Последняя спичка

Время это назовут позже юмористы эпохой расцвета застоя. Гремела, громыхала изо всех репродукторов, с экранов телевизоров, со страниц газет и журналов, со всех больших и малых трибун  всесоюзная эпопея – Стройка века, Всенародная комсомольская – БАМ! «Это время гудит – БАМ!» В толстых и тонких, популярных и не очень популярных журналах принято было публиковать повести и рассказы молодых и не очень старых строителей БАМа – писалась летопись великой стройки из первых рук, из первых уст. Произведения и профессиональных писателей, и журналистов, и первые опыты начинающих – всё дышало романтикой нелёгкого труда первопроходцев. Темы, естественно, соответствующие – трудные дороги, тайга, палатки, костры…
Николай Васильев, в ту пору первокурсник геологоразведочного факультета, любил читать такие произведения. Особенно нравились ему рассказы на тему, как он определил для себя, - «Последняя спичка». В тяжёлой экспедиции, в долгом переходе, когда кончились все припасы и последние силы на исходе, и, кажется, близок конец, - тогда лишь измотанные и замерзающие изыскатели находят случайно в кармане последнюю спичку – и спасительный костёр согревает измученных путников, живительным теплом разливаясь в сердцах и душах…
 Или другой вариант: третью неделю погода нелётная, все припасы на исходе, а вертолёта всё нет и нет, и в ближайшие дни не предвидится… И даже то, что продукты практически закончились, остался только мешок слегка подмоченной перловки, даже это не главная беда, - на перловой кашке протянем, не впервой, - а главная закавыка, самая, пожалуй, труднопереносимая беда для заядлых курильщиков – это то, что  давненько уж прикончены все запасы курева, в лагере ни у кого уж шестой день, почитай, не осталось ни  сигаретки, ни папиросочки, ни даженьки щепотки табачку для самокрутки. И вот решено на ежевечернем перекуре бездымном послать на подбазу молодого, головастого да шустрого на ногу, причём всех троих в одном лице, поскольку на буровой каждый человек при деле, -  сбегать пешочком, ибо четверть сотни вёрст по тайге да болотам ради общего блага – не крюк. Сбегать и принести рюкзачок, полный радости для желудков и благости для души – папирос и спичек. Спичек – обязательно, поскольку и спички в лагере также на исходе, из солидарности с куревом, видимо. Далее сюжет развивается стремительно: молодой, шустрый и головастый помбур благополучно дошёл до подбазы, набрал и тушёнки, и папирос, и ещё много всякой всячины, что было поручено, а про спички, конечно, следуя законам жанра, –     забыл.  И вот в тот именно момент, когда бригада, радостно распихивая по карманам сигареты и папиросы, вдруг убеждается, что спичек в рюкзаке нет, в тот момент повар, рассеянно и невнимательно чиркавший минуту назад о последний коробок, и даже сломавший несколько штук, оглядываясь нетерпеливо на весёлую суету подле рюкзака, повар с ужасом обнаруживает в своей руке действительно последнюю невзрачную спичку, несколько даже подмоченную и не вполне надёжную на вид.   И вот всей бригадой, словно пещерные люди, впервые приручившие огонь, с величайшими предосторожностями, не дыша, разжигают мужики костёр от этой последней спички, и наконец прикуривают от головёшки с несказанным удовольствием «беломорину», передавая её по кругу, как древний заздравный объединяющий кубок, как трубку мира, - символ единства и братства трудового…
  Так или почти так развивались сюжеты многочисленных романтических рассказов первопроходцев. Коля обязательно внимательно перечитывал предваряющие рассказ немногие строчки, повествующие о личности автора. И удивлялся постоянно – ни разу «чистый» геолог не попадался, были строители, железнодорожники, даже одна женщина-бухгалтер. «Ну уж я-то, геолог, я обязательно напишу свой рассказ про последнюю спичку, и это будет настоящий, невыдуманный сюжет, основанный на реальных событиях, со мной произошедших –    не чета вашим выдумкам, господа бухгалтеры!» - уверял кого-то в мыслях Коля, и подобные литературные тексты называл с тех пор про себя «бухгалтерскими байками».
