НА ЦЕПИ - Глава 8. На цепи

   (Начало в "На цепи. Глава 1" - http://www.proza.ru/2012/11/04/343)

   Бобров ничего не успел ни сказать, ни крикнуть вслед Лене — ни остановить, ни оправдаться, ни уговорить, ни объяснить. Потрясенный и безмолвный он лежал на полу. В голове была сплошная путаница: «Забыла развязать... Как невменяемая... Какая женушка?.. Какой ребенок?..» И тут же заныло сердце: «Рита... Она знает про Риту. Вот это влип».
   Но что Лена хочет доказать? Доказать... доказать... Что-то знакомое, страшно знакомое. Да, да, он тоже, помнится, хотел кому-то что-то доказать и даже отомстить, когда метался — знакомиться с Ритой или нет... Она побежала в ЦУМ? Но Рита не работает. Или опять появилась в магазине? Вот ужас!..
   Все болело, ныло.  Лежал неподвижно. Потом как опомнился — снова попытался распутаться. Не получалось. Лежать на спине было очень неудобно, тяжело. Немного легче на боку. Бобров инстинктивно переворачивался, приспосабливался.
   Пожалуй, только сейчас он начинал до конца осознавать всю трагичность... и нелепость ситуации. Взгляд его поймал настенные часы: почти три. Вспомнил, что сегодня должен приехать Мисниковский. И Люся хотела прийти пораньше... Боже, все рухнуло. Может, поэтому в последнее время Лена была с ним так груба? Не только переходный возраст... Что же делать? Как спасти Ленку... себя... семью? В горле першило, давило, сердце и душа разрывались в диком смятении. Вдруг Бобров почувствовал, что глаза застилает влажный туман... Да ведь он плачет! Обида за что-то не свершенное и не осуществленное вгрызалась в душу, а сердце сжимала жгучая тоска и боль. Разве он об этом  мечтал? К этому всю жизнь стремился? В самом страшном сне не мог представить, что такое может с ним случиться. Господи, ну почему это произошло именно с ним? Генка всю жизнь бегает «налево» и ничего. А ему не повезло. Кто-то из соседей мог увидеть Риту, сообщить Лене... Или... А, все равно! Бобров зло пробормотал старую заповедь «ходоков»: не «люби», где живешь, не живи, где «любишь». Дурак. Генка бы в такую историю не влип. И что теперь делать?..
   Боброву вдруг стало безразлично: что будет, то будет, назад хода нет. Тоска и боль, вроде, отступили — в душе пустота. Он лежал как на смертном одре — неподвижный, с закрытыми глазами, и где-то далеко, как вне его, в каком-то бесконечном пространстве мелькали чьи-то лица, руки, ноги, обнаженные женские и мужские тела... А кто-то над ухом шептал знакомые слова...
   Ложь, ложь. Все в жизни — ложь... Любовь — это музыка. ОргАн   любви... За все надо платить. Каждый платит за себя... И каждый свободен. Вот и Ленка свободна... Что будет, то будет... Почему-то опять вспомнил давнишний рассказ Мисниковского о том, как он «умирал»: без сожаления, за жизнь расплачивался спокойно. Пустая жизнь...
   Нет, нет, что-то не то. И опять словно кто-то в душе перевернул таинственные песочные часы — тоска и боль стали вновь заполнять его онемевшее тело. Что-то он предал в своей жизни. Из глубины памяти всплыл давнишний спор с Генкой о женщинах, о любви, о лжи, о свободе... Да, о чем-то вечном говорили они, о чем-то общечеловеческом. Наверное, и расплачивается он сейчас за все человечество и за всю эту грешную жизнь... Господи, о чем это он? Нашел время философствовать. Но, может, он просто пытается успокоить совесть, оправдаться перед самим собой, чтоб потом суметь «грамотно» и убедительно оправдаться-покаяться перед женой и дочерью? И не только перед ними.
   А вдруг Генка увидит его в таком — «цепном» — положении? Ведь он, Бобров, считал свою семью «выше» семьи Мисниковского, гордился этим. Значит, и себя считал «выше» друга. А сам лгал ему, не был с ним искренен, не говорил, что он о нем и его жизни думает. Стало быть, скорее завидовал, чем осуждал. Бобров лежал с закрытыми глазами и, как в кино — в темном зале, — вдруг увидел повлажневше-черный, азартный взгляд своего друга, каким он запомнился ему, когда Генка соблазнял Нину. Только теперь в этом взгляде почему-то была еще и усмешка...
