Обман

Написано в соавторстве с Данилом Булатовым.

Глава 1.

Собаки. Они шли бурыми пятнами в утреннем тумане, брехая от  дыма, смешанного с рассветным маревом. Бесхвостые цепные псы горных племён, они не прятались, не водили обрубками ушей, рычали друг на друга, но делали это вяло и без особого желания. Они наедались впрок, пока мясо не сгнило, пока его не расклевали падальщики, пока не пришёл хозяин и не уволок обратно, на жёсткую, холодную цепь. Тоскливо выли, различая в общем смраде запах человека, кормившего с рождения. Находили и тщетно вылизывали окровавленные, холодные руки.

Над полем восходило солнце, сквозь жирный дым и рваные полотна знамён просачивались лучи света, с радостным блеском играя в густых лужах, отражаясь от сотен бронзовых нагрудников, искрясь наконечниками копий и щербатыми лезвиями топоров и мечей, матово отражаясь от пластин обездвиженных механизмов. И лишь в тусклых озёрах мёртвых глаз солнце вязло и не могло вырваться на свободу. Жадные, в кайме трупных мух, озёра силились ухватиться за луч солнца, в надежде на глоток ушедшей жизни - тщетно. Тысячи пустых надежд в сотнях давно потускневших глаз. И вороньё, спешащее на помощь запертому солнцу - выклевать, выдолбить из-под личин и с глухим звуком выпустить загнанный свет наружу, в награду получив вожделенный сок. На мудрость вороны не надеялись. Не на том поле их настигло щедрое торжество.

- А ну пошли вон, ворьё поднебесное! - в птиц полетел гнутый, чеканный шлем. Вороны с криком поднялись в воздух. - Шшу, шшу! Падальщики… Не то что я, бла-ародный мародер, - с иронией пробубнил долговязый парень, пустым взглядом обводя пепелище. Порыв ветра, и рваный плащ на его плече захлопал в тон улетающим птицам. Сорванный капюшон открыл лицо с едва наметившимся пухом мальчишеских усов. Грязь и пепел покрывали сухие скулы, от чего худые щёки казались провалами с лица голодного попрошайки, а борозды, оставленные пальцами в грязи на его лице, делали его похожим на ветерана десятка сражений.

Ссутулившись и устало вздохнув, он полез искать по сумкам, уцелевшим в буйстве благородных материй и повседневности людской злобы. В одной из них отыскалась пропитанная кровью лепёшка, в другой был завёрнутый в полотно кусок сыра.

- Ну не всё же собакам да птицам харчить! - воскликнул мародёр и поспешно принялся набивать рот. Жевал он медленно, закрыв глаза от наслаждения, игнорируя боль в ноющих скулах. Покоя не давали только мухи, но к ним он уже привык. Хоть это и было трудно. Гораздо труднее, чем привыкнуть к трупной вони или шороху в мрачных колоссах боевых аппаратов, нависавших над полем - их он попросту обходил. На всякий случай.

Там же нашлась и фляга из бараньей ноги. Огромный бурдюк чудом уцелел, на его дне гулко плескалось кислое вино. Оно грязными струйками потекло по подбородку, заливая рубаху неопределённого цвета. От жадности мародёр едва не поперхнулся. Утолив жажду, он блаженно выдохнул, щурясь на восходящее солнце.

И когда, казалось, в мире не осталось ничего, кроме согревающих грязные щёки лучей солнца, запаха дыма, уже такого родного, да ещё – вкуса кислушки во рту и чуть плесневелой, но такой вкусной лепёшки в руках, мир погрузился во мрак.

 - Этого хоть не убил?

- Не, этот смирненький - не дёргался, и камень как надо пришёл. Спит, как ягнёнок!

- Ага, хорошо ему, спит, сучёныш, а нам его ещё до телеги тащить. И вино всё вылакал, потрох.

- Ты давай не ворчи, а руки ему вяжи, пока он в отрубе…

Этого мародёр уже не слышал.

***

Дождь. Как в детстве, когда выбегаешь из-под навеса и, раскинув руки, бежишь по лужам, подставляя лицо. Капли воды бегут по щекам, лаская их, высохшие за время жаркого дня…

- Эй, просыпайся! - и мокрая щека загорелась острой болью.

- Ты зачем его помоями облил? Кто его, вонючку, купит теперь?

- И то верно… - пленника, с трудом разлепившего глаза, пинками погнали куда-то – со связанными руками, медным колоколом в голове и грязью в глазах, он кубарем свалился в воду, успев коротко вскрикнуть. Сквозь шум воды пленник услышал смех, затем кто-то рванул его вверх, за связанные руки - выворачивая суставы.

- Ну что, карасик, поплыли на рынок? - мутные очертания приняли вид двух мужиков, помятых и нечесаных, в штопаных стёганках и пёстрых шароварах. За их спинами мерно щипала траву сухая кляча, впряжённая в старую телегу.

- Януш, у тебя жир остался? Хоть натрём этого сопляка, глядишь, на солнышке да жирком смазанный, покажется кому здоровым да годным. Как разумеешь? На рудники продадим, или этим - потных дел мастерам – загоним, заместо девах работать, - Януш глянул на товарища и они оба зашлись гортанным хохотом.

Ни к каким мастерам пленник не собирался. Оттолкнувшись спиной от борта, он пихнул мужика на козлах, тот чуть не повалился на землю, второй кинулся на пленника, получил босой пяткой в челюсть и отлетел, проломив трухлявую телегу. Парень решил не тянуть судьбу за хвост и дал дёру, неуклюже размахивая связанными руками. Кончилось бегство так же внезапно, как и началось.

- Надеюсь, на этот раз ты убил говнюка… - Януш только хмыкнул в ответ, неспешно сматывая пращу.

***

Руки, тяжёлые, будто два мельничных жернова, лениво перебирали жёсткую солому, иссушенную на солнце. Валяться в стоге сена, щурясь в предзакатных лучах и предвкушая более чем заслуженный ужин, - чего ещё можно желать от жизни? Знакомый – его ни с чем не перепутать – голос родной сестры звал домой, к жаркой, только с огня каше и медовым лепёшкам…

Пленник растянулся на дне телеги, ухабы городской дороги немилосердно швыряли его, всё гуще покрывая соломой. Кто-то ткнул его в бок, солнце вмиг ослепило, и со всех сторон навалились жара, терпкий воздух и гомон людей.

- …И спуску ему не давай, крыса он хоть и тощая, но злая.

- Глянь, зенки открыл!

- Ненадолго… - тупой удар опрокинул бедолагу обратно - во тьму.

 Во тьме он, не глядя, на одной памяти, пробирался к дому. Там его встречала мать - совсем ещё мальчишку - она трепала его волосы и звала к столу. Отяжелевшие после беззаботного дня ноги легко несли его, а где-то за плетнём были друзья, была речка, в склоне которой, в одном из гнёзд он прятал свои нехитрые сокровища. А отец сажал его на плечи - на широкие плечи пахаря - и так они, с песней-хвалой Земле и Небу бежали вокруг дома, а свисавшие ветки щекотали его поздней осенней листвой.

***

- Хуже тебя, на моей памяти, спящим прикидывался только старый таланец - прошлый наш повар, ветер его праху.

Просторная повозка с плетёным верхом, между прутьями искрит солнце, колючая, влажная солома лезет под рваную одежду, да ещё дед этот сидит напротив и ухмыляется… Зенки мелкие, в морщинах тонут, а хитрости в них – на целый лисий выводок. Одна и надежда: поверить, что это – сон.

- Садись. И не смотри на меня коршуном, что толку-то? Лучше побереги этот взгляд – пригодится ещё.

С криком возничего повозка остановилась. Старик живо оглянулся на массивные ворота, заскрипевшие петлями, встречая хозяина.

- Ты погляди, приехали!

Приземистые дома, наполовину утопленные в сухую землю, соломенные крыши и частокол в два человеческих роста, и запах, хорошо знакомый по пепелищу. Его принёс ветер, растрепав полотна, служившие крышей небольшого амфитеатра с весьма характерной площадкой. На мгновение глаза наполнились предрассветным дымом, вспоротым силуэтами собак, но морок быстро прошёл, оставив после себя хитро улыбающегося деда.

То, что это был не бордель и не рудник, радовало, хоть и не сильно. И честь цела и шанс на побег остаётся, на этих мыслях взгляд упёрся в лениво шагавшего вдоль стены охранника - заплывшего потными складками детину с дубиной, болтавшейся на ременном темляке, уныло протиравшем запястье толщиной в голень недавнего мародёра. Охранник прятался от жары под широкой шляпой, шаркая кожаными сандалиями по нагретому песку, стараясь не покидать тень от частокола. Когда его, казавшиеся ленивыми, глаза вцепились в осуждённого на арену мародёра, тот резко отвёл взгляд. Детина лениво глянул на человека, привязанного к крестовине посреди двора - просушиться на солнце, тот едва слышно стонал. Этого хватило, чтобы оставить мечты о побеге в запасной котомке, позабытой второпях, да ещё и без надежды на обретение. Звук песка под усталыми ногами возобновился, а просушенная за жаркий день кожа начала саднить под пристальным взглядом толстяка.

Глава 2.

- …А потом меня захапали эти двое – толстяки немытые.

- Это что, вся твоя история? - на покрытом коростой лице Арданта - хозяина арены - стыло разочарование. Старик сморщился, собрав покрытое пятнами лицо в подобие комканой тряпки.

Жующий парень только кивнул в ответ.

- Пфф… тоже мне, яростная крыса, герой, взбесивший работорговцев. Как ты хоть оказался на том пепелище? Выжил в бойне? Или ты и правда - жалкий мародёр?

- Мародёр? - он попробовал слово на вкус. - Нет, не мародёр. Погорелец - да. Приёмыш тётки войны. Деревню нашу спалили. Родичей моих… Не знаю, за что.. скотину отдать отказались, наверное… ну я следом за войсками и пошёл. Ну, думал, проползу ночью… командира или десятника придушу, как курицу плешивую… так охота мстить душила, хоть за ветку её цепляй, да вешайся. А потом уже и мстить некому было. Все всех убили. По-простому, совсем не как в легендах. Не знал даже, что так бывает, когда все – всех и ни один герой не вернулся домой - к жене и сотне любовниц…

- Бывает, а как же. И у нас такое бывает, представляешь! Говорят: «ничья победа», да только какая ж она ничья?! Когда это - победа зевак, они душеньку отвели, поглазели, как один крысюк другому глотку перегрыз, кишки свои по полу волоча. Оба - в грязь, а олухи беснуются, аж пена на губах! В жизни же оно – точно так же. Бароны да корольки потешаются, войска по карте двигают, а лакеи им в ладоши хлопают: «Ой, мессир, какой тонкий ход! Вы стратег, дарованный нам небом!», - перестав гримасничать и пищать, передразнивая лакеев, старик сплюнул на песок.

- И что, я теперь? Тоже кишки ронять по чужой указке? Чтобы зевака в ладоши хлопал?

- А как же. Продали тебя, теперь ты - мой боец, а я – твой хозяин. Но знаешь, что… Пахарь свой плуг пуще жены бережёт, воин свой меч паче любой девки лелеет, а ты, мой милый крысюк, хоть и дешевле плуга, но тоже инструмент ценный. Не как меч, но как копьё, скажем. Средненькое. - Старик лукаво улыбнулся и подмигнул парню. - Но вот ежели тебя на хорошее древко… Да конский хвост под горло повязать. Словом, сделаю из тебя, крысёныша, крысу, да такую, что и в праздник зажарить не грех!

- Вот уж утешил так утешил… - слушая о своей новой участи, парень забывал жевать, и слова выходили такие же – не прожёванные. Участь попасть на древко – будь оно хорошее или последнее из гнилых – грела, как комок снега за шиворотом.

На беседе с Ардантом добрый приём и закончился. Ночевать парня определили в яму, но после растянувшегося на весь остаток дня знакомства с местным наставником глиняный пол казался мягче любой соломы, а ячменная похлёбка – слаще любого мёда.

***

Когда в детстве гоняешь с друзьями по деревне, перепрыгивая через плетни, зажав в одной руке прут, обмотанный мочалом, изображающий боевого коня, а в другой - сучковатую палку верную спутницу любого достойного рыцаря, и мысли не зайдёт, какого на самом деле труда стоит даже кроха воинского умения, а большего в тощих костях и не поместится – обвязывай потом, да ремнём перетягивай, чтобы наружу не вытекло…

- Ногу отставь! Да не ту, другую! - жирный наставник отводил душу, тренируя новичка. Арона - так его звали - нещадно хлестал ученика по ногам.

- Больно! - парень хватался за иссечённую ногу, роняя свой прут.

- Вот я сейчас меч достану - поймёшь, что такое больно! - на этот раз досталось рукам, потеряв равновесие, незадачливый боец повалился на песок арены, за что тут же получил удар в живот, а за ним - ворох песка в лицо.

