тисы пришли

Каждую осень в этот маленький город  на юге Сахалина, где я работал учителем,  приходили на ремонт морские суда. Все они были венгерской постройки,  и  по типу судов назывались «Тисами», хотя каждое из них имело свое название, по именам каких-то легендарных, но неизвестных простым сухопутным обывателям, капитанов.
  День, когда они медленно выползали из густого сахалинского тумана  и входили в небольшой ковш судоремонтного завода, был знаменателен для всего населения  города, от мала до велика. Но особенно рады были этому событию одинокие женщины,  у которых на всю зиму появлялись пусть не постоянные, но все-таки мужья. Эти затурканные тяжелой работой, домашним хозяйством и одиночеством создания мгновенно преображались, когда на улицах городка разносилась радостная весть: «Тисы» пришли!»  Они становились красивыми и уверенными в себе, закупали в магазинах неимоверное количество водки и продуктов и дружной стайкой шли на танцы в клуб судоремонтного завода.
   Клуб был маленький и неказистый, а желающих потанцевать в городе всегда было  в избытке, поэтому какая-то   умная голова придумала прилепить к нему танцевальную площадку, прямо у запасного выхода, выходившего к реке.  Ее дощатый настил нависал прямо над темной водой, в которой отражались звезды и облака, и это было так романтично  и непохоже на то, чем богата была их жизнь. Вероятно, именно люди, побывавшие на этой площадке,  окрестили  наш город «сахалинской Венецией».
   Танцплощадка была хороша еще тем, что после танца  можно было легко и быстро спрятаться от непогоды и холода в клубе, дверь в который не закрывалась по причине того, что там в любое время года было душно и смрадно от выкуренных папирос.
   Уже на второй день после танцев соседи соломенных вдовушек замечали, что они перестали считать себя таковыми и ведут нормальную семейную жизнь со всеми вытекающими из нее последствиями.  Короче говоря, у большинства из этих женщин появлялись дети. Это, естественно, случалось не сразу, а спустя несколько месяцев после того, как «Тисы» уходили в плавание. Но редко кто из отцов возвращался в лоно временной семьи, по крайней мере, я таких случаев не знал. Хотя в нашем сугубо женском школьном коллективе ходили легенды, когда какой-то моряк вдруг однажды появлялся на пороге дома, где отсиделся зимой, брал на руки появившегося там ребенка и гордо говорил: «Весь в меня!». Он выделял на воспитание своего дитяти солидную сумму денег и привозил из плавания дешевые японские шмотки.
   А одна легенда вообще была из категории несбывшихся мечтаний, которую я бы назвал «грезы одиноких матерей». Наша учительница русского языка, за которой ухаживал судовой  механик с «Тисы», сосредоточенный эстонец по фамилии Йыги, а по имени Велтс, рассказывала мне, что один из моряков   женился на женщине, родившей от него ребенка, и усыновил еще двоих, которых она нажила в прежние заходы «Тис» от других скитальцев морей. 
   Точно с такой женщиной я познакомился сразу после моего приезда в город. Она работала библиотекарем в городской библиотеке, и у нее росло трое детей, появившихся на свет после заходов судов на ремонт,   с   интервалом   в   один – два года.  Она была очень красивой кореянкой, каких я в нашем городе не встречал, но, глядя на ее детей, невозможно было сказать, что их мать, а, то есть, и они, имеют какое-то отношение к желтой расе.
   Я проводил в библиотеке очень много времени, но совсем не потому, что меня пленила красавица – кореянка, хотя мой взгляд частенько останавливался на ее лице, будто выточенном из  желтой мамонтовой кости, на котором горели спокойным, умиротворяющим огнем узкие, но прекрасные глаза. Но мысль, которая появлялась у меня после этого созерцания, ни в коем случае не касалась моих планов насчет ее.  Наоборот, она,  эта мысль, была настолько отвлеченной, что можно было подумать обо мне как о евнухе. А думал я всегда о ней так : «И чего еще этим мужикам надо?».