Но годы проходили, благополучно ли, или не очень, но удавалось переходить в положенное время на следующий курс, и вот уже впереди маячит защита диплома, а «Последняя спичка» так и не написана. Ну не получалось почему-то, не удавалось как-то попасть в хотя бы мало-мальски экстремальную ситуацию. Не вытанцовывалось что-то. Хотя Коля по возможности не пропускал ни единого похода, ни одной сколько-нибудь экстремальной вылазки на природу. Вошло уже у него в привычку неукоснительную брать с собою спички – несколько коробков сразу рассовывал   по разным карманам, предварительно залив парафином и обмотав в несколько слоев полиэтиленом. Предвкушал, как у всех участников похода, не столь предусмотрительных, разумеется, у всех ребят одновременно откажут зажигалки, промокнут спички, и от неминуемой холодной смерти экспедицию спасет Коля, невозмутимо достав из кармана штормовки упакованный надлежащим образом, как и положено бывалому путешественнику и геологу, «что б вы без меня делали, чечако», неторопливо и даже слегка утомленно всеобщей «бухгалтерской» бестолковостью  достав из широких штанин дубликатом бесценного груза ювелирно упакованный абсолютно сухой коробок. Несколько смущала, откровенно говоря, некоторая банальность сюжета, очень напоминающего «бухгалтерскую байку», но выбирать-то было не из чего, приходилось мечтать хотя бы и о таком сюжете, поскольку Коля твердо решил еще на первом курсе: писать только о том, что происходило с ним и на самом деле
И это бы всё ещё не было так удручающе, если б не оказывал ненаписанный рассказ, нереализованный  сюжет этот странного какого-то, просто гипнотического влияния на Колю… Каждый раз, садясь перед чистым листом бумаги, и собираясь уже изложить письменно так стройно, казалось, сформулированный в мыслях рассказ, Коля обнаруживал, что мысли разбегаются, сюжет, представлявшийся минуту назад неожиданным, интересным, захватывающим -  расползается, обмякнув, хотя тема – до боли знакомая, слова не желают складываться в предложения, а те, что сложились, образуют тусклые, банальные, беспомощные построения, и уже через несколько минут такого «творчества» бедный несостоявшийся автор ловил себя на том, что обдумывает «Последнюю спичку». -  Чёрт,чёрт! Я же хотел написать юмореску  для стенгазеты! –
Не получались ни юморески, ни серьёзные рассказы о студенческой жизни, о продолжении романа, начатого ещё на первом курсе, и говорить не приходится. Мистика! Наваждение какое-то… Проклятая «Последняя спичка» не отпускала.
Делать нечего, необходима консультация специалиста. Таким специалистом, конечно, мог быть только старинный друг, однокашник не со школы даже – с детского садика, поверенный во всех Колиных делах и устремлениях, также студент ныне, только медицинского ВУЗа – Вася, Василий Николаев, дай только боже, чтоб не был пьян, как обычно. Ещё на первом курсе Вася научился пить неразбавленный спирт,  и потому считал уже себя опытным эскулапом, призванным исцелить человечество. Но, к счастью, от курса к курсу самоуверенности Васиной становилось всё меньше, и всё явственней проступал в нём настоящий, грамотный, знающий и талантливый врач, несмотря на благоприобретённый алкоголизм. Если на первом курсе Вася был уверен, что с любой болезнью играючи справится, то к пятому всё чаще проскальзывало в его речах неверие в собственные силы и в медицину вообще. Коля поделился с другом наблюдениями за эволюцией Васиного отношения к медицине, – главным образом желая несколько отрезвить, спустить с небес на землю, – и вновь поразился, насколько схожи оказались их мысли:
  – Ты знаешь, а не только мы с тобой это подметили – Чехов писал примерно так же! На первом курсе студент готов осчастливить человечество своими абсолютными знаниями, но по мере обучения убеждается в полнейшей беспомощности – своей и медицины всей! Я же понял, чтО ты хотел сказать на самом деле – ну да ,грешен, излишне поклоняюсь Бахусу, – я  завяжу, веришь!? Понимаешь, гнетёт сознание собственного невежества, малости своей в виду океана непознанного, а ведь пациенты нам верить будут, надеяться на нас! Ну да ладно, не решить нам всех проблем, не решить, как поют весёлые и находчивые. Выкладывай, что там у тебя? -    И слушал, слушал же всю ночь, не перебивая, сбивчивый, странный, порою непонятный совершенно  рассказ Коли, да нет, не рассказ никакой – крик души измученной слушал всю ночь, молча курил, не торопил, когда умолкал Коля надолго – понимал, что выговориться тому важно, облечь наконец в слова так долго вынашиваемые мысли. «Корешок мой», - тепло, размягченно думалось Коле.
