Букет пионов

   И снова Вовчик видел их: крупные, арбузно-розовые гнезда бутонов покачивались, едва удерживаемые на весу тонкими стрелками стеблей; другие, полукруглые, похожие на маковые, головки цветов только готовились взорваться нежными облачками лепестков. Он медленно склонялся над ними и явственно ощущал их влажный и, одновременно, солнечно-теплый запах — ни с чем не сравнимый аромат только что распустившихся пионов.

   Уже в который раз Вовчику снилось, что он находит эти цветы. В тот день он, как обычно, вышел из дома, чтобы отправиться на работу.
   На лестнице в подъезде, почти у самых его дверей опять спал бездомный бродяга. Уже которую ночь подряд ночевал он тут. Его выгоняли все, по очереди. Но всякий раз бродяга возвращался на это же, чем-то привлекавшее его место.
   Спускаясь по лестнице, Вовчик приостановился перед скорчившимся в неудобной позе бездомным. В нос резко пахнуло животным запахом давно не мытого человеческого тела. Вовчик сделал еще один шаг и, неожиданно для себя самого, резким пинком отбросил лежавшую поперек его пути ногу
   Человек на лестнице даже не шевельнулся.
   Выйдя на улицу, Вовчик продолжал думать о бездомном.
   В последнее время таких вот людей называли бичами или бомжами. Эти упорно повторяемые новые слова день за днем внедрялись в сознание обывателей. Впрыскиваемый, подобно отравленному гною новояз, на его глазах изменял поведение всех, без исключения. Само собой разумелось, что таких вот бичбомжев можно было гнать, пинать и даже убить, без всяких последствий для собственного благополучия.
   Очередное газетное сообщение о находке тела убитого бомжа теперь составлялось шутливо, с особым смачным юморком, и уже не воспринималось никем, как угроза для жизни других, настоящих людей. Скорее, даже наоборот.
   Вовчику стало стыдно оттого, что он пнул лежавшего человека.

   Он шел по длинной и кривой улочке, которая протискиваясь между зелеными палисадниками частных домов, примерно через полчаса быстрой ходьбы, упиралась в построенную еще в застойные годы, зияющую пустыми окнами высокую каланчу — памятник начальственной бдительности какого-то неведомого пожарного босса.
   От каланчи было уже рукой подать до заводской проходной.
   Пешком на работу он ходил давно, и делал это вовсе не от любви к собственному здоровью.
   Просто случилась такая необходимость: весь этот год он получал свою зарплату исключительно продуктами питания. В основном им выдавали хлеб, молоко, сметану, иногда случалось масло, и еще он нес теперь каждый день домой сладковатое и слегка надоевшее уже заморское лакомство — йогурт.
   Супруга его — Лидия Васильевна, работала на том же заводе. И с нею тоже расплачивались йогуртом, а потому, денег в их семье было не то, чтобы мало — в последний год их не было вовсе.
   Еще весной Вовчик выписал в заводской теплице в счет получки ящик рассады помидоров. И теперь ломал себе голову над тем, как увезти разросшиеся непомерно кусты, к себе на участок.
   Дорога на автобусе до их огорода стоила ровно пять пакетов йогурта, который вся его семья ела теперь ежедневно.
   Но йогурт у них был, а денег автобус — не было.
   Близилась уже середина лета, а помидоры так и стояли в ящике с землей возле его станка, израстая на глазах длинными ломкими плетями.
   Как-то к нему заглянул знакомый из соседнего цеха и спросил, почему он не увозит рассаду.
   Вовчик хотел было послать его подальше, — надоели уже любопытные, —  но тот удивил его, сказав, что сам он каждый выходной бывает на даче.
   — Жена что ли зарабатывает на дорогу? — спросил Вовчик.
   — Нет. В девять утра сажусь на велосипед и к обеду — на участке!
   — А не трудно ездить? — с сомнением спросил его Вовчик, — все-таки три часа туда, три — обратно?
   — Обратно — за два добираюсь, — поправил его знакомый. Сначала было тяжело, а потом втянулся. Не надрываюсь сильно на сопках. Если в гору, то слажу и иду пешком. Зато с горки — красота!
   — А как быть, если нет велосипеда? — спросил Вовчик.
   — Так и у меня тоже не было! — оживился любитель-велосипедист. — Я ведь собрал его по частям: руль мне в цехе сварили, колеса у знакомых взял, а раму — он оглянулся и добавил тише, — стыдно сказать — на помойке нашел. А что? Теперь вот езжу. — Он снова взглянул на повалившуюся вбок рассаду. — Помидоры свои я на участок на багажнике завез. И картошку в том году тоже всю на велосипеде вывез, по полмешка...
   Шагая на работу, Вовчик ясно припомнил свой разговор с заводским садоводом. Он проходил мимо двух мусорных баков и какая-то женщина в поношенном халате и с обшарпанным рюкзаком за плечами, как раз направлялась к ним с другой стороны. От баков нехорошо пахнуло гнилью. Быстро миновав их, Вовчик оглянулся. Женщина, склонившись над бачком, уже деловито ковыряла палкой в отбросах. — А может и вправду можно там разыскать себе велосипед? — подумал Вовчик, — вот только цветов уж точно — не найти...
   Он снова вспомнил про свой неотступный сон.
   С каждым днем приближался день рождения его супруги, и Лида — он точно знал это — очень любила эти, настойчиво снящиеся ему, цветы.