   А в библиотеке я часто появлялся по двум причинам. Во-первых, я очень любил читать, а, во-вторых, там было всегда тепло, в отличие от  моей квартиры, где было всегда холодно.
 
     Женщину звали Валя, а фамилию ее я не удосужился узнать. Однажды, во время одного из моих первых посещений библиотеки, я попытался назвать ее по имени-отчеству, но она так посмотрела на меня и так улыбнулась своей чудесной  всепокоряющей улыбкой, что мне стало стыдно от того, будто я попытался записать ее в старухи.
   Когда бы я не зашел в библиотеку, ее двое детей, оба мальчика, были с ней, так как мест в садике для них не хватило. Третий ребенок, девочка по имени  Маша, которой было всего шесть месяцев, находилась у  ее родственников, живших тем, что выращивали в теплице помидоры и другие овощи и продавали их на рынке.
    Валя бегала кормить дочку дважды за свой рабочий день, и тогда ее подменяла заведующая Капитолина Петровна, которая тут же начинала ворчать и говорить о своей работнице гадости.  Для меня это было противно и непривычно, так как, пожив на Сахалине несколько месяцев, я понял, что главное его богатство – это хорошие люди.      
   И я вскоре совершил героический  поступок, совершать какие было для  меня вообще-то несвойственно по причине мягкого и нерешительного характера, присущего людям в просторечии именуемым «рохлями».  Нет, я не сказал  Капитолине Петровне в лицо, что она сплетница и злая женщина, а просто,  не поднимая головы, произнес одну - единственную  вежливую фразу:
   -  Извините, вы мешаете мне читать.
   И этого было достаточно, чтобы она прекратила свои наветы на бедную женщину, виновную лишь в том, что она очень хотела иметь семью и детей. Причем, надо заметить, что я не нанес никакого ущерба авторитету Капитолины Петровны как руководителю учреждения, потому что в читальном зала нас было всего двое.  Если не считать Валиных ребятишек, которые рисовали на куске обоев море, лежа на полу.
   Иногда они подходили ко мне, волоча за собой свой рисунок, и просили   сплоченным  взглядом серьезных глаз оценить его. Говорить из них мог только один, ему было пять лет и звали его Петя.  Он был явным потомком среднерусских богатырей: плечистый, белокурый и немногословный.   Второй мальчик, по имени Валентин, напоминал мне Пушкина в детстве: кучерявые, черные, как смоль волосы и живые любопытные глаза, неспособные остановиться на чем-нибудь одном. Девочка Маша, которую до этого я видел всего лишь раз, была точной  копией  красавицы – мамы, только глаза у нее были не узкие, а, напротив, занимали у нее пол-лица, как два огромных голубых цветка, нарисованных на луне. 
   В общем, дети были как дети: ухоженные,  в меру развитые  и любознательные. У нас сразу наметилось родство душ и мы подружились. Мальчишки считали нужным поделиться со мной всеми своими успехами и неудачами, как то: удачный рисунок или разбитый нос, а с девочкой Машей вообще произошла странная история, вызвавшая удивление даже у мудрых корейцев, родственников Вали. Случилось это так.
   В тот вечер в библиотеке был вечер, посвященный  французскому писателю Антуану де Сент-Экзюпери, которого я  любил еще с первого курса института и пропагандировал его творчество как только мог, потому что, в отличие от меня, никто из моих знакомых не хотел признать его великим.
   На читательской конференции я сделал небольшой доклад и даже прочел свое стихотворение, посвященное писателю –летчику, и мне показалось, что вызвал интерес у немногочисленных  слушателей к его творчеству и личности.
   Потом я помог Вале одеть детей, мы вышли на крыльцо библиотеки и увидели, что на город находит настоящий тайфун: со свирепым ветром, дождем и кусками шифера, летающими над нашими головами.