Выговорившись, а может, просто выдохнувшись, Коля наконец умолк, мял в пальцах незажжённую сигарету, тихо в общежитии – спят студиозусы, скоро рассвет, об эту пору, весною изначальной, рано в окнах светлеет, ночь коротка, как причёска слушателя военной кафедры.
  – А знаешь,  слушая тебя, я планировал обратиться к нашему профессору с кафедры психологии, а теперь вижу – не надо этого делать. Вернее, не вижу, а просто чувствую, интуитивно, понимаешь – ты сам должен с этим справиться, должен, и всё тут.-
  – И что же это – идея-фикс, маниакальная идея, да? –
  – Ну, может, и не маниакальная, но твоя, и только твоя. В таких случаях абсолютно не важен масштаб идеи – он может быть любым – от спасения человечества до ширины брюк, но необходимо именно  собственное участие в решении проблемы, иначе последствия могут быть непредсказуемыми. И – как бы это понятней выразиться – идея эта может нести в себе огромный потенциал – причём как положительный, так и отрицательный.
  – Ты хочешь сказать, что идея может либо убить, либо спасти?
  – Именно так… А вообще, не напрягайся ты так – живи с этим, и когда придёт время, всё обязательно решится.
  – Само собой?
  – Само собой, но при твоём непосредственном участии. Что, больше на шизу смахивает? Да весь наш разговор ночной – сплошная шиза, не вздумай рассказать кому-нибудь, не поймут. Давай лучше спиртяги внедрим в ЖКТ! –
  – Куда внедрим? –
  – В желудочно-кишечный тракт! –
  –А-а, давай! - 
Нет, писать роман Коля после разговора ночного так и не начал. Но всё равно стало значительно легче. Начал даже собирать спичечные коробки – к выпускному скопилась целая коллекция. Позже передумал брать её  с собой, уезжая по распределению – так и осталась пылиться в ящике под кроватью, учитывая студенческую лень, вполне можно предположить, что по сей день там и пылится. Провожая Колю на вокзале, Вася, изрядно подшофе, шепнул в последнюю минуту: «Не дрейфь, брат, твоя последняя спичка ещё вспыхнет! – Это я тебе как врач говорю»…
В первые годы самостоятельной работы времени, естественно, катастрофически не хватало. «Последняя спичка» вспоминалась всё реже, хотя ещё саднило, конечно, временами, особенно когда попадали в руки журналы с рассказами на подобную тему. Вася в редких своих письмах также старательно избегал воспоминаний о том памятном ночном разговоре. Вася распределился куда-то под Читу, в маленький степной посёлок, наотрез отказавшись остаться на кафедре, хотя ему прочили большое будущее.
Жизнь закрутила, завертела, как водится. Работа захватила полностью, занимала время без остатка, поскольку оказалась на удивление почти в точности такой, как и мечталось в студенчестве. Общение с другом Васей не прервалось , конечно, но сократилось до минимума – одно-два письма в год  да открытка на рождество. И представлялось такое положение вещей уже естественным. Коля женился, работа и простые семейные радости – разве часто при современном темпе жизни человек предаётся воспоминаниям? Так  и забылись бы, наверное, юношеские попытки литературного творчества, если бы не  пресловутые спички. 
Спички Коля пытался сознательно вспоминать не иначе, как с юмором, с годами это превратилось в привычку. Собирать коробки не стал больше, но не уставал ругаться с женой, имевшей странную привычку – засовывать использованную обгоревшую спичку обратно в коробок, но не с тыльной стороны, под корпус коробка, как обычно делают многие, а внутрь, прямо в семейку не использованных ещё, не обгоревших. Жил Коля с семьёй в деревянном доме с печным отоплением, и спичками приходилось пользоваться часто, поэтому споры с женой на «спичечной» почве возникали регулярно. 