   В конце месяца им выдали проездные билеты на трамвай. По какому то взаимному зачету трамвайный парк каждый месяц отпускал заводу партию проездных. Билетов этих было не много, и они, так же как и молочные продукты из буфета расходились по очереди, иногда — в драку. Им, как обычно достался один билет на двоих. Вчера в обед Вовчик взял у Лиды проездной билет и поехал с ним в город, с твердым намерением продать его и получить деньги на подарок.
   Его соседи, на которых он больше всего рассчитывал, отказались от проездного сразу. Решив не отступать от своего плана, он отправился в соседний подъезд, потом — в другой дом. Вовчик позвонил нескольким совершенно незнакомым людям, но все они отказались купить его билет.
   Тогда он начал действовать методично. На каждом этаже он нажимал все кнопки звонков и стучал, если кнопок не было. Как правило, из четырех дверей открывалась какая-нибудь одна. Ответы заспанного вида жильцов не отличались разнообразием: на него смотрели со страхом или жалостью, и говорили, что никуда не ездят.
   Через час этой бесплодной работы Вовчик постучал в очередную металлическую дверь. За нею раздался сдавленный рык и площадку вырвался здоровенный, черный как смоль, лохматый пес. Он принялся оглушительно лаять, почти уткнувшись ему мордой в бок живота.
   — Вы что!? — сдавлено крикнул Вовчик, напрасно стараясь перекрыть собачий лай, — на всех так собаку напускаете?!
   — Да нет, — смутилась выглянувшая из-за косяка хозяйка, — мы думали, что это брат пришел. Он его всегда встречать выбегает.
   Пес, однако, никак не унимался.
   Весь напрягшись, и стараясь не размахивать своим проездным перед носом свирепо облаивающего его зверя, Вовчик стал медленно отступать к лестнице. Наконец, он положил в карман своих залитых собачьей слюной штанов злополучный проездной, и, чувствуя, как снова заныли его зубы, поспешно вышел из подъезда.

   Еще месяц назад у Вовчика заболело во рту. Принимавший его врач сказал, что ему нужно резать десну, а иначе гной может пойти в мозг. Потом оказалось, что полис их завода не действителен, а за операцию нужно было бы отдать почти сто пакетов йогурта. Впрочем, никто из врачей и не согласился бы на оплату его лечения каким-то сомнительными продуктами. Все они говорили привычные фразы о деньгах и о полисах, так, словно не замечали, что у них просит помощи живой еще человек. Вовчик не был ни бомжем, ни бичем, но если в обществе уже имелось хотя бы две категории людей, не считавшихся людьми, то значит, в любой момент могла образоваться и третья, например — НМОЛы, то есть те, кто Не Могут Оплатить Лечение.
   Он представил себе газетное сообщение такого вот содержания: “Долго смешивший горожан энмол, найден в минувший понедельник в живописной позе в парке возле городского фонтана”. И засмеялся прямо перед окошком больничной регистратуры.
   Поняв, что надеяться не на что, он сел вечером на кухне перед зеркалом и, тщательно протерев одеколоном бритвочку, сам вскрыл себе десну. В нос ему шибануло отвратительным запахом гноя и крови. Весь день после этого во рту стояла странная горечь. Но рана удивительно быстро затянулась и почти не болела. И теперь, лишь раз в неделю выходила через образовавшееся отверстие какая-то тягучая темная жидкость.