   Валя растерялась, так как идти с  мальчиками на другой берег реки, где   жили ее родственники, было опасно, и в то же время ей надо было забрать и накормить Машу.
   - Вы не поможете мне? – робко попросила она и в тот момент показалась мне прекрасной царевной, которую я должен спасти.
   - Конечно, помогу, - решительно сказал я, еще не зная, о чем она меня попросит.
   - Отведите, пожалуйста, мальчиков ко мне домой, а сбегаю за Машей.
    - Хорошо, - с готовностью сказал я, взял у нее ключи  и приготовился к короткому броску по взветренной улице, так
как Валина квартира была в одном квартале от библиотеки.
Но когда я оглянулся на нее, уходящую по ветру на хлипкий наплавной мостик, который все  здесь называли «боном», у меня от страха за нее зашлось сердце, и мгновенно пришло другое решение. Я схватил мальчиков за шкирку, затащил их  в квартиру заведующей, которая была тут же, при библиотеке, и закричал:
   - Капитолина Петровна, присмотрите, пожалуйста, за детьми,  я за ними вернусь через пятнадцать минут!
   И этой сварливой женщине оставалось только молча кивнуть головой, потому что через пять секунд меня  в комнате  уже не было.
   Я догнал Валю уже на мостике и поддержал ее за локоть. Она  удивленно и испуганно  обернулась, и я поспешил успокоить ее, прокричав сквозь свист ветра:
   - Я мальчиков у Капитолины пока оставил, потому что вы сама не справитесь с коляской.  Смотрите, ветер все сильнее становится.
   Она благодарно  взглянула мне в глаза, и мне показалось, что буря прошла и наступило блаженство
   Когда мы вошли в дом, где жили родственники Вали, меня сразу поразили две вещи: острый запах кислой капусты и истошный крик ребенка.
   Женщина, встретившая нас у порога, начала что-то сердито выговаривать Вале, и та, подбежав к коляске, в которой лежала  Маша, взяла ее на руки. Но девочка, извиваясь всем телом,  продолжала кричать. Не стесняясь меня, Валя расстегнула кофточку и попыталась покормить дочку, но она не брала грудь, закидывая голову.
   Я не знаю, что заставило меня подойти  к ним и сказать  Вале:
   - Дайте ее мне, а вы пока приготовьте коляску. Нам надо как можно скорей перейти  реку.
   Валя протянула мне кричащую девочку, я   взял  ее, неловко прижал к себе и она тут же… замолчала.  Я искоса взглянул на ее лицо, лежавшее у меня на плече, и увидел огромные глаза, полные слез, но с любопытством  разглядывающие мое ухо.  Потом она протянула руку и потрогала его. Этого ей показалось   мало, и она ущипнула мочку и потянула ее в рот.
Я  слегка затряс головой  и сказал ей, притворяясь:
   - Ой, больно!
   И тогда она вдруг засмеялась, что казалось немыслимым после того плача, который мы только что слышали. Все Валины родственники, а их было в комнате было очень много, тоже засмеялись и залопотали что-то по-корейски.
   - Они говорят, - перевела мне просиявшая    Валя, - что она ни к кому не идет на руки, а к вам почему-то сразу пошла да еще и смеется.
   - Она  догадалась, что я учитель, а с учителями надо вести себя  ласково,  - пошутил я, и все вокруг признательно  засмеялись.
   Мы вышли на улицу, и я сразу понял,  что по бону нам на тот берег не перебраться.  Через мостик уже перекатывались волны, и сам он извивался на воде, как китайский бумажный дракон.
   И тогда мы решили  идти через мост, который жители города  называют СРМ-овским, потому что он пересекает реку близ судоремонтных  мастерских. Путь к нему был неблизким, ветер дул нам навстречу, но я мужественно преодолевал все трудности, толкая перед собой коляску и не переставая удивляться тому, что Маша даже не пискнула за все это долгое время. Он лежала, закутанная по самые глаза  в моряцкий бушлат, и смотрела на меня, не моргая.
