибудь далеко, за границей даже, на их кузнечных прессах и не знает, что это они постарались. Я немножко позавидовал им и отвел тебя обратно, посадил за подшивки газет. Изучай, мол. Ушел. И неожиданно для себя позвонил из кузницы в редакцию. Трубку сняла ты. А перед Новым годом тебе, новоиспеченному редактору нашей стенной газеты, я вручил бумагу с текстом. И спросил: «Можешь хотя бы ты напечатать меня?». И стихи появились на свет. Ты, конечно же, догадалась, кому они посвящались.

       ГОЛУБАЯ ПЕСНЯ

Але! Как случайности редки.
                Але!
Позвонил – ты ответила
                сразу: «Але?!»
Я по голосу понял, что ты
Засияла жар-птицей
                на ветке
У моей бирюзовой мечты.
– Але! – позвонил
                и услышал ее. –
–  Я узнал вас, але!» –
«Я вас – тоже, але?».
И сверкнули в зените
Два белых крыла –
Это песня взлетела
Твоя и моя!

Разомкнулся круг жизни
                обыденной.
Я тебя призывал –
                ты со мной.
Ты явилась такой
                неожиданной,
Что тебя я назвал
                сверхзвездой.
– Але! – улыбаюсь,
                увидев тебя.
Отвечаешь улыбкою
                нежной.
Ты взошла, голубая звезда,
Над моею равниною
                снежной.

И на ней пламенеют цветы.
Одарила меня этой
                песнею ты.
Так прими же ее,
                как цветок,
Бирюзовой мечты
                лепесток.
– «Але! – Пусть
                случайности редки! — Але!»
Позвонил – ты ответила
                сразу: «Але?!»
Я по голосу понял, что ты
Засияла жар-птицей
                на ветке
У моей бирюзовой мечты.

– «Але! – позвонил
                и услышал ее. –
Я узнал вaс, але!» –
                «Я вас тоже, але!»
И трепещут в зените
Два белых крыла —
Это песня взлетела
Твоя и моя.

Наши женщины-сотрудницы читали и спрашивали: не списал ли я откуда-нибудь? Я смеялся. Это была лучшая из рецензий. Что они прочли за строчками – не знаю. А во мне творилось что-то давно подзабытое. Но как его выразить?
Она пришла!
                Она свершилась!
Рванулось сердце из оков.
И вот душа моя решилась –
Запела песню облаков.

Свободен я в своем полете.
Нашел я радость в высоте,
Зову туда, где вы найдете
Служенье чистой красоте.

Ну же! Дальше! А продолжения я не мог найти. Мне хотелось сочинить для тебя красивую песню, чтобы она порадовала всех-всех. Но ведь я – это всего лишь я.
Могу ли мечтать об этом?
Я бился над чистым листом бумаги и завидовал страдальцу Сизифу: камень, казалось мне, легче было вкатывать на гору.
Наслушавшись в редакции Высоцкого – помнишь? – я вернулся в свое общежитие, наговорился с ребятами о зигзагах их и собственной жизни, а потом среди ночи вдруг выдал странный гибрид, перемешав в нем свое и чужое.

      ПРО СИНИЦУ

У меня, как говорится,
Нa руке торчит синица,
А в полуденной дали
Проплывают журавли.

Был я робкий
                и был я несмелый.
Мне деревня маячила
                вслед:
Ах, куда и зачем,
                очумелый,
Возвертайся!
                На что он те, белый,
Белый город, которого нет?
Да на что мне та синица?!
С нею даже не сидится,
А ночами и не спится,
Ведь в полуденной дали
Уплывают журавли.
Поступил на завод.
                А куда ж меня брать?
Рядом парень был ушлый —
                не гость!
Он все жучил меня:
                «Эх, крестьянская кость!»
Говорил он со мной
                так и сяк, напростяк,
И меня тормошил,
ничего не таил,
Эти самые «сотки»
                ловить научил.
И опять, она, синица.
С нею даже не сидится,
А ночами и не спится.
Коль в полуночной дали
Разорались журавли.
Поступил в институт,
                где задаром берут.
Минул час –
                с интегралами баловал.
Мне доцент тэт-а-тэт
                промолчал на билет
И свое повеленье пожаловал:
«Вам советую я поступать
                в аспира...»
В ...пирантуру он прочил,
                а я отказался.
Почему и зачем?
                Тут сплошная мура...
Все, наверное, в том:
                с Афродитой связался.
А синица меж тем
                трепыхнула крылом.
Журавли на болоте
                вскудрявились.
Я был честен, однако,
                при том
Все друзья надо мной
                позабавились,
Я с девчонкой встречался.
Я с ней стал женат.
Мне ее журавли
                напророчили.
Я – родил!
                Счастлив был –
Моей жизни она -
                средоточие.
Но, увы, час пробил,
                был – и сплыл.
И осталось одно
                многоточие...
Как и что, почему?
                Философский вопрос.
Вот и пусть они там
                разбираются.
Я скажу лишь одно:
                не дорос!
Квазимодо быть трудно
                с красавицей...
И сегодня опять
                мне не спится,
Мне не спится
                ни ночью, ни днем.
Я увидел, что птица-синица
Улетела с руки журавлем.
Был я робкий –
                сегодня я храбрый.
Говорю вам об этом не зря.
Улетел, но поймаю
                за жабры
Унырнувшего в ночь
                журавля.
Улизнул, но поймаю
                за жабры
Ушмыгнувшего вдаль
                журавля.

«Забавно», – улыбнулась ты утром. А после, оторвавшись от своих бумаг, снова усмехнулась, словно извиняясь, и произнесла задумчиво, что не только служебный, но и всякий другой роман не для тебя, что муж и дети – вот твоя единственная любовь, и что я во всех смыслах самый неперспективный. Я ответил: «Это мне нужно. Чтобы жить. Еще Экзюпери говорил, что только влюбленные имеют право на жизнь. Я рад, что снова обрел это право». Помолчав, ты сказала, что вокруг столько хороших девушек. И с едва заметной горечью добавила: «Ты придумал меня. Я самая обыкновенная. И даже – плохая... Плохая мать, неумелая жена, недоученная хозяйка. И вообще – кобра». Мне ли было не понять, чьи слова ты тогда повторила. «Что откроешь в человеке – то и твое, – возразил я. – Выбирай: можно распахнуть сокровищницу благ, а можно – кладовую зол. Так утверждал Демокрит. Я тоже считаю, что надо беречь сокровищницу, наполнять ее – и она ответно одарит тебя. А потребители в сварах и склоках вычерпывают ее до самого донышка. И заполняют такой, извини, гадостью...».
Мне ты показалась очень печальной и уставшей. Я соглашался с тобой и спорил. Сам с собой тоже спорил. Убеждал себя, что любовь — Великая Случайность. Она отметает все, что мешает ей. И возвращает потом миру сторицей. И это – единственная форма ее существования. Ну, а здесь как быть? Как часто еще под видом новой любви забывают старую, оставляют детей в угоду новым чувствам и удовольствиям, не желая уступить ни сантиметра в своих посягательствах на превосходство. А ведь Любовь – это тяжкий, но и самый благородный и благодарный труд души и ума. И я твердил себе: «Нет! Не буду. Не надо. Молчи. Ей трудно. Лучше помоги». Однако, вместо того, чтобы умолкнуть, зажать себя, стиснуть, я вдруг стал говорить, что есть логика мысли и логика чувства, что ум без чувства бесплоден, что сейчас мне хочется подойти к тебе и поцеловать, хотя этого не следует делать.
Ты изумленно открыла глаза.
А я встал, подошел и поцеловал тебя в безответные холодные губы. И была тишина. Ты растерянно глянула в окно. Там стояла ненастная, серая погода, залепившая стекла сырыми хлопьями. Они таяли и струились, как слезы. Слезы уходившей зимы. И у меня вырвалось...

