27. Мифоманы. Северный город

Пора, наверное, рассказать вам, дорогой читатель, чем занимаются сочинители вроде меня долгими зимними вечерами у нас в Палисадове. Утомленные, нервные люди. Еще бы! Вокруг кипит жизнь, которой принято наслаждаться, пишутся шедевры, проводятся встречи с интересными людьми. А тут сидишь, терзаешь черновики, угрызаемый соб-ственной никчемностью, и понимаешь: рассказы уровня «Полины и Чертика» тиражиро-вать не получается, прочие заоблачные вершины не очевидны. Осталась единственная надежда, что есть еще подобные мне горемыки, не безразличные к чужому опыту порчи бумаги.
Эти невеселые размышления привели меня в объединение литераторов под названи-ем «Ступени». Им руководит прозаик и моя клиентка Римма Степановна Корешкова. Та самая, что вдохновила меня на занятия прозой, одобрила первый рассказ и придумала для него название.
– Верьте мне! Только здесь вы научитесь нашему делу, – услышал я сходу от нее.
Вскоре Римма Степановна объявила, что к нам едут писатели из другого города.
Я попытался уточнить:
– Не приедет ли мой приятель Трубкин? Давненько его не видел.
– Да, он будет, будет, – порадовала староста.
В названный день и час я отодвинул текущие дела и отправился на встречу. Пришел, осмотрелся – моего знакомого среди гостей не было. Но прозвучала его фамилия, и на сцену вышел… неизвестный мне парень. Тут и выяснилось, что это встреча молодых, а приехавший Трубкин – сын моего приятеля. Значит, я был приглашен для числа, чтобы придать маленькой аудитории некую солидность. Так началось мое знакомство с нравами этого сообщества.
Его участники влюблены в древнегреческих покровительниц искусств, но музы очень капризны и редко помогают им подняться высоко по скользкой лестнице успеха. Чаще он имеет место только в воображении неофита, а тот в восторге от своих трудов. Зато мои новые друзья знают толк в других дерзаниях, после которых жены-берегини находят их спящими младенческим сном на скамейке, в каком-нибудь из тихих уголков нашего горо-да. Свою пагубную страсть особенно витиевато объясняют поэты: «Употребляю не пото-му, что нравится, а от несовершенства мира». Короче говоря, не все у нас гении, но все личности!
Мы собирались в самых неожиданных местах: в большом зале культурно-просветительного центра, в маленьком филиале картинной галереи, в мрачной аудито-рии педагогического института. Нас отовсюду выгоняли из-за излишней горячности полемики.
…Однажды приехали по приглашению в сельский дом культуры. Микроавтобус оста-новился около неказистого кирпичного здания с облупившимися колоннами, но у подъез-да гостей встретили цветами и улыбками. Зал был почти полон. В городе такое бывает редко.
На сцену поднялся один из наших гениев, поэт Артем. Немец из Поволжья, он учился в Ленинградском горном институте, женился на однокурснице и поселился на ее родине. Короткие седоватые волосы, крупные черты лица и орлиный нос придавали поэту муже-ственный вид, а пухлые красные щеки говорили, что не любит оставаться голодным. В старомодном сером костюме в мелкую клеточку и домашних тапочках, Артем напоминал бюргера, поизносившегося в России. Отправляясь из города, за ним заехали в спешке. А он парил в небесах: шли стихи. В такие минуты поэт может выйти из дома и нагишом. То, что он в тапочках, обнаружилось только в дороге.
Артем стал читать неоконченную фантастическую поэму о Гете, где классика навеща-ют герои его произведений; между ними и автором, их породившим, возникает неприми-римый философский спор. А выход из положения находит современный Мефистофель. Знаменитая литературная легенда и вдруг, словно отблеск вечерней зари, появляется обновленный демонический образ.
И какой фон при этом! «Давлением в двенадцать атмосфер / Тоска собою раздвигает стены. / Скажи, сестра, за что моя печаль? / За что я здесь?» И песня ангела: «Он тихо пел о мирном Рождестве, / О леденцах, о домике в Лозанне, / О том, что мир опять обо-жествел». И «гутенбергова дыба» поэта: «Распятый на наборе литер / Кричал печатае-мый стих».
Наконец ностальгическое откровение: «Все это когда-нибудь закончится: / Дрогнет со-творившая рука, / Дрогнет камень, вспомнив свое отчество, / Дрогнет, раскрываясь, веч-ной ночи створ, / Воцарится Божье одиночество / Над Помпеей нашего мирка…»*

*Стихи А. Черного, который не является прототипом героя.