   Перейдя через мост, мне пришлось развернуть коляску, так как ветер теперь дул нам в спину,  и я не мог видеть ее, но вдруг услышал, как она что-то обиженно залопотала на своем непонятном языке, но не заплакала. Мне пришлось обернуться и некоторое время идти спиной вперед, пока она не перестала ворчать, и я не увидел, что глаза ее улыбаются….
   Валя жила в старом  японском доме, состоявшем из одной большой комнаты и таких же больших сеней, где хранились дрова и уголь.  Дом хорошо продувался ветром, в нем было холодно и неуютно, Мальчишки сразу  залезли на кровать и затихли, а Марию  я снова взял на руки, потому что ее требовательный взгляд не выпускал меня из виду.   Валя тем временем растопила печку,  поставила чайник и устало присела на кровать. И тут Маша впервые вспомнила, что у нее есть мама, которая должна ее накормить. Она потянулась к ней, чуть не выскользнув из моих рук, и Валя улыбнулась:
   - Что проголодалась, Машка – промокашка?  У дяди хорошо, а без мамы все равно не обойдешься.
   И после этих слов, я понял, что она ревнует ее ко мне, как бы благодарна она мне не была.
   Потом она уложила Машу спать, мы выпили с ней чаю, и я взглянул на часы. Был двенадцатый час  ночи.
   - Может вы останетесь? – неожиданно сказала она. – Куда вы пойдете в такую непогоду?
   Я осмотрел комнату, в которой она предложила мне остаться на ночь. В ней было две кровати, на одной из которых спали мальчишки, а вторая, узкая и аккуратно застеленная,  стояла за печкой.
  «Интересно, а где же будет спать она? – подумал я. -  На полу, что ли?»
   -  Нет, я, пожалуй, пойду, - ответил я. – Здесь недалеко,  как-нибудь дотопаю.
   Она проводила меня в сени, с трудом открыла наружную дверь  и прокричала  мне, уходящему в ночь и бурю:
   - Спасибо вам за все! Вы меня сегодня просто спасли!
   Я шел в темноте против ветра, который, казалось, усилился вдвое, и думал лишь о том, чтобы меня не  пришибло свалившейся крышей или не  столкнуло в какую-нибудь яму, заполненную водой.
   Мой дом стоял у самого моря, отделенный от него лишь
сараями, полузасыпанными песком.   И я совершил свой последний в этот день  героический  поступок: с огромным трудом взобрался на дюну, чтобы посмотреть на разъяренную морскую стихию.
   Волны грохотали и пенились у самых моих ног, ночь, казалось, стала светлее, от сплошных белых барашков, и тяжелые капли дождя смешивались с солеными брызгами моря и оседали у меня на губах.
   Мне захотелось побежать  вдоль прибоя, крича о чем-то победном, но я вовремя спохватился и пошел к себе.
   В моей квартире было ветрено и холодно, так как, уходя, я забыл закрыть форточку. Теперь под ногами у меня скрипели разбитые стекла, а по комнате летали какие-то  бумаги.
   Я заткнул форточку подушкой, снял мокрую одежду и залез под толстое одеяло.  От того что на улице продолжала бушевать буря, а под  одеялом было тепло и  уютно, хорошие мысли о себе пришли мне в голову.
   «А все-таки я здорово помог сегодня этой женщине, - подумал я, почти засыпая. – Без меня ей пришлось  бы совсем плохо». 
  И вдруг откуда-то издалека, из каких-то запретных дум, возник вопрос, от которого мне стало жарко:
   «А, может, она предложила мне остаться у нее на ночь не просто так?»   
   Но я тут же отмел эту мысль как недостойную ее и сразу уснул.
   … Теперь я стал для Валиных ребятишек своим человеком. Но отнюдь не для самой Вали. Она  держалась со мной официально и старалась удержать детей от тесного общения со мной. И если это ей как-то удавалось с  мальчишками, то заставить Машу не любить меня она не могла.