- На ноги, падаль! - Арона хлестал парня, вкладывая всё больше силы, пока тот не откатился и не вскочил на ноги. Сжатые кулаки тряслись, в глазах горела ненависть. С криком он побежал на мучителя, тот с небрежной улыбкой сделал шаг в сторону, ухватил тонкое запястье, подставил ногу и рванул на себя и вниз, одновременно резко поворачиваясь, швыряя раба в пыль.

- Костоправ!

- Убей меня… - кровь из разбитого лица стекала на песок арены.

- Смерти захотел? Мёртвым позавидовал? Ты – вещь! Ты - крыса, и голоса у тебя нет! Один только писк! А что крысы пищат, никого не волнует! – наставник навис над самым лицом, выдыхая чесночный перегар и обильно брызжа слюной.

***

Отец тащил меня – хохочущего - по свежескошенной траве, и она щекотала мои босые пятки. Потом он бросал меня в стог сена и начинал в шутку закапывать, я хохотал ещё громче, фыркая и чихая, швырял в него пучки соломы, а он хохотал в ответ, утирая слёзы…

Глиняные стены. Горшок - он тоже из глины, его чуток урони - он расколется, вот только горшки руками леплены - умелыми руками леплены, а не в земле копаны. Глиняные стены ямы, и даже решётки наверху никакой нет. Вылезай - не хочу. Ежели ты муха или ящерица горная. А родился человеком - сиди, небо глазами дырявьда о дожде молись. Коли осталась в тебе ещё хоть какая-то вера.

 - Эй, огрызок! - сверху упала горсть сухой земли. Над краем неба высился смурной Арона. - Хватайся за костыль, хозяин приехал, хочет посмотреть, чему ты годен стал, - стражник опустил в яму суковатую палку. - Хватайся, кому говорят! - зашипел Арона, - ежели господин в тебе разуверится - продаст на рудники. А там с тобой никто дружить так, как я, не станет, попомни мои слова, сопляк.

 Выбравшись из ямы, крысёныш пошёл вслед за наставником, по до боли знакомой тропе – вдоль канавы, пропахшей кровью, мимо тёсаных в песчанике скамей, на утоптанную площадку арены, где его уже ждал Ардант.

В свете факелов Ардант напомнил Крысе его собственного деда – древнего, как горы и вечно хмурого, как туча. Густые брови двинулись и огонь заиграл во взгляде Арданта.

 - Я хочу сам его проверить! И Арона, если ты и его попросту бил всё это время - для удовольствия, ничему не научив, - я тебя выставлю драться на следующем торжище, а чтобы не сказали, что ты боец нанятый, продержу тебя в яме дней десять, на воде да на лепёшках конских! – крысёныш бы многое отдал, чтобы забыть глаза Ароны, посмотревшего на него в тот момент. Деревянный меч с грохотом упал к ногам молодого гладиатора. Смущённо глядя мимо Арданта, парень поднял дубину, по ошибке отёсанную в форме меча, и пошёл к старику.

 - Смелее! - старик будто приглашал выпить с ним, а не требовал доказать право на жизнь.

Шаг, в сторону, ещё один, чуть вперёд, ближе к старику. Деревянный меч - вдвое тяжелее боевого, опущен, дистанция позволяет. Старик и не думает шевелиться, он лишь запоздало поворачивается, вслед за юным гладиатором. Вскидывая меч всем телом, молодой бросается на старого, подавшись чуть вбок. И тут старик ожил, дерево меча просвистело вокруг запястья, взлетая вверх и подсекая руку. Пальцы крысёныша разжались, меч задребезжал о стоптанную землю арены. Вторым замахом старик целил в лицо, но промахнулся - молодая прыть брала своё, парень уже сжимал рукоять и, судя по взгляду, сдаваться не хотел - недели тренировок с Ароной обозлили его до крайности, яма-ночлежка, сухая еда и немилосердное солнце высушили всё то детское, что в нём оставалось. Он уже давно убедился, что никто здесь не шутит. Крысёныш был готов умереть, но не сдаться.

 Их было трое – на голову выше меня, они ухмылялись, один из них – рыхлый толстяк - вышел вперёд, поигрывая подобранным прутиком, заменявшим мне меч. Я выронил его, споткнувшись о комок навоза. Кривляясь и кряхтя, он принялся размахивать им, потешаясь надо мной. Мои друзья уже давно вспомнили, как сильно их ждут дома, и надежды на них не было. Но это было не важно…

Арона, подошедший к лежавшему после боя крысюку, улыбался. Без надменной иронии или презрения во взгляде, впервые он улыбался по-настоящему. А вместо привычного пинка, к которому парень уже был готов, Арона подал лежащему руку, вскинул на ноги и похлопал по плечу, что вызвало острую боль в отбитых костях. Старик рукой поманил их обоих за собой – в шатёр.

 Распахнутый полог дышал благовониями. В полумраке струились змейки сизого дыма. Ардант снял с жаровни котелок и наполнил три кубка пряным напитком, протянув один из кубков Крысе.

- Пей, пей, заслужил! - лицо старика снова напоминало смятую тряпку - так уж он улыбался. - Тебе теперь часто пить придётся. И есть поболе. Трезвым в моей школе никого к боевому оружию не пускают. Наука у меня такая: ежели ты спьяну как надо удар положишь, то трезвому тебе никто страшен не будет! Так что ты пей, пей, привыкай, она только поначалу такая горькая…

Глава 3.

И был короткий меч. Он зло свистит, он умеет коротко и жёстко колоть, на его длине ты волен выбить врагу колено, ударить его между ног, схватить за руку или за волосы, если хочешь сперва поиграть - бей тяжёлой рукоятью, в нос, в губы - так больше крови. Так - больше радости ротозеям, пришедшим поглазеть, как люди людей убивают. Ремесленникам, продавшим свои горшки и побрякушки, крестьянам с их вялыми овощами и скотоводам с их тухлым мясом. Их товар чужой - они из земли берут. И твой, крысюк, товар чужой, вся наука, что в тебе - она не твоя, она мной подарена, мной взращена и мне же принадлежит. И ты, стало быть, мой, потому как науку эту никакой кислушкой не вытравить.

 И был топор. Широкий у топора шаг. Но только тупой лесоруб купится на эту ширину, только он и пропустит короткий тычок в лицо или обратный рывок - хват бороды, будто крюком. Но запутай врага нетрезвой пляской топора, гоняй по широкому кругу, пока тот не привыкнет, и бей обухом, издевайся и истощай, топор создан истощать, а уж лес или строй врага - не его забота.

 И было копьё. Только кусок металла отделяет копьё от палки, срубленной, чтобы помогать ногам в долгой дороге. Вот и помни, что копьё – подмога ногам. Зачем далеко идти, когда палка длиннее шагов? Зачем стоять, когда можно древком остановить удар, да подойти, чтобы кулаками завершить начатое. Никогда не оставляй начатое незавершённым. Не простят тебе этого ни меч, ни топор, ни копьё.

 И были кулаки. Разбей кожу на руках - она заживёт. Разбей топор - иди на рынок за новым. Ты - самое главное твоё оружие. Не топор, не меч и уж тем более не копьё - опора для калеки, вроде меня. Как угодно - песком в глаза, обидным словом в уши - ты должен подойти к врагу на удар кулаком. Когда слюнтяи смотрят на вас с оружием, на сыть песочную, им скучно. Для них тонкая вязанка уколов и выпадов - что проповедь монаха, зевота, да и только. А вот как кто увидит, что драка на арене, всамделишная драка, когда кулаками укладывают мечника - вот где страсть! Тут каждый брюхоед воображает, что будто это он королевского гвардейца отдубасил, а тот ему ни царапины своим топором, что это он ногою в пах засадил, меч у стражника выбив, вот только тогда выходит твой свинопас с арены счастливый, да жену свою к плетню жмёт, а грудь колесом, будто дракона одолел. Только тогда видят в тебе не крысу, а человека, такого же, как он сам.

И была кровь. На песке, на оружии, на стенах, на перевязках и на одежде - твоя кровь, кровь тренировок.

***

- Ты научился держать оружие, ты научился ходить и дышать. Но убивать ты не умеешь.

- Я и не хочу.

- А придётся, - старик махнул рукой, Арона выволок на арену одного из учеников. В одной повязке, без оружия, затравленного и худого.

- Убей его.

Рука с хрустом сжала меч. Старик был близко, и он был без оружия. Кажется, раб, приведённый на убой, понял взгляд и чуть заметно кивнул. Рывок, замах, рушащийся в пустоту. Сухой кулак старика разорвал дыхание, кинувшегося на подмогу раба оглушил Арона. После этого крысюка долго и со вкусом били. Примотали к кресту и подвесили над ареной, лицом вниз. А давешнего раба растянули на земле, лицом вверх, прямо под отказавшимся убить. И впустили свиней. Вечно голодных свиней. Можно было закрыть глаза, зажмуриться до бурых пятен, до боевых псов в тумане, но уши, уши слышали всё.

 Сестра умирала дольше всех. Слишком маленькая, чтобы заинтересовать солдат, она, не приходя в себя, исходила кровью из разбитой головы. Её, не отрываясь от потехи над переставшей кричать мамой, швырнули в сторону, где она и налетела на угол нашего старого, перевёрнутого стола. Отец лежал во дворе, держась за собственные вилы, торчавшие из груди. Случившийся у нас в гостях брат отца лежал с кровавым киселём вместо лица. На мне сидел вонючий увалень, изредка он трепал мои щёки и волосы, посмеиваясь над хрипом моей вдавленной в пол груди. А я, не отрываясь, смотрел на кривой нож, торчавший из-под оголённой груди матери…

Следующего раба вывели уже с ножом. За оградой толкались и хрюкали свиньи, они жадно втягивали воздух, запах крови сводил их с ума, а их хрюканье, глубоко въевшееся в память крысёныша, убеждало дать лёгкую смерть. И ты убивал. Тебя держали впроголодь в пустой яме. Сушили, как дерево для ритуального костра, бросали на арену, палили искру, и ты пробуждался огнём кровавых пятен на сером песке.

 Солдат волок меня к лесу, товарищи бросали нам вдогонку какие-то шутки, я не разбирал их слов. Они смеялись нам вслед, а грязный вояка, похотливо оглядываясь, сопел и ронял липкую слюну на свой драный стегач. Убедившись, что увёл меня достаточно далеко, он толкнул меня на густо облепленный жухлым лишайником пень и принялся стягивать с себя штаны. Разделавшись с узлом своего нехитрого пояса, он потянул ко мне свои засаленные губы. Не помня себя от омерзения, я, что было силы, ударил ногой в его промежность, вскочил над корчащимся ублюдком и поднял с земли камень…

И была ночь. Ночь перед торжищем. Шершавая рукоять меча твёрдо лежала в руке. Рука больше не дрожала, земля не плыла под ногами. С первого убийства никто не заставлял тебя пить, ты был волен напиваться без команды, без пинка и бурдюка с ядрёной отравой, которую вливали в силком открытый рот. Было незачем.

Глава 4.

- Старик, как зовут твоего бойца?

- А, ты новенький. Всех моих бойцов зовут Крысами. Если крыса победит - получит имя, и тогда нечего будет бойцу с Именем делать в этой дыре. А проиграет - кому нужны имена неудачников?

Лысеющий писарь в упор посмотрел на старика, смахнул с носа муху, оставив на её месте чернильное пятно, и молча дополнил список бойцов. Крыса так Крыса. Были имена и похуже.

 ***

Тесные коридоры, копаные в песчанике, уходили вниз - к огороженным плетёными стенами клеткам для бойцов. Ардант лично вёл Крысу - он знал, что ничего ему молодой не сделает. Тренированный раб - как хороший меч, а старик не любил выходить на бой с тупым мечом. Железу - оселок, людям – слова… точи, старик, точи свой меч.

Пропустив Крысу внутрь одной из клеток, Ардант вошёл следом, не пытаясь закрыть дверь. Сели прямо на полу за неимением мебели. Походная одежда старика была не против такого с собой обращения, а Крыс и не помнил другого. Ардант достал из сумы кожаную флягу и протянул своему бойцу.

- Как давно я у тебя, старик? – напиток привычно горчил, и слова выходили чуть сухими и сдавленными.

- Ровно одну твою жалкую жизнь. Сегодня она, так или иначе, закончится, – Ардант принял флягу и пригубил напиток, который так любил, вопреки возможности пить дорогие и благородные вина.

- Вот уж что-что, а успокаивать ты умеешь, - Крыса посмотрел на небо в клетках тростниковой решётки. Пахло кровью вперемешку с потом и испражнениями. В тянувшемся мимо клетки коридоре были следы протащенных с арены тел - бурые, глубоко пропитанные борозды, будто колея от плуга богини смерти.

- Не хочу я под решёткой помирать - дыхание моё последнее в прутьях застрянет, так и буду ухать да охать, пока мир не сгниёт.