   Поздно вечером он выглянул в подъезд и снова увидел на лестнице того человека.
   Тогда он, не спеша, оделся во все черное и вышел на площадку, плотно прикрыв за собою дверь. Потом он встал, широко расставив, обутые в старые зимние полусапоги ноги, и сложил на груди свои руки так, чтобы не распахнулась на груди его поношенная, не имеющая даже замка кожанка. Низко надвинутая на лоб обтягивающая голову лыжная шапочка, почти скрывала его глаза.
   Человек на лестнице медленно обернулся и — увидел Вовчика. Сотни раз он встречался с такими же черными людьми: на улицах, в подворотнях или возле коммерческих киосков. Их тоже, как и его, называли другим именем: иногда — крутыми, порой — отморозками или гопниками. И все знали уже, что так зовут тех, кто может и ударить, и пнуть, и — убить без причины. Такого вот, сурово молчавшего «гопника» увидел он неожиданно за своей спиной.
   Лицо бродяги вдруг посерело. Он вскочил на ноги и, схватив свою котомку, пятясь, стал сползать с лестницы.
   Вовчик сам не ожидал такого эффекта от придуманного им маскарада.
   — Я уйду. Только не надо... Я не буду мешать... — невнятно бормотал тот, не сводя с Вовчика завороженного взгляда.
   Вовчик все так же молча стоял до тех пор, пока бродяга не скрылся совсем. Потом он крепко закрыл дверь, и сказал своей дочке, чтобы она спокойно шла спать.

   Последнюю ночь перед днем рождения сам он пролежал без сна, думая о завтрашнем празднике. Под утро он уснул, так и не найдя ответа на простой вопрос: где взять денег на цветы?
   И пионы приснились опять.
   Утром он отправился привычной дорогой на завод. День выдался особенно чист и свеж. Вовчик подумал, что когда-то по этому самому месту проходил бывший кандальный тракт. И шагал по нему, гремя кандалами, тянулся от столицы до матушки Сибири изломанный судьбою подневольный люд. — А ведь если подсчитать все километры, что он уже намотал за десять лет ходьбы по этой дорожке, то, пожалуй, и получится никак не меньше. — Идти вот так день за днем — без просвета и без праздников... Как будто и он, как те каторжники, тоже закован в невидимые цепи.
   На мгновение ему сделалось страшно.
   И снова, в который уже раз, когда становилось совсем невмоготу, ему вдруг особенно сильно захотелось праздника: хоть какого-нибудь, хоть крохотного, но необходимого, как отдушина от напряжения всех его последних дней; праздника, нужного именно сейчас. Словно он один, праздник этот, и мог быть тем маленьким, сверкающим лезвием, которое убивало его боль.
   Вовчик снова сплюнул через плечо набежавшую горькую слюну, угодив густым плевком прямо под колеса обгонявшего его автомобиля. Сверкнул на солнце черный блестящий бок бартерного лимузина, мелькнул затененный стеклом угрюмо насупленный профиль шофера: кто-то из хозяев завода ехал на работу по той же дороге. - ”Здесь первые на последних похожи, и не меньше последних устали быть может», - вспомнились вдруг Вовчику слова из давней песни.