   Сразу после занятий в школе  я шел в библиотеку, брал  последние номера  «Иностранной литературы», подписаться на которую   у меня не было финансовых возможностей, и углублялся в чтение последних новинок зарубежной беллетристики, в глубине души ожидая, когда Петя с Валентином нарушат мамин запрет и осторожно проберутся ко мне с тыла. И тогда я незаметно для всех присутствующих, а присутствующей в библиотеке была одна Валя, достану  из портфеля два больших китайских яблока и две сдобных булочки, которые прекрасно пекла наша школьная повариха тетя Таня, и суну их мальчишкам под стол.
   Я буду сидеть в читальном зале до тех пор, пока Валя не встанет со своего места, аккуратно сложит библиотечные формуляры в стопочку и скажет:
   - Мы закрываемся.
   Я положу ей на стол журналы и робко, но уверенно произнесу фразу, которую говорю каждый вечер:
   - Я подожду вас на крыльце.
   Она ничего не ответит мне и лишь кивнет головой, отводя глаза, и мне это, как не странно, будет приятно.
  Потом мы пойдем прямо по песчаной мостовой, и мальчишки уже не будут прятать от мамы свою привязанность ко мне, так как ее запрет: «Не мешайте дяде Боре работать!», на улице  переставал действовать. 
   У поворота на наплавной мост она говорила нам троим:  «Подождите меня здесь»  и уходила за Машей, а мы  заходили в магазин, который был через дорогу, и покупали продукты для ужина. Я уже знал, что Петя очень любит колбасный фарш в жестяных банках, а Валентин  - сливочное масло с черным хлебом, и первым делом закупал эти деликатесы. Для себя  я покупал копченую горбушу и бутылку пива «Таежное» производства местного пивзавода. Когда мы выходили из магазина, коляска с Машей  уже съезжала с бона, и я знал, что мне надо обязательно заглянуть под ее крышу, а иначе девочка, почувствовав мое присутствие, начнет вертеться и запищит.
   Увидев над собой мои очки, Маша улыбалась мне  и  приподнимала голову, требуя, чтобы я взял ее на руки. Но это было мне категорически запрещено, и я просто отстранял Валю от управления данным транспортным средством, и принимался разговаривать  с моей любимицей на интересующие меня и всех окружающих темы. Я говорил ей, какая у нее прекрасная мама и послушные, умные братики, как они все скучают по ней, пока она проводит время у своих родственников, а мне вообще без нее жизни нет в моей одинокой, холодной квартире.  Валя лишь улыбалась   краешками губ, а мальчишки лезли в коляску, чтобы доказать, какие они действительно хорошие и как любят свою сестренку.
   Жаль,  что дорога была слишком короткой, и я не успевал сказать всего того, что хотел. Но у  самой калитки ее дома я жалобным голосом просил: «Можно я сегодня поужинаю у вас, а то у меня в квартире  страшный колотун?», и получал милостивое разрешение.
   Я доставал из портфеля купленные продукты, быстро разжигал печку, и Валя приступала к приготовлению ужина.
   А для меня наступали самые блаженные минуты этого дня. Я снимал со стены  Валину гитару,  брал на руки Машу, садился с нею на кровать и принимался петь ей песни Окуджавы.  Она заглядывала мне в рот и удивлялась, как  лихо получается  у меня песенная история про Ваньку Морозова, который циркачку  полюбил, и про черного кота, проживающего в подъезде. Но особенно она любила песню про шарик, который улетел, а, вернувшись, оказался голубым.  Слушая ее,  она явно грустила, рот у нее открывался и закрывался, и всем казалось, что она поет вместе со мною.    Потом мы дружно ужинали, после чего я сразу уходил домой: мне предстояло еще писать поурочные планы и проверять тетради. 