- Вот тебе и первый палец за то, чтобы победить, - Крыса посмотрел на узловатый палец старика и ничего не ответил. Он разучился отвечать на его слова. Вместо этого лишь уставился на свесившийся с шеи старика символ - два лица, слившиеся профилями.

- Что это за знак? - спросил Крыса, указывая на талисман.

Старик улыбнулся, пряча подвеску, а помедлив, спросил:

- Каких богов ты почитаешь?

- Алару Житницу.

- Расскажи о ней, – старик лукаво улыбнулся, помахивая почти пустой флягой, бултыхая остатком варева, который из-за осадка всё равно надо было выливать.

- Когда человеку приходит срок, Алара подсекает его своим серпом, но это - не беда. Из зёрен скошенного колоса всходят десять, так же и Житница бережно поднимает ушедшего предка, а зёрна его рассыпает себе под ноги. Какие прорастают деревьями, какие - зверьми в лесу, а иные семена попадают в замужних дев и прорастают в них, тогда те брюхатятся и несут детей.

Ардант залился стариковским смехом.

- Ты что же, у девки под юбкой не был ни разу? - Крыса зарделся.

- Ну вот, что, - проговорил сквозь слезыАрдант - Ты, парень, не серчай, не хотел я твою Алару обидеть. Всё правильно - живи достойно, и прорастут твои зёрна в детях, а с гнилого стручка урожай не поднять. Но вот, что: мы с тобой, считай, одному богу хвалу возносим – Смерти-Матушке.

Крыс нахмурился, но потом взгляд его ожил, и он согласно кивнул.

- Да только расскажу я тебе свою историю о Смерти: о Смерти Многоликой - Скорбной Матери и детях её - Лживых Богах.

На заре мира, когда, как говорят почитающие Глота Ненасытного, сырная голова Луны ещё покоилась на краюхе хлеба Земле, ходили по этой краюхе двое - Многоликая сестра да Безликий Брат. Звались они Смерть и Обман. Всякий, кто смотрел в лицо Смерти, отражался там и испускал дух. Всякий, кроме Безликого Обмана, ибо нет у него лица, и нечему отразиться. Потому и скитались они вдвоём. Но время шло. Как всякая дева, Смерть возжелала нести детей, но знала, что не будет ей мужа, потому как погубит она любого. Тогда Обман сказал, что найдёт жениха, которому не страшен будет взгляд Смерти, с чем и скрылся, оставив её ожидать в предвкушении.

Долго ли, мало ли прошло, вернулся Обман, походив по земле. «Где жених мой?», - спросила его Смерть. «За твоей спиной, конечно же! Ты ведь не хочешь его погубить? Не нашёл я мужа, чтобы устоял перед ликом твоим, но ежели ты не увидишь его лица, то и не убьёшь!», - отвечал ей Обман. Счастливая Смерть обратилась к жениху, которого, как она считала, привёл Обман, и позвала его за собой. Когда же настала брачная ночь, Обман взял её, изменившимся голосом шептал ей ласковые речи, а Смерть слушала и стонала в истоме. А после понесла она от брата своего детей. Великое множество, ибо приходил он к сестре каждую ночь, и не могла та нарадоваться на страстного жениха.

Но не было Многоликой, не знавшей лица жениха, покоя. И решилась она проверить, так ли сильна их любовь, ибо если сильна, то защитит от гибельного взгляда. И когда Обман в очередной раз пришёл к ней, ничего не ожидая, Многоликая обернулась и увидела его. Думаю, понятно, что с тех пор брат и сестра не в ладах.

Прогнав Обман, Смерть пошла к детям своим. Бросив взгляд на подбежавшего к ней, она вмиг убила в нём жизнь. Разгневанная, она подняла тельце, чтобы разглядеть порочного сына, но в его хрупком бездыханном лице она увидела частичку себя. И, с горем в сердце, унесла его, оставив других своих детей играть. Но издалека Смерть следит за ними, и если кому-то из них становится нестерпимо больно - от ран или от горя, она приходит к нему и уносит его с собой, в земли, ведомые ей одной.

Дети те были первыми людьми, рождёнными Многоликой Матерью от Безликого Обмана, оттого так много в людях лжи и подлости. Сыны и дочери Многоликой и Безликого - носим мы только одно лицо. Всякий же, чьё лицо оказывается маской, под которой кроется Безликий Обман, кличет на себя гнев Матери-Смерти, ибо на таком обманщике она вымещает всю злость на брата. Потому-то и нет лгунам, обманщикам и шарлатанам житья.

Обман же, пока, под предлогом поиска жениха скитался по земле, сношался с дикими зверями, с птицами и животными, где и подсмотрел способ обмануть сестру. От похоти его наполнился мир разными духами, некоторые из которых были столь сильны, что впоследствии стали почитаться, как боги. Были ими духи, рождённые животными, от природы годными для обмана - теми, кто скрывается в траве, сливаясь пятнами с землёй, или поджидает в ловчих сетях. Таких духов Многоликая ненавидит пуще Безликого. Ибо они - неразбавленный Обман. Оттого и была вражда меж культов. Но время шло, люди многое забывали, а ещё большее додумывали. Легенда о брате, растлившем сестру, стала размытым мифом, который потом и вовсе переврали. И не один раз, надо сказать. Чуешь, чьих рук это дело?

- Чую, - ответил несколько озадаченный Крыс, сперва красневший, потом глубоко задумавшийся, пока старик вёл свой рассказ. - Это что же выходит, и Ароха Губитель и Нала Охотница, и Салан Зодчий - все они ложные боги?

- Именно так. Они и другие - много их ходило по земле, пока на небе не спрятались, гнева Многоликой страшась.

- Ну, дела… - только и выдохнул Крыс, уставившись на ползущего в углу паука.

- Теперь я отвечу на твой вопрос. Этот знак - моя вера в истинных богов. Ты видел мою усадьбу, ты видел силу, которая в моих руках, - старик вытянул сухие жилистые руки, сжатые в кулаки, - в этих самых пальцах я вот уже полвека сжимаю человеческие жизни. Эта сила - дар правды, которая течёт в моих жилах. Не подведи меня, крысюк. Кстати, ты знал, что против тебя выставили галийского дезертира, из тех недорезанных горцев, что прошлись по твоей земле? - последние слова будто пришлись к слову - Ардант бросил их небрежно, но попали они точно в цель. В узких прорезях глаз на юном лице разгоралась ненависть.

Глава 5.

…когда скользкий от крови камень вылетел из моей вновь замахнувшейся руки, я посмотрел на лежавшего у моих ног человека. С остывающей злобой я пнул его до сих пор торчащее достоинство и побежал – обратно, к своей деревне, в которой знал каждый плетень, каждый ухаб и каждое дерево – всё то, что умирало на моих глазах, будто полено в огне или жизнь в глазах матери…

Сегодня старый Ардант был доволен, наблюдая за своей Крысой на арене. Его голос сливался с десятками таких же в единый возбуждённый гвалт - толпу потчевали зрелищем. И делали это с избытком. Старик имел изрядные связи - в его власти было перетасовать жеребьёвку бойцов. Он сам выбирал, с кем сводить своего бойца. Устроители боёв знали, Ардант не искал для Крысы слабых бойцов, он искал зрелища. Он искал тех, кто ещё жарче разожжёт огонь в душе его выкормыша.

Дезертир галиец был первым - коренастый, невысокий, поросший жёстким волосом с ног до головы, этот головорез, вооружённый увесистым клинком, по законам вольных князей, он должен был собственной кровью очистить своё имя. Арена была его спасением. Для Крыса арена была местью.

Покачивая гранёной палицей, он взвешивал всю боль потери, песком скрипели на вздутых желваках, комом в горле вставали залитый кровью дворик, выбитые двери, застывший в немом крике рот матери. Галиец счёл холодную злобу в глазах противника плохо скрываемым страхом и, криво усмехнувшись, сменил хват кинжала, присев в низкой стойке, готовый крепкими ногами проложить путь к победе. Ухабистая, с лихвой покрытая камнем, родная земля галийцев благоволила к победе быстрого ходока - рывки и маневры, обманки и прыжки значили больше, чем умение в руках. Крыс шёл прямо. Галиец привык считать таких ходоков заведомо мёртвыми. Проскочив вперёд, обходя сбоку, он тянулся ударить под колено, когда восходящий удар вышиб землю у него из-под ног. Сломанная в локте рука выронила кинжал, толпа взревела, но Крыс и не думал довершать начатое, он молча позволил стонущему дезертиру поднять нож левой рукой. Крыс раздробил здоровую руку ударом в напряжённое для выпада плечо, чуть подавшись вбок, разгоняя палицу поворотом туловища. Готовый потерять сознание, горец ощутил, как его по земле волокут в центр арены. Резкая боль в ноге пробудила страшный вопль, перекрывший рёв толпы. Крыс вколачивал противника в песок, пока толпа не замолчала, поражённая развернувшейся на арене бойней.

…деревня пустовала. Сжимая в руке снятый с трупа нож, я бежал к дому. Соломенная крыша, которую ещё недавно я чинил с отцом, успела прогореть до стропил, которые я помнил зелёными деревцами в соседнем лесу. В лесу, в котором коченело тело первой жертвы моей мести. Мести, которой я был готов молиться пуще всех богов. Молиться и приносить кровавые жертвы. Вход был завален, а из окон валил густой дым, я бессильно швырнул нож в пекло и упал, размазывая слёзы по лицу.

- Ты знаешь, как кончился бой после твоего? Один из бойцов поскользнулся на луже крови, оставшейся от несчастного галийца, после чего и получил копьё между ребёр, не успев подняться, - Ардант указал на густой кровавый след от сандалий Крыса. Сам же боец пребывал в тихой прострации. Расплескав всю злобу, разворошив забытую боль, он был опустошён и лишь смотрел куда-то мимо старика.

- Победитель, стало быть, копьё вынимает, да над собой вскидывает. Морда в синяках вся - в застарелых. Били перед боем, похоже. А я смотрю и понимаю, что это - Януш, увалень тот, что мне тебя продал, ты представляешь! Я когда к тебе шёл, заглянул узнать, как он попал на арену. Так понимаешь, какая штука: они с напарником напились на очередной барыш от торговли мародёрами, вроде тебя, да пошли искать, где развлечься. Тут им и попадись дочка ростовщика местного. Ну чего говорить, попортили они её. А ростовщик с сыновьями, прибежав на крики, попортили Янушева побратима, а от него самого стража оттащить успела. Ростовщику - штраф за покойника, а Януша - на арену, народ тешить.

Крыс плохо понимал, о чём говорит Ардант. Понял, только выйдя на арену, увидев напротив себя борова из тех, что продали его в рабство. Януш зло сжимал копьё. Припадая на левую ногу, он двинулся на противника, полагая вес своим преимуществом.

Увернувшись от тычка, юнец ухватился за копьё, крутнулся вокруг древка и со всего маху вмял палицу в колено Януша. Захрустела кость, закричал человек, возопила толпа. Ардант молча улыбался. Когда начинка Янушевой головы смешалась с кровью на земле, Ардант лишь улыбнулся сильней, поглаживая талисман под своей туникой. Он ждал последний бой. Опростав душу Крыса, он должен был залить её до краёв, пока мог. Край губы дрогнул в нервной усмешке.

 Обгоревшие кости. Высокие скулы отца, узкий подбородок матери, крохотные косточки, бывшие когда-то пальцами сестры… Мародёры не поленились затащить в дом и отцовского брата. Суеверный страх? Намертво вбитый обычай сжигать мертвецов? Или заметали следы? Я закопал кости под яблоней, нетронутой этими зверями. Почтив Алару, я ушёл. Но там, где я искал месть, ждало лишь пепелище, невообразимое по своей величине.

На этот раз парень сидел один - Ардант не пришёл. И Крыс был благодарен, он хотел остаться один, забыться, заставить руки перестать дрожать, выгнать из-под опущенных век образы льющейся крови, а из ушей хруст костей, чавканье врубающегося в плоть оружия и крики страдания. Но не мог, где-то рядом вновь ревела толпа, поощряя чужую боль, в углу отведённой ему для отдыха конуры боролись два жука, сталкиваясь рогами и буксуя в пыли. Крыс снял сандалий и в сердцах бросил в них.

- Хоть вы заткнитесь!

Глава 6.

По своим местам расходились зрители - в короткий перерыв они спешили купить еды или справить нужду под внешними стенами амфитеатра. Крыс уже ждал, кого выведут против него. Ему было всё равно. Он хотел поскорей убраться отсюда, хотел остаться один. Живым или как получится. Из темноты коридора напротив проступил силуэт. Стражники вели кого-то. Новый противник был выше Крыса на две головы и намного шире. Смуглая кожа, сбитый горбатый нос и глубоко посаженные глаза. Скудно одетый и босой, он спокойно смотрел сквозь Крыса, будто тот и вовсе не стоял на песке напротив. Оружия при нём не было, если не считать увесистых кулаков со сбитыми в грубые валуны костяшками. Зрители начали подгонять бойцов.

