23. Золотые жилы

Бывшая жена Лариса требовала алименты на дочь: «Почему не работаешь, торчишь дома? Посажу!» А Петр мог выйти из квартиры разве что до магазина за хлебом: внезап-но треснула подошва теплого ботинка, хотя внешне это было не заметно. Зимы теперь стоят теплые; не то, что раньше, когда птицы, умирая на лету, падали в снег комочками льда. И все равно на улице нога начинала мерзнуть.
Денег на новые ботинки не было. Петр сидел дома, угрюмо чего-то ждал. Тюрьмы?.. Лета, когда станет тепло?.. А может, просто – беспечной и радостной улыбки фортуны, позабывшей дорогу в его одинокое жилище.
Дальше все было как в плохом, но добром кино. Утром в серый, тоскливый день раз-дался звонок у дверей, почтальон принес телеграмму. Из Таллинна к Петру ехала сестра Наташа, с недавнего времени иностранка. Через день она пожаловала собственной персоной, цветущая женщина раннего пенсионного возраста с огромным черным мешком на тележке.
После сдержанного приветствия Наташа разразилась недоуменными вопросами:
– Почему не пишешь, Петька? Всегда любил переписку. Почему не встретил у поезда, супостат? Не узнаю тебя.
– Приболел, – промямлил он.
Сели обедать. На столе – картошка, поджаренная на подсолнечном масле. Такое меню произвело впечатление на сестру.
– Постишься, богомолец?.. А в Эстонии не так голодно.
Она извлекла из баула на свет божий сервелат и баночку шпротов.
– Взяла в дорогу лишку.
Брат, никогда не отказывавшийся выпить, заявил: можно обойтись и без этого. Сухой закон подействовал на сестричку, как холодный душ. Она сбавила тон, внимательно вгляделась в Петра:
– Смурной-то какой!
Возразить было нечего.
Несколько лет назад он напечатал в журнале небольшую повесть о молодых технарях. После чего, опьяненный успехом, бросил работу инженера, прирос к письменному столу, как говорят, вышел в астрал. Вопрос, чем при этом жить, казался несерьезным. Когда закончатся деньги, тогда можно и потрудиться ради хлеба насущного где-нибудь временно.
Таким занятием оказалась торговля. У него обнаружился особый нюх на нее: за неде-лю зарабатывает столько, сколько у другого не получается за месяц. Но Меркурий любит Петра, а он бога торговли – не очень. Едва накопив деньжат, бросает куплю-продажу и возвращается к писанине, под любым предлогом откладывая очередной нырок в стихию торжища. Иногда пропускает критический момент – и впадает в нищету.
…Погода в Москве в тот день стояла теплая и ясная, солнце тихо катилось по безоб-лачному небу. Передо мной сидел литератор Петр Григорьевич с бледным до синевы лицом и грустными глазами. Мужчина рассказывал о своей жизни и хотел знать, тому ли ее посвятил. Время от времени он, видимо непроизвольно, трогал портфель, что стоял на брусчатке у его ног.
Не прерывая клиента, я приступил к изучению рисунка на его ладонях. Линия Аполло-на не говорила о звездном пути этого сочинителя. Но характерная веточка от линии Головы (способность к фантазиям), выпуклый холм Луны с узорами, отчетливая линия Интуиции, вместе взятые, – тоже признак определенной творческой одаренности. Об этом нет ни в одной книге, а киммерийская гадалка Августа Васильевна намекала. Сколько рук должно пройти перед пытливыми глазами, чтобы однажды вспыхнуло такое озарение!
Итак, Петр Григорьевич может стать маленьким писателем, известным в узких кругах, оставить в литературе неглубокий след. Зато у него обрисовались образцовые знаки Меркурия. Они подтверждали рассказ клиента: передо мною сидел сугубый делец, может быть, гений от торговли. Казалось, можно с уверенностью сказать: «Вы созданы для бизнеса», – но что-то останавливало меня, я по-прежнему всматривался в паутину потаенных символов.
Потом меня стали отвлекать неприятные мысли: «Клиенты подходят и уходят, а речам литератора не видно конца. Что же я сегодня заработаю?.. Не предложить ли ему свидание на завтра, до того как сяду на улице?..» Услышав об этом, он глянул на меня с недоумением, но, подумав, открыл портфель. На свет появилась бумажная папка, набитая текстами. Один из них он протянул мне: «Согласен на ваше предложение. Почитайте это. Начало вы только что слышали».
На следующее утро я принялся за рукопись.
...Его сестра Наташа начала воспитательную работу.
– Все богатство наше – море, песок да сосны. А живем, слава Богу, прилично, особли-во которые любят робить. Почему торговлю бросил, Петька? С твоей-то головой дома сидеть!
– Ты же знаешь, Наташа, не мое.
– Не твое?! А этот черный свитер х/б, который носишь сто лет, твое?.. Обрясканные синие штяны – твои?.. Как бы мог жить, на каких мерсобесах кататься! На год вперед ку-мекаешь, что будут брать, по какой цене. Считаешь быстрей рифмометра. Мне бы поло-вину твоего ума!.. Петь, а ведь алименты платить надо. С твоей тонкой кожей из тюрьмы здоровым не выйдешь.
Она задумчиво помолчала.
– Какой вы были пригожей парой. Да чуяла я с самого начала – в одно сердце жить не станете. Помнишь, вашей дочке было несколько недель, а тебя взяли в армию?.. Два го-да писал жене почти каждый день. И чем дело кончилось! Хорошо еще, вовремя разъе-хались.
– Лариса донимала: «Зачем сочиняешь? Живи проще!»
– Петя, нельзя ли заниматься сразу тем и другим?
– Можно. Но я не могу. Творчество требует самоотречения.
Наташа заплакала. Он успокаивал ее, но неуверенно, понимая, что в этом вопросе не поймет его и родная сестра: «можно, но не могу», какое-то «самоотречение». Пили куп-ленный Наташей крымский херес: Петр под ее влиянием отказался от сухого закона. Предавались воспоминаниям послевоенного детства, без этого для них встреча не встреча.
Как всегда, говорили о покойной матери, которая шила для детей и взрослых, притом быстро, с фантазией, хотя нигде не училась этому. Одновременно умудрялась – в те-то времена! – заниматься частной торговлей. Все это презрительно называли спекуляцией, матери грозили тюрьмой. О ней злословили, что любит мужчин. А на самом деле любили ее, женщину-огонь. Петр снял с книжной полки фотографию, поставил на стол.
– Не было у меня гостя, Наташа, который бы не спросил, кто это. Ее уже нет – ей по-прежнему делают комплименты. Помнишь, как мы гордились мамой?
– Помню, Петенька, все помню.
Это слово во время их встреч звучало чаще других. Наташа взяла в руки снимок матери в деревянной лакированной рамке, снимала платком невидимые пылинки, стирала несуществующие пятна.
– Где ты взял этот патрет? Вижу первый раз, – удивилась сестра.
– Нашел в семейных бумагах. Знакомый отреставрировал, увеличил.
– Спасибо, Петенька!
Одна из женщин, одинокая и несчастная, написала донос. Их мать, вдову солдата, осудили на семь лет. У щедрой российской фемиды этот срок в послевоенные годы был очень популярным. Четыре года спустя мать освободили по амнистии. Она вернулась такою же славной, лагерная грязь к ней не прилипла. Сразу же взяла сына и дочь из детдома, принялась кормить-воспитывать. Спрашивается – на какие шиши? Да снова занялась шитьем и коммерцией. Знакомые обратили внимание: куда девались угрюмость, нелюдимость ее детей?!
Наташа заметила:
– Бабу, которая написала, заела совесть. Она пришла к матери, упала в ноги: «Люба, прости, коли можешь!»
