39. Гордая. Северный город

Мягкий курортный сезон в Крыму закончился. Я вернулся домой, где наступила наша осень с затяжными дождями и бурным листопадом. Скоро небо тяжело нахмурится, воз-дух заметно похолодает, а юркие дрозды склюют есенинскую красную рябину.
Навещу-ка Аделину Митрофановну, свою добрую знакомую по творческому объединению «Ступени». Она живет в пятнадцати минутах ходьбы. Пусть расскажет городские новости. Литературная дама встретила меня взволнованная, с тревогой в глазах: вдребезги разбилось зеркало, только что замела осколки. Оно четверть века висело на двери ванной комнаты и вдруг сорвалось, хотя, вроде бы, не было ни удара, ни большого толчка. Я пожурил хозяйку: «Не думал, что вы такая суеверная!»
За чаем потолковали о летнем житье-бытье. Я поделился южными впечатлениями, ко-торых всегда хватает. Аделина Митрофановна рассказала о дачной страде с ее трудно-стями и сюрпризами. Когда перешли на тему предстоящего зимнего сезона – у обоих свои планы! – моя собеседница как будто отвлеклась от мыслей о зеркале и успокоилась. Расстались мы в бодром настроении.
Но вскоре она тяжело заболела, и через несколько месяцев наш круг обеднел: ее не стало. А я решил пусть немного, но написать об этой женщине, отложив все свои задум-ки. Ведь нас связывало нечто общее.
Когда-то мне представили Аделину Конькову как специалиста, который умеет править художественные тексты. И вскоре она согласилась проверить один из моих рассказов. Но редактирования не получилось: ее исправления вызывали у меня категорическое неприятие. Хотя корректорство пошло бойко: учительница, она знала тонкости русского языка. И что обратило на себя внимание – до чего же волевая! Могла даже прикрикнуть на автора. Меня это забавляло: напоминало известный кинофильм «Покровские ворота», где героиня «фронтом могла бы командовать».
А со временем я задумался, как же Аделина Митрофановна преподает? Ведь под ее началом в строительном колледже почти дети, им нужны чуткость и ласка. Однако, когда мы гуляли по городу в майские праздники, к ней подходили бывшие ученики. И эти встречи были такими теплыми! Так, может, ранимые души, повзрослев, любят строгих?..
Во время наших прогулок случались и казусы. Однажды услышали: «Тетя Ада! Тетя Ада!» Подходит молодой мужчина, чуть поддатый, и спрашивает ее:
– Вы меня узнаёте?
– Смутно, – отвечает она.
– Ну, конечно, я же учился в параллельной группе.
У них начался разговор «за жизнь». И вдруг мужчина усмехнулся.
– А помните, было в колледже какое-то мероприятие. Вы дежурили, я набедокурил. Вы завели меня в пустой класс… и постукали по лбу?
– И ты до сих пор обижаешься?
– Ни в коем случае! Жалею, что не натрескали по-настоящему.
Наше литературное сотрудничество закончилось, а отношения продолжались. Адели-на Конькова, вдова строительного начальника, вращалась в гуще городской жизни, а то и страны: писала газетные заметки, рецензии на краеведческие книжки, обменивалась электронками с вдовами писателей и много-много читала. Имея отменную память, люби-ла пересказывать новинки. Слушать ее было удовольствие. Запасов областной библио-теки ей не хватало, брала журналы и в городских.
Я же всегда читал избирательно, на этой почве у нас возникали разногласия.
– Зачем вы берете все подряд, вы же не книжный шкаф?
Она с аргументами не мудрила, только снисходительно парировала:
– Но это же занятно!
Со временем мне стало ясно, что в прошлом Аделина Митрофановна претендовала в словесности на большее. Я, конечно, ничего не выпытывал. Но ведь характер нордиче-ский, воля стальная, а их носительница остается живым человеком: и у нее возможны обмолвки, нечаянные высказывания. Как-то она кратко изложила мне историю девушки-инвалида, что попыталась повторить подвиг Николая Островского. Ту повесть все изда-тельства отвергли. Вопрос об авторе произведения мы прояснять не стали.
В другой раз она с грустью обронила, как наставлял ее живший в Палисадове извест-ный прозаик Виктор Тарасьев: «Когда перестанешь поучать, тогда и начнешь сочинять». Потом выяснилось, что семьи Коньковых и Тарасьевых дружили. С чего бы это строи-тельный начальник сошелся близко с писателем-деревенщиком?.. Уж не мечтала ли Аделина Митрофановна о своеобразном посвящении в сочинители?..
В один из летних сезонов я не уехал на юг и стал бывать у нее в пригородном поселке Луганово. Большинству из нас нравятся дачи большие, ухоженные, комфортабельные, те, что вызывают у прохожих зависть. Хотя встречаются и другие, где жизнь уже замирает, но еще теплится. Эти покосившиеся домики навевают другое чувство – мягкую грусть, ностальжи.
Землю у моей приятельницы весной вскапывал внук, небольшой парник по старой па-мяти ремонтировал сослуживец покойного мужа. Со всем остальным она справлялась сама. Здесь были две большие яблони с деревянными плодами, разросшаяся малина, овощи и цветы, цветы. Мне запомнились пионы, прекрасные знаки домашнего благополучия и добрых пожеланий, ярко-бордовые и восхитительных пастельных тонов.
Выезд за город оборачивался для нас маленьким праздником, который начинался еще накануне. По телефону мы договаривались о часе встречи и что надо купить. На даче пололи и поливали грядки, собирали ягоды. Если принимались за что-то вместе, то легкая на руку хозяйка неизменно опережала меня. Ее холодноватые глаза теплели. Она словно раскрепощалась, дружелюбно напоминая: «Не перегружайтесь! Отдыхайте!»
Мы собирали обед и садились за стол. Аделина Митрофановна привозила домашнюю пищу в термосах, я – магазинную и немножко спиртного. Готовила она вкусно. Иногда от-кровенничала: «Одна я бы не стала здесь обедать, ограничилась чашкой чаю».
Вино на свежем воздухе, пусть в символических дозах, превращало трапезу в пир. Я давно заметил, что души человеческие, стиснутые в четырех стенах городских квартир, на природе, даже у костерка, расправляют невидимые крылья. При этом мы, конечно, соскальзывали на дорогую нам тему. В такую минуту Аделина Митрофановна показала свежую книжку с цветным портретом себя любимой на обложке и начала декламировать стихи о военном детстве, о рано ушедшем муже, о милых дочерях. В умело срифмован-ных строках намечалась игра чувств, подчас звучала пронзительная нота.
Позже я пролистал этот сборник. Вот отрывок из оды паровозу, что красуется на палисадовской улице в качестве музейного экспоната:

Стоит он ярко-голубой
Под снежною попоной.
Людьми отправлен на покой
Как знак эпохи оной…
Да он и черный был красив,
Надёжен в дальних рейсах.
Теперь другой локомотив
Гудит на тех же рельсах.
Иные мчатся поезда,
И рельс под ними стонет.
А кто в вагонах? Господа.
Они теперь «в законе»…

Одна из комнат дачного домика была забита старыми журналами, классикой соцреа-лизма, ненужными бумагами – не то своеобразный архив, не то хлам, вывезенный из го-родской квартиры. Здесь Аделина Митрофановна как-то наткнулась на свой ранний рас-сказ «Фарфоровый солдатик». Она и тут не удержалась, зачитала его мне. При этом в голосе слились мотивы восторга и вызова кому-то неизвестному. Зачем огласила сей слабоватый опус? Думаю, что жажда самовыражения в эту минуту оказалась сильнее гордости.
К слову, о гордыне. Она как будто помогала Аделине Митрофановне держаться с до-стоинством, и она же загнала ее в тупик одиночества. Во время наших встреч я обратил внимание, что ее телефоны молчат и в будни, и в выходные дни. Мне рассказали, что две ее дочери живут богато, но от их помощи она отмахнулась, не найдя общего языка с зятьями.
С дачи мы возвращались вместе, только Аделина Митрофановна выходила из автобуса раньше. Она легко шагала по тротуару, спина идеально прямая, ни одной лишней жиринки в теле, лишь густая седина напоминала о возрасте. Я любовался ею. Но генные часы заканчивали ход, и зеркало разбилось. Дочери предложили маме путевку в лучший санаторий. Она на мгновение задумалась и спокойно ответила: «Не стоит».
…Прошло какое-то время, глава «отлежалась». И меня словно обожгло. Зачем так жестко рассказал об Аделине Митрофановне? Хотел написать о ней, а получилось боль-ше про ее увлечение. Правда, без него не могу представить свою подружку. И в чем я обошел ее? Ведь такой же мифоман, маленький литератор. Ну, написал немало истори-ческих пустячков, так и она – автор нескольких поэтических сборников. Работаю над большой книгой, но ведь мусолю ее столько лет, и, если завершу успешно, стану автором одного романа. Нет, по зрелому размышлению гордецом-то оказался я, забыв золотые строчки Нового Завета: «… каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить». Испытал большое облегчение, когда удалось смягчить содержание этой новеллы.