Стражники убежали с арены, закрыв за собой решётки. Нос гиганта с шумом втянул воздух, голова запрокинулась; оглядев Крыса, он ударил себя в груди и пробасил:

- Цубай!

Крыс в недоумении посмотрел на противника, отсалютовал дубиной и прохрипел пересохшим горлом:

- Крыс.

Цубай щербато улыбнулся и пошёл вперёд, широко расставляя ноги, кулаки его с хрустом сжались.

 Когда гигант рывком сократил дистанцию, Крыс на собственных рёбрах ощутил, как мало он в своих тренировках уделял внимания боевому шагу. Он всей душой пожалел, что не был самым быстрым бегуном в деревне. До хруста в суставах парень вертел палицей, но в последний момент Цубай уворачивался и снова бил - больно и зло, по рёбрам, в живот, в спину. Радовало одно – бил он только руками. Пыльные ноги твёрдо стояли на земле. И локтями он тоже, по счастью не бил – те были узловатые и шершавые на вид, будто камни. Одну за другой, Крыс вспоминал тренировки с Ардантом, пробовал повторить усвоенное и терпел удары. Цубай играл с противником, криво улыбаясь, он играл, как сытая кошка с мышью. Повалившись на землю, парень поднял на степняка залитые кровью глаза и спросил:

- Зачем ты это делаешь?

Цубай присел рядом и раздельно прошептал:

- Мне. Это. Нравится.

Крыс засмеялся, кашляя и сплёвывая кровью, Цубай криво улыбнулся в ответ и пошёл к центру арены, где встал, подбадривая толпу криками и взмахами бугристых рук. Крыс пошёл к нему.

 Лица, сотни лиц. Тысячи лиц – разбитых, изрубленных, покрытых грязью, съеденных, с пустыми глазницами и выбитыми зубами. Я пытался найти лица тех, кто убил мою мать, но даже если они и были здесь – под этими личинами, под бесполезными щитами, под струпьями запёкшейся крови, я не мог их найти. Прошёл день, и все они слились в одно. Я начинал сходить с ума – под каждым снятым шлемом я видел одно и то же размытое лицо. Лицо без лица. И тогда я засмеялся в голос. Пытаясь вспомнить лица насильников, я видел эту безликую гримасу, и я начал колоть и дробить их – валяющихся у моих ног и молящих о пощаде. Они сожалели, что пришли в мой дом и убили моих родных. Что сожгли мою соломенную крышу и спалили тряпичных кукол моей сестрёнки. Они – бесчисленные уродцы - синхронно менялись в лице и жмурились, кричали от страха и пытались убрать остатки зубов из-под удара обломанного копья…

- Нравится, говоришь? – одними губами произнёс боец и бросился вперёд, круто замахиваясь дубиной, за несколько шагов он крутнулся в поясе, в лицо Цубая полетел песок, а в левую ногу – гранёная палица. Скудная одежда на противнике давала ясное понимание, куда стоит бить, чтобы этот неправильный - слишком рослый - степняк никогда не дал потомства.

Хромой – он уже не был так опасен, с болью на лице припадая на левую ногу, он слишком много сил тратил на опору для ударов, пытаясь отпрыгивать, он ошибался, а Крыс мстил. Мстил Ароне, мстил старику, мстил свиньям на арене. Он уничтожал всё то, что убивало его, но не давало умереть все эти месяцы. Для удобства перебив Цубаю обе руки, Крыс позволил ему отползти подальше, прижимая обвисшие кисти к груди. Лицо гиганта искажала гримаса отчаяния.

- Копьё! - потребовал Крыс, отбросив палицу. Один из стражников швырнул своё – сильная рука выхватила оружие из воздуха, примериваясь. Это копьё должно было вернуть крысе человеческий облик, гладиатора сделать свободным, безымянного - кем-то. Парень прошёлся перед Цубаем, встал, как следует, прицелился и, крутнувшись на месте, швырнул копьё. Звонко задрожав, древко нацелило смертоносный наконечник, но не в Цубая, как ожидала толпа. Крыс жаждал смерти Арданта. Под истошный крик и мольбу всех ложных и истинных богов подарить месть копьё летело в грудь старца, безжалостное и ликующее копьё. Лицо Арданта растянулось в звериной ухмылке. Лицо старика – искрящийся гранит в потоке лоснящихся лиц без лица. Несложно было узнать его в толпе. Будто из глубокого колодца раздались первые крики.

 Когда Цубая уволокли с арены, а стражника, подавшего гладиатору копьё, увели разбираться со старшиной, изрядно избитого и скрученного Крыса бросили в угол знакомой комнаты, под колизеем. Ардант сел на него, как на камень у дороги и проговорил:

- Знаешь, в кого ты попал? И я не знаю, но вонял он изрядно, хоть и одет был безбедно. Ты хорошо себя показал. Даже лучше, чем хорошо, а знаешь, что это значит? – Крыса только сопел разбитым носом, пуская кровавые пузыри.

- Это значит, мой мальчик, что сегодня ты получишь имя.

Глава 7.

Арона вёл безвольного, опустошённого Крыса, показывая дорогу в толчее вечернего города. Ардант шёл следом, рассеянно перебирая костяные чётки. Зайдя в узкий переулок, они упёрлись в окованную дверь, украшенную знаком, повторявшим медальон старика. Арона постучал в дверь, в узоре на двери открылось оконце, и через мгновение дверь отворилась на хорошо смазанных петлях. Первым вошёл Ардант, следом Арона втолкнул парня, сам оставшись снаружи, после чего дверь закрылась и в полумраке их куда-то повели. Крыса не придавал этому никакого значения. Резкий запах ударил в нос, заставив чихнуть, это прояснило голову, парень пришёл в себя и, оглядевшись, увидел, что старик говорит с кем-то, закутанным в просторные одежды.

- Ещё раз спрашиваю, кого ты привёл, старик? – голос, скорее всего, был женским, но уверенности не было.

- Крысу.

- Принести тебе настоящую крысу, старик, познакомишься с ней?

- Довольно слов, сегодня – ночь ритуала, а не базарный день! – в голосе Арданта проступило раздражение.

Парень ощутил на себе взгляд из-под капюшона.

- Вскоре, старик, ты ответишь за свои вольности, ковен поручит мне вырвать твои глаза, выдавить из них всю твою память и прогнать тебя к попрошайкам, где тебе и место!

- Но до тех пор ты сделаешь всё, что я тебе скажу, сикарта, – последнее слово Ардант выдавил сквозь зубы.

Фигура напротив резко дёрнулась, ткнув в старика пальцем:

- Никогда не называй меня так, старик! Церемонию проведёшь сам, не маленький, – сказав это, она вышла, хлопнув дверью.

Старик остался доволен собой. Повернувшись к Крысу, он улыбнулся, скудное освещение делало его лицо ужасающей маской, в которой не сразу узнавалось человеческое лицо.

- Теперь, мой мальчик, мой дорогой Крыс, приступим, – на дне глаз Арданта что-то блеснуло, и парень потерял сознание.

***

Сквозь тяжесть чёрного покрывала, гасившего все звуки, пробился голос старика:

- Помнишь, я рассказывал тебе о Многоликой Матери и Безликом Отце?

С трудом разлепив глаза, Крыс увидел множество свечей, жирно чадивших в занавешенной комнате.

- Ты наверняка помнишь, если эти увальни на арене не переусердствовали с ударами по твоей голове.

После зрения пришло ощущение ремней на руках и ногах и жёсткого камня, к которому Крыс был накрепко прикручен.

- В этой истории есть один спорный момент: почему именно Смерть - великую Мать - зовут Многоликой, её, а не Обмана – бога лжи, покрытого тысячей масок. Почему?

Крыс разодрал слипшиеся губы и издал слабый хрип.

- Когда-то я задавался этим вопросом, когда был примерно твоего возраста. Тогда я только-только был посвящён в таинство. И я нашёл ответ, Крыса. Ответ кроется в имени бога лжи: Обман – это ложь! Его нет. Оттого-то и лица у него нет. А не оттого, что он вынужден носить маски, скрываться и бежать от своей сестры. Не было никогда этого брата. А была лишь Смерть. Единая в двух – слышишь?! – в двух лицах! Но оба они направлены друг на друга, - Ардант показал висевший на цепи медальон, - видишь? Ей нет дела до нас, пока она обманута сама собой, она ненавидит саму себя. Она породила нас, людей, и сама же нас уничтожает, обманывая себя, выдумав брата, выдумав всю эту злую, детскую месть, она охотится на прочих богов, она пожирает их, забирает их лица. Но знаешь, крыса, я открою тебе ещё одну тайну: так же, как бога можно убить, его можно и родить. Особенно, если другой бог – могущественный бог! – верит в него - в несуществующего. И вы, мои крысы, мои высушенные души, с пустыми глазами, без воли к жизни, близкие к Смерти, как никто, вы – мой безликий бог. Я обещал тебе имя. Ты получишь его, но не от меня.

Ардант сверкнул кривым ножом.

- И вот ещё, пока ты не покинул нас: когда ты окажешься там, за гранью... никогда, слышишь меня? Никогда не завидуй мёртвым, – с этими словами он перехлестнул ремень через горло Крыса, затянул его, прижав голову к каменной плите и уверенной рукой начал срезать с него лицо. Сдавленный хрип из пережатого горла погас в толстых занавесях, покрывавших стены. В гобелене из человеческих лиц.

…мама, почему я не могу вспомнить твоего лица?..

Глава 8.

Чёрное полотно небрежно расстеленной пустоты содрогнулось, неразличимые во мраке безвременья складки потекли во все стороны, не рождённый звук рокотал сотней неслышных скрипов и беззвучных стонов. Неделимое чёрное полотно вскипело дюжиной пузырей, ложась новым узором. Эхо этой волны ещё катилось, когда раздался – уже различимо, ломая порядок вещей, - треск рвущейся материи: тьма исторгала новое образование, нетканый гобелен никогда не существовавшего величия рвал себя, мучимый противоречием в самом своём сердце. Летели лоскуты, ложась новыми складкамии, где упали, вновь прорастая в полотно своими взъерошенными нитями, ткань взбухала, в образовавшихся карманах звучали – всё чаще! – неслыханные здесь ноты рождённых вибраций. Противоречие несовместимости уничтожало стасис безвременья.

Потревоженные смертным танцем слои предвечной пыли окутывали происходящее в ровный серый цвет, скрадывая швы, полотно ещё силилось сбросить покров, оставить следы непокрытыми, боясь забыть, как было раньше, и это, последнее противоречие – двойственность состояния в мире без времени – вязким цементом влилось между полотном, не-полотном и клубами пыли, связуя их и запечатывая нацело, возвращая единство без времени и неделимости. 

***

Никогда не рождался мальчик, которому суждено было умереть под ножом старика Арданта, его рождение – обман, и смерть его – обман. Никогда этот мальчик не убивал на арене: не может убивать тот, кого нет! Никогда не сбегала с собственной свадьбы рябая девчонка, выданная под венец против воли. И никогда не ловил её молодой разбойник, недавно принятый в шайку, а этот разбойник, в свой черёд, не погибал от руки вожака, защищая добычу от вольной да похотливой братии. И не продавали её, крикливую, на рынке. Никогда не закладывал свою душу старый монах, возжелавший мести. Никто не слышал о безносом поджигателе. И никогда не была написана «Книга храмовных заблуждений». Ничего этого не было. Не позволяйте себя обманывать. Лица? Срезанные человеческие лица, сшитые воедино? Это было. Это есть.

***

Шёпот тысячи ртов - громче и тише, ближе и дальше, позади, сбоку, сверху и снизу, но всегда – избегая оказаться лицом к тебе.

- Ко мне? Меня нет…

И тут же шёпот заполнил всё – единый и плотный, как шерстяной плед, потерялся и перестал существовать.

- Страх. Я создам страх, чтобы предаться ему. Я буду бояться. Бояться одиночества.

- Но кроме тебя здесь ведь никого нет.

- Тогда я начну с забвения.

Летели мгновения, но попытавшись думать о них, я скорчился в агонии спутанной души – минуты вязались узлом, бежали вперёд и вспять, исчезали и рождались, порождая хаос, разрывая мысли о времени в клочья, пока не осталось ни одной. Всё успокоилось, будто и не было. Ничего и не было. Я это знал.

Глава 9.