  – Ну ты хоть представляешь: в темноте на ощупь возьмёшь спичку из коробка, попытаешься зажечь, – и представь только на минутку, что от этой  спички твоя жизнь зависит, – а   тебе в темноте попадается горелая! А? Каково? –
Жена представляла, и даже соглашалась с мужем, но каждый раз всё повторялось – в коробке среди целых находились горелые спички, приводившие Колю в отчаяние.
  – Маньяк ты спичечный! – ругалась жена, или, в добрую минуту, – Маньяк  ты мой спичечный! –
«В любом случае – маньяк, – удивлялся Николай, – А  ведь она всего не знает, о моей «Последней спичке» я же не рассказывал ей ничего… Что значит женская интуиция! – надо бы написать об этом Васе».
И ещё одну странную привычку приобрёл Николай: уже после того,  как заставил себя отказаться от коллекционирования спичечных коробков, поймал себя на том, что пересчитывает количество спичек в коробке. В детстве почему-то считалось, что спичек должно быть ровно 50. И вот с упорством, достойным лучшего применения, Николай каждый раз пересчитывал содержимое коробка, но желаемой полусотни всё не попадалось – всегда либо меньше, либо, но очень редко – больше . Тем большую необъяснимую, казалось, постыдную радость испытал, когда обнаружил наконец желанную полусотню – и  пересчитывал несколько раз, и хранить стал в нагрудном карманчике, подле сердца. Вычитал где-то способ борьбы с утренней ленью при занятиях физзарядкой: нужно рассыпать коробок спичек и поднимать их по одной с пола,  – так вы совершите пол-сотни требуемых наклонов, – взял  на вооружение.   
Годы, как водится, бежали быстро. Николай даже гордился внутренне, – такой неизменной оказалась эта привычка делать зарядку, используя любимый коробок. Как ни бережно старался обращаться с коробком-талисманом, он также ветшал, старился. «Как и я», - думал Коля порою невесело, отмечая, как поблёк коробок, потускнели краски на лицевой картинке, изображавшей бодрого строителя БАМа, а сера с самих спичек полуосыпалась, возможно, что и в негодность пришла от времени. Но спичек в коробке оставалось по-прежнему 50, и это совершенно точно – поскольку каждое утро совершался торжественный пересчёт. «Хоть что-то в этой жизни должно быть постоянным!» - орал Николай на жену, не обнаружив однажды во внутреннем кармане пиджака свой талисман – жена, видите ли, вознамерилась почистить пиджак в химчистке и освободила карманы от содержимого. «Маньяк спичечный!», - вновь припечатала она, в этот раз не на шутку испугавшись приключившейся с мужем  истерики. Коробок, к счастью, был вскоре найден – Коля сам обнаружил завалившегося за диван жизнерадостного комсомольца, слаборазличимо, но ободряюще улыбавшегося с этикетки. Теперь уже Коля с ним больше  не расставался.
Зарядка проходила как обычно: два десятка приседаний, бег на месте, два десятка отжиманий, некое подобие прыжков и молотьба руками по воздуху. Ну и, конечно, обязательная часть программы – наклоны уже слегка располневшего туловища. Ритуал соблюдён неукоснительно: спички осторожно высыпаны на пол, сопровождалась сия процедура всенепременными извинениями перед бессменным стражем – жизнерадостным комсомольцем на этикетке коробка. Итак: и – раз – два – три!..