   По-моему, так продолжалось месяца два, до самого  ноября. А сразу после ноябрьских праздников, я понял, что дальше так продолжаться не может. Потому что до меня наконец дошло, что я люблю ее. 
   А если  это так, сказал я себе, то выход здесь один: сообщить  об этом ей и узнать, как она к этому относится. Но как это сделать, я  не имел  никакого представления, так как в любви объяснялся всего лишь раз в жизни,  и то в письменном виде.
   Я не спал ночь, обдумывая, как  я сделаю это, и к утро решение само пришло ко мне, простое и убедительное.
   В тот вечер в городе выпал первый снег, тихий и нежный, вокруг все стало чисто и бело, и когда Валя распахнула передо мной дверь, провожая меня после ужина, я придержал ее руку и сказал:
- Выходите за меня замуж.
   Она взглянула на меня таким же взглядом, каким посмотрела мне в лицо на прыгающем боне, когда я догнал ее и тронул  за плечо.  В этом взгляде я увидел одновременно удивление и испуг. Радости в нем не было.
   Потом она улыбнулась, но это была улыбка сожаления.  Она,  словно  мудрая мать, жалела о том, что я, ее неразумное дитя, говорю такие глупости, не подумав. И неожиданно сказала:
- Я согласна…
  Я не успел даже обрадоваться, когда она так же внезапно добавила:
- … если вы завтра повторите мне ваше предложение. А до завтра хорошо его обдумаете.  До свидания!
   И я пошел по хрустящему снегу домой, не понимая, что же произошло со мной. Я хорошо осознавал, что совершил очень важный шаг в своей жизни, предложив руку и сердце женщине, которую знал всего четыре месяца, у которой было трое детей от трех неизвестных мне мужчин, национальность которой смущала меня своими непонятными мне традициями и несвойственным мне укладом жизни. Но все это было не важно для меня, потому что я был уверен в том, что люблю ее. 
   Дома меня ждал сюрприз. За столом в моей комнате сидел мой лучший друг Алька Аванисян и пил пиво, наливая его из моего чайника.
  - Где ты пропадаешь? – спросил он возмущенно. – Я просидел здесь три часа, потом пошел в школу, но там мне сказали, что ты давно ушел. Потом я выпил два чайника  пива и думал, что ты вообще не придешь ночевать.  Что,  у тебя появилась женщина?
   - Смотря, в каком смысле, - ответил я задумчиво, сам не зная, появилась она у меня или нет.
   Алька захохотал:
  - Смысл всегда один. Ты встречаешь прекрасную незнакомку, тебе кажется, что ты в нее по уши влюблен, потом ты остаешься у нее ночевать, а дальше все зависит от твоей порядочности: ты или женишься на ней или тянешь резину, раздумывая: а надо ли? Так ты на какой стадии сейчас  находишься?
   Я ему ничего не ответил и налил себе пива из чайника.
   - Обожди, - остановил меня Алька, - там у меня в сумке бутылка водки и кое-какая закуска. Надо отметить нашу встречу и твои успехи на любовном фронте. Я ведь угадал?
   Чтобы рассказать, кто такой  Алька Аванисян, не хватит, по-моему, книги объемом «Саги о Форсайтах».  А чтобы разобраться в его характере, нужен психолог уровня Зикмунда Фрейда.
   Его отец, армянский большевик и видный партийный деятель, был репрессирован в 1937-ом году и сослан  в поселок Хор  Хабаровского края, где, однако, проявил свою истинно армянскую сметку: из простого зэка  стал директором лесопильного комбината. От него Алька перенял, во-первых, глубокую порядочность,  а во-вторых, необузданный южный темперамент.  В остальном дела обстояли похуже: он любил выпить  и побродяжничать.   И прекрасно окончив среднюю школу, будучи начитанным и всесторонне развитым юношей, он не нашел ничего лучшего, как поступить в мореходное училище во Владивостоке, и даже не высшее, а самое что не есть среднее, готовившее судовых  механиков низшего  разряда. Однако, даже его он не окончил, но не потому, что плохо осваивал азы морского дела.