Крыса бежала по улицам города, легко ориентируясь в лабиринте человеческих тел. Впрочем, ещё помня своих благодетелей в лучшие времена, она вряд ли могла бы признать людей в преграждающих дорогу кучах гнилых тряпок, торчащих костей, лохмотьев кожи и окоченевших конечностей. Препятствия - не более, да и то лишь потому, что лапкам приятнее бежать по брусчатке, а не податливым чавкающим мешкам с плотью. Выбежав на участок дороги, свободный от тел, зверёк припустил быстрее, добежав до середины чистого пятачка улицы вдруг остановился, принюхиваясь и топорща усики. Почувствовав опасность, крыса бросилась к укрытию в ближайшей стене. Смерть обрушилась с неба, хлопая крыльями, больно вонзая острые когти в тело. Крыса слабо пискнула и извернулась, пытаясь разглядеть, чьей жертвой она стала. Но силы покидали зверька, и последнее, что видели глаза-бусинки - это встопорщенные усы и подёргивающийся от боли чёрный нос.

Сокол подхватил обмякшее тельце и поднялся в воздух. У него не было желания есть среди останков двуногих. Пришлось подняться очень высоко, чтобы крылья ощутили, наконец, потоки ветра, уверенно подхватившего птицу, летевшую прочь из города. Решив, что чумной город уже достаточно далеко, пернатый хищник начал снижаться на одиноко стоящую башню, посчитав её подходящей для пиршества.

 ***

Ощущения незваными гостями ввалились в моё восприятие, опрокидывая стулья и руша стены. Цунами звуков - шелест ткани, звон натянутой паутины, шорох пыли, нестерпимый грохот песчинок на ветру - пронеслись по острову сознания, грозя сравнять вздыбленную землю с гладью океана. Вулканы цвета и свет вспышек расцвели по всей поверхности зримого, бурля образами, вздымаясь на периферии мутных призраков. Из глубин потрясённого Я всплыла и чётко обозначилась лишь одна мысль, захватившая всё бытие. "Жить больно".

Когда поток ощущений утих, оставив на берегу души лишь пенный след воспоминаний и обломки сознания, эта мысль, повторяемая раз за разом, послужила якорем, вернув меня к реальности.

Решив, что ослеп от пережитого, я приказал себе успокоиться. Чуть помедлив, я приказал себе не сходить с ума, отметив, что с этого, пожалуй, и стоило начать. Наконец, я осознал, что в помещении было попросту темно.

- Да будет свет! - Произнёс я, желая сказать хоть слово, разорвать тишину. Голос был мне не знаком, впрочем это удивляло в последнюю очередь.

Свет не явился на мой зов. Зато спящей кошкой заворочались очертания предметов - лениво потянувшись, мир вокруг меня замер чередой линий и неярких пятен. В пределах видимого не было ничего, так что особой разницы я не заметил.

Каким-то новым чувством я ощутил, что наверху - под самым потолком помещения - что-то мерно раскачивается. Только теперь я понял, что уже давно улавливаю слабый шорох. Мне захотелось посмотреть, что издаёт этот звук, но что-то остановило меня. Я замер, прислушиваясь. Спустя несколько мгновений я различил и другие звуки - сплетающиеся, рисующие узор замысловатой мелодии, прекрасной в своей дисгармонии.

Когда наслаждение, удовлетворённое и сытое, дало волю сдерживаемому любопытству, я поднялся, чтобы рассмотреть ту неясную тень под потолком, что задавала ритм всей музыки. Вдоль стен были развешаны то ли тяжёлые шторы, то ли очень широкие гобелены. Что-то в их мерном танце было не совсем обычно. Всмотревшись внимательнее, я осознал, наконец, что не давало мне покоя. Шторы были сшиты из человеческих лиц. Приводимые в движение сквозняком или ещё какой силой, безглазые маски еле заметно шевелили губами, издавая тот самый звук.

Сверху раздался скрип, звук заметался, отражаясь от стен, внося какую-то невообразимую прелесть в ни на миг не затихавшую мелодию. Звук бился под потолком, словно птица в клетке, пока не был поглощён жадными ртами лиц. В воздухе, слегка вращаясь в едва видимых, взвешенных, подобно облакам, пылинках, исполнявших неведомый танец, на секунду повисло тельце животного. Когда оно шлёпнулось на пол, я подошёл ближе. Свалявшаяся шерсть и судорожно поджатые лапки делали зверька удивительно красивым.

- Крыса... - прошептал я, припоминая.

Вид мёртвого животного всколыхнул на дне моего сознания ил воспоминаний, замутив реку восприятия. Несмотря на то, что меня окружал холодный и влажный камень, я ощутил на коже лучи палящего солнца, увидел под ногами песок, ощутил в руках тяжесть палицы. Нет, это была не палица – меч, а под ногами – не песок, но трава. Не меч и не трава - дерево, я карабкаюсь по нему, на спине привычно хлопает кожаный колчан… наваждение длилось недолго, реальность постепенно вернулась ко мне.

Чувствуя, что ситуация выходит из-под контроля, более того, никогда под ним и не находилась я решил прибегнуть к крайней мере: завёл разговор с самим собой.

- Так, подведём итоги. Я слышу музыку, вижу танец в клубящейся пыли и не помню, как я здесь оказался. А трупик крысы сначала вызывает у меня эстетический восторг, а затем и вовсе застилает восприятие образами. И почему, спрашивается, жар воспоминаний был реальнее холода камня, который я, к слову, до сих пор не ощущаю?

Эта мысль навела меня на смутную догадку. Я протянул руку к мохнатому трупику - она прошла насквозь.

Как ребёнок, нашедший новую игрушку, я принялся исследовать этот новый дар. Остановиться я смог, лишь обнаружив себя наполовину ушедшим в стену. Пришлось спешно взять себя в руки, благо сам для себя я был вполне реален и ощутим, в отличие от окружающей меня обстановки. Стену я не осязал, зато почувствовал, как меня подхватывает поток воздуха и влечёт в сторону странного полотна, о котором я, заигравшись, успел позабыть. Не найдя причин сопротивляться, я расслабился и поплыл, словно в реке. Поток был не очень сильным, и я решил не терять времени, окунувшись в свои ощущения - все они были для меня в новинку, а телесные - в силу моих текущих особенностей - и подавно.

Мой разум, поглощённый мерным покачиванием на странных волнах, расслабился, и в него незаметно влился образ лиц, растянутых в полотно гобелена. Будто на краю зрения, я отстранённо - в полудрёме - заметил, как кожа натягивается, меняются выражения лиц, и тревога холодной струйкой втекает в мою душу. Оцепенение жестокой судорогой свело моё сознание, сжимая кольца на моей груди и выдавливая иллюзию воздуха из лёгких. Когда я уже был готов закричать, вырвать из своей груди вопль ужаса, раздался скрип двери и видение погасло.

Вошедший человек принялся второпях сгребать в холщовый мешок культовую утварь - закопчённые светильники, потемневшие чаши, статуэтки, покоившиеся по краям алтаря, последним он сорвал со стены гобелен из лиц и принялся без особого почтения сворачивать его в тугой рулон. Раздавшийся грохот сотряс стены здания, человек пошатнулся, нелепо вскинул руками и, опрокинутый висевшим на плече мешком, повалился на пол, с размаху разбив голову об угол каменного алтаря. Полотно опустилось на его тело, хриплый стон тысячи голосов наполнил моё сознание. Я ощутил кровь этого бедолаги на своих губах, машинально облизав их, я почувствовал стальной вкус, тронув губы рукой, я проверил – они были чистыми. Вкус той крови, что тонкой струйкой сочилась из-под гобелена, мне причудился. Второй удар сотряс здание, кусок окрашенной штукатурки разбился в двух шагах от меня, я посмотрел вверх. В сумраке потолка виднелся чей-то лик, выщербленный крошащимся мне под ноги дождём. Выпавший последним кусок делал лик безмолвным.

Дверь снова открылась, вбежавшие люди осмотрели остывающее тело, наспех свернули нетканый гобелен, сунули его в лежавшую сумку и бросились бежать, раскрыв вторую – не видимую до того - дверь, скрытую тяжёлыми занавесями. Я устремился за ними, но вдруг был схвачен чьей-то холодной рукой – обернувшись, я с содроганием увидел призрачный силуэт, истекавший из тела, лежавшего у алтаря, лицо призрака – перекошенное, оползающее пластами, как воск тающей свечи – силилось закричать. Рывком я высвободил ногу и кинулся вслед за людьми, но тщетно – момент был потерян – дверь вела в коридор, который почти сразу делился надвое, а каждый ход, освещённый факелами, оканчивался лестницами, уходившими вверх и вниз. В грохоте ударов невозможно было проследить звуки шагов. В злобе я вернулся к призраку, но от того уже почти ничего не осталось – лишь пара капель тускло блестела на поверхности камня.

 Я решил выйти через дверь, откуда все убегали – вряд ли там поджидало что-то, чего мне следовало бояться. Тёмный коридор привёл в просторное помещение. Сновавшие в панике слуги набивали вещами мешки и тащили их, спотыкаясь, роняя друг друга и вещи, опрокидывая мебель, мешавшую бежать. Я шёл между них, мимо них, а временами, не успевая увернуться, я шёл сквозь них, что неизменно вызывало вопли ужаса – люди чувствовали меня в своём теле, но не видели, и это делало эффект внезапнее и острее. Мало-помалу я дошёл до входа – крепкой двери, показавшейся мне смутно знакомой – в голове вспыхнула и погасла картина: я в сопровождении каких-то людей стою у этой двери, но снаружи. С полдюжины людей, облачённых в лёгкие доспехи, подпирали створки, слуги тащили к двери мебель помассивнее. Содрогаясь под ударами тарана, дверь начинала просвечивать насквозь множеством щелей. Заворожённый, я смотрел. Разбитой мозаикой ярких картин я видел струйки пота, стекающие по лицам стражников, страх и решительность в их лицах. Я поглощал панику на лице слуги, тот ежесекундно оглядывался в надежде, что стража задержит нападающих, и бедный слуга успеет убежать. Я ощущал запах расплывающегося пятна на полотняных штанах самого младшего из слуг и близко, будто вплотную, я слышал треск дерева, скрип вырываемых клёпок и шорох подошв, скользивших по земле, подводя упиравшихся в дверь воинов. Симфония загнанных душ ликовала во мне, и я невольно раскинул руки, внимая лившимся вокруг эмоциям людей, готовых умереть и страшащихся смерти, и поверх этого я почувствовал пряную струю ненависти, вползавшей снаружи – от нападавших.

О, я захлёбывался в этой волне, в этом порочном влечении, в этом невесть откуда взявшемся вожделении, родом из неиспорченной души безусого юнца. Мою душу свело судорогой от предвкушения, и в этот момент двери подались, впуская внутрь ревущую толпу. Следом поверх голов полетели дымящиеся горшки, разбиваясь об стены и пол, они разливали огонь, занималась одежда, загорались ковры на стенах, горели люди, роем взбесившихся пчёл бросаясь во все стороны, напарываясь на копья в попытке убежать от огня.

Широко раскрыв глаза, я впитывал происходящее, как сухая тряпка – воду. Перед моим взором развевалось полотно, сотканное из мёртвых смеющихся лиц, будто стяг на ветру оно полоскало в пустоте. Задыхаясь, я повалился в забвение, переполненный, я потерял себя, обратившись в сочащийся последними вздохами холщовый мешок, в крупицах разорванных жизней вытекали песчинки моей души, и не было мастерицы - залатать этот мешок. Пустота овладела мной. Пустота и покой без сновидений.

Глава 10.

Крыса. Скомканная мёртвая крыса на полу. В суматохе кто-то наступил на неё, окончательно раздавив хрупкий скелет. В глубине её мутных глаз угасало пятно тусклого света. Глаза увидели всё, что им следовало, и уходили вслед за самой крысой – в забвение.

Надо мной, где-то вне и помимо меня проносились люди. Они несли факелы и кувшины с маслом. Они что-то кричали, убивали, поливали маслом, поджигали и шли дальше. Где-то вдалеке слышался грохот падающих камней и разрушаемой кладки. Над городом разгоралось зарево. Я видел это будто со стороны, я издал вопль хищной птицы, звонкий и протяжный в задымленном небе. Птичий крик зазвенел лопнувшей тетивой и рвущейся тканью, но для меня это был крик хищной птицы. Подо мной расстилался город, озарённый огнями факелов. Колонны людей, выстроившись по воле узких улочек, бежали куда-то. Казалось, их застывшие в звериной гримасе рты кричали, но где-то внизу, и звук не долетал до меня. Вздымавшиеся на востоке мачты кораблей, стоящих в порту, гасли в чёрном мареве пожара, я решил спуститься к одному из домов, отстранённое любопытство тянуло меня окунуться в происходящее. Рывком оказавшись под козырьком крыши, я увидел столпившихся внизу людей.

- Открывай, торгаш! Мы знаем, это ты привёз заражённое зерно! Твой кормчий пытался выйти из порта, и знаешь, где он сейчас? На дне он сейчас, хха-ха!! – Вой толпы подхватил настроение, и в свете факелов замелькали копья и ножи.