Всё шло как обычно. И вдруг на сорок девятой спичке, поднимаясь уже, почувствовал Николай странное, пугающее в своей необычности ощущение: нереально явственное наступление пустоты в груди, там, где обычно колотится сердце. Выпрямившись, ожидая следующего удара сердца, понял: следующего толчка слегка разгорячённого зарядкой сердца – не будет. Ни удивиться, ни испугаться, ни подумать как следует – ничего не успел, и только понял абсолютно, окончательно и бесповоротно: сердце, о котором и думать не думаешь, когда всё нормально, которое слышишь-то только тогда, когда начинаются перебои, сердце, этот вечный двигатель, – остановилось. Просто остановилось, не бьётся больше. Заметались в голове жгучим  роем ненужные сейчас, бесполезные мысли, ощущение слабости подступило, и словно чёрная пелена стала заволакивать глаза – понимал ещё Николай, что лежит уже на полу в позе эмбриона, и мысль, наверное, последняя уже, не отпускала: и сколько там ещё в запасе от остановки сердца до смерти мозга – две, три минуты или ни одной? Конец? Конец, да? Как это конец!? Почему!? Да ведь я ни-че-го ещё не сделал, ни одной книги не написал, ни одного ребёнка не спас, ни одного месторождения не открыл, и – голосом Глеба Жеглова – я здоровый мужик, молодой, – я сейчас умру?! И – почти одновременно – полное равнодушие, апатия,  – ну, и конец, да, а что особенного, все там будем, да и дела ты все переделал, вот только наклонов недовыполнил, сорок девять всего, но это пустяк,один остался, вон она – спичка. Последняя. Повернуть ещё голову, глянуть на неё – Последнюю, да и дело с концом, ну и ладно, конец так конец вот она родимая Последняя ты моя не дождётся тебя весёлый комсомолец в коробке извини а я пас… Погружение в бездну всё убыстрялось, нарастал шум в ушах, как это и должно быть при погружении. И – паническое, последнее усилие: вынырнуть, вынырнуть, вынырнуть, – ухватиться за что-нибудь – за бревно, за соломинку, за спичку, – только для последнего глотка воздуха, для последнего взгляда, для после…
Повернуть голову удалось, при падении оказался совсем рядом с нею, Последней спичкой, вот она, у самой ресницы – вижу ещё, это хорошо, хотя темнеет, скоро стемнеет совсем, чёрная мгла закроет о…
Последняя спичка рядом с ресницей растёт, растёт, видны даже текстурные особенности дерева, и заусенцы видны, и головка с облупившейся слегка серой огромная, вполнеба. Ничего не успел ничего не сделал не доделал самого простейшего простейшей самой вещи не доделал ну нет шалишь как там в кино врёшь не уйдёшь я достану тебя хотя бы Это Дело я доделаю шалишь доделаю а-а-а-а-а-а-…
Кот, мирно дремавший на диване, не желавший открывать второго глаза, пока хозяин занимается этой никому не нужной зарядкой, этой ерундой, с его очень практичной точки зрения, а кот этот, Дормидонт, надо сказать, был весьма прагматичной личностью, – он не вставал с нагретого места, пока хозяин не отправится на кухню, – тогда только одобрительно урчал и мягко шлёпал вслед, дабы напомнить о своём драгоценном существовании и о настоятельной необходимости пополнения собственной миски, – кот Дормидонт стал свидетелем странного зрелища: хозяин, трудно перевалившись на живот, замедленно как-то подгибал ноги, словно во сне, упираясь руками, тяжело поднимался на четвереньки, падал, долго ловил непослушной пятернёй спичку на полу, упал, перевалился, снова   упал, уронил на себя табурет…
Что-то ярко вспыхнуло перед глазами.
А это Я про кота думал? Я думаю – значит, жив ещё? Живо сознание?Жи…
В груди что-то больно ударилось о рёбра, ворохнулось. В глазах прояснялось. Николай вдруг как со стороны увидел себя стоящим на коленях, опирающимся на перевёрнутый табурет, в дрожащих мелко пальцах – спичка. Почему-то обгоревшая, со слегка изогнувшимся от жара чёрным обугленным кончиком. Передал её бережно под охрану бравого комсомольца.
И тут нахлынуло, заполонило всё, казалось, существо: жив! Жив! Так вот она какая – животная радость, ничего, мне нравится, – думал одновременно, параллельно и отстраненно, пока всё существо ликовало, – ну ликуй, ликуй, отчего же не поликовать, – а солнце за окном какое! А запахи! А звуки! А ветер, ветер какой стучит в окно! А кот Дормидонт, симпатяга, гад ты пушистый, проспал бы сейчас хозяина, дай, я тебя расцелую!
