малиновый пирог

Она лежала здесь, прямо передо мной, полуголая, ярким догорающим мотыльком, на темном, до этого еще одиноком, куске жирной земли, пронизанной скользкими бессмертными червями. Еще теплая, полная нежности и даже не с испуганным, а скорее с вопросительно голубым взглядом, направленном в недосягаемую пустоту, совсем как в прошлые выходные, когда лежа на обжигающей гладкостью крыше, смотрела на млечный путь и не понимала, как звезды могут умирать от одиночества. Совсем как в прошлые  выходные, если бы не эта ужасная отпугивающая прозрачность.. Прозрачность хрупкой грудной клетки, обнажающая ее замершие в последнем бесполезном вздохе прозрачные легкие, в которых еще остался грязный городской воздух, так ею нелюбимый.. Прозрачность ее прекрасного бледного рисунка лица, натянутого полиэтиленовой пленкой на идеальную поверхность прозрачного черепа и прикрытого красными,  беспорядочными лучами заходящего пузыря солнца, напоминающими пряди волос.. Прозрачность ее, уже начинающей свое неизбежное разложение, души необъятной и заражающей окружающую пустоту слегка ощутимым запахом весенних тюльпанов, которые с самого рождения прорастали в ней из семян воспитания, культивируемые, в ее светлом саду, не признающим ни капли тени, ни одного из ее холодных оттенков.. Мертвая прозрачность.. Только приторно красные губы и такая же красная дыра уходящая во что то поистине завораживающее посреди хрустального лба были совсем живыми.. Я еще никогда не видел такой контрастности: белое-красное, живое- мертвое, белое-мертвое, красное-живое. В моем недалеком детстве именно красное было прекрасным признаком того что ты жив: разбитая коленка, губа, нос, порезанный палец.. Все это говорило о том что ты катаешься на потрепанном, стареньком велосипеде, отстаиваешь свою детскую правду, пробуешь что то новое, видишь, дышишь.. Ты живой и совсем другие "живые", которые даже не задумываются об этом, стараются избежать боли.. Сейчас же, когда молли смотрела своей багровой дырой мимо меня, мне безумно захотелось почувствовать ее, услышать все ее мысли, теперь уже ускользающие через красный двусторонний тоннель. Я присел, заглянул в ее голубизну глаз и еле оторвавшись посмотрел на лоб. Багряный ореол крови вокруг дыры диаметром около полтора сантиметра был еще незастывшим. Одинокая капля красным камнем скатилась по ее виску
и исчезла в левой раковине уха.. я нависал над ней потерянный, как одинокая потерявшая берег чайка нависает среди бесконечной красоты перламутра волн, ищущая с высока хоть какой-нибудь обрывок суши. 
потерявшаяся.. потерявшаяся..
Я заглянул в дыру и сразу же отпрянул, потому что дыра заглянула в меня. Она увидела все мои страхи и переживания, я уже был на ее окровавленной ладони.. Никто не смотрел на меня так.. Никогда. Никто меня не понимал.. Небо..  вечно прекрасное небо.. Он обожал его, а оно безжалостно наваливалось на него всем своим голубым пластом, неоправданно.. Он мог часами лежать на придавленный на чужой траве и смотреть как синева отреченно висит над ним. Может она и не понимала какую боль может причинять, какую боль причиняет, а может ей было все равно. А он разрываясь от боли в левом виске только и мечтал о том, чтобы он хоть немного приподняла подол своего голубого платья. Мне больше не нужно было смотреть на ее лоб, чтобы увидеть отверстие, я чувствовал его, ощущал некую тоненькую нить связывающую нас.. Моя левая рука дернулась, потом еще раз.. Что то внутри меня перерождалось. Я протянул левую руку к ее голове и погрузил в еще теплую дыру указательный палец, который сразу же обхватили два липких полушария. Возбуждение.. Нарастающее возбуждение..
Я сидел и слушал ее последние мысли, крутившиеся по кругу, ощущал ее невыносимую боль, затмевавшую мою.. Я был ею.. И чем я дольше сидел рядом с ней, тем сильнее чувствовал неровным полукругом затылка как за моей сутулой спиной в чистом спокойствии утреннего неба среди копошащихся точек птиц возникала непроглядная черная дыра, безликая ужасающая пасть из которой липкой слюной стекали однообразные тени. Падая  они монотонно наползали увеличиваясь, дергались от излишней чувствительности, но продолжали меня окружать спиралью своего презирающего водоворота. Своими очертаниями они были похожи на людей, но на их единственной обугленной руке торчал большой палец, закоченелый в горизонтальном положении. И стоило каждой из этих кукол, пропитанных благородной грязью устремить этот свой одинокий отросток вниз, как сразу же , под крики ликующих, наголодавшаяся зубастая пасть отрывалась от мраморной плитки неба и бешеным псом накидывалась на свою жертву: перегрызала ей горло, пила ее все ту же красную кровь, визжала и давилась ее костями, под оглушающий свист разрывающейся плоти.  и только когда от меня оставался лишь безмолвный страх и отчаяние в глазах детей, напевающие что сперва перестает существовать санта, потом иисус, а за ними перестает существовать и такое понятие как человек, они со скучающими лицами расходились .. 
им каждому нужен урод, убийца, а лучше  психопат, и чем их больше, тем они счастливее, тем интереснее им смотреть свой новенький телевизор. Не важны обстоятельства, ничто не важно когда представляется шанс сорвать свою злобу, накопившуюся за месяцы счастливой жизни, чтобы после снова прийти домой, растянуться в кресле, взять свежую газету и остаться все теми же милыми добряками и любящими отцами

легкие судорожно сокращались, я чувствовал что то невыносимое .. Мой палец все еще утопал в ее холодной голове. Меня передернуло, миллиард мурашек одновременно полоснули своей остротой. Я аккуратно, стараясь ее не разбудить, потащил трясущийся палец наружу и смотря на красную гуашь на нем я понял себя. Я понял все. Мотылек проснулся. дернул своим холодным лепестком крыла и упорхнул.