Разговоры

1
Дорогой читатель, хватит с нас ливня, — спрячемся. Где? Все равно: лишь бы под крышей и в тепле, хоть бы — и вот здесь.

Давно не видел, чтобы люди сидели так тесно. А что за гул стоит? И музыки нет: может, сломался проигрыватель? Улавливаете? Все говорят одновременно, слышно почти каждое слово. Прислушайтесь. Да, по-моему, мы так себе спрятались — здесь ливень посильнее, чем снаружи.

«Вот улечу, а здесь снова потеплеет. Так всегда со мной бывает». — молодая женщина зевает и потягивается. Ее перекрикивают: «Заказчики у нас — тупая петушня»!

«Я сказал жене, что пока ему не исполнится год, буду спать в соседней комнате». «А она»? «Психанула сначала. Потом сказала, чтобы делал как знаю». Старик воюет: «Эти ни хера забить не могут. Понакупали сраных ротозеев. Они волокут что ли? Ты слушай сюда, я тебе скажу, как раньше...»

«Говорю матери, чтобы отстала. Она обижается и не разговаривает со мной целыми днями». «Все никак в универ не соберусь — работа». «Нет, мы с ним никогда не будем вместе — он Телец»! «Что тебе Чикаго»? «Нет, 250 лошадок для города — чересчур». «Мам, посмотри я не глотнул жвачку»! «Двушка? А сколько квадратов»? «Продал по 150, выкупил по 145». «Потому что надоело работать на дядю». «И тут у него бомбануло»! «Чья идея была пойти нюхать шпалы»? «О, новый плащ»? «А кто меня слушает? Ты что ли»? «Ты клади трубку первым»! «Моя мама прощается по два часа, все никак ко мне не привыкнет, хотя мы уже год живем вместе». «Не, ну концерт зачетный, чо». «В чем разница между гением и талантливым человеком»? «Читал. Эти-то оба говно, если честно».

«А помнишь, как мы чирикали на лавке той весной?» «Да, но мы еще не чирикали, мы просто говорили. Было холодно, мы сидели, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и тут ты впервые сказала, что мы жмемся друг к другу, как воробушки. „Боевые воробушки“, — попытался уточнить я. „Все бы тебе боевые“! — засмеялась ты и провела рукой по краешку уха. А потом уже пошли полеты, чириканье, прыжки, гнезда»...

2
— Здравствуйте, Алексей. Меня зовут Марина. Я собираю сведения по планам на будущее у всего вашего отдела, чтобы лучше понимать, чем компания может быть вам полезна, чем вы можете быть полезны ей.
— Добрый день, Марина.
— Ну что? Начнем? Алексей, кем вы видите себя через три года?
— Это мой любимый вопрос. Я сам себе иногда его задаю, и у меня готов вполне обстоятельный ответ на него. Можно начинать?
— Ну, конечно: давайте!


— Через три года я вижу себя бродягой. Три года спустя... Я иду по улице, я купаюсь в лучах солнца, закатного солнца ранней осени. Я смотрю по сторонам, я снова слышу запахи, я не бегу, никуда не тороплюсь, не опаздываю. Я доволен тем, что у меня есть, и благодарю за это Бога каждый день. Я приветствую редких прохожих, а они приветствуют меня. Я их всех люблю. Позвякивают звонками велосипедисты, покрякивают утки в пруду. Я подхожу к моему любимому ресторану. Там, внутри все бурлит: на золотистом масле шкворчат котлеты, золотится картошка, пузырится поверхность пирожков. Мои приятели-бродяги стоят у входа, подставляя солнцу румяные бока булочек и свои могучие бороды. Они бойко разговаривают, каждый держит за щекой по откуску булки.

— Ну, здравствуй. — говорит мне один бывший финансист, он стоит в лохмотьях и улыбается. — Что, как день твой проходит?
— Проходит тихо, как лодочка — по озерной глади, проходит слишком быстро, проходит как детство, как радость, как красавица с загорелыми запястьями — по безлюдной, мощеной камнем улице, как осень, зима, весна, лето. — отвечаю я.
— А как ты живешь? — интересуюсь я.
— Радостно, друг. Созерцая мир, его чудеса, забойные цвета и густые краски. — говорит он мне.
И я его обнимаю, и иду дальше. Мимо музея с фонтаном. И я подхожу к парку, где стынет без меня моя лавка.
— Ах, Пльзень, Пльзень, где моя лавка? Где моя свобода? — восклицаю я.
— Вот все! — отвечаю сам себе. Я ложусь на лавку, и не удержавшиеся листья падают с деревьев, укрывая меня.
— Сегодня не будет дождя, — радуюсь я...