   Он влюбил в себя дочь какого-то адмирала, чуть ли не командующего Тихоокеанским флотом, и был вынужден жениться на ней, что опять-таки говорит о его порядочности. Но к семейной жизни он был совсем не приспособлен, да еще в условиях высшего адмиральского общества, и спустя очень незначительное время после своей женитьбы он сбежал из уютного  семейного гнездышка. В море.
   Тикси, бухта Провидения, Олюторка… Такими словами сорил он, рассказывая мне о своих морских приключениях и вызывая у меня зависть и уважение к нему.
    Потом неожиданно что-то  не сложилось у него в морях, и он осел на берегу благодатного острова Сахалин, который он любил давно и преданно.  Он работал лесорубом, зарабатывал хорошие деньги и крепко выпивал. Но тут он встретил мою однокурсницу, которая в составе группы из пяти выпускников  Северо-Осетинского педагогического института, невыносимых романтиков и бродяг, приехала со мной на Сахалин. Это было умная и гордая осетинская девушка, которая знала цену пустозвонству и искусительным ухаживаниям, но и она не устояла перед Алькиным искусством влюблять в себя неискушенных дур.  Но здесь надо справедливо  заметить, что в данном конкретном случае наш суровый обольститель   по-настоящему влюбился и сам.
   Хочу сказать, что внешность нашего Дон-Жуана никак не располагала  к тому, чтобы влюбиться в него с первого взгляда. Скорее, наоборот: его разбойная рожа сразу вызывала антипатию к нему, особенно, когда он был выпившим.  Но стоило пообщаться с ним, хотя бы самое короткое время, и становилось ясным, что он за человек.  Мужчины сразу  становились его друзьями, женщины влюблялись в него, не заглядывая в будущее.
   И вот теперь он приехал ко мне в гости, и мы сидели с ним за столом, пили водку и слушали магнитофонные записи Высоцкого, Окуджавы и Галича. Именно последнее обстоятельство не давало нам возможности продолжить начатый разговор о женщинах, и я был этому рад.
   На следующий день был выходной, и мы засиделись далеко за полночь. Водка была выпита, песни спеты, и я уже собрался ставить для Альки раскладушку, когда он неожиданно спросил:
   - Так что у тебя на любовном фронте? Неужели все так серьезно, что ты  даже не можешь похвастаться об этом перед своим лучшим другом?
   И тогда я рассказал ему все.
 И таким задумчивым, каким я увидел его после моей исповеди, я не видел его никогда. Мне даже смешно стало, когда он начал скрести у себя в затылке и тяжко вздыхать, и я сказал, по-пьяному весело и беззаботно:
   - Чего это ты сник?   По-моему, это я сделал предложение женщине корейской национальности с тремя детьми на руках и непредсказуемым прошлым.
   Алька посмотрел на меня как на больного и сказал:
  - Непредсказуемым бывает только будущее, а прошлое – это сгусток заблуждений и ненужных побед.
   Потом его взгляд стал еще более суровым и озабоченным,  и он спросил: 
   - Слушай, у тебя выпивки не завалялось где нибудь? Я что-то  без бутылки не вникну  в суть проблемы:  то ли ты тихонько тронулся умом, то ли действительно влюбился, как  Дубровский в Машу Троекурову. Впрочем, этот пример не подходит: у Маши не было детей.
  У меня была припрятана, как я надеялся, для медицинских целей, бутылка спирта, и я достал ее из загашника.