   Недавно, у пожарной каланчи, возле которой он проходил теперь каждый день появился еще один памятник — мраморная плита, установленная в честь какого-то парня.
   Поговаривали, что его расстреляли из автомата на этом прямо месте обидевшиеся на него люди, зовущиеся на том же самом новоязе — братвой. Чьи-то деньги перевесили молодую жизнь.
   Теперь здесь стихийно возник небольшой мемориал — плиту оградили невысокой кирпичной кладкой, и каждое утро на ней появлялась початая бутылка водки, сигареты, а летом зацвели в трех вазах-пилонах отчаянно красивые цветы.
   Вчера проходя мимо, Вовчик подумал вдруг, что можно было бы взять их и продать. И сам удивился, как такое пришло ему в голову. Он знал, что не стал бы делать этого, даже если бы его заставляли, угрожая тем самым “калашниковым”. Но словно чей-то посторонний, настойчивый и мерзко пахнущий ум все глубже проникал в его мозг, впрыскивая в него, навязчиво повторяемую изо дня в день одну и ту же, разъедающую его сознание мысль: “Деньги — вот что, важнее всего на этом свете! Деньги!!!”
   И не было у него под рукой бритвочки, чтобы, полоснув, выплеснуть наружу и отторгнуть прочь этот невидимый, но ясно ощущаемый им уже внутри себя, болезненный и гнойный ум.
   Не доходя до вышки, Вовчик взглянул налево и увидел уходящую вдаль к темнеющему лесу пустынную улочку. — А что если свернуть на нее? — подумал он. — Опоздаю на работу? — Ну и что с того? Ведь сегодня не обычный день. А потом, уже проснувшись и выйдя раным-рано сегодня из дома, разве не знал он, что свернет со своего кандального тракта?
   И он решился.

   Совсем древняя бабка, первая из тех, кого он увидел на улице, на его вопрос о цветах — отрицательно покачала головой.
   — Если бы подошел вчера, я бы дала, а сегодня — не могу. Дочь приехала и все срезала. Увезла продавать на остановку возле швейной фабрики. Хорошие пионы были, большие.
   — Пионы! — вскричал Вовчик. — Неужели не осталось совсем, хоть три штучки?
   — Ничего. Чисто срезала. Если бы вчера...
   Бабка продолжала извиняться за что-то, когда Вовчик двинулся дальше.
   Цветов за низкими заборчиками на этой тихой улице не росло совсем. Он дошел почти до самого конца ее, все больше удаляясь от оставшегося за спиною завода, когда увидел одиноко сидевшую на скамейке возле своего палисадника полную женщину с высокой копной красиво уложенных волос.
   — Скажите, вам не нужна рассада для помидоров? — спросил он у нее самым бодрым своим голосом. Та ничего не ответила, а только внимательно взглянула на прохожего. — Денег мне не нужно, — добавил Вовчик, по своему расценив ее молчание.
   Женщина сидела спокойно, по-прежнему никак не реагируя на его слова.
   — Только бы не напустила собаку, — подумал Вовчик. — Если у вас есть цветы, то я бы просто обменял свои помидоры на них, — сказал он. И сам удивился тому, как нелепо прозвучало его предложение, на этой не проснувшейся еще, пронизанной утренними солнечными лучами улице.
   — Цветов нет, — наконец, ответила ему женщина, — можешь спросить в доме напротив.
   — Ясно, — Вовчик повернулся и уже сделал несколько шагов прочь, когда она окликнула его.
   — Постой. А какая у тебя рассада?
   — Крупная рассада, из теплицы. Отдам дешево.
   — Вообще-то, мне нужно кустов десять-двенадцать.
   — У меня есть пятнадцать, — если берете, то через час я вам ее доставлю.
   — А цена? — спросила она.
   Вовчик ответил, еще не доверяя полностью своей удаче.
   — Ладно. Неси! — сказала женщина.
   Окрыленный нежданной удачей, Вовчик рванулся к соседнему дому.
   — Цветы есть, — коротко сказала хозяйка, но мы, вообще-то не торгуем.
   — Понимаете, мне очень нужно. У супруги день рождения, — торопясь, заговорил Вовчик.
   — Идите, смотрите.
   Грядку с цветами он увидел издалека. Это были крупные, размером с раскрытую ладонь, розовые и бордовые бутоны из его сна. Вовчик замер, ошеломленный.
   — И вам не жалко такую красоту? — вырвалось у него вслух. Он стоял, не отрывая взгляда от цветов.
   Взгляд хозяйки сделался удивленным.
   — Тогда я не буду вам резать...
   — Нет-нет. Срежете через час, когда я приду с деньгами. Я обязательно вернусь! — крикнул он уже с улицы и устремился назад.