— Алексей, погодите. Вы хотите стать бродягой, — в этом ваша цель?
— Да.
Она посмотрела на него пристально:
— И вы абсолютно серьезны. Как я и сама вижу. Верно?
— Абсолютно.
— Ну, хорошо, я это запишу. Формально я должна спросить вот что:
— Как компания может помочь вам в достижении ваших целей?
— Вы могли бы оставить мне часть жалования. Я мог бы удаленно, из Пльзени делать для вас какой-то объем работы. Мне понадобятся деньги. Небольшие, но все же.
— Окей, я это запишу. Из Пльзени?
— Да, это небольшой городок в Чехии. Марина, вы позволите мне досказать мой план? Я еще не добрался до пльзеньского бродяжнического мюзикла. Дело в том, что там есть — я точно знаю одну — очень талантливые городские сумасшедшие. Такому таланту нельзя дать пропасть. Мюзиклы будут давать каждое утро...
— Алексей, простите. Эм. Я чувствую, что достаточно знаю об этих ваших планах.
— Скажите, а вы ведь не со мной первым говорите на эту тему?
— На тему бродяжничества? За последние 120 лет — с вами первым, если честно. Цели я обсудила уже с тремя десятками наших коллег. — она улыбнулась.
— Могу я поинтересоваться, кем они себя видят через три года?
— По-разному. Большинство хочет стать менеджерами проектов.
— Да? Как хорошо. Как славно!
— Еще несколько вопросов, если позволите.
— Конечно.

3
Братья лежат в темноте. Из кухни тянет жареным луком — ужинали совсем недавно.

— Ты спишь?
— Сплю.
— Ты спишь, и я тебе снюсь! Мы плывем по морю в шторм. Я держу мушкет неподалеку, на случай если трухлявые пираты отважатся показаться даже в такую погоду, — Макс запускает руку под подушку, нащупывает свой пластмассовый пистолет. — Если пираты покажутся, я выстрелю им в зубы!
— А мне кажется, здорово быть пиратом! — Артур потихоньку втягивается в игру.
Он встает и подходит к окну. У кирпичной стены под проржавевшим фонарем, который покашливает светом, стоит ива.

Мы с ребятами плаваем уже неделю, вода и еда на исходе, штормовой ветер разорвал парус. И вдруг... На горизонте появляется посудина! — он кладет руку на крышку ящика с игрушками. Приоткрыв ящик, Артур добавляет:
— Огромный испанский корабль, набитый золотом!
Резко захлопывая крышку, Артур подскакивает к брату с криком:
— Сухопутная крыса, подъем! Готовь дублоны!
Не тут-то было. Макс метает подушку в брата и направляет на него свой пистолет:
— Ты идешь ко дну, Дрейк!

Увертываясь от пули, Дрейк падает на пол и с криком «умри!» катится к своей кровати, где на всякий случай припрятана под матрасом длинная игрушечная шпага. Брат перезаряжает пистолет.
— Что, без мушкета никак, рухлядь? — вставая, бросает Дрейк, подняв шпагу. Макс оценивает расстояние до своей шпаги, стоящей в углу и, выждав секунды две, выстреливает присоской брату в грудь.
— Ах так! — не сдается брат. — Тогда мертвый Дрейк превращается в графа Дракулу!
Он кидается искать вампирские зубы в ящике стола.

В коридоре загорается свет, братья молниеносно ныряют по кроватям. В комнату заглядывает мама.
— Разбойники! — усмехается она, увидев, что Артур спит, держа в руке шпагу.
— Показалось, должно быть. — чуть громче говорит мама и уходит, гася свет в коридоре.

Минуты через три братья тихонько подходят к окну посмотреть на улицу. Ива — то в холодном лунном свете, то в теплом свете фонаря — невероятна, почти сказочна. И они стоят пару минут завороженные.

— Не хочу взрослеть. — говорит Артур.
— Мы лежим в гамаках на корабле, а в море шторм, — шепчет Макс, прыгая в свою кровать. — Гигантские волны разбиваются о скалы, полмира затопило, а мы еще плывем, покачиваясь, не спеша.
И его брат тоже ложится, добавляя:
— Тут и там снуют крысы, но нам не страшно — у нас светло и тепло от лампы...
 