От метафор у меня дух захватывало и першило в горле. «Какие титаны ходят по нашему городу в войлочных тапочках! Хорошо, что не босиком». Зал затих. Слышался шелест листочков в руках выступающего. Но вскоре, пока взрослые слушатели вежливо молчали, дети недовольно зашумели. Выступление под угрозой срыва. Заволновалась сидевшая ближе к сцене староста Корешкова: «Артем, заканчивайте!»
Поэт не растерялся, объявив стихотворение из своего юношеского цикла «Утро в де-ревне». Каждую строфу сопровождал голосами домашних птиц и животных, от петуха до собаки. Подражал мастерски! Взрослые переход литературного вечера в цирковое пред-ставление встретили улыбками, дети – смехом и криками восторга.
В сельский клуб – со стихами о Гете?.. Нет, Артемушка, ты не бюргер. Расчетливый немец так бы не прокололся. У тебя истинно русские порывы. А какая находчивость! Од-нако, чтобы написать поэму о Гете, надо осваивать его наследие. Ума у тебя хватило бы, но терпения… сомневаюсь.
Поэты чередовались с прозаиками. Незатейливые стихи и рассказы доброжелательная публика встречала хорошо. Поднялся маленький мужичок, скромно одетый, хорошо загоревший. Такой загар иметь в мае! Значит, трудится на улице. Рабочий и не чурается сцены? Молодец! А этот молодец-удалец вышел на сцену с гармошкой и запел частушки от имени золотой кильки:

Хоть мой миленький рыбак,
Не поймать меня никак.
Но его я извиняю,
Ведь сама хвостом виляю.

               ***
Всю неделю, не секрет,
Хаттаб не ходит в туалет.
Путин бьет из всех мортир,
Под огнем – любой сортир.

Аудитория громко смеялась, дружно аплодировала. Завладев ее вниманием, артист поставил гармошку на стул и прочел философическую притчу, которую я скорописно взял на карандаш:

Спросили люди мудреца:
«Где истина таится?
От курицы иль от яйца
Подлунный мир творится?
И благо где: война иль мир?
Развод иль сочетанье?
И кто главнее: царь-эмир
Иль падшее создание?
И в чем вкус пира, наконец:
В закуске или в водке?»
Им так ответствовал мудрец:
«Вся правда – посерёдке!»

В перерыве я вышел покурить. В буфете за пивом беседовали Артем и только что вы-ступавший поэт-юморист. Римма Степановна сообщила мне, что собеседник Артема ни-какой не рабочий, а журналист районной газеты, все зовут его Серегой. И загорел он не во время ударного труда, а на рыбалке. Там, видимо, и сочиняет, сидя у лунки.
Концерт продолжили. На сцене появилась наша поэтесса Меланья, девушка лет под тридцать, лицо кровь с молоком, а голубые глаза затуманены печалью.
– Здравствуйте, люди добрые! Здравствуйте, братья и сестры! – сказала она умиль-ным тоном и низко поклонилась.
Подняла голову нахмуренная и заговорила, чуть не плача, о проклятой нефтяной тру-бе, о том, что «там, за океаном» решили сократить нас до пятидесяти миллионов. Ковар-ство врага не знает предела! В общем, туши свет и спасайся, кто как может.
Артем, вернувшийся в зал, насмешливо бросил:
– Малаша, где баян?.. Сыграла бы лучше!
Она обрезала:
– Я вам не мешала!
И, картинно зажав виски одной рукой, изобразила на цветущем лице глубокую скорбь. После чего взяла баян. Полилась песенная патока собственного сочинения: про ясное солнышко, зеленую травушку, белую березоньку, студеную реченьку.
Лирика сменилась веселой патетикой:

А поляны-то поляны выкузнечивают,
А деревья-то деревья выщебечивают...