         МОЛЬБА

Природа тоже может плакать,
В страданье бурей
                разразясь.
Ее души противна
                слякоть –
Ее души всесильна власть.
Умоляю молнию,
              а кругом ни зги:
Видишь ту, что помню я?
Ты ее зажги!
Березка вспыхнула,
                как факел.
 Не надо! Так она сгорит!

Пусть лучше с нежностью
                во мраке
Она ветвями говорит:
«Умоляю радугу:
Разноцветный мост
Ты от сердца к сердцу
В небе перебрось!»
Слова ее прогнали тучи,
Повеселел весь шар земной,
И радость птицею певучей
Взлетела снова надо мной.
Умоляю Землю я:
Встрепенись под ней.
Все, что есть, приемлю я
В радости моей.
Опять весна катит
                нам в очи.
Такая славная весна!
Сияют мне глаза дивочи
И снова стало не до сна.
Умоляю солнышко:
Красное, свети!
Милая под радугой
Радужно цвети!

Твоя чуткая, истосковавшаяся по красоте и пониманию душа не могла не отозваться. Я знал, чувствовал это. Потому, наверное, и писал эти строки. Ими я боролся с тобой, как сейчас понимаю, с твоей верностью раз и навсегда устоявшимся принципам: пусть мне плохо, но я живу ради детей. Во имя необходимости слыть, хотя бы для других, хорошей матерью и женой. Для того, чтобы снова и снова утвердиться в сознании своей силы, преодолевая свои чувства, боли и желания. Ты говорила, что тебе надо просто пережить этот трудный период, что он поймет, изменит свое поведение, сумеет творить радость. Но какой же подвиг надо совершить в себе, чтобы разрушить стереотип поведения! Хорошо. Я уезжал в отпуск. Вернулся и положил перед тобой на стол новые строчки.

            ДИАЛОГ

— Гле-то на этой планете
                Земля — есть Ты!
— Где-то в этом огромном
                городе — есть Ты!
— Мне лишь верность твoя,
     мне лишь нежность твоя
                – дороги.
–– Для меня драгоценна
                улыбка твоя.
–– Я ищу, раздвигаю толпу:
                Ты? Нет!
–– Я глазами толпу тороплю:
                Ты? Нет!
–– Мы с тобой не знакомы
                тысячу лет.
–– Мы не встретимся вместе,
                как закат и рассвет.
–– Лица, улыбки, глаза
                в неоновом свете реклам...
–– Разделен этот мир
                для нас пополам.
– Две былинки его —
                Ты и я,
–– И живем мы с тобой
                в двух частях бытия.
–– Я услышал твой голос
                сквозь ночь и туман.
–– Поспеши, мой рассвет
                накрывают туманы.
– Мое сердце взлетело,
                как голубь-турман!
–– Ты забыл, что сквозь
                ночь не летают турманы.
–– О, не надо! Сейчас я,
                сейчас!
Я совиные крылья надену!
–– Поздно, милый!
                Детишки у нас –
Так не бейся в семейную стену...

Поздно... Мне услышалось это слово в твоем состоянии. И в нем была своя правда. Кто я? Что я тебе дам кроме слов? Ими, как говорится, сыт не будешь. И зачем ты мне, когда в этом южном городе на сорок тысяч неженатых мужчин приходится шестьдесят тысяч незамужних женщин? Зачем смущаю тебя? Не обольститель же я? Смешно и представить: соблазнитель Зарничкин, хм. Невообразимо. Видно, это душа моя встрепенулась, признав в тебе самую близкую родственницу. Я не мог видеть тебя печальной и угощал шутками и всякими россказнями. Говорил: «Ты посмотри: мир прекрасне! Черпай из него. Не замыкайся в своих горечах». И ты однажды призналась, что на работу спешишь с большим желанием, чем домой.
А я с упоением отдался роли бескорыстного духовного наставника. И подсказывал: надо учиться искусству подниматься над собственными болями и обидами, подсмеиваться над собой, представлять, что все они – легкое недоразумение, которое исчезнет, растает, как облачко под лучами солнца. Детей надо учить этому с детства. Taк излучай свет, улыбку, радость несмотря ни на что. Одаряй ею особенно тех, кто этого пока не заслужил. «Понимаешь?» – «А если мне хочется плакать, когда в ответ слышу: «Ты что? Издеваешься?!» – «Знакомо, – отвечал я. — Это называется: низвести, унизить, навязать свой метод общения. Не сдаваться! Показать, что пули пролетели мимо: вжик, вжик... Ведь сопротивляться угнетающим тебя обстоятельствам изобретательно, с юмором – очень увлекательное дело. Немножко надо играть. Играть не с жизнью, а в жизни, чтобы мрачных красок поменьше было. Такова природа  всякого искусства».
О чем мы только не говорили! А все сводилось в конечном итоге к одному: как быть человеку счастливым? Древний вопрос, над которым до сих пор мучаются люди и не могут найти верного ответа. Я убеждал: «Человек создан вовсе не для того, чтобы терзать себя вопросами. У него другое предназначение: постигать истину, творить добро и красоту». – «Слова, слова, слова...» – грустно усмехалась ты. «Не забывай, что слово – полководец человечьей силы». – «И слабости», – возражала ты. «Что ж, создавать счастье – работа не из легких». – «Но почему же с некоторыми просто? Не надо этих мук...» – «У нас сил порой не хватает. Ума, культуры, воспитанности чувств. Быть злым, жестоким, жадным куда проще. Чертополох ведь тоже никто не сеет, а он растет себе».
Я опускаю многие детали из наших бесед. Особенно не хочется вспоминать те, из которых явствует: до чего же человек может быть низким! Не лучше какого-нибудь питекантропа, да и того я, наверное, оскорбляю этим сравнением. Но не опускаться же до этого уровня?! И снова подсказывал: «Ты светлая и чистая, остро чувствуешь малейшую боль, до твоих душевных высот трудно дотянуться. Отнесись с пониманием, возбуди желание быть лучше. Но не надеваешь ли ты броню отчуждения, когда что-то не по тебе? А ты лучше сыграй роль слабой, незащищенной женщины, чтобы можно было проявить к тебе, - живой, не металлической,- чудесную силу любви и участия. Ведь не исчерпали вы свои чувства...»
А вечером мне было плохо. Очень. И я написал:

         ПОКАЯНИЕ

Прости мое несовершенство,
А значит – и любовь мою.
Не торжество и не
                блаженство
Тебе я в песне пропою.
Однажды встретился
                с тобою –
И как мне разойтись
                теперь?
Мечту со скрипом
                я закрою,
Но не закрою в сердце
                дверь.
Пришла ко мне ты,
                как награда.
За что? Не знаю я и сам,
Ах, мне бы радоваться
                надо,
А я кричу: «Ко всем чертям!»
Ты пламень мысли, боль
                разлуки.
Ты просто женщиной
                живешь.
Я простираю нежно
                руки:
Иди ко мне! И ты
                придешь...