  Алька выпил, не разводя, стопку этой огненной жидкости и сразу перешел к делу:
  - Вообще-то, ты молодец. На такое даже я не решился бы. Но вся беда в том, что я тебя слишком хорошо знаю. И могу точно описать, что с тобой станет месяца этак через три.  Во-первых, ты увидишь, что твоя Чио-Чио-Сан не такая уж красивая и умная.  Во-вторых, забота о детях, о которых ты будешь просто обязан заботиться, убьет у тебя навсегда любовь к детям, даже к тому несчастному ребенку, четвертому в твоей семье, которого  она родит тебе. И, в-третьих, тебя заест быт. Ты перестанешь писать стихи и читать умные книги. И я даже представить себе не могу, в кого ты тогда превратишься.
   Он выпил, не морщась, еще одну стопку спирта и подвел под разговором черту:
   - Нет, Томка  твое решение не одобрила бы…
   Томка была той самой моей однокурсницей, за которой он приударял, и на которой вскоре  женился.
  Мы легли спать, утром опохмелились оставшимся спиртом, и я впервые за много дней не пошел в библиотеку, хотя она в воскресенье работала.
   В моей не совсем трезвой голове промелькнула тогда горькая мысль: «Она подумает, что я обдумал ночью свое предложение и передумал».  По количеству однокоренных слов в этом коротком предложении вы можете догадаться, насколько я был в то утро нетрезв.
   Но я твердо решил, что, как только я провожу Альку на автобус и схожу в баню, я сразу зайду к ней и скажу, что мое предложение остается в силе. Мой лучший друг ни в чем меня не переубедил. 
   Он, кстати, не вспоминал о вчерашнем разговоре, и я, грешным делом, даже решил, что он его забыл по причине  передозировки алкогольных средств. Но уже  у дверей автобуса, он сказал мне, глядя на меня с глубоким сожалением:
   - А ты все-таки подумай о том, что я тебе вчера сказал. О спасении твоей светлой личности в условиях развития гуманизма в сознании советских людей.
   Он уехал, а я сразу же отправился в баню и залез на полчаса  в парную, потому что не хотел, чтобы женщина, к которой я сейчас пойду, узнала, в каком состоянии я  обдумывал свое решение жениться на ней.
   Потом  я зашел в магазин и купил бутылку шампанского  и фрукты, то есть, килограмм китайских яблок. Мне говорили когда-то, что у нашего преподавателя труда Савицкого есть теплица, в которой он выращивает исключительно цветы, и я пошел к нему через весь город, и он срезал мне прекрасный букет из белых роз и, как я не умолял его, не взял  за это ни копейки денег. Воодушевленный мыслью о том, что на земле много хороших и добрых людей,  я вошел в дом, где жила женщина моей мечты, без стука, и сразу понял, что меня здесь не ждут. С цветами ли, без цветов – это не важно. Просто не ждут, и вся недолга.
   За столом, на котором  возвышалась большая бутылка вина «Анапа» в обрамлении жестяных баночек с колбасным фаршем, сидел здоровый мужик в морском кителе и тельняшке, а напротив него  раскрасневшаяся  и несказанно похорошевшая Валя.  Дети ползали по полу и играли в какие-то яркие японские игрушки, явно принесенные в подарок дядей-моряком.
   А дядя, услышав, как хлопнула дверь за моей спиной,  медленно повернул голову и, сметая со своего лица улыбку, предназначенную собеседнице, недобро спросил:
   - А это что еще за шкет?
  Валя покраснела еще больше, и стала оттого еще красивее.    Она открыла уже рот, собираясь объяснить ему, кто я такой, но я этого объяснения уже не  услышал.
  Я вышел на улицу, где вновь пошел тихий снег, и направился в сторону моря, сам не зная, почему. Оно тоже было тихим и ласковым, подбегая к моим ногам  с мягким шелестом и грустя всей своей серой беспредельностью.
   Я шел вдоль него,  и совсем не думал о только что случившейся со мною  беде. Я  не испытывал ни страданий от поруганной любви, ни мук ревности, ни даже жалости к самому себе.
   В голове почему-то крутилась одна дурная, расслабляющая мысль:
   «Вот и  «Тисы» пришли».