   А может, он должен оправдаться-покаяться перед Ритой? Ребенок... Был ребенок... Был... Наверное, ей было что рассказать Лене...
   И вдруг из какой-то далекой и таинственной вечной вечности в его мятущуюся душу ворвались ясные и отчетливые видения: вот он несет портфель Кати, своей первой школьной подружки... вот она улыбается... вот они бегут куда-то, взявшись за руки... Может, только тогда, в детстве, у них с Катей и была настоящая любовь?.. Но кто знает, что такое любовь? Кто знает?.. И опять боль, обида, тоска поглотили все его существо, и  чувство неосознанной великой вины вновь затерзало его душу, словно сейчас он, распятый на полу, как на деревянном кресте, на самом деле расплачивается не только за себя, а за все человечество. И он был готов принять этот грех и расплатиться за него. Только бы побыстрей, чтоб избавиться от мук. Душевных мук.
   «На Голгофе не суетятся», — мелькнула неожиданная мысль. И вспомнил слова: «Спасти душу». И вспомнил другие слова Мисниковского: «Каждый спасается, как может и чем может».
   А чем спасался он, Бобров? И не знал, что ответить, только понимал, что он не спасся.
   Не спасся... «Отличник по политической подготовке»... И в памяти мелькнули фотографии журнальных красоток и лозунги на стенах в студенческом общежитии. «Бытие первично...» Хотели утвердиться в свободе...
   Почему-то вспомнился самый первый в его жизни «секс»: в детском садике, в песочнице, они сидят с девочкой и, «договорившись», залезли ручонками друг другу в штанишки. А еще они с мальчишками подглядывали в щели девчоночьих уборных и в окна женских бань. «Ищите женщину»... Неужели все так просто и давно понятно? И при чем тут бытие? Человек — та же животина, которая бегает в вечном поиске «продолжения рода»... Нет, нет, он, Бобров, не о мимолетной «честности» и мимолетной «искренности», о которых говорил когда-то Мисниковский, он, Бобров, о чем-то другом, не просто о «вечном инстинкте». Тогда о чем?  О вечной мечте соединить «тело» и «душу»? Не мимолетно, а вечно получать и дарить радость? По закону природы, по смыслу жизни. И опять Генка прав: вечного счастья не бывает, как и вечной любви. Только вечен этот житейский союз, этот вечный узел — смех и грех, смех и слезы...
   «Надо помогать себе, своей судьбе... Надо помогать друг другу...» Кто же это говорил? Многие говорили. И он думал и думает об этом: помогать себе — значит, помогать друг другу, не предавать. Нет, он не о работе. О семье? Утопия, ложь... И государство лжет... А до бога далеко. Бог в душе? Это что — страх? Вера? Да, да, он когда-то размышлял об этом: вера в рай и страх попасть в ад. После «отличницы» он тоже боялся, всю жизнь боялся. Нет, не ада. А может, СПИД — это кара божья? Но человек придумает спасение. И что тогда? Как всегда, грешить и каяться, грешить и каяться. Лгать, лгать, лгать — помогать себе и другим...
   А может, в этом и есть спасение? Может, и он, Бобров, всю жизнь спасался ложью? Вот Ленку, дочку свою, хотел и хочет уберечь. И не только от стриптиза... Искал любовь и особо не задумывался о дальнейшей судьбе женщин, с которыми расставался... Но и женщины ему лгали. И он давно знает: люди лгут не только другим, но и сами себе и не замечают этого... Неужели он никого не любил по-настоящему? Или же не успевал полюбить? А Люся? Он и Люсе лгал. Да, да, лгал — и не только изменив с Ритой. Все эти «взаимные откровения» в постели — без честности и без искренности. И опять вдруг вспомнились давнишние слова Мисниковского о том, что вся ложь в семье сосредоточена, в семье концентрируется. Господи, он, Бобров, всю жизнь сопротивлялся этому, всю жизнь... Как глупо устроен человек, как глупо все устроено. И сердце опять больно ноет, тоскует о чем-то вечно красивом и вечно затаптываемом, о чем-то вечно зовущим и вечно недосягаемом. Но, может, любовь это и есть ложь? Ложь, которой ты и сам готов и хочешь обманываться...
   А не лучше ли, чтоб все взорвалось... или самому взорвать... или, на самом деле, умереть... и начать все сначала...
   А может...