Из своих весьма здравых рассуждений я извлек: если придешь, то легкая жизнь для тебя тоже едва ли предвидится. Что я тебе мог бы дать? А детям? Мои возможности так и этак не смогли бы, наверное, возместить твои экономические и сословные потери. Однако, как известно, только безумцы и влюбленные ломают утвердившиеся рамки, тем самым двигая жизнь вперед и вперед.
И когда я вручил тебе при девчатах это стихотворение, ты была удивлена и растрогана. Правда? Но мы пошли в столовую, и ты спросила: «Зачем я тебе?» Я ответил вопросом на вопрос: «А зачем Солнце, Земля, люди? Мы с тобой?» И добавил: «Родные души встречаются так редко». – «А в чем оно, это родство?» – спросила ты. Я ответил: «В понимании, честности, бескорыстии, доброте. В жажде красоты, мне кажется». – «Но сейчас не хочешь ли ты радости для себя одного? А другие будут мучаться...» – «Верно. Но зачем они допустили, чтобы мучилась ты? Я имею в виду твоих родственников и его». – «Я им ничего не говорила, стыдно». – «Ты чудо. Но тот, кто зовет себя хозяином в доме, унижает, отводит тебе роль вещи для прихотей, призывает: «Знай свое место!» и наносит удары не только словами, но и кулаками, достоин ли он сострадания? Нет. Я так считаю».
Вернее сказать, я убеждал себя в этом. А как? Послушай:

                СТИХИ
      ГЛУБОКОЙ НОЧЬЮ

Какая странность?! Сам я –
                сам! –
Себя нещадно избиваю,
Иду к себе, бью по щекам,
А изнутри огнем сжигаю.
Моя обугленная кожа
Еще дымится на лице.
И вся душа моя похожа
На уголь в пламенном
                кольце.

А мысль снялась
                и отлетела.
И жалит взглядом с высоты
Мое бесчувственное тело,
Мое израненное «Ты».
Как?! Ты жива, хотя дотла
Почти сгорел я?
                И сожгу!
Безликой вечности метла
Смахнет лишь пепел
                на бегу.
Нет! Не могу... Я не могу!
Я не сумею. И не смею!
Я даже ветер берегу
И холод слов твоих
                я грею.
Они оттуда, от тебя.
Из той страны, подобной
                маю...
Пусть обгорелый, но любя,
К себе я все же дохромаю.
Войду в заброшенный
                свой храм.
Зажгу свечу воспоминаний.
II закурится фимиам
Моих непризнанных
                признаний.
Настанет утро – храм
                на ключ!
Все остальное – не
                в новинку:
Приду, улыбчив и колюч,
И тихо сяду за машинку.
Стучи, машиночка, стучи!
На молочишко, калачи...

Любопытные слова промелькнули потом в разговоре: «Мы оба попали не в те руки». В них было сожаление. И я опять услышал: почему же мы не встретились раньше?..
Приближался день 8-го Марта. В свободные минуты я корпел над листком. Ты иногда посматривала в мою сторону, а я подсмеивался. И снова свирепо марал бумагу. И вот мы все, работники парткома и редакции, собрались в экономическом кабинете. На сдвинутых столах полыхали цветы, аппетитно разлеглись торты, желтели апельсины, поблескивал боками самовар. Мужчины выстроились в ряд. Читали стихи Пушкина, Гамзатова, Евтушенко, Ошанина в честь женщины. Николай Иванович прочел свои изумительно корявые строки. Я тоже выдал на-гора нечто почтительно-хулиганское:

     НА ДЕНЬ 8 МАРТА

Великие сказали все о вас.
Я с ними состязаться
                не желаю.
Достался же на горе мне
                Пегас!
Его мослы я сам
                передвигаю...
А что мне делать?!
                Не летит, собака!
Хотя подкован
                и прилична стать.
Но крылья?! Тьфу!
                Не   стоит ли, однако,
Ему их напрочь вовсе
                ощипать?
Зашел к нему... Салют, мой
                конь крылатый!
Ну, что? Заржал! И челкою
                трясешь?
Да не смотри ты взглядом
                виноватым!
Вставай, лентяй! К высотам
                понесешь.
И он вскочил! И крыльями
                захлопал...
По ветру хвост и гриву
                распустил?
Встряхнулся и копытами
                зацокал,
Но вот подняться...
                Не хватило сил!
Ругал его я страшными
                словами:
Мешок с травой! На мыло!
                Скройся с глаз!
Потом ласкал... А прямо
                перед нами
Сиял вершиной сказочный
                Парнас.
Туда он глянул и заржал
                призывно.
И что я слышу?!
                Батюшки-отцы!
Всех гениев Пегасы ржали
                дивно,
Но будто бы смеялись...
                Жеребцы!
И вдруг?! Постой! Эй, эй,
                куда ты?!
Вспорхнул, скотина,
                пташкой. Ну, хар-рош!
Из поднебесья выдал мне
                пернатый:
Катись, мол, сам. Мол,
                может, добредешь.
И я катился. И царапал
                душу:
Вот обманул! Какого
                ж лешака?!.
Ну, ты вернись! Я сразу
                оглоушу
И обращу тя просто
                в лошака.
Себя не помнил. Двигал
                понемногу...
Но как же это? Я куда
                попал?!
Тут стол... Цветы... Xo!
                Кажется, ей-Богу,
Здесь женский праздник!
                Верно я сказал?
А женщины цветут, как
                розы мая.
И среди этих милых,
                ярких роз
Возник столбом, слова
                вокруг бросая,
Как лай бросает заурядный
                пес.
Простите мои вольности.
                Терпите.
Еще чуток. Я что-нибудь
                слеплю!
Я в каждой обожаю
                Нефертити,
И вас я нефертабельно
                люблю.
Но шутки прочь! И, если уж
                серьезно, —
О, женщины! — плачу
                вам свой оброк.
Любовью. Нежностью.
                Сердито и курьезно.
Все прочее читайте
                между строк.
Мадонны, Магдалины,
                Ярославны!
Открытые и добрые сердца!
Будь каждый день
                для вас таким же
                славным,
Чтоб праздник был без
                края и конца!

Затем в комнатке редакции, где на столах зеленели цветочки в горшках, где было много газет и пыли, которая неведомо как залетала к нам из гудевшей рядом «чугунки», заставляя тебя каждое утро сражаться с нею, где на металлическом шкафу с канцпринадлежностями стоял трудяга-радиорепродуктор, и из него неслась дивная мелодия «Миллион алых роз» в исполнении неповторимой Аллы Пугачевой, ты подарила мне танец. Я помню тебя всю, с нежной улыбкой, с красивым платьем, на котором сквозь багрянец проступали алые цветы, и с теми незабываемыми словами: «Ты прелесть, но я тебя боюсь». Разве мог я сказать что-нибудь равное этому? Тем более, что пoтом ты сказала: «Не провожай меня. Не надо». И я в ответ возмутился.

        ПРОЩАЛЬНОЕ

Меня здесь нет. Ни для
                кого.
Я растворился. Испарился!
Вот так! Для друга моего
Я в зверя злого
                превратился.
Меня здесь не было. И нет!
Я где-то там. Сижу
                в темнице.
Нашла? Зачем?! Себе
                во вред!
Я улетаю. На синице.
Я буду коршуном степным,
Я уползу, как гад
                ползучий.
Опять?! Да что Вам рядом
                с ним?..
Я град. И падаю из тучи.
Я стану зноем. Я огонь...
Пылая, все вокруг сжигаю!..
Твою печальную ладонь
Я в пламень горечи
                ввергаю.
Но потушу его. Скорбя.
Душа моя, прошу, не сетуй.
О, как сбежать мне от
                себя?
Присядь, родная,
                посоветуй.
Толь от себя, то ль от тебя?
То ль ненавидя, то ль
                любя?..
Я вру. Для ненависти нет
И никогда не будет места.
Прощай. Свети мне много
                лет,
Моя звезда. Моя невеста.