Меланья слухач, ноты ей не требуются, голосок у нее приятный и проникновенный. А главное – она знает вкусы публики! Не зря же выступает на свадьбах. Проводили ее продолжительными аплодисментами.
Прочел и я небольшую арбатскую новеллу. Зал ответил молчанием. Признаться, это меня обескуражило. Ведь текст раньше звучал по областному радио, был тепло встречен на вечере в городском доме культуры. Меня успокоила одна из наших литературных дам: «Не огорчайтесь: неподготовленность публики…»
Проводили нас весело. Серега закончил свой разудалый дивертисмент. И стало окон-чательно ясно, что автор-исполнитель обретается с простыми людьми, но дух его витает в высоких эмпиреях:   

Эй! Айда на сеновал:
Почитаем Канта!
Вроде все с собою взял?
Ой, забыл стакан-то!..*

*Частушки и притчи Ю. Леднева, который не является прототипом героя.

Меланья начала сочинять после того, как прошло ее увлечение кошками и собаками. Недавно она выпустила сборник стихов тысячным тиражом, мягко говоря, поистратилась. Об этой книге и зашел разговор, когда возвращались в город. Кто-то дипломатично заметил, что цвет обложки мрачноватый. Меланья милостиво согласилась: в следующий раз учтет. Староста Корешкова попросила ее назвать любимых поэтов. И все услышали: «Чужих стихов не читаю: можно испортить свой стиль». В автобусе установилась многозначительная тишина.
Артем пошутил:
– Малаша, с тысячным тиражом – хоть в Союз писателей.
– Я не возражаю, – отбила она атаку.
Наш гений мужик добродушный, а Меланью переносит плохо. Опять же, он превраща-ется в злюку, когда выпивает лишнее: даже щербинка между зубами смотрится угрожаю-ще. Ясно, что с Серегой они баловались не только пивком.
Поэт не унимался:
– Есть у меня соседка Калиста Гавриловна, учительница начальных классов. Лихо рифмует «датские» стишки. На день рождения, год под одной крышей, три месяца без рецидива… Да мало ли замечательных дат у простого русского человека! Никому не от-казывает Калиста, особенно когда под мухой.
Язык у Артема заплетался. А сам он оживился в недоброй игривости: знаток наследия великого Гёте что-то задумал. Я видел это, потому что сидел впереди, лицом к салону. Напротив меня устроилась Меланья, поэт – позади нее.
– Любит Калиста Гавриловна читать новинки из моей библиотеки. Не боится испортить свой стиль. Дал я ей недавно твою книжку, Малаша. Три дня не могла успокоиться… все веселилась.
На Меланью было больно смотреть. Она сидела, обхватив руками опущенную голову. Я представил, чем бы это закончилось в нашем литобъединении: криками, ревом, выбе-ганием из аудитории, – из машины на ходу не выскочишь.
Артем уже еле выговаривал слова:
– Остра моя соседушка на язык! Остра… Где словечки берет заковыристые. Так тебя пригвоздит! Не знаешь: плакать… смеяться. Есть у нее дар слова. Есть… Но в Союз пи-сателей не метит, потому что умная!
Меланья вскочила, повернулась и влепила Артему звонкую пощечину. Наш гений ото-ропело покрутил головой и медленно, подобно гоголевскому Вию, сомкнул мутные глаза. А через пару минут мирно захрапел, откинувшись на спинку сиденья, словно обещая впредь никого никоим образом не тревожить. Такого еще не бывало даже в нашей экс-центричной среде.
Мы подъезжали к городу, когда у Меланьи случился судорожный припадок. Началась паника, автобус остановился. Все смотрели на меня, ждали помощи. В такой обстановке любой медик встревожится: а вдруг что-то серьезное? «Однако Меланья не упала… Цвет лица не изменился…» Я попытался проверить пульс – она отдернула руку. «Э, да это нервная реакция! Никакой опасности для жизни. Меланья нас слышит». Я попросил литераторов выйти, чтобы побеседовать с ней.