– Ты только представь то время, сестра! – Петр в волнении заходил по комнате. – Вернись туда мысленно. Захолустный городок Приуралья, жизнь – примитивней не бывает. Люди самые бедные, старики спичку щепали на две, как лучинку. А человек все равно оставался человеком, и какие закипали страсти! Того поколения уже нет. Кто скажет, ради чего они жили?!
– Петенька, наша мама нищеты не знала.
– За что и поплатилась тюрьмой, Наташенька.
– И это правда, святой истинный крест! Сказал ты хорошо, супостат. Я думаю то же, да баить так не умею. Только обумираю. А ту бабу мама простила. Вспыльчивостью грешила, злой памятью – нет.
Петр успокоился, снова сел рядом с сестрой, отпил вина. Повеселел.
– Помнишь ли трюк с шубками?.. То было гениально!
Однажды мать заметила: синтетика дешева и качественна, а родители не знают, во что одевать маленьких. Стала в другом городе, на фабрике, покупать за бесценок отходы производства. Как ухитрялась она, не имея понятия о тригонометрии, разноцветные лоскуты подгонять под выкройки – секрет фирмы. У красивой моделистки были постоянно исколоты руки, зато выходило добротно и броско. А фирма состояла из портнихи да ее подруги, которая получала процент с продажи и начала курить дорогой «Казбек». Конечно, через несколько лет синтетика вышла из моды, но к тому времени мать нашла новую золотую жилу.
Наташа опять принялась за свое:
– Кто только не стучал на маму: не соседи, так родственники. Она все равно крутилась – жить умела. Добрые люди говорили: ее в ступе пестом не утолчешь. Сейчас отношение к коммерсантам совсем другое, а ты... не хочешь.
– Наташа, не могу.
– Как тебе не приелось черкать?.. В кого ты такой?..
Видимо, она хотела добавить: несчастный или уродливый. Глубоко вздохнула. Помолчала.
– Твоими делами мама сперва гордилась. Сынок стал писателем! Ему и тут далось. Потом спохватилась, да поздно. Ты так зазнался, супостат, что и черту не брат. Ушел с инженерной работы?! Обрадел. Есть нечего, да жить весело.
На следующий день сестра принялась, не торопясь, разгружать свой черный мешок-контейнер. Она торжественно накинула на плечи Петра американское пальто-пуховик,  красивое, легкое. Замелькали пиджаки и джинсы, мужские сорочки и клетчатые рубахи-ковбойки, шерстяные пуловеры всех цветов. Наташа занималась торговлей и привезла брату то, что не купили у нее на таллиннском базаре. Квартира быстро превращалась в комиссионный магазин.
Петр все это видел и не видел. Мечтал об одном: если сестра достанет из мешка зим-нюю обувь, то он спасен. «Так как вы думаете, господа, нет Бога или Он все-таки есть?..» Последней вещью, которую гостья вынула, оказались теплые ботинки. В таких «бутсах» – из грубой кожи, с каким-то нелепым ремешком впереди – щеголяет рядовой состав эстонской полиции. Раньше Петр носил хорошую обувь: и элегантную скороходовскую, и красивую, как игрушка, с мраморным узором по коже чешскую. Теперь неказистые «бахилы» взял с умилением.
На прощание Наташа вручила брату сто долларов. Он принял стартовый капитал с благодарностью, пообещав вернуть долг. И услышал: «Не надо, Петя. Я одинокая. С ме-ня никто не теребит. Между нами граница, во что обойдется перевод. Только прошу – не забывай сестренку! Письма твои пробирают крепче молитвы. Таллинн город чистый, да не мой».
Больше они не виделись: через год она умерла. Медицинское заключение гласило – от злокачественной опухоли. Брат горевал и думал: «А если от тоски?.. От разочарования?.. Она же была ангелом-хранителем, которому некого опекать».