Но милые пустяки этого праздника мне хорошо запомнились. Вижу, как Валерка, секретарь комитета комсомола, с чрезвычайно серьезным видом и «забугорной» скоростью «делал» портреты женщин, заранее сфотографированных, и вручал снимки, будто кудесник. Как Елена Владимировна, лукаво улыбаясь, просила сделать ей массаж сердца. И главное – как ты, непочтительно ухватившись за уши Дмитрия Сергеевича, чмокнула его в замсекретарские губы. Ай-ай, ты немного переборщила. И убедилась позже, что такое мужики-чиновники не прощают. Но при всем том я насмотрелся телепередач, чтобы хотя бы несколько подзабыть тебя вечерами. А там стреляли, убивали, грабили, насиловали… Неужели не понимют, что экранные ужасы «они» вколачивают в жизнь? И я совсем нечаянно сказал о самом важном,  мне кажется.

        СОКРОВЕННОЕ

Человеку хочется быть
                добрым.
Человеку хочется любви, –
Чтобы люди, а не змеи –
                кобры,
Жили рядом. В досточку
                свои!
Чтоб от них струилось
                излученье
Ясного и теплого огня,
Под которым все твои
                мученья
Улетали б, крыльями звеня.
Под которым ласковым
                приветом
Захотелось щурить бы глаза.
Чтобы в небе, в молнии
                одетом,
Затихала даже бы гроза.
Затихали стоны и печали.
Голос горя слышался едва.
Чтобы каждый в каждом
                замечали:
Друг! Товарищ! Мы с тобой
                – братва!
Замечайте, люди! Замечайте.
Вот земля. Деревья. Чистый
                снег.
Где-то звезды. Солнце.
                Отвечайте!
Для чего ты создан,
                Человек?!
Отвечайте! Разве не
                достойны
Все мы лучших радостей
                земных?!
Почему же эти звери-войны
Пожирают нас, красивых и
                живых?
Почему же, люди, — я зову к
                ответу! —
Вы живете, жизнь свою
                кляня?
Неужель за звонкую монету
Вы сейчас стреляете в меня?
Мое сердце захлебнулось
                кровью.
И глаза распахнуты, как
                стон.
Я гляжу с мучительной
                любовью
На собак... И даже — на
                ворон.
Бездна горя в этом
                смертном древе.
Вместо кроны —
                жадности огонь.
Поднимаюсь. Я встаю во
                гневе.
Ты меня, курносая, не
                тронь!
Мне и так досталось в
                изни туго.
Ты еще?! Ракетами
                грозишь!..
А во мне раскатисто,
                упруго
Бродит разлюбезнейшая тишь!
Я смиряю все свои печали,
Будто отсветивши, отлюбя.
Люди, встаньте! Вы не
                замечали,
Как себя крадете у себя?!
Вам дары отпущены такие!
Жизнь сама! А с ней любовь
                дана.
Так очнитесь! Там, в ее
                стихии,
Прорастают счастья семена.
Не закончу стих свой.
                Не сумею.
Только против ненависти я.
За любовь! За счастье!
                Яростно лелею
Мысль свою о чуде бытия.
И готов подняться
                в   смертной драке
Против каннибалов и гиен,
Если алчность в вылощенном
                фраке
Мир оглушит воплями сирен.

Ты представляешь? Я сделал удивительное открытие. Очень радостное и – тяжелое. Оно состояло лишь в трех словах: ты – моя совесть. В своей внешней жизни я никак не дотягивал до тебя. И это было печально. Я начал даже писать стихотворение о тебе «Ларец» (от имени Лариса), но дошел до «кристалла» и дальше не знал, как продолжить его. Прочел тебе – и ты, смеясь, подсказала, что в этот ларец можешь положить только чистый бюстгальтер, детские колготки, щетку для обуви и еще тряпку, чтобы вытирать пыль в нашей комнатке.

             ЛАРЕЦ

Однажды в лавке, что
                зовется Жизнью,
Среди экранов, тряпок и
                штиблет
Сверкнул вдруг удивительный
                ларец.
И мне заулыбался продавец:
Ведь я, забыв про всю
                дороговизну,
К наличным приложил
                троллейбусный билет.
Не понимая этого поступка,
Со мною был он дружески
                певуч:
«Какая странная покупка!..
Жаль, от ларца утерян
                ключ.
Берите лучше пару кубков –
В них обитает солнца луч,
И ни одна из местных туч
Не омрачает блеск его.
А ларчик? Дрянь! Стекла
                кубышка...
Во-во! От слова одного
Он почернел. Уж это
                слишком!
А то от взгляда или вздоха –
Ну, как живой! – застонет
                он.
И вот вопрос: каким
                пройдохой
И для чего он сотворен?
У всех своих довольно стонов,
Капризов, взглядов злобных
                – жуть!..
Не надо мне и миллионов...
Так что, берете?
                Завернуть?..»
«Да, да... А впрочем, нет!
                Прости, не надо».
Ларец я взял и сунул под
                пальто.
Прижал и буркнул, мол,
                айда домой.
Мол, грейся, глупый,
                будешь жить со мной.
Пусть заживем без блеска и
                парада,
Но и шпынять не будет нас
                никто.
В своей унылой общежитской
                келье
Я мягко опустил его на стол.
Смахнув бумаги, что марал
                в безделье,
На мной забытый пыльный,
                серый пол.
А сверху нависало ожерелье...
Из тряпок мытых. В том
                числе, носков.
Здесь радио мне пело
                про веселье               
На тумбочке лежал
                зачитанный Песков.
Взглянул на ларчик...
                Пресвятый и крепкий!
Раскрылся! Сам?!
                Да я не заслужил!
А там, внутри, кристалл
                светился рідкий,
И он на сердце чем-то
                походил.
Три цвета в нем всего
                переливалось:
Чистейший белый –
                верности огонь,
А с ним голубизна
                переплеталась,
Струилась нежно – ни
                дыхни, ни тронь.
А в голубое с белым билась
                алость.
Не жажда ль это? Это не
                она ль?..
Ну, хватит! Все! Глаза
                сшалили малость.
Какого черта? Что мне за
                печаль
Отгадывать нелепые виденья?
Пусть кто другой...
                А я… поем варенья!
Померк ларец, в нем краски
                потускнели.
Но это ж, право, чудо из
                чудес!..
Бюстгалтер?! Шпильки!
                Детские колготки?
В нем даже – тряпка!
                Обувные щетки?..
Мне будто бы зарядом из
                шрапнели
Ударило. И будто я воскрес.
Мой ларец, твоего не открою
                секрета
Никому. От меня лишь его
                не таи:
Зажигается свет от
                источника света,
Разгорается так же любовь
                от любви...