Кот Дормидонт, слегка ошарашенный столь бурным проявлением чувств обычно сдержанного хозяина, предпочёл ретироваться из комнаты. Николай ощутил внезапную тягу к авторучке и бумаге, - ну да, надо же написать заявление об отпуске, три года не был…
А почему в самом деле спичка обгоревшая? Ведь я точно помню – не было таких в коробке, все 50 – абсолютно целые, я же помню, как же так… С ума сойти ещё не хватало! Пересчитал спички. 50. Пересчитал ещё раз – те же 50, то есть 49 плюс 1 ( одна) горелая. Может быть, опять жена со своей извечной странной привычкой?
- Ты брала мои спички? – кинулся ко входящей в комнату жене нетерпеливо.
- Да не брала я ничего, спичечный ты ма…,  –   осеклась вдруг, глянув на мужа – договорила неожиданно, – мальчик ты мой! – внезапно прижалась, погладила по щеке. Одарила подзабытой слегка, родной, казалось, потускневшей от времени, когда-то так любимой нежностью девичьей, застенчивой, ей только и присущей в далёкой уже юности. И пусть понял Николай Васильевич, что поняла жена, что он понял, что она сказать хотела было, но передумала отчего-то. К чёрту любое понимание, когда вот он – рядом, так любимый когда-то человечек, и нужно просто постоять так, обнявшись, молча, – минуту, другую, – вечность,  –    о вечности знал теперь Николай Васильевич многое.
Николай Васильевич, выйдя из дверей типографии, заставил себя всё же дойти степенно до скамьи в скверике, сел и только здесь нетерпеливо развернул, наконец, обёрточную бумагу, достал остро и сладко пахнущую типографской краской книгу, погладил бережно твёрдый переплёт. Прислушался к себе: есть она, радость? Удовлетворён ты, наконец? Долго ли сидел на скамейке, погрузившись в нечёткие какие-то мысли, определить не пытался – долго, наверное, – озяб основательно. Положив книгу в портфель, отправился пешком, на ту улицу областного города, где, как ему объяснили, находится знаменитый кардиоцентр.
Табличка на дверях лаконично извещала: «кардиотерапевт профессор Николаев В.Н.» Николай, постучавшись, вошёл. Из-за стола поднялся… Васька! Изрядно, конечно, постаревший, но всё тот же Вася. «Ну правильно, Васька-то – В.Н., Василий Николаевич, что же я сразу-то не смекнул! Он – Василий Николаевич Николаев, а я – Николай Васильевич Васильев, это и было самым смешным в нашем тандеме в школе! Уже профессор, молодец!»
Обнялись, постояли так. Не хотелось отчего-то обычного: сколько зим-лет, да ты ли это!..  – не хотелось обычного.
  – Не ожидал тебя здесь встретить.
  – Недавно перевели сюда. Да самому кардиоцентру-то  – и полугода нет.
  – Как ты, брат? Стоп, не говори ничего, сам вижу – спичка вспыхнула! Вспыхнула Последняя, да!? Как же я рад за тебя! Выглядишь на все сто! Не лет – процентов!
   – Да ничего, нормально всё. Вот, книжка вышла…
  – Всё,  молчи, едем ко мне!
Снова, как в юности, проговорили всю ночь. И спирт пили.
  – А ничего я тебе не подскажу! Я, брат, сейчас знаю ещё меньше, чем на первом курсе – тот есть знаю, что не знаю гораздо больше, чем знаю, – ну, ты понял, ты меня всегда понимал. Нет, гипотезы есть, конечно, – и о причинах внезапной остановки сердца, и о том, что необходимо мысленно удержаться, удержать себя на этом свете главной, значимой какой-то мыслью. И роль падений твоих, переворотов, ударов в грудь упавшим табуретом умалять нельзя – да это же натуральный непрямой массаж сердца! Всё это имеет место, конечно, но – не объясняет ничего! Да и знаешь ты об этом больше нас, кардиологов. Вынырнул – и живи, живи, брат! Внедрим?
  – В ЖКТ?
   – В ЖКТ!
  – А-а, давай!