   Бобров лежал на полу и от дикой усталости и онемелости впадал в полузабытье. Иногда ему казалось, что он находится в заколдованном пространстве, сотканном из бесконечных взаимосвязанных и взаимозависимых вопросов, всю жизнь волновавших его, которые сейчас больно врезаются в его тело, мозг и душу, а он все ищет и ищет универсальный на них ответ, некую таинственную и всеобъемлющую формулу-опору. И понимает, что не сможет ее найти. А вопросы все лезут и лезут в голову... И это уже не вопросы, а люди вокруг него плотной толпой, как в переполненном автобусе, и от этой тесной толпы ему так же больно.  Вот он видит в толпе Люсю с Жулей на руках, а рядом — Лену в обнимку с каким-то полуодетым парнем... Мисниковский кого-то обнимает и громко хохочет... А вот Катя — растерянный взгляд, полуоткрытый рот и большие немигающие глаза... Улыбающаяся и по пояс раздетая Галка... «Отличница» с ярко накрашенными губами и синяком под глазом с укором смотрит на него и как бы говорит: «Я была здорова, это ты меня заразил, а я заразила другого, и меня наказали»... И еще много других людей — знакомых и незнакомых женщин, друзей, сослуживцев, случайных автобусных попутчиков... Вся эта толпа все теснее вокруг него, и ему все больнее, больнее, больнее...
   И вдруг Бобров заметил среди толпы самого себя, вернее, двойника, который что-то говорит ему, лежащему: то ли советует, то ли мораль читает, то ли философствует. А он, лежащий, понимает и не понимает его, слышит и не слышит, или не хочет ничего слышать. И сами слова то ли банальные, то ли нужные, то ли пустые.
   И вот это уже не просто толпа, а какое-то собрание или митинг... Люди что-то бегают, суетятся, мельтешат, многие из них держат в руках знамена, флаги, транспаранты, написанные от руки лозунги — «Укрепим трудовую и политическую дисциплину!», «Да здравствует капиталистическая конкуренция!», «Сознание первично, бытие вторично!»... Вот Бобров замечает знакомых ему людей, заводских. Начальник техбюро и бывший парторг наперебой кричат ему, лежащему Боброву: «Ты меньше ораторствуй!.. Век будешь в мастерах ходить!.. Неприятностей захотел на свою задницу?» А директор завода, сверкая золотой коронкой, подмигивает ему: «Даешь свою фирму!» И вдруг один из этих шустрых людей, очень похожий на нынешнего президента, глядя Боброву прямо в глаза, вкрадчиво вопрошает: «А ты воспитываешь государство? Ты выбрал новую власть? Ты проголосовал за ЦЕПИ?» И кто-то то ли смеется, то ли плачет... А Бобров хочет что-то ответить, что-то объяснить, что-то доказать всем этим знакомым и незнакомым людям — и всей толпе, и своему двойнику, и деятелям... — и не может. Как рыба, безмолвно открывает рот. И раскаянья не получается, и за слово-соломинку не может ухватиться. Наверное, и на самом деле умирает. Тишина, покой... и стремительный полет. Раскинув руки, как самолет крылья, он летит по какому-то бело-черному, видно, мраморному туннелю с многочисленными поворотами-зигзагами, только успевай увертываться от столкновения... с белокрылыми ангелами. Значит, летит в рай... А может это не ангелы, а студенточки в белых халатах? Переодетые черти? Тогда он летит в ад? Забеспокоился... Но уже ничего не сделаешь, ничего не поправишь. Как коротка вечная вечность. Она вот — перед глазами. Прощайте... прощайте... И все тело его и душа его томятся дурманящей теплотой и сладостью: это Нина ласкает его своими шелковистыми волосами, целует и поит его влагой языка и губ...

   Я возвращаю ваш портрет.
   Я о любви вас не молю.
   В моих словах упрека нет,
   Я вас по-прежнему люблю...
 
   Люся! Нет, он не хочет умирать! Не хочет!..
   Вдруг Бобров услышал знакомый стук туго подпружиненной входной двери в подъезде — и словно очнулся от тяжкого сна. На какое-то мгновение он перестал чувствовать и затекшее тело, и боль в суставах, будто внезапно вновь ощутил свободу — понятную и так нужную для его души, для его любви и жизни свободу ДОБРОВОЛЬНО СИДЯЩЕГО НА «ЦЕПИ». И так захотелось, чтоб это мгновение, это ПРАВО на понятное и трудное преодоление длилось вечно...

    НА ЦЕПИ. Повесть. — Новосибирск. «Литературный фонд», 2001 г.
    С желающими почитать повесть в книжном издании могу поделиться из авторских запасов.