Наверное, мы были равными друг другу. Ты – в своей женственности, а я в желании понять ее. Помнится, ты однажды, после чтения одного из моих стихов, вызвала меня взглядом в соседнюю комнату и сказала, что я твой лучший друг, что ты со мной многое поняла, что ты многому научилась, даже в писании очерков, а главное -  в сотворении радости. И снова твои глаза сияли на меня.
Но где-то в глубине моей души помнилось и то, как ты в нашей комнатушке слушала песню «Снег кружится».
«Заметает» – с этим словом хотелось спорить и спорить. Я не знал, как это сделать. Но как-то раз ко мне подошел сосед по общежитию и сказал: «Напиши хорошую песню. Про лилию. Так зовут мою бывшую жену». — «Хорошо, – ответил я. – Но что бы ты хотел в ней услышать?» – «Ты понимаешь, у гор есть эдельвейсы, васильки у полей, а у меня есть Лилия. Ты о ней напиши». А я, к своему огорчению, написал «Ромашку». Но он все равно был доволен. И этим утешил меня.
Ты не забыла, что на твоем столе изредка появлялись скромные полевые цветочки, которые называют ромашками?

           РОМАШКА

Есть у гор эдельвейсы,
                у  полей – васильки.
Белоснежные лилии есть у реки.
А раскинулся в сердце
                мой   ромашковый луг —
Ярко-белое чудо, место
                встреч и разлук.
Зацветает весной,
                расцветает.
Красотою манит неземной.
Мне одна из ромашек кивает
Золотистой своей головой.
Есть у нежности верность,
                а у верности - жажда,
Жажда верной и нежной,
                красивой любви.
Ты мечтала об этом, и
                утром однажды
Засияли в глаза мне
                два  солнца твои.
Зацветает опять, расцветает!
Это сказка, а может, и сон.
Я стою, и меня окружает
Золотисто-серебряный звон.
До краев переполнен
                надеждой и силой.
Все печали уснули в эту
                лунную ночь.
Засветилась от счастья
                улыбкою милой.
Мы с тобою сумеем беды все
                превозмочь.
Зацветает мой луг,
                расцветает! –
Тут ромашки одни
                вместо    стен, –
И меня он с тобой увлекает
В золотисто-серебряный плен.
На кудрявых ромашках
                теперь не гадаю,
Что ты любишь — не любишь,
                но из тысяч цветков
По сиянию глаз я тебя угадаю
И по нежности белых твоих
                лепестков.
Расцветает, любовь
                расцветает!
Пусть нам кто-то поет про
                метель.
Нас с тобой не она
                заметает,
А ромашек кружит повитель.

Они очень близки и бесконечно далеки друг от друга, моя «Ромашка» и моя «Виолончель». Между ними пространство, где были смех, улыбки,  печаль, горечь, тревога, страх и надежда. Я не берусь описывать, как мы поймали на очень внушительном лозунге «синюю птицу» - попугайчика, как познакомились с ужом, который охотился на лягушек, как меня и тебя вызывали «на ковер» и говорили о правилах поведения, угрожая при этом: «Уволим!». А за что? Нужен был хороший фасад, без сплетен, и, мягко говоря, досужих толков. Простим это. Но уволить за то, что мы ходим вместе в столовую, что я провожаю тебя до остановки, что, в конце-то концов, люблю тебя – не много ли они берут на себя? Но ты замкнулась. И размышляла. Я – тоже.


             СОМНЕНИЕ

Для меня твоя броня –
                не броня.
Для Тебя моя любовь —
                не любовь?
Ты сейчас отменяешь меня,
Как меняют кожу и кровь?
Мне тебя нельзя отменить –
Разве сердце отменишь свое?
Мне бы только
                себе изменить –
Прошлой жизни отбросить
                старье.
А от прежнего тянется нить.
Оборвать бы ее! Обрубить!
То униженность спорит
                с мечтой,
Заполняя меня маятой.
Ты права: легче —
                в слабости жить,
О несбыточном счастье
                тужить.
Но оно — вот же рядом оно!
И случайностью щедрой дано.
Семь печатей на нем,
                семь замков.
Сторож зоркий –
                твоя красота.
Ну, а я же, ты видишь,
                каков –
                без всего!
Вот и вызволь его из оков...
И сомнения вьются, как осы.
Счастье! Дам ли? Сумею?
                Смогу?
Ну, а вдруг ты исчезнешь,
                как росы
На красивом, цветистом
                лугу?
Это боль. И такая утрата!
Тяжелее потери любой...
Aй, да мудрый!
                Соперник Сократа...
Я сдаюсь, нe вступив
                еще в бой!
Боже праведный!
                Что я теряю?!
Всевозможная прочь нищета!
Всей душою Тебя принимаю
И «приветствую
                звоном щита»!

Как видишь, я тоже продирался сквозь сомнения. И во мне жило непреходящее чувство: не выдумал ли я все это? Но я убеждал себя: все, что чувствую и делаю, свято. Я жил и страдал. А вместе с этим внутри шла работа, которая отлилась в эти строки. Ты не забыла их?

        ВИОЛОНЧЕЛЬ

Виолончели сильный
                добрый голос
Опять напел мне сказочный
                мотив:
Взошел из сердца золотистый колос,
Всего меня собой обзолотив.
Виолончель, виолончель –
Моя волшебная качель.
Цветут мелодий острова,
И в них царят любви слова.
Здесь жаворонок вьется,
                заливая
Округу песней милой
                и простой.
А мне в глаза
                ромашка полевая
Сияет несказанною красой.
А поле здесь такое голубое –
То небо опрокинулось на лен.
Брели вдвоем в красивом
                непокое
И василек в ромашку
                был влюблен.
Она ему любовью отвечала,
Но крышей стало небо
                из громов.
И не было конца ему,
                начала.
И не было начал ему,
                концов.
Виолончели звонкие качели
Меня уносят в солнечную
                даль.
Виолончели нежные свирели
Тебе поют любовь,
                а не печаль.
Виолончель, виолончель —
Моя волшебная качель.
Цветут мелодий острова,
К тебе летят мои слова.
Такие нежные слова.
Слова, слова, слова...

Ты знаешь, в мою память врезались слова, что ты очень любишь виолончель. Так прими же мою вторую «дочку» – «Виолончель». В ней я хотел сказать все, что есть между нами. Как я пожалел однажды, что не умею играть на этом замечательном инструменте.
Что ж делать? Ты простишь мне это. Как я простил тебе слова о том, что у меня золота слишком много в стихах. Я ответил: «А что мне остается? Кто-то нанизывает его на себя, а я на строчки. Это куда безобиднее». – «А цветочки, лепесточки? – спросила ты. – С ними как?..» Я сказал, что сегодня же побегу в хозяйственный магазин и куплю самую большую косу. И – выкошу до единой былинки. Посею репейники. Пусть растут...
Посмеялись. Но, вопрос остался. И мы решали его – и не могли решить. Что же это за штука – любовь?

        ПРО ЛЮБОВЬ


Слушал я и читал
                проповедников,
Что любовь – это
                яростный бой.
Бой на жизнь и на смерть,
                без посредников.
И вести его надо – с тобой?
Вновь и вновь подниматься
                в атаки.
В штыковые идти. Напролом!
Чтобы нежности алые маки
Уничтожить своим сапогом?!
Чтобы слабости вовсе
                не зная,
Дислокацию вызнав твою,
Наступать на тебя, угрожая
Победить в pукопашном
                бою?
Ты меня понимаешь
                прекрасно
И, быть может, зовешь:
                «Победи!
Неужели тебе я напрасно
Улыбалась? Тогда уходи!»
Как сложны эти женские
                чувства!
И мужские не проще подчас.
О, святейшая правда
                искусства,
Рассуди ты, пожалуйста, нас.
Из двоих нас она пресвятая:
Мальчик с девочкой есть
                у нее.
Дорогая моя, золотая,
Улетает к ним сердце мое.