В салоне, кроме нас, остались шофер, спящий Артем да староста. Она всю дорогу бе-седовала с литературными дамами о чем-то интересном, а тут громогласно объявила: «Наверно, это работа Артема?.. Да и Меланья хороша со своей ученической поэзией. Верьте мне!» Такова наша Римма Степановна. Ей дела нет, как больно пишущему слы-шать такое. Где надо успокоить, поддержать, там обольет ушатом холодной воды. А ведь не упустит случая спеть осанну своему золотому сердцу.
Моей психотерапии не потребовалось: судороги у Меланьи прекратились, она выпря-милась, стала спокойно дышать, вытерла пот с лица. При утонченных страданиях такое быстрое выздоровление бывает. Возможно, помог и ушат нашей патронессы. Мы заняли свои места, автобус тронулся, наступило тягостное молчание.
И вдруг наш упитанный водитель, с бритым затылком и складками на шее, рявкнул густым басом «под Высоцкого»: «Не нравился мне век и люди в нем не нравились. И я зарылся в книги…» Он уверенно, ловко крутил свое колесо и переключал скорости. Ас-фальт дороги летел навстречу столь стремительно, а проселочные пути и перелески разбегались в стороны так плавно, что в салоне стали переглядываться и даже улыбаться.
Оставшуюся часть пути я размышлял о судьбах поэтесс и писательниц.
А, может, мещане, как любил величать себя Александр Сергеевич Пушкин, правы, ко-гда говорят: «Девушки, обязательно выходите замуж! На кой ляд вам блохастые кошки, мерзкие маленькие собачонки и нефтяная труба в придачу? Пошлите к черту низкопроб-ное творчество. Рожайте детей! Люди берут на воспитание чужих и обретают счастье: пусто в доме – пусто в душе. Есть, есть сермяжная правда и высота в обыденной жизни, не обделенной любовью и здравым смыслом».
…Как-то Корешкова отмочила шуточку в своем стиле. Пригласила нас на постановку детской драматической студии, где режиссером ее приятель: «Надо своим присутствием поддержать их морально. Верьте мне!» О плате за вход не было и речи. Мы пришли… и наткнулись на кассира: выяснилось, что билеты на самодеятельность стоят, словно в городском театре. Пришлось делать хорошую мину при плохой игре.
Вошли в зал. Нам объявили название пьесы, занявшей первое место на областном конкурсе, имена драматурга и режиссера. А драматургом оказалась… наша Римма Сте-пановна. «Этот спектакль – лирическое повествование о становлении девочки-девушки-женщины. Он излучает тепло. Некоторые сцены смотрятся с замиранием сердца», – написал позднее совсем не склонный к сантиментам критик.
Отдельным моим знакомым Корешкова нравится, они оживляются при одном упомина-нии ее имени. Но есть и такие, кто с трудом терпит писательницу и ее навязчивый повтор, напоминающий оговорку по Фрейду. Меня трюкачество моей клиентки и наставницы поначалу раздражало: не мог разобраться, для чего темнит, из корысти или для забавы. Однако проделки такие ловкие и повторяются с таким постоянством, что со временем я смирился, стал смотреть на них сквозь пальцы, с улыбкой.
Первый роман Риммы Степановны о молодой женщине, боготворящей литературу, «живущей в ней», местные сочинители высмеяли: ехидно посоветовали героине произве-дения побольше внимания уделять мужу.
Кстати, супруг автора – кандидат технических наук, доцент – рядом с талантливой же-ной одно время загрустил, как говорят ученые люди, стал фрустрировать. А потом взял, да и занялся литературной критикой: оформил свои труды монографией с интригующим названием «Тайны палисадовского стихотворчества». И стало ясно, что он создает какую-то шкалу по определению словарного запаса пишущих. Намекнул, что это только начало, его конечная цель – определить их одаренность. Пииты трепещут, а самое главное: доцент компенсировался и больше не фрустрирует.
В следующем романе Корешковой школьный учитель влюбляется в свою ученицу. И скандальное произведение сделало нашу старосту Букеровским финалистом. Местные сочинители прикусили языки. Зато их распустили хулители, чего они только не плели про автора. Говорили, например, что столичное жюри учло зрелый возраст претендентки на премию.