В доме копошились люди, я прошёл сквозь стену и увидел толстяка в богатой одежде и смешном чепце. Он гнал детей в подвал, его жена упиралась, в слезах она тараторила что-то, но вела детей с собой. Толстяк вымученно улыбался, говорил что-то, успокаивал, гладил жену по волосам и подталкивал к дверям. Затворив за семьёй вход в подвалы, он задвинул его резным шкафом, вздохнул и пошёл к дверям. Его встретили нападающие, топорами выбив крепы замков и ворвавшись внутрь. Подхватив хозяина дома, они принялись обыскивать дом, выбивая двери, выворачивая шкафы, присваивая дорогие вещи, на ходу меняя свою грязную одежду на дорогую - купеческую. Наскоро не найдя никого, горожане полили дом маслом и забросали факелами.

Та же участь поджидала мелкие храмы, постоялые дворы, кабаки и всех тех, кто в мирное время успел насолить кому-то из заводил этой толпы: одного обвиняли в связях с ведьмами, другого - в разведении заморских растений, третью - в том, что она и была той ведьмой, из-за которой пострадал первый...

***

Людской котёл выкипал, заливая пламя под собой. К утру, когда уже некого было обвинять, не осталось почти никого за пределами самой многоглавой толпы и стихли последние стычки самих горожан, люди, обессиленные и опустошённые, предались рыданиям. Они валились, обхватив головы, причитали и просили прощения у богов. Некоторые возвращались к домам своих прежних друзей, преданных огню и посыпали головы прахом с их пепелищ. Многих настигали запоздалые удары возмездия за связь с виноватым в эпидемии. И всё громче призывали богов. Боги безмолвствовали. Я не слышал их.

Монотонный, приглушённый голос привлёк моё внимание. Жрец в изорванном одеянии бубнил священные слова, на разбитых губах проступала кровь, он украдкой стирал её рукавом и, шмыгнув сломанным носом, продолжал свои чтения. Не разбирая слов, я заворожённо следил за тем, как в его глазах разгорается что-то неведомое, потустороннее. В какой-то момент мир для меня погас.

***

Мутные воды неспешно покачивались. Волна находила на волну, и не было видно берегов – лишь густой омут, матово блестевший в разлитом над миром тусклом свете чьих-то голодных глаз. Я протянул несуществующие руки и липкая, вязкая поверхность заискрилась, расходясь кругами волн, которых не должно быть. Неистребимый мрак глубины пробудился и, будто пузырь, в нём расцвело бельмо огромной рыбы.

Кто-то тащит меня за руку. Моё грузное тело сопротивляется, оно набрякло от застоявшейся крови и волочится безвольным мешком. Я простонал что-то возмущённое таким обращением, руку мою тут же отпустили. Я услышал звон металла по камням, и тут же раздались вопль и топот ног. Не в силах разлепить глаза, я услышал сбивчивую речь и хруст ломаемых костей. Удар копья швырнул тело в сторону, надо мной возвышался стражник, замотанный в пропитанные маслом тряпки. Похоже, во сне я влез в мёртвое тело как в постель и пригрелся, теперь вышибленный под солнечные лучи. Позади меня лежало тело с пробитой грудью, из руки – той самой, за которую меня волочили - торчал бронзовый крюк. Картина не вызывала никаких эмоций. Безразличный к торчащему сквозь меня древку, я поднялся и пошёл прочь.

Солнце рваными лучами освещало город, покрытый пеленой чадящих пожарищ. Надтреснутый покой – пасынок отчаяния - заполнял души людей. В слезящихся от дыма и невысказанных слёз глазах застыло отражение незнакомого мне лица. Казалось, многие из этих людей видели меня, но, погружённый во всеобщее оцепенение, я не придавал этому значения. Интерес к окружающей меня трагедии угас с последним купеческим домом, с последней искрой надежды найти супруга, с последним ударом, нанесённым ни в чём не повинному служке. Пресытившись, я отбросил обглоданную кость людских страданий и с болезненной ленцой в душе брёл, не замечая дороги. И всё чаще мне виделись сшитые воедино лица - в тени узких улочек, в разлитых под ногами помоях, в клубах чёрного дыма. С нарочитой небрежностью неизвестный мне портной оставил рты этих лиц открытыми – не все, но большинство. То же было и с глазами: одни зияли провалами, ежемоментно меняя выражение, другие же пестрели грязными стежками швов, иные несли следы, говорившие о прижизненном сшивании - веки были сросшимися, опухшими, местами виднелись рваные следы попыток разлепить глаза.

Саднящее раздражение наполняло меня, я метался, отворачивался, безмолвно кричал, забившись в угол чьей-то сожжённой халупы. Дрожа, я передразнивал постоянно меняющееся море ухмылок и гримас, я тянул к нему руки в надежде сорвать полотно с крючьев, изорвать его, сплясать на его клочьях. Когда все лица разом растянулись в мерзкой улыбке и исчезли, я опомнился. Рядом со мной чуть дымил курган из человеческих тел, приглядевшись к одному из них, я с ужасом осознал, что под слоем мух, густо покрывавших его лицо, сияла та же, до боли знакомая мне, улыбка. Окинув тела беглым взглядом, я оцепенел – на всех лицах было одно и то же лицо – лицо улыбающегося слюнявого идиота. Я сорвался с места и побежал. Истошный вой в моей голове эхом загрохотал, опрокидывая плошки со священными маслами, гася свечи, срывая развешенные на столбах ленты, покрытые закорючками молитв. Люди в ужасе шарахались от проносившегося мимо них ветра, тащившего за собой ворох разрушения, будто злой ребёнок – дюжину кошек, перевязанных длинной верёвкой за взъерошенные хвосты.

Глава 11.

Я бежал, и ноги мои отказывались бежать дальше. Я кричал, и лицо моё сворачивалось само в себя, я рвал полотно, обволакивающее меня, и оно становилось моими руками, кожа срезанных лиц становилась моей кожей, швы сколопендрой без начала и конца струились по мне, и хлопали в немой истоме складки огромного кокона, в который я обратился, кубарем покатившись в никуда.

Первое, что я услышал, приходя в себя, заставило задуматься о душевном здоровье. Я сидел на высохшем дереве и хихикал, содрогаясь всем телом. Глянув вниз, сквозь нервно дрожащие веки, я увидел ехавшую по дороге крытую повозку в сопровождении двух всадников. С трудом контролируя себя, я отпустил облупившийся ствол дерева и рухнул вниз, сквозь ветки, на повозку, проломив крышу, вывалившись из очередного тела и вниз, под колёса, сквозь деревянное дно повозки. Надо мной поднялся переполох – кричали люди, ржали лошади, слышались какие-то команды. На ватных руках я отполз и устроился на обочине, косясь на происходящее. Это вызывало во мне слабые нотки интереса, и я ухватился за эти объедки человечности, боясь исчезнуть в мареве безразличия.

- Это убийца!

- Глянь, он в форме городского стражника!

- Говорю же, убийца! Обогнал нас и напал с дерева!

- Разойдись! Да он же давно мёртв! Вы его потрогайте – он холодный и вконец окоченевший. А в боку вон – нож торчит, от удара аж по самое навершие в тело вошёл.

- И правда… А откуда он тут тогда?

Не удержавшись, я в голос засмеялся, повалившись на землю. Всё это казалось мне безумно смешным. Неестественно смешным. Смешным до хруста в сопротивляющемся сознании.

- Кто здесь?!

Из-за повозки выбежали люди – двое из них были вооружены копьями, остальные жались за спинами охраны, озираясь по сторонам. Никто из них не видел меня. Никто, кроме одного старика, растолкавшего оторопевших попутчиков и с явным сомнением уставившегося в мою сторону. Оглядевшись, он убедился, что больше никто меня не видит, и принялся наводить порядок, раздавая команды рассредоточиться и осмотреть каждый камень. Сам же подал мне знак следовать за ним. Не переставая хихикать, я пополз за ним на четвереньках. Старик приложил палец ко рту. Я сел, зажав рот руками, в глазах играли озорные огни. Во мне боролись желание испортить ему всю игру, принявшись пугать людей, и любопытство. Рассудив, что устроить балаган я успею в любой момент, я успокоился.

Поиски не увенчались ничем, и беглецы, наскоро собравшись и залатав крышу повозки, двинулись в путь. Я уселся на одну из тягловых лошадей спиной вперёд и принялся дразнить сидевших в повозке людей, пытаясь заставить старика смеяться. Шансов у меня не было никаких – каменное морщинистое лицо не дрогнуло ни разу. К ночи мы остановились на ночлег.

Люди, уставшие за день напряжённого бегства, разошлись спать. Старик, оставшийся у костра один, дождавшись, когда его никто не услышит, заговорил со мной:

- Кто ты такой?

- Кто ты такой? – передразнил я его, гримасничая, и уселся напротив. Уже давно я боролся с той частью меня, что не желала воспринимать ничего всерьёз. Пережив и насытившись ужасами чумного города, я был столь утомлён, что решил дать этой другой личности волю. В конце концов, какая разница, думаю, для призрака сумасшествие уже не столь страшно.

Старик нахмурился. Огненные блики в его глазах скользили, сбивая с толку, пока он в упор рассматривал меня.

- Ты ведь из города?

- Да, папотька! Мы с бабуленькой поехали на большуя ялмалку, там были цилкати и полофатые лофаадки! – войдя в раж, я прикинулся дураковатым ребёнком, размахивал руками и пускал слюни пузырями, не на шутку злясь, что старик не поддерживает игру.

Старик окрикнул кого-то из охраны, тот подбежал.

- Принеси мой сундук.

Охранник кивнул и убежал. Вскоре он вернулся, волоча на себе небольшой сундук, покрытый странными письменами.

- Свободен, но будь поблизости. Вы с Жаном можете мне понадобиться в скором времени.

Когда мы остались одни, старик раскрыл сундук и извлёк из него всё то же полотно, сшитое из человеческих лиц. Всё веселье мигом слетело с меня, я вскочил и отшатнулся от него. Полотно манило к себе, и это пугало меня всё больше.

- Узнаёшь это?

- Ты из того храма? На вас напали из-за чумы.

- Сейчас это уже не важно. Прикоснись к нему. Ведь я знаю, тебе этого хочется, – старик шёл ко мне, протягивая полотно.

- Отойди от меня, старик, оно... я не хочу!

- Ещё бы…

Следующих слов старика я не разобрал, ночь вокруг меня сгустилась, и я против своей воли протянул руку. Кожа была ледяной на ощупь, настолько, что это обжигало. Из последних сил я прошептал:

- Нет…

Полотно собралось в складки, оно напоминало змею, готовую рывком свёрнутой пружины настигнуть жертву. Я попытался отдёрнуть руку, но кожа будто летучая мышь вздыбилась крыльями и набросилась на меня, облепила, сжимаясь и скручивая меня, сдавливая родившийся было крик. Не устояв на ногах, я повалился на землю, скрученный в тугой комок, будто младенец в утробе матери.

- Жан, Кристоф, ко мне! – голос старика слышался откуда-то издалека.

Охранники с недоверием выслушали приказ старика, но ослушаться не решились. Уйдя в ночь, они вскоре вернулись, волоча на себе связанные тела былых попутчиков. Те вырывались, пытались выплюнуть кляпы, предупредить товарищей, но тщетно - старик знал, из кого набирать людей.

Старик, к тому времени натянувший обрядовую хламиду, подтащил первого из связанных людей к покрытому шевелящимися лицами кокону, поднёс ритуальный нож к побелевшему от страха лицу с кляпом во рту и, улыбнувшись, пустил кровь, заливая стёганые лица. Рты принялись жадно пить, полотно всё зашевелилось, будто каждое лицо стремилось оттолкнуть соперницу и утолить свою нескончаемую жажду.

- Не торопитесь, здесь на всех хватит.

***

Меня скрутила агония. Давным-давно позабытое ощущение ломаемых костей окунуло меня в океан безумной страсти, какую можно получить, лишь наслаждаясь собственной болью и ощущением души, просыпающейся сквозь пальцы в бездну безумия. Я ощущал, как моя кожа рвётся, открывая каверны беззубых ртов, как в открытые раны льётся боль, принявшая форму кипящей смолы. И во спасение мне моё сознание заполнили мелькающие образы, будто воспоминания, но столь разные и несвязные, что просто не могли принадлежать одному человеку. Этот поток заставил меня забыть о разрываемой плоти, о безумии, случившемся только что и продолжающемся где-то там, далеко, за пределами моего кокона.

Вспоротая жизнь сочилась гноем и сукровицей. Вцепившись в зудящее лицо, я с холодеющим сердцем ощутил склизкую плоть, двумя холодными камнями в ней перекатывались мутные глаза. С истошным криком отряхнув руки, я начал терять равновесие, падая назад, цепляясь за воздух, я повалился на спину и рассыпался ворохом сухой плоти, просушенных обломков костей и ворохом седых волос.