Как же они, твои дочка и сынок, очевидно, истосковались по отцовской ласке, по доброте и вниманию, если при случайной встрече назвали меня папой. Я был потрясен. А вечером мучительно искал слова, чтобы они дошли до каждого сердца и ума, пронзили их и чтобы исторгли крик: «Да что же я делаю!» Нельзя убивать радость, добро, красоту в угоду своим мелким страстям и страстишкам. В семье, на заводе, в стране, на планете. Но как об этом сказать?! Как? Ведь каленым железом надо выжигать в душах своекорыстие, алчность, злобу, жестокость. Знаешь, когда в редакции украли наши магнитофоны, я бы не пожалел, если бы пойманному вору отрубили руку. Каялся. Потом негодовал и ненавидел себя, что, быть может, занимаюсь прекраснодушием, сентиментальничаю и прочее. Но, поразмыслив, снова и снова убеждал себя, что ориентир надо держать все-таки на лучшее в человеке.                Его и растить, за него и бороться. Но в стихах я не смог всего этого выразить, а родил только эту концовку.

Мужики. Я одно понимаю:
Да, любовь –
                это все-таки бой.
Затяжной, разрушительный
                – знаю.
Но вести его надо – с собой!

Я помню, что однажды ты пришла без обручального кольца. Помню! И знаю, что за этим таится материк болей и страданий. А над душой твоей – витало мучительное сомнение: правильно ли ты делаешь? Вот когда ты особенно выразительно молчала! И вздрагивала испуганно, когда я говорил тебе что-то. Я предлагал тебе много вариантов твоего жизнеустройства, но ни один тебя не устраивал. И тогда выбрал я.

       ЧУДЕСНА  ЖИЗНЬ!

Ну, что ты. Полно.
                Не боись...
Ты выходи скорей на сушу.
Устала плыть... Вот стул.
                Садись.
Чайку налью – согрей-ка
                душу.
Ты видишь, в этом половодье
Воронки крутят. Холод. Жар.
Коль разум выпустил
                поводья,
То чувства крутят жизни шар.

Прости. Я искренне сказал
Все, что внутри меня горело.
А зря. Уж лучше бы солгал –
Куда как проще было б дело.

Давно уж заполночь.
                Невмочь.
Не о себе я. Я-то ладно.
А вот тебе сейчас помочь, –
Как это было бы отрадно!
Меня не бойся. Верь в себя.
Как в красоту твою я верю.
Мне, как до солнца, до тебя
И, между нами луч рубя, –
В том вижу дар, а не потерю.
Твоею дружбою горжусь –
В ней столь добра
                и благородства!
А я? Быть может, пригожусь.
Я бескорыстно, без юродства.
Короче, вот тебе мой сказ:
Ни одного греха на душу!
И ни тогда, и не сейчас
Твоих святынь я не разрушу.

Ты посмотри: чудесна жизнь!
В ней столько песен,
                ароматов!
За них, прошу тебя,
                держись –
Не за огонь из автоматов.

Сказать всего я не могу.
Язык мой беден, словно
                нищий.
Но постараюсь – и смогу! –
Чтоб веселей, красивей, чище
Жилось тебе в твоем жилище.

Во мне творилось что-то не очень приятное. Я вспоминал, перетряхивал в себе все и вся, решался и никак не мог решиться. Меня утешало то, что из общения со мной ты многое поняла в своей жизни, осознала те ошибки, которые сама допустила. Но я, закрыв глаза, все сидел у экрана, где стреляют из пистолетов, автоматов, сеют пули – семена горя и смерти, а видел тебя. Я и сейчас вижу тебя – женщину, мать, обеспокоенную судьбою детей. Мир им и счастье.
Но я не знал, как помочь тебе. Ведь твое сердце было на распутье, открытое всем ударам. И все били в него, не щадя, без малой толики понимания. И даже себя я видел твоим врагом. И все вспоминал Тамару, которая однажды сказала: «Если хочешь посмотреть на лучшего друга, взгляни в зеркало». Я тогда ей ответил, что никого, кроме своего врага, там не нахожу. Но я улыбался. И написал это...




         МОЯ ДУША

Моя душа, скажи мне,
                кто ты, кто?
От нежности зачем-то
                Распылалась…
Горишь огнем... И вдруг —
                сегодня днём –
Ты по округе светом
                расплескалась.
Добро, плутовка!
                Бог - с тобой! Свети!
С лица улыбкой исхожу –
                и таю.
Еще бы! Как же!
                Глаз не отвести:
Я по глазам других,
             как мотылек, порхаю.
Ко мне ответно бабочки
                летят.
Прелестницы!
                Одно очарованье!
Они нектара сладкого
                хотят.
Душа моя, назначь-ка им
                свиданье.
Но час ударил –
                закричала ты.
И загремело все
                в твоей стихии.
Взрыв!.. Искры!.. Лязг!..
                И к лешему мечты!
Тут ор такой!
                Услышат и святые.
Фу! Надо же!
           Расхристанный трамвай
Ползет во мне,
                запчасти собирая.
Нащупал рельсы...
                Ну же! Ну, давай!
Он встал на них
                подобием сapaя.
Душа! Безумка!
                Разве можно так?!
Смени-ка пыл ты снова
                на беспылье.
За смазку, быстро!
                И сижу, чудак.
И пью кумыс.
                Да. Молоко кобылье.
А, может, чай?
                Поди тут, разберись.
Не молоко ли
                бешеной коровы?
Греби сюда, душа моя!
                Садись!
Ну?  Вздрогнем, что ли?
                Будем же здоровы!
Шальная! Гадкая!
                Любимая душа.
Угомонись ты и живи
                попроще.
Давай хильнем с тобою
                неспеша
До этой – помнишь? –
                белоствольной рощи?
Вот гадский потрох!
                Тут одни пеньки...
«Не возникай!
                Коль сердце не забыло –
Лопату в зубы!..» –
                «Эй, вы, пареньки!
Обратно врубим,
                чтоб красиво было?»
А если вдруг –
                прости, душа моя, –
Кругом – везде! –
                завьется черный пепел?!
«Ну, что ты?! Полно!
                Ведь с тобою - я,
И мир наш будет
                и красив, и светел».
Гляжусь опять
                в немые зеркала.
И там я вижу не врага,
                А друга!
Она вернулась!
                Где же ты была,
Душа моя, любовь моя,
                подруга?..

Kогда-то давно я видел смерч. Это было впечатляющее зрелище. И оно вдруг снова воскресло в моей памяти. И на то были веские причины.

             СМЕРЧ

Такой огромной жути
                не видела округа —
Спустился с неба «жгутик»,
И бешено, и туго
Стянул он землю с небом
В какой-то дикой пляске,
В которой быль
                и небыль —
Живые, а не в сказке.
Неистовый. Вертучий.
На нем из молний пена
Вскипает там, где тучи.
Он вырвался из плена
Колонной урагана,
Свирепым духом зла.
И страхом обуяна
Вся грешная земля.
В каком же он сосуде
Томился до сих пор?
Трепещут звери, люди,
И стонет дикий бор.
Свернул у дуба шею.
Взметнул себя на дом.
Он глоткою своею
Везде творит содом.
Из страсти он.
                Из гнева!
Он – ярость! Он – змея!
Вот кинулся налево,
Хватая и жуя
Всё то, что попадает
В прожорливую пасть.
Все в небо поднимает,
Чему пора пропасть.
Бессильною молитвой
Его не укротить.
Он переполнен битвой
И жаждою крушить,
Ломать вce без разбора,
Впивать в себя до туч,
Чтоб доказать без спора,
Как он силен, могуч.
Сплелись в нем воедино
Родные две сестры.
Те две сестры -
                в бореньи.
Своей борьбой любуясь,
Нe веря в роковизну,
Подняли круговерть.
Одна зовется – Жизнью.
Другую кличут – Смерть.
Эй! Я того же рода!
Я между вами - брат!
Прости меня, Природа,
Твой сын не виноват.
Я, видишь, гибну тоже
От смерча, что в груди.
Смири eгo! Ты сможешь...
Скорее! Пощади...
…Ее глаза возникли,
Лучисты и ясны.
И вихри тихо сникли
До будущей весны.