 Книгу о школьном учителе тоже не удостоили серьезным разбором: вакуум – драма провинциальной литературы. Претензии этой дамы простираются далеко: и на разгадку музыки небесных сфер, и на высшее общество, и на власть. А денег-то вечно нет. Зато повсюду рукописи, страсти и сплетни. Где читатели?.. Как жить дальше?..
Мои коллеги по перу – каждый не от мира сего. Одни могли бы сделать карьеру, другие жить побогаче, но это их не интересует. Они работают охранниками, дворниками, полотёрами, лишь бы продолжать, как изрёк от сердца известный философ, «божье дело сотворения мира», которое в то же время есть грезы и обман. Но коренное отличие писателя от шулера: сочинитель обманывает во благо. Он совершает магическое действо – из хаоса жизни создает гармонию и высшую реальность. Я мысленно окрестил своих товарищей мифоманами.
...Недавно я увидел Артема в вестибюле областной библиотеки перед встречей с из-вестным критиком из Петербурга. Здесь обычно обмениваются новостями. Артем с удо-вольствием сообщил мне, что был на вечере поэта Савелия, второго нашего гения, и срезал его: задал такой каверзный вопрос, что тот растерялся. «А ведь парень-то находчивый! – торжествовал победитель. – Нет, все-таки не зря я окончил Литературный институт, хоть и заочно». Свой технический вуз он как будто забыл.
Соперников палисадовские полубоги не признают. В присутствии Артема лучше не хвалить другого поэта: наш первый гений сразу как-то опечалится и сникнет. Если под рукой окажется книжка автора, то, выхватив стихотворение послабей, в пух и прах разнесет его, а о лучшем процедит сквозь зубы: «Ну, это более-менее». Похоже, что неприятное происшествие в автобусе Артем заспал: у пьющих это бывает. И никто ему пока не напомнил. Живет в счастливом неведении.
В вестибюле становилось многолюдно. Появился легкий на помин поэт Савелий, мо-лодой, кудрявый, веселый. К нему тут же подбежала наша староста. Они поговорили о чем-то в сторонке, поглядывая на нас, и Римма Степановна устремилась к лестнице на второй этаж. Проходя около, она напомнила нам: «Мальчики, поднимайтесь наверх! Сей-час начнут».
Этакая брюнетка-плутовка! Чуть раскосые, бездонные черные глазища. Глянет – и ты уже замер. А не кипит ли в ней цыганская кровь?.. Она никогда не откажет в помощи но-вичку, будет терпеливо возиться с ним, не зря ее называют крестной матерью всего па-лисадовского андеграунда. Но, если кто-то ей не угодит, добра не жди. Расплата придет внезапно, откуда не ждал. «Стравит людей мимоходом, а сама улизнет. Мастер интриги!» – восхитился Корешковой как-то Артем.
Савелий тем временем сдал одежду в гардероб, подошел к нам и без обиняков объ-явил Артему:
– Прочел твой новый сборник. В пятом стихотворении вместо союза «и» стоит «а»! В одиннадцатом лишняя запятая!
Второй гений взял реванш, возможно, с подачи мастера интриги. Тоже «срезал» и направился в зал со снисходительной улыбкой баловня судьбы и любимца публики.
– Что бы ты понимал в поэзии! – взревел ему вслед взбешенный Артем.
Интересно, чем он не угодил Корешковой?.. Может, неосторожно покритиковал?..
Ну, что для меня союз «и», союз «а», соединительный, противительный! Много ли ве-сит в моей прозе лишняя запятая! А для поэта такая ошибка – смертный грех, хула на Святого Духа! Он же продолжают Божье дело сотворения мира по ему одному известным лекалам. Так не все ли равно для избранника неба, в чем гулять по грешной Земле: в комфортных штиблетах швейцарской фирмы «Rieker antistress» или в домашних тапочках!
Но, помилуйте, внимательно относиться к союзам надо и в прозе, – тут же вспомнил я. – А иная запятая меняет смысл!.. Попал и я под влияние, втянулся в мифоманские игры. И дело не только в их увлекательности: без нашей компании палисадовская жизнь в чем-то оскудела бы и обесцветилась.