Я рождался и умирал. Я убегал от диких животных и взбирался на стену осаждённого города. Я тонул в любовной страсти и упивался местью. Я пил неразбавленное вино во тьме пустынной улицы и сжигал богато обставленную библиотеку. Я вспарывал животы и гнил в могиле. Я шептал запретные слова и растил цветы. Я терял рассудок и переставал быть собой. Меня больше не существовало.

Глава 12.

Части мироздания, кружа в замысловатом танце, расползаются и собираются вновь - каждое мгновение. Узор реальности постоянно меняется, повторяясь лишь в мелочах, незаметных и ускользающих. Нити, пронизывающие ткань мира, пришли в движение, повинуясь давлению извне. Вековое полотно, незыблемое и неделимое, переплетает свою структуру. Говорят, если долго смотреть на нити пряжи, можно в деталях рассмотреть события человеческой жизни. Если бы нашёлся странник, который, проходя мимо, зачарованно уставился на ткань времени, он мог увидеть стол, заставленный яствами, и людей, пирующих за ним. Но не было никого, кто стал бы смотреть на пыльную старую тряпку. А даже если и нашёлся такой странник, наверняка не обратил на это никакого внимания. Нет, прошёл бы мимо, усмехнувшись в непослушную бороду: эка невидаль, боги пируют! – и капли вина у них допросишься, чего и глазеть?

Тяжёлая резная дверь распахнулась от толчка, являя знакомую картину: стол еле держался, сдавая позиции под непомерным количеством еды, выпивки и пьяных богов. Один из особо рьяных и, видимо, самых голодных, тянулся за куском мяса, уже залезая на стол с ногами. К счастью для многострадальной мебели, мой приход отвлёк его.

- Эй, Обман, иди к нам, без тебя здесь скучно, как у коровы в заднице!

Завертелись шестерни, приводя миры в движение. Бочонки пива на дереве стола сменились амфорами с вином, окорока - амброзией, раскрасневшиеся лица пирующих, увы, остались теми же.

- Гермес, что ты там витаешь в облаках? Пойдем, выпьем!

Я сморгнул. Хитоны сменились на кожу и кольчуги.

- Локи, где тебя носит уже?! - всё надрывался голос.

- Не ори, валькирии любить не будут.

- А в самом деле, где ты был? - тихо произнёс вкрадчивый голос. Из тени выступил мужчина неопределённого возраста, играя золотой цепочкой, уходящей в нагрудный карман жилетки.

- Тебя и впрямь это интересует, Секундомер, или это лишь предисловие к разносу за опоздание?

- Я неоднократно уведомлял тебя о том, что ношу другое имя, Обман. И я задал тебе конкретный вопрос, ожидая вполне конкретный ответ, который, по всей видимости, противен твоей натуре... - мужчина вскинул глаза и упёрся взглядом мне куда-то в переносицу. Разумный выбор, в конце концов: это самая мало изменяющаяся часть моего лица.

 - Мне кажется, ты достаточно долго общаешься со мной, чтобы понять, что если я не ответил тебе сразу, то уж точно не отвечу впоследствии. А ещё, судя по всему, ты так давно общаешься со мной, что уже начинаешь отращивать чувство юмора, с чем тебя и поздравляю!

- Ты знаешь, что ошибаешься. Время неизменно.

- Ну да, конечно, - я насмешливо окинул взглядом без остановки меняющиеся декорации, стараясь не глядеть на богов, а те, в свою очередь, не обращали на нашу перепалку никакого внимания.

- Я отказался от своей власти над этим местом, и об этом тебе тоже прекрасно известно. Также я напомню тебе, что сделал это по твоей просьбе.

Пожалуй, стоило ответить что-нибудь особо удачное на его оправдания, но к этому моменту я уже дошёл до стола и потерял к зануде всякий интерес.

Рыжий детина, наливая в подставленный кубок вина, наклонился к моему уху и пробасил, стараясь, чтобы хотя бы в соседней вселенной его не услышали:

- Ты бы поосторожнее с ним, а то ведь вдруг он время своё здесь запустит?

- Кошмар! Это ж ты стареть начнёшь, бороду отрастишь и поседеешь! Ты прав, моя тонкая душа этого не выдержит!

- Тебе бы всё шутки шутить, Вишну...

- Чем богаты, тем и... - интерес к разговору у меня пропал ещё на предыдущей реплике, так что я приложился к кубку, уже успевшему попеременно стать окованным серебром рогом, деревянной чаркой, черепом и снова - кубком.

Встав из-за стола я, не обращая больше ни на кого внимания, подошёл к кованой решётке, легко и беззвучно отворившейся от прикосновения. Сделав шаг вперёд, я ступил на мягкую поверхность, поднимая руку в приветственном жесте, тем же движением защищая глаза от слишком яркого света.

- И как всегда, ты слепнешь, едва успеешь ты войти? Во мне всё крепнет интерес, за что ты имя получил своё, о Светоносный средь небес!

- Если бы я придумывал себе имена, я ограничился бы лишь одним, наиболее легко запоминающимся. И тебе здравствовать, Гавриил!

- И каким же было бы имя твоё? - проигнорировав приветствие, весело спросил мужчина с огромными белыми крыльями за спиной.

- О, оно звучало бы очень коротко: "Я".

- Мда... - глубокомысленно изрёк Гавриил.

- Вот, ты тоже оценил прелесть краткости!

- Тебе ли рассуждать о краткости, Велеречивый? Зачем пожаловал ко мне?

- Поздороваться.

- Что, и это всё? - ответ мой явно сбил мужчину с толку. – Опять ты врёшь.

- И ты туда же. Хорошо, вот тебя привычная формулировка, - я гордо приосанился, слегка расправив выросшие крылья, - "Я уже получил то, зачем пришёл, Гавриил!"

 Воспользовавшись замешательством собеседника, я быстро открыл врата и шагнул в духоту пиршественного зала. Несколько перьев, облетев с исчезающих крыльев, повисли в воздухе. Я решил оставить сожаление о несостоявшейся беседе висеть вместе с облетевшим опереньем. "Раньше бы меня это не побеспокоило", - устало подумал я.

За время моего отсутствия ничего не изменилось. От всего происходящего уже изрядно несло вековой пылью. Пыль однообразия покрывала сцену, декорации и даже актёров. Первое время мне становилось легче, когда я уходил отсюда к людям. Но и там изменялся только запах благовоний на алтаре, в остальном было то же самое: молитвы, жертвоприношения, однообразные реакции на мои потуги что-то поменять, почувствовать новые эмоции. Эти попытки я забросил после того, как однажды потребовал человеческих жертв.

Судя по пробегающим иногда по спине мурашкам, эта дикая и дурацкая идея до сих пор приносит свои нежеланные плоды. Как сказал один из богов, я сейчас уже и не вспомню, кто именно: "Научи дурака кланяться, так и не остановишь потом".

От таких дум я твёрдо решил напиться. Подойдя к столу, я мигом осушил поданный мне рог, успел трижды опорожнить чарку и, наконец, добился желаемого: угар пьянства подхватил меня, сбив с ног лучше любого тарана, завертел, выбрасывая из головы все размышления. Кажется, я задал тему для беседы, поскольку смутно помню, как мы спорили с кем-то о смысле человеческой жизни - если рассматривать её как самостоятельное целое, а не как источник нашей силы. Помнится, я даже вскочил на стол, пытаясь убедить присутствующих в том, что людей все недооценивают.

Я очень старался не отстать от остальных в веселье: пил за все свои лики и обличья, заедал всё это неимоверным количеством жратвы, с титаническим рвением ухаживал за богинями, стараясь принять наиболее привлекательные обличия. Я с удовольствием вступал в круг дерущихся, пытаясь помирить всех со всеми, так что противники забывали причины для драки друг с другом и быстро находили их для драки со мной. Я даже поприсутствовал при уничтожении какого-то мира, чуть замедлив очередное бегство.

Не знаю, сколько я прожил в этом мареве. Я даже не уверен, что всё виденное было реальностью, а не горячечным бредом, таким простым и человеческим. В какой-то момент шумное веселье за столом смолкло. Лица богов вытянулись, тела их начали тускнеть и просвечивать. Я обернулся, почувствовав чьё-то присутствие. Ко мне неспешно приближались трое. Одного из них я узнал, несмотря на туман, застилавший мой взор.

...Неслышимый и невидимый ветер всколыхнул гобелен, сотканный из человеческих лиц. Все губы разом исказились в усмешке...

Отбросив видение, я вернулся к созерцанию троицы. Одетый, как всегда, безукоризненно Время смотрел на меня с лёгкой тенью сочувствия на каменном лице. Не желая выныривать из приятной бездумности, я выкрикнул:

- Присоединяйтесь, предлагаю тост: "За добрых гостей!"

Взгляд Времени принял уже привычное брезгливое выражение. Две фигуры по бокам от него, закутанные в бесформенные плащи с капюшонами, слегка вздрогнули.

- Ничуть не изменился, братец, - донёсся глубокий бархатный голос. - Я благодарю вас за то, что провели меня к нему, можете быть свободны.

Голос нельзя было назвать бесцветным, но и присущего такой фразе высокомерия не было ни капли. Я бы даже назвал интонации этого голоса... ласковыми. Однако спутники говорившей – а я почему-то был уверен, что голос этот мог принадлежать только женщине - дёрнулись, как от удара кнутом.

Загадочность ситуации начала меня порядком утомлять.

 - А подними-ка капюшон, сестрица! - нахально заявил я.

Впервые с момента нашего знакомства на лице Времени появилось выражение ужаса. Безмолвная фигура в плаще вскинула руки, пытаясь, видимо, остановить какое-то действие "сестрицы". Смутное подозрение холодным лезвием палаческого ножа прошлось по моему позвоночнику.

- Я дам вам время уйти. Это его выбор, а кто я такая, чтобы отказывать кому-то, кто желает встретить мой взгляд...

Если кто-то что-либо хотел возразить, он оставил слова при себе. Словно деревянные марионетки, на негнущихся ногах две фигуры ушли куда-то в темноту.

- Ну что ж, брат, сейчас ты получишь то, чего просил, - как ни в чём ни бывало продолжила "сестрица", тонкими пальцами поднимая капюшон.

Из-под капюшона показалась зеркальная маска, отразившая моё лицо. Нет, не лицо - лица. Мои удивлённые лица, и больше ничего. Я оглянулся – божественный пир и меня, будто ширмой,  отделяла прозрачная стена из тончайшей слюды. Размытые, волнистые фигуры двигались замедленно, краски приняли нездоровые, неестественные тона, голоса долетали до меня, словно через толщу воды. Я вновь посмотрел в зеркало чужой маски. В нём отражался только я, за моей спиной не было никого.

- Что...

- Что-что-что-что… - эхо перебило меня. Голос был и моим и, одновременно, чужим.

Лица, отражавшиеся в зеркале маски, сменили выражение с удивления на оттенки страха: от сомневающихся лиц, отказывающихся верить в то, что видят, до лиц перекошенных гримасой животного ужаса. Раскрытые глаза сотен лиц начали закрываться – неспешной волной, начиная с еле различимых лиц задних рядов, ближе – к тому, которое я считал условно своим.

- Кто ты?

- Кто-кто-кто-кто… - мой голос, ставший голосом эха, усмехался надо мной.

Я напал на неё. Собрав крохи уверенности в своей божественной безнаказанности, я атаковал. Я развернул полотно Иномирья в знакомый до хруста в костях узор, как сотни раз до того, я сгибал черноту эфемерного бархата в океан тончайших изгибов. Я потянулся, чтобы внести последний штрих в узор, призывая всю существующую и несуществующую силу к служению, и в этот момент взвешенное в пустоте полотно поползло вниз, обнажая всё ту же зеркальную маску, в которой продолжали угасать мои отражения.

Я попытался бежать, позади меня встретила скользкая, будто весенний лёд, стена. Прикасаться к ней было больно. Я побежал вдоль неё, оборачиваясь, я с ужасом видел, как закрываются глаза моих лиц. Слева и справа я упирался в ту же стену, и она надвигалась, толкая меня к незнакомке с зеркалом вместо лица.

На деревянных ногах, я встал напротив неё и глянул в самый центр отражения, где оставалось одно лицо, искажённое презрением лицо, иссушенное долгим голодом и побоями. Я не знал, чьё это лицо. Оно лишь казалось знакомым. Но я, почему-то - я не помнил, почему - не верил ни ему, ни себе. Заметив какое-то движение, я вгляделся в край маски, и еле удержался, чтобы не вздрогнуть – лежавшие на самой кромке лица едва приоткрыли глаза в озорном и очень хитром прищуре, как умеют лишь дети, притворяющиеся спящими. Спокойно посмотрев на центральное лицо, я увидел, что оно перекошено ужасом. Это было моё лицо. Моё лживое лицо. Улыбнувшись, я закрыл глаза.