Это были твои глаза.

Но знаешь ли ты истоки этих строчек? Сейчас я могу сказать об этом. Я долго собирался – и, наконец, позвонил ему. Он ответил: «Слушаю». И я стал говорить, попросив сначала не удивляться и приказав молчать и слушать. Так вот, я сказал ему, что я не оракул и не пророк, а просто человек, который не умеет строить свое счастье на несчастье других, что я не хочу советовать, поскольку советы посторонних выслушивают, а делают всё же по-своему. И потому лишь предложу информацию для размышления, которую надо принять со всей возможной серьезностью и уверенностью, что я не желаю зла никому. Семья – это свято. Подчеркнул и сказал, что ты можешь прямо и честно смотреть ему в глаза. Абсолютно прямо и честно. И снова назвал: верность, нежность и жажда — три качества, которые тебя отличают. Это редкие ценности, которые надо беречь. А не воевать с ними. Не надо войны, не надо борьбы самолюбий. А надо взять на себя, как мужчине, тяжесть первого шага. Я сказал, что ты ждешь, что нельзя уничтожать то, что связывало вас: не надо убивать любовь! И посоветовал ему выйти из дома и купить для тебя ромашки. А ещё я сказал, что даю ему в руки куда более действенное оружие, чем-то, которым он пользовался до сих пор. Доброта, нежность, понимание – только они помогут ему. Конечно, не сразу. Но разве любовь не стоит самых тяжких трудов? Разве это не приятно – делать из жизни праздник для других и для себя? Напомнил, что Христос пошел даже на крест из любви к людям...
А он спросил, откуда я знаю про твои эти самые качества. Я ответил, что мы, наверное, слетели на землю из одного гнезда. На этом я положил трубку. А вечером написал это...

         СКОРБНЫЕ СТРОКИ

Отступаю. В какую сторону?
От себя? От своей любви?..
Помоги мне, серому ворону,
Лебеденком стать помоги.
Лебеда ты моя, лебеда.
То ль любовь ты моя?
                То ль беда?
Трели. Клекоты. Карканья.
                Грохоты!
Над планетой крик
                чёрных птиц.
Мои черти завыли,
                заохали –
Мои ангелы пали ниц.
Лебеда ты моя иль беда?
Лебеденком бы стать,
                лебеда.
Удивительно ясно и просто.

Улетает вся боль
                в тарары:
Держит девочка-переросток
Тяжкий глобус моей головы.
Ты - росинка моя и звезда.
Лебедь ты моя – не беда.
***
Свет коптилки.
                Метельная, снежная
Над душой разыгралась
                зима.
Написать  тебе что-нибудь
                нежное,
Чтобы ты удивилась сама...
Написать бы такое-такое
О своей безнадежной любви,
Чтобы крылья вросли
                за спиною
В очень грустные плечи
                твои.
Знаю, знаю, смешное
                чудачество:
Я – да крылья тебе?!
                Не берусь.
Жаль, что плохо
                умею дурачиться.
Ничего, подожди, научусь.
Ты по-дружески мне
                напророчила:
Управляй, не робея,
                судьбой.
Не за это, а так просто
                хочется
Быть хорошим и добрым
                с тобой.
***
Держу на перстах и лелею,
А как сохранить –
                не пойму –
Улыбок и слез галерею,
И канувших слов кутерьму.
В руках моих кружечка
                чаю.
Я чай этот с горечью пью –
Ведь я на него расточаю
Бесплодную нежность свою.
Смешное, потешное счастье.
Надежды, разбитые в кровь.
Красивые призраки,
                здрасьте!
Да здравствует
                призрак-любовь!
Мой серенький
                внутренний трепет...
На миг полыхмя полыхнет!
И снова под горечи пепел
Искристое пламя уйдет.
Талантливо жить не умею
И, знать, потому суждено,
Что губы лишь в воздухе
                реют,
Что пламя - в зенит!
                И на дно...
***
Где рассвет ты мой
                багряный? Где?
Затуманились поляны
                при луне.
Ходят запахи лесные.
                Вы куда?
Я в России, я в России,
                там, где лебеда.
Молодые стынут травы
                у реки.
Набросала ночь в дубравы
                светляки.
Закоптила темень сердце
                сам не знаю как,
За какой-то скрылсядверцей
                мой родной светляк.
До свиданья, до свиданья!
                Heт, прощай.
Опахнул огонь страданья
                мой любимый край.
Даже филин в дальних дебрях
                застонал,
И меня с плакучей вербой
                ветерок обнял.

Ой, спасибо, ой, спасибо,
                Русь моя!
Будь счастливою былиной
                жизнь твоя!

Работать! Работать! Работать! – приказывал я себе. Труд – это очень хороший лекарь. И я старался изо всех сил. И попутно вытанцовывалось еще одно стихотворение.

       РАБОЧЕМУ ГЕНИЮ

Умолял я гениев когда-то:
Одарите песнею меня,
Дайте мощь и мужество
                солдата,
Заседлайте красного коня.
Звонкого, красивого, лихого!
Чтоб вскочить и, вздернув
                удила,
Ринуться на стан всего
                плохого
И чтоб песня – саблею
                была.
Чтобы все слова в ней
                и созвучья
Искрометным вспыхнули
                огнем,
Чтобы в нем любая сеть
                паучья
Выгорала вместе с пауком.
Чтобы в клочья разлеталась
                злоба,
С нею – страх и завистей
                клубок.
Чтобы даже алчная утроба
Жалась в безобидный узелок.
Ну, а следом за летящей
                песней,-
Яростной, булатной, молодой!-
Мир вставал все краше
                и чудесней,
Как живою сбрызнутый
                водой.
Умолял я: «Гении, вдохните...
Что вам стоит? Дайте же...
                Верну!
Этим вы себя
                не оскверните,
Я ваш дар, клянусь,
                не оскверню»...

Я взывал, распластывая
                руки.
Я о слово бился головой.
Умирал от самой горькой
                муки,
Что живу – как будто
                неживой.
Я, рожденный, будто
                не родился,
Потому что песню
                не сложил.
Но о строчки так
                наколотился,
Я их так вытягивал из жил...
Этой казни вам не пожелаю.
А зачем бы? Boвсе
                ни к чему!
Лучше перья все переломаю.
Иль не прикоснусь…
                ни к одному!
На себя в беспамятстве
                лютую:
Слово, к бою! Что же ты?
                Вперед!
...Но однажды истину
                простую
Я постиг, шагая на завод.
Молодые - с сильными
                плечами,
Старые - с поземкой
                в головах,
Вы меня улыбкой привечали,
Справясь о здоровье
                и делах.
А потом, в цехах встречаясь
                с вами,
Удивлялся: чем не циркачи?
Вы стояли просто
                за станками
Или у мартеновской печи.
Но работа спорилась
                на диво –
Потная, шальная, с чернотой! -
Из-под рук рождалися
                красиво
Прессы, озаренные мечтой.
Тут мудрил с поковкой
                Варакута,
Киселев вытачивал деталь,
Сам Максимов весело
                и круто
Грыз резцом сверкающую
                сталь.
Видел я Остапенко в работе.
С Пассербом и Комовым
                знаком.
Слушал их, а мучился
                в заботе,
Что владею плохо языком.
Рассказать бы! Так тепло
                и ярко,
Чтобы слово красочно
                зажглось,
Что прочтешь – и лучшего
                подарка
В жизни вам принять
                не довелось.
Ваши все поэмы и баллады
С потом и мозолями «на ты».
Вы писали их не для
                награды –
Ради жизни, ради красоты.
Гении безвестные! Живые!
Я вас в цехе, рядом нахожу.
Эй, вы, связки! Жарь,
                голосовые!
Вам, творцы, я все  же
                послужу...

Ты знаешь, что я написал ряд неплохих очерков о людях завода, и они были опубликованы в газетах, звучали по областному радио. И даже отмечались на редакционных летучках.
Я выкладывался в них весь, до капельки. Но разве выскажешь в прозе все, что волнует тебя? Только поэзия способна прикоснуться к сокровенным струнам души. Как-то сказал тебе, что я уже много лет  не писал стихов. Но вот пришла ты – и освободила из плена молчавшие чувства и мысли. Так прими же еще одно стихотворение.

       ЖИВИ,  ЛЮБОВЬ !

От печали тебя отлучаю,
Отзываю тебя из беды.
Я прекрасной тебя величаю,
Если даже обычная ты.
И желаю тебе я
                не с жалостью,
А пророчу тебе от любви:
Той заветною искренней
                радостью
Да засветятся очи твои!
И сейчас, и потом,
                где угрюмые
Волны старости в сердце
                стучат.
Пусть такою же светлою
                думою
Заискрятся глаза у внучат.
Я, похоже, с тобою
                прощаюсь
И виню в этом только себя.
Да, я ветвью сухой
                отломаюсь
От зеленой березки – тебя.
– Не хочу. Не желаю!
                He надо...
– Не скули, а мужчиною
                будь.
– Ай да ум! И какая
                бравада...
– Брось. Дыши! А про это –
                забудь.
Извини. Не хотел,
                а сказалось.
Сам с собою скандалю
                вовсю.
Ничего. Уж немного
                осталось.
Я меняю палитру свою.
Гей, мое самоцветное слово!
Не тускней же, а ярче
                зажгись,
Чтобы вновь – и поновой!
                и снова! –
Билось в сердце:
         Да здравствует Жизнь!
От печали я Жизнь отлучаю,
Отзываю ее из беды.
Я прекрасной ее величаю,
Потому что прекрасная –
                Ты!
В мире этом сошлись
                врукопашную
Правда с ложью.
                Над схваткой умов
Прокричу вам я с болью
                вчерашнею:
Пусть она торжествует –
                любовь!
Пусть всегда торжествует
                Любовь...

Я сижу сейчас у микрофона. Здесь, в редакции, тихо. Только легкая дрожь от ударов молотов, передается сюда, и от нее чуть подрагивают цветки на столе. Заканчивая, думаю: хорошо бы подарить тебе все это книгой. Но, наверное, ни в какие жанровые рамки не вместишь написанное. К тому же, литературные авторитеты могут поднять бровь: «Зачем все это?!». В ответ я могу лишь развести руками. Но тебе не надо ничего объяснять.
Знай же: тебе – Женщинe, Матери – я желаю быть любимой. Красиво любимой. И – очень счастливой. Так хочется верить, что мое пожелание исполнится, и Святейшая Правда Искусства поможет тебе. А мужчины поймут, что Женщина – Матерь этого мира. И она заслуживает мудрой, благоговейной, бескорыстной любви. Пусть не божественной, а просто хотя бы человеческой.
Говорю об этом светло. И с надеждой. А внутри…О! Умолчать бы, но рвутся наружу боль, горечь, гнев… И на то есть причины. Жуткие! Омерзительные! Со всех сторон доносятся душепотрясающие известия. О разбоях. Грабежах. Убийствах. Насилиях!!!  Насилуют женщин, девушек, даже старушек! Девочек!!! Мальчиков!.. И – убивают, сжигают, расчленяют, закапывают!.. Вы ли это, мужчины?!! Очнитесь! Кричу… А кое-кто даже рев вулкана едва ли услышит…
***
Прости, но песню, достойную тебя и жизнь украшающую, я так и не написал. О песне-«сабле»  только мечтаю. Прости. Ведь я – это всего лишь я. Уральский крестьянин, который волею судеб стал горожанином, из России попал в  Украину и снова получил в руки перо с микрофоном.
Мне остается приказать себе словами  бессмертного Гомера: «Гребите, греки! Есть еще в Элладе огонь и меч, и песня, и любовь». Бой света и тьмы продолжается. Внутри и снаружи. Кто кого? «Да будет свет!»
До свидания в будущем...

                1986 г.,  «Прапор юности» 05-08.1996 г.
               
.
                ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Да простят меня дети, внучки, родичи и потомки за эту книжку – столь невесомое и бедное родительское наследие. Без палат каменных, миллионов-миллиардов. Отнятых и отнимаемых «кое-кем» у честных людей. Но верится, что восторжествует гармония любви, добра, красоты. Может, и моя книжка послужит этому? Вечно светящая надежда утешает меня  и зовет к новым замыслам.
Удастся ли осуществить их? Да поможет Бог! Как Он сделал это чудесным образом с изданием настоящей книги. Не было компьютера? Послал через добрых людей. Не умел обращаться с ним? Научили женщины!  Не хватало денег на печатание? Сообща собрали. Слава Богу, огромное спасибо – людям!
Если у моих дорогих Читателей есть интерес к этой книге и будущим замыслам, то прошу Вас обращаться к моему издателю Александру Демьяновичу Давыдову, директору «Журналистского фонда», по телефонам (056)745-40-54, 745-52-31, (097)969-53-57. Или к автору – Ябурову Владимиру Васильевичу по тел. 097-4929-113.

ВСЕМ ЧИТАТЕЛЯМ – ЗДОРОВЬЯ, ЛЮБВИ И СЧАСТЬЯ!

Фотографии в книгу «Любовь моя-журналистика»

                Остаться бы  30-летним…                (на открытие книги)
1. Мама  Анна  Федоровна.
2. Родоначальник семьи дедушка Иван Васильевич, отец Василий Иванович, сестра Тася.
3. Сестра Валя.
4. Дядя Василий Иванович.
5. Армейские дни 1962-го, где они?..
6. Теща Антонина Алексеевна с подругой Еленой Григорьевной, дочь Юлия(справа) с внучкой Лизой, «крылышко-1» Тамара и ее сестра Елена с дочкой Машей. Берегите мужчин!
7. Внучкам-сестричкам Лизе и Тане – здоровья  и счастья!
8. «Крылышко-2» Алла с Сашей. Мудрости, счастья, сынок!
9. Мой  Саша, брат Афанасий с сыном Сергеем и невесткой Наташей.
10. Жена брата Александра Надежда Семеновна (ее большой семье – здоровья и счастья), Афанасий с Любовью Игнатьевной и  автор.
11. -  12. Журналисты-ветераны-однокурсники УрГУ. Вместе с Рудольфом Брызгаловым и Василием Бабанским: «А вечность близится…»

                (Фото 1 - !2  сделать в виде фотомонтажа с указанными номерами, с общей текстовкой – в начале его).