   Войдя на завод, он взбежал по лестничному проему с пыльными, давно не мытыми стеклами, на которых привычно красовалась крупно выведенная чьим-то пальцем яростная надпись: «Ты, козел, когда наворуешься? Чтоб ты подавился!»
   Здесь все было так же, как всегда, и как должно было быть там, где все бывает так, как всегда.
   Теперь Вовчик должен был переодеться в длинной, пахнущей пылью и людским потом раздевалке и — встать к своему станку.
   Впервые в своей жизни он не сделал этого.
   Пройти прямо в цех, перегрузить рассаду в подвернувшуюся под руку коробку, обхватив ее валявшейся под ногами проволокой и вернуться на тихую улочку — на все это ему понадобилось чуть меньше часа.
   Женщины на лавке уже не было. Возле дома стояли целых две, приехавшие пока он бегал на завод, машины. Вовчик разглядел каких-то людей, двигавшихся в тенистой глубине двора.
   — Принимайте заказ! — снова весело крикнул он, поднимая над штакетником коробку с рассадой.
   — Проходи.
   — Здесь на три куста больше. Может, поломал что-нибудь по дороге. Поэтому я дам вам эти лишние кусты бесплатно.
   — А откуда рассада? — спросил подошедший к ним парень в шоферской спецовке.
   — Из заводской теплицы. Нам зарплату платят продуктами и вот этим, — Вовчик кивнул на коробку.
   — Вот гады, что с людьми делают, — сказал парень и, обращаясь в сторону дома, прибавил громче:
   — Мать, оставь мне кустов пять!
   Женщина вышла и протянула Вовчику свернутые пополам денежные бумажки. — Спасибо за рассаду. Можешь не считать...
   — Спасибо вам! — Вовчик бросился к дому напротив. Посреди улицы у него слегка закружилась голова. Всю свою жизнь он только и делал, что работал своими руками, а торговали — другие. Впервые в жизни и ему удалось что-то продать!
   Деньги эти были у него ровно столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы перейти поперек узкую поселковую улицу. Они еще пахли руками той женщины, когда он отдал их все за цветы.
   Зато обратно он возвращался, прижимая к груди завернутую в газету тяжелую гроздь пионов! Розовые бутоны в его руках источали сладкий солнечный аромат. И это было уже не во сне, а наяву!
   Он понял, что для него праздник уже наступил. — И неужели это произошло только оттого, что он впервые свернул с привычного пути на завод? — подумал Вовчик и, вдохнув полной грудью свежий утренний воздух, ускорил свой шаг.

   Проездной билет, который он пытался было продать раньше, они все-таки пристроили в чужие руки.
   На другой день после праздника Лида случайно оставила его в том самом заводском умывальнике, где, накануне улыбаясь и радуясь, наливала в кувшин воду для подаренных ей пионов. Она вернулась тотчас, но кто-то из таких же безденежных, как и она сама, заводчан уже забрал его.
   И хотя проездного, — хотя бы одного на двоих,  — у них больше не было. И теперь, избавившись от рассады, Вовчик уже совершенно точно знал, что он так и не съездит в этом году на свой огород. И пионы, продаваемые на Швейной фабрике, как оказалось, стоили ровно втрое дешевле, чем те, которые он купил Лиде.
   Зато бездомный человек из подъезда пропал куда-то и больше не приходил спать под их дверью.
   Зато заводской йогурт кончился, наконец, и вместо него в буфет, на радость их, соскучившихся по сладкому детишек, завезли настоящее сгущенное молоко.
   Зато его цветы оказались такие свежие и стойкие, что прожили у них дома почти две недели, и их красоты хватило до самого дня рождения дочери.
   К тому же, теперь они с Лидой каждое утро шли на завод вместе.
   А главное, их праздник все-таки состоялся.


-------
Публ. 1999 г.