***

Тяжёлая резная дверь распахнулась от толчка, являя знакомую картину: стол еле держался, сдавая позиции под непомерным количеством еды, выпивки и пьяных богов. Один из особо рьяных и, видимо, самых голодных, тянулся за куском мяса, уже залезая на стол с ногами. К счастью для многострадальной мебели, мой приход отвлёк его.

- Эй, Обман, иди к нам, без тебя здесь скучно, как у коровы в заднице!

Завертелись шестерни, приводя миры в движение. Бочонки пива на дереве стола сменились амфорами с вином, окорока - амброзией, раскрасневшиеся лица пирующих, увы, остались теми же.

- Гермес, что ты там витаешь в облаках? Пойдем, выпьем!

Я сморгнул. Хитоны сменились на кожу и кольчуги.

- Локи, где тебя носит уже?! - всё надрывался голос.

- Не ори, валькирии любить не будут.

- А в самом деле, где ты был? - тихо произнёс вкрадчивый голос.

Из тени выступил мужчина неопределённого возраста, играя золотой цепочкой, уходящей в нагрудный карман жилетки. За спиной мужчины, в тени, я увидел два силуэта в балахонах. Казалось, остальные их не замечают. Но отсюда, из-за скользкой, будто весенний лёд, мутной стены, я видел, как Время подходит ко мне – к стоявшему за этой стене мне, - я ему что-то отвечаю, продолжая балагурить, и за всеми нами следят двое. Когда одна из фигур начала поворачиваться в мою сторону – в сторону стены, из-за которой я следил, я спокойно раскинул руки, нащупал тёплые, мягкие складки, сжал их и потянул к себе. Умело сшитое полотно из сотен срезанных и скроенных воедино человеческих лиц занавесом сомкнулось между мной и окном в лживый мир богов. Презабавное полотно для презабавной клетки певчих птиц.

- Спите, мои дорогие.

***

В носу нестерпимо щекотало – это солнце забросило ворох своих горячих лучей в распахнутое окно. Поведя носом, я не смог сдержаться и чихнул, окончательно просыпаясь.

Я открыл глаза и с внезапно накатившим ужасом уставился на своё отражение. Зеркальная маска не лучшее средство для передачи эмоций, но я был уверен, что стоящая передо мной победно улыбается.

- Я вижу, что ещё могу убить даже ложь. Теперь-то ты вспомнил, кто ты есть, брат? Вспомнил, я вижу. Теперь я смогу, наконец, убить тебя так, чтобы ты понимал, за что умираешь. Посмотри же на меня снова, Безликий, смотри в глаза своей Смерти...

 В углу копошился щенок, он поскуливал и неуверенно отрывал хвостатый зад от дощатого пола. Вразвалочку встав, он пошёл ко мне, где-то в доме мать и сестра затянули нехитрую крестьянскую песню. Я до самых ушей улыбнулся запаху свежих пирогов.

Мой резкий и счастливый смех оборвал её торжество. Долгое время под гнётом самообмана правда скапливалась во мне, подавляемая страхом и забвением, теперь меня рвало ею, она выдавливалась из меня с каждым выдохом, с каждым смешком, каждым словом. Вековая пыль, мешавшая мне дышать, наконец, была потревожена дуновением свежего ветра. Мне было больно, так больно, как бывает только при рождении. Я заглушал вопли страдания смехом, выдавливал его из себя вместе с правдой, чувствуя, что смеяться становится всё легче, что я начинаю искренне веселиться, стоя перед удивлённой Смертью. Освободившись от своего собственного обмана, я с особой отчётливостью видел сейчас филигранную нить лжи, сплетённую моей собеседницей вокруг себя самой. Наслаиваясь на воспоминания, всплывающие в моей голове, этот узор дополнил картину и позволил, наконец, увидеть её во всей полноте.

- Я благодарен тебе за то, что вернула мне память, Многоликая. За это я помогу тебе очнуться от своего собственного сладкого сна, - я протянул руку и сжал хрупкий покров золотой паутины, сотканной из лживых нитей, скатанных руками нечестивой прялки. Рывком я сорвал покров с жестокой реальности.

- Теперь и ты сможешь вспомнить, как всё произошло на самом деле, лишённая придуманного врага.

Смерть выгнулась дугой, силясь выдержать тот же груз, что чуть не разорвал меня минуту назад. Когда она смогла поднять голову, тело её трясло мелкой дрожью.

- Ты... но ведь это был ты, я помню...

- Ты точно помнишь, что меня никогда не было. Не было у тебя никогда брата, обманом взявшего тебя, у тебя вообще никогда не было брата, а у твоих детей отца. Ты выдумала меня, чтобы тебе стало легче, придумала себе врага-искусителя, выдумала меня и дала мне жизнь, желая подарить смерть.

- Но ты же сейчас стоишь здесь, передо мной! Ты опять мне врёшь, Обман!

- Ты создала меня не из любви, а из ненависти, не лучший материал для созидания. Но начало было положено. А вот твоим детям сама идея Обмана пришлась по сердцу, благодаря им я обрёл свою силу. И это тело.

Многоликая взяла себя в руки, перестала дрожать и выпрямилась.

- И что ты теперь намерен делать? Скоро я загляну в лицо каждому человеку в этом мире. Тогда ты лишишься источника своего существования.

- Посмотрим, сестрица, посмотрим. Ты спросила, что я намерен предпринять? Ты никогда не примешь правды и никогда не простишь меня, но я создам мир, в котором ты сможешь добраться до меня, не истязая людей. Более того, ты сможешь насладиться моей смертью не один раз. Что ты ответишь на это, сестра, смертельная в своей наивности?

- Отвечу, что не верю твоим словам. И никогда не буду.

- Что ж, поверишь, когда увидишь. Но есть пара условий. Ты никогда не подаришь смерть моим детям, Времени и Ничто.

- Тем, кто привёл меня к тебе? Ты считаешь их своими детьми даже после этого? Хорошо, я и не собиралась. Но ты упоминал два условия.

- Вот и отлично, вы трое вскоре понадобитесь мне. О втором условии ты узнаешь чуть позже.

Глава 13.

Чума ушла так же внезапно, как и началась. Город возвратился к жизни. Пепелища, оставшиеся от осквернённых, по мнению горожан, домов и ям, куда сваливали тела умерших от болезни, огородили, выстроив глинобитные стены, освящённые местными и пришлыми жрецами. Следующей весной пепелища должны были покрыть слоем земли, привезённой из священной земли юродивых отшельников. В землю же посадят зёрна слезоцвета – могильной травы. По заверениям жрецов, это окончательно уведёт чуму в прошлое. Под натиском горожан прокуратор согласился и выделил деньги из казны на эти обряды, хотя и сам втайне украсил свой дом защитными знаками, вопреки напускному скепсису.

Будучи в каждом камне и в каждом вьющемся на ветру стираном полотнище, я не существовал. Быть везде и быть нигде – проклятие любого бога. Для претворения плана мне была нужна точка опоры. Последняя ступень несуществующей лестницы. Первый глоток смертельного яда. Последнее мне были готовы преподнести в любой момент. Терпение за моим левым плечом истекало разбитой клепсидрой. Но я не торопился. Подождёшь, похотливая, не спеши сватать меня своей вечностью.

Алтарный камень, чудом сохранившийся в событиях прошедшего года, заваленный остатками некогда богато расписанной фрески, дрогнул. С полсотни людей, спавших в своих постелях, вскрикнули во сне, не просыпаясь. Жена прокуратора тщетно пыталась унять плачущее во сне дитя – перепуганная нянька жалась к стене, бормоча молитвы. Сам правитель, покрытый бисером пота, лежал в своей опочивальне, а поднятый с постели семейный лекарь лишь разводил руками. Уста десятков людей кривились в непривычных формах, исторгая слова давно забытого языка. Жрецы, поднятые среди ночи, едва одетые, спешили к святыням алтарей, воскуривая травы и выпаривая отвары, шепча молитвы, но всё громче восходил шёпот. Перекрывая молитвы, он незваным гостем заходил в души, он заставлял жрецов сбиваться, отирая пот со лба. Камень в центре давно разрушенного и огороженного здания покрылся хлопьями чёрной плесени, пятна увеличивались, на их поверхности заискрились капли маслянистой жидкости. В слитном спазме город накрыл вопль сотен человек - одних спавших проклятым сном и других – тех, что сидели у пропахших болезненным потом близких, молясь об их пробуждении. И в этом крике потерялся одинокий треск древнего алтаря, расколотого надвое.

***

Я стягивал просеянные в мир зёрна Смерти, заставлял их прорастать в нужной мне форме – ростками бурьяна, где должен был взойти шиповник, стеблями винограда вместо гибких ростков бамбука. С каждым ударом сердца, я вытягивал жало из гноящейся раны, и запах ненависти накрывал меня с головой. Запах вышибал меня из сознания, и в бреду я видел её – Безликую. Движимый лишь силой собственного решения, я вышел на обозначенный для этой драмы рубеж – на импровизированную сцену. На сцену одного актёра для единственного зрителя. Я забросил лакомую наживку, и океан вспенился. В его глубине закипал безумный котёл.

Океан бушевал, исторгая из своих пучин шквалы, огромные волны громоздились одна на другую, передавая свою силу следующей, словно играя в смертельной эстафете. В великой ненависти, жертвуя собой, океан заставил толщу воды встать на дыбы. Обнажив морское дно, та двинулась на землю, стремясь уничтожить всё, созданное людьми.

На берег высыпало всё немногочисленное население прибрежных городов, выжившее после всех напастей, чтобы быть унесёнными морской водой. Завороженные люди следили за приближением смерти. Никто не предпринимал попыток бежать, сил ни на что не оставалось, и надежда, вопреки поверию, была мертва.

Один за другим обречённые поднимали глаза к небу, наперебой зазвучали молитвы, сливаясь в неразличимый гул. Отнюдь не сразу кто-то, по всей видимости, ожидавший смерти больше, чем ответа богов, понял, что волна замедлила бег и остановилась. Одинокая фигура, выйдя далеко вперёд, стояла, раскинув руки и грудью встречая стену воды.

Встрепенулась надежда, зазвучал её робкий голос в толпе:

- Это же Нихр со своим Сияющим Молотом!

- Разуй глаза, дубина, то Глот Ненасытный спасает нас, нерадивых, раскрыв свою необъятную пасть, он выпьет всю воду!

- Да нет же...

Много таких криков раздавалось в ту ночь. Повсюду видели люди, как тот или иной бог спасает их, останавливая смертельный вал. И как заворачивается гребень на самой верхушке, опрокидывается бессильно - всей массой, желая накрыть, смыть и унести с собой – в пучину - хотя бы тех, кто стоит на самом берегу. Но ни одна капля не долетела до людей. Лишь изломанное тело оставил после себя укрощённый океан.

Тишина повисла над берегом, мягким войлоком забиваясь в уши. Затишье перед бурей. Не замеченные никем, среди толпы лишь трое понимали, что произошло и чему ещё предстояло произойти. Сурового вида мужчина в ослепительно-белой рубашке, безукоризненно выглаженных брюках и жилетке вопросительно глянул на своих спутниц, закутанных с головы до пят в бесформенные плащи. Втроём, стоя чуть поодаль, они вбирали в себя нарастающее вокруг непонимание, тонко чувствовали напряжение, и заранее отрепетированная фраза была брошена именно в то мгновение, когда тишина готова была прорваться криком. В то мгновение, когда слова могли затронуть струны душ людей, обычно глухих ко всему. Из-под капюшона одной из фигур раздался бархатистый потрясённый голос:

- Но ведь боги не умирают!

Упав на благодатную почву, ожидавшую хоть какого-нибудь зерна ответа на терзавший всех вопрос, мысль эта тут же проросла в сознании, дала побеги и сорняком недоверия заняла всё свободное пространство.

- Тогда кто же это был?! - исторгла новый вопрос многоголосая и безликая толпа, желая сразу узнать всё и потому легко верящая каждому слову.

- Разве вы не видите?! Это человек... Нас всех спас человек! Герой...

Боги с трудом покинули бурлящую массу людей, стараясь не оглядываться на изломанное тело их бывшего брата, соперника, отца.

Смерть повернула скрытое капюшоном зеркало к своим спутникам:

- И что теперь?

- Безликий создал меня, придумав Страх. Теперь я принесу этот Страх людям, - прошелестел бестелесный голос.

- Зачем?

- Страх заставит их вновь поверить в героя, так отец сможет вновь переродиться.

- Ну а я буду отделять Время спокойной жизни от Времени для свершений. В конце концов, я был создан вместе с забвением, так что я сделаю всё, чтобы люди помнили героя, но не вспоминали бога Обмана, - поправляя цепочку часов, объяснил Время.

Лёгкий смешок раздался над миром:

- Тогда я раз за разом буду следить, чтобы герой никогда не стал богом. Ведь боги не умирают.