Своим последним визитом сестра встряхнула Петра и, видимо, спасла. Он научился смягчать сочинительский зуд: стал заниматься литературой и коммерцией поквартально. Однако и в те месяцы, когда торгует, кто-то в нем ворочается, терзает изнутри, требует жертвоприношений. В конце рабочего дня Петр, измотанный нелюбимым занятием, са-дится за бытовые зарисовки. Только после этого верный друг и жестокий мучитель дает ему заснуть.
Я прочитал рассказ-исповедь. Ответа на вопрос, тому ли автор посвятил себя, у меня по-прежнему не было. Призвание человека, назначение на Земле… Кто знает высшую правду? Разве что Господь Бог?! А может, все проще: этот мужчина живет так трудно по-тому, что не желает знать о пределах своего владычества, как расшалившийся ребенок.
Мы познакомились ближе. Петр Григорьевич повел меня в арбатский ресторан с экзо-тическим названием «Сан Марко». Сели на просторной веранде, выходящей окнами во внутренний дворик. Расторопные официанты, пальмы в кадках, безлюдный утром зал.
– Уважаемый Петр Григорьевич, я простой смертный. А вы озадачили меня вопросом, над которым философы бьются тысячи лет.
– В том-то и дело! У меня нет такого запаса времени.
– У меня тоже. Но кое-что скажу определенно. Вы можете сделать головокружитель-ную карьеру коммерсанта.
– Я это знаю. Да не лежит душа.
– Опять душа! Каждый третий уверенным тоном говорит о ней! Но никто не может объ-яснить, что это такое. Может быть, вы, писатель, просветите меня?
Он пожал плечами и наконец-то улыбнулся.
– Я знаю о ней не больше, чем вы, хиромант.
– Она не подсказывает вам, что коммерсант может помочь другим?
– Вы считаете, я не думал об этом?.. И помогал. Но душа не откликалась.
– Конечно, конечно. Вам точно известно, когда она на седьмом небе.
– Да. Только за письменным столом. Если нахожу изящный сюжетный ход, новый не-повторимый образ. Что такое душа, никто не знает. И прекрасно. Значит, сочинять о ней можно бесконечно! Вновь и вновь испытывать опьянение, которому нет равных. Эквива-лент ему пытались отыскать, да оказалось – не в тех лабораториях.
«И тут золотая жила?!» – мелькнуло у меня…
Я не ожидал, что Петр Григорьевич так преобразится, когда заговорит о своих сюжетах и образах. Лицо порозовело, глаза ожили, голос стал громким. Пьяненький, а мы почти не пили. Это было трогательно и немного смешно. Неужели я незаметно для себя превращусь в такого же?.. Надо его охладить.
– Но сочинителей тысячи, а люди помнят нескольких гениев. Розовая иллюзия бес-смертия.
– Поверьте, я знаю свое место. Что делать, если жизнь без этой иллюзии не имеет смысла! Кстати, оставьте себе мою рукопись, Ардальон Филиппович. Печатать ее не со-бираюсь: невелика и слишком интимна. Когда-нибудь откроете, вспомните меня.
Мы вышли из ресторана. И я выпалил:
– Петр Григорьевич, слушайтесь своего сердца!
…Так закончилась моя встреча с писателем, усомнившимся в своем предназначении и успехе. С тех пор прошли годы, и больше мы не виделись. Думаю, что он продолжает сочинять и печататься, а обращался за психологической помощью. Я в меру своих сил поддержал его: не советом, а информацией. Однако слова «Слушайтесь своего сердца!» были импровизацией дилетанта.
Сегодня, прощаясь, я сказал бы ему другое: «По велению доброго сердца жили две простые русские женщины, ваши мать и сестра. Но вы писатель, и от вас Бог ждет боль-шего! При любом творчестве душа парит. Художники тонко чувствуют это. Они неустанно трудятся и мечтают о вдохновении. А по их жизнеописаниям мы видим, что высота и вектор парений зависят не только от души, но и от ее поводыря – Духа».