4
«Я понимаю, мы давно не виделись. У тебя какая-то своя жизнь, даже дочка, но если ты несчастлива... Нет, так нельзя сказать. Просто: мы давно не виделись, но я всегда мечтал только о тебе. У меня не доставало смелости сказать об этом, если честно. Тьфу! Без "если честно". Не доставало смелости сказать об этом, мужчины в некоторых отношениях развиваются медленнее женщин, ты тогда, казалось мне, недосягаемо умна и хороша. Нет, погоди: я не намекаю на то, что ты поглупела или подурнела. Так, этот момент вообще лучше выбросить. Не доставало смелости сказать об этом, я был глуп, теперь я тоже, конечно, не сахар... Нет: не доставало смелости сказать об этом, я настолько мучаюсь этой мыслью в последнее время, что не могу больше молчать.

Прости, если это совершенно некстати. Давай убежим отсюда! Я клянусь стать отличным отцом твоей дочурке. Я сделаю все, чтобы девчонка выросла нормальным человеком. Мне кажется, я знаю о любви что-то такое важное, что мало кто знает. Скажу по-другому. Погоди, чего вдруг я про любовь? Я продаю себя как будто! Я знаю то, я знаю сё...

Я люблю тебя и буду любить твою дочку крепко-крепко. Мы убежим, я кое-что уже спланировал — будет домик на берегу моря. Нет, не Баренцева. Моря или океана. Или, если захочешь пожить в мегаполисе, давай выберем себе мегаполис, где можно несильно страдать.

Человек я скромный, но с моей работой можно жить где угодно. Я не преувеличиваю. Я буду тебя слушать, не буду давать черстветь сердцу, особо бегать за деньгами.

Не стесняйся прогнать меня, если хочешь. Прямо сейчас — ерунда, что на нас все уставились. Они, конечно, будут задавать вопросы, сплетничать. Можешь сказать им правду. «Еще один не выдержал». Можешь им соврать. «Мы говорили о литературе». Ты всегда была тонка, умна, ты придумаешь. Если прогонишь, я не покажу вида, что расстроен. Я буду уничтожен, но это уж мое дело. Пожалуйста, что я могу сделать, чтобы ты хотя бы подумала об этом?

Нет, нет — не торгуйся с ней. Влюблен, готов на все и баста. А если ты когда-нибудь заскучаешь, то я буду из кожи вон лезть, чтобы тебя рассмешить. Конечно, раз на раз не будет приходиться, да и нет ничего такого в том, чтобы поскучать. Но я буду тебя смешить все равно.

Что она мне скажет в ответ? В какое положение я ставлю человека? "Поехали со мной прямо сейчас!" Это же наивно. Единственное, что она может позитивного сказать, не вообще позитивного, а позитивного для меня, — это намекнуть как-то, полукивком, что это отчаянная бредятина, конечно, но и прогнать метлой она прямо сейчас меня не хочет. Просить такого исхода беседы нескромно. Но мое сердце — а, сердце? — надеется именно на это.

Скажи, что хотя бы подумаешь об этом. Не отвечай прямо сейчас, давай встретимся завтра и поговорим, давай начнем говорить и там посмотрим. Что скажешь? Здесь вдруг стало жарко...» — и так Сережа готовился, ходя по комнате взад и вперед. Шаркая по ковру, жестикулируя, записывая отдельные (удачные, по его мнению) слова на бумаге.

Первые лучи солнца застали Сережу за кухонным столом. Он смотрел на обрывки облаков и на желтушные кроны деревьев. Устав думать, он просто смотрел. Затем встал, оделся и поспешил к тому месту, где через 5 часов, как уже по случайности бывало дважды, встретит ту самую женщину и поговорит с ней. Не скажет и десятой части задуманного.

5
Паша сидел за столом уже некоторое время. Он подметил, что на улице начинается дождь, что осталось две салфетки, что у официантки ярко-свекольная помада из прошлого. Паша нашел в меню три орфографических ошибки, посмотрел на часы раз пятьдесят за пятнадцать минут и попросил протереть стол. Он нервничал: на работе многое было не сделано, а он в обед встречался с приятелем — так они друг друга называли — в десяти минутах ходьбы от офиса. Если бы он не нервничал из-за этого, нервничал бы из-за чего-то еще.

В кафе вошел толстяк. Он улыбался, медленно продвигаясь к столу — то левым, то правым боком вперед. Сев, он помрачнел: Паша, его бывший коллега, уволился полгода назад, или, как выражался толстяк, «всех бросил», поэтому стоило на него обижаться.

Паша поздоровался первым:
— Привет!
— Привет, привет. — покачивая головой, еле слышно произнес Виталик.
Так его называли все без исключения. Он снова начал улыбаться.

Приятели взяли невзрачную еду.

— Ну что, как живешь? — спросил Паша.
Только эти слова ему удавалось вставить, прежде чем Виталик принимался говорить о себе. Эта вставка давала хоть какую-то иллюзию того, что Паша может влиять на ход разговора.
— Живу ничего, хорошо. — качая головой, Виталик улыбался мысли о том, насколько ладно устроен, по сравнению с другими людьми.
Обожавший звук своего голоса, он говорил медленно, делая небольшие паузы почти после каждого слова:
— Вот, вчера собрал шкаф. Два часа работы, между прочим. Какие же идиоты переводят эти инструкции! Мог бы и за двадцать минут управиться, если бы не они. Знаешь где поставил? Между диваном и телевизором, слева. А, ну да ты ж у меня не бывал, что я говорю такое? В общем, братец, это тебе не на диване лежать!
«Захватывающая история»! — подумал Паша, стремительно и бесстрастно уменьшавший молниеносно принесенную пресную капустно-морковную котлету с едким майонезом.

Пожевали молча.

Паша отвлекся от еды:
— А чем еще занимался на выходных? Что, какое было самое яркое событие?
— Яркое было все! В субботу придумал одну сильную мелодию. Я бы тебе наиграл, но ты ведь в этом не смыслишь, да и инструмента нету. Да, братец, творческий я человек, без дела сидеть не могу: то смастерить что возьмусь, а то приготовить. Яркое было абсолютно все. Все, понимаешь?
«Да уж, такое яркое, сейчас ослепну. Какал, небось, тоже ярко»? — съязвил про себя Паша.
— Что готовил? — спросил он у Виталика.
— Свинину в белом вине и картошку со сливочным соусом. Братец, это тебе не полуфабрикаты трескать да булки жрать с молоком!
— А кто булки-то трескает?
— Да, уж и так ясно, братишка. — улыбнулся Виталик еще шире.
«Смысла перечить никакого. От этой собаки отскочит, как щеголь — от бомжа в метро». — рассудил Паша.
— А мы с женой ходили в театр, смотрели... — попытался было тиснуть словцо бедняга.
— Ох уж эти мне жены. Я тебе говорил, что был женат дважды? Ох, и огонь же была Наташка, первая. Единственное, что дура, а в остальном порядочек. — перебил Виталик.
Он не мог быть вне центра внимания, и ухватился за слово жена, чтобы выдернуть автобиографический факт и направить прожектор на него:
— Представляешь? Сошла с ума. Один раз, помню, утром орет мне вместо завтрака, что я ее не слушаю. Как там она еще орала? Не помню точных слов, но смысл был, кажется, в том, что я якобы не интересуюсь ее жизнью. Можешь себе такой бред представить? Пффт. В общем, начала так орать на меня и утром, и вечером. Просыпаюсь под крики, засыпаю под крики. С работы прихожу, там ор. Сильный был голос, все стены проорала. Я решил разобраться и говорю ей как-то после криков ее вместо ужина, мол, голубушка, давай успокойся, выдохни, а если не оправишься, то давай что ли расселяться.
«Сошла с ума? Господи, можно ли мыслить еще поверхностнее»? —  Паша скосил взгляд и нижними зубами впился в верхнюю губу.
— А она что? — спросил он, изображая заинтересованность.
— Поорала еще и в тот же вечер хлопнула дверью, только ее и видел.
— Славная история. — сказал Паша ровно. Волна сарказма разбилась о внутреннюю скалу.
— Погоди, это еще не самое интересное!
— Ну, я уже поел. Прости, тороплюсь: через 15 минут встреча, а мне до офиса идти десять.
— Так быстро? Эх, вечно у всех дела. Занятые все такие! Не увольнялся бы, везде бы успевал. — Виталик надул нижнюю губу и схватил ладонями локти.
— Успевал бы как ты? Ты же опоздал на пятнадцать минут, хотя тебе тут на два этажа спуститься... Сам знаешь: времени у меня мало. — неуверенно произнес Паша.
— Ну давай, вали! — попрощался Виталик, выждав секунд пять. Попрощался с такой интонацией, с какой обиженный ребенок говорит родителям:
— Вот умру, тогда все поймете!

Ночью, лежа в постели, Паша не мог уснуть: он нервничал. Вскочив, он пошел на кухню и в свете холодильника принялся разглядывать еду. Взгляд его выхватил рыхлые черты упаковки майонеза, и Паша вдруг вспомнил нелепую котлету, Виталика и страдания, перенесенные за обедом. Он подумал, что давно не ел так быстро, и усмехнулся. Зачем я вообще с ним встречаюсь? — спросил себя Паша. Поискав по верхам, и не найдя простого ответа за минуту, он решил, что все, Виталик идет в жопу. Паша захлопнул дверь холодильника, так ничего и не взяв оттуда, и вернулся в постель к давно спавшей жене.

Утром Паша обо всем забыл. Уже через две недели он снова обедал с Виталиком и язвил. Иногда даже тайно слал его в жопу у холодильника, перед которым стоял ночью в нерешительности, то ли собираясь есть, то ли отправляясь спать.

6
Под музыку ночного поезда сквозь оконные щели дул холодный ветер. Поезд чуть замедлился, и бешеные собаки догнали его.

В купе ехали, разговаривая, две женщины. Дочка одной из них пыталась уснуть на верхней полке. Когда в купе вошел старик и поздоровался, женщины перешли на шепот. Дед влез на вторую верхнюю полку, твердо решив спать. Только выпив по банке пива, собеседницы вышли на прежнюю громкость и теперь безжалостно резали тишину.

— ...Мало того, что он стрелец, так он еще и Леха.
— От эта комбинация! Нее, не вариант. Еще что есть?
Алексей Олегович на верхней полке недовольно фыркнул и заерзал.
— Ну, там, есть Олег...
— Ой, мамочки мои!
Алексей Олегович открыл глаза и выпучил их, затем сомкнул веки, с трудом втянув в себя глазные яблоки.
— И даже, и даже не говори!.. Олеги все — дерьмо.
— Есть только одно нормальное мужское имя — Саша! Запомни это.
— Кстати, как твой Саша?
— А, ты не слышала... У меня их теперь двое.
— То есть как это — двое?
— Два Саши.
— И как...?

Тут у счастливой обладательницы двух Саш зазвонил телефон.
 — Привет, Саш... м-м, м-м, ага... Я думала позвонить... Ну, мы заболтались... Да, м-м. Нет, ничего такого!... Вот всегда ты так! Это обязательно?... Хорошо, успокойся. Спокойно. Спокойно. Я люблю тебя... М-м. Да, спокойной ночи. И я.

— Уффф! — выдохнули подруги.
— Это был первый или второй Саша?
— Первый.
— Ладно, я переодеваться и спать, а то рожа завтра будет вот такенная! — сообщила одна другой, показывая руками, что лицо будет примерно в два раза больше.

Алексей Олегович в полудреме видел, что идет по длинной тропинке, вдоль которой зеленеют стройные тополя. Лето, солнце, пыль, теплый ветер. Он легок и легко одет. Идет, смотрит, слушает, чувствует, мыслит. Он не на пенсии, еще не дед, его жена Катя еще жива. Вдруг на него налетает ураган.
— Рожа будет вот такенная! — угрожающе шепчет ветер, силящийся надорвать щеки.
— Еще посмотрим, у кого, Саша! — отвечает ему во сне, подымая трость, готовящийся нападать Алексей Олегович.

Бешеные собаки, мокрые от дождя и выбившиеся из сил, отстают от поезда, и тот увозит во тьму всю свою музыку.

7
Он говорил с троюродной сестрой уже часа два, а они так и не подобрались к главному. Он подумал, что надо делать это прямо сейчас:
— Что ты помнишь о деде?
Она улыбнулась:
— Кучу всего. Нина-конина. Так он называл бабушку, когда злился. У нее был невозможный зад. Огромный, как у лошади.
— Нежное прозвище.
— Еще он спал со всеми подряд. Иногда — с бабушкой, когда она еще не была бабушкой. Последнее время в больнице он не спал ни с кем. На деньги насчет этого спорить не буду. Что еще? Ну, он готовил просто невозможную срань и сам ее не ел. Готовил на каждый праздник. Вообще, конечно, изредка, изредка у него получалось отлично.
— Скучаешь по нему? — брат пришел сочувствовать, в этот вечер он отчаянно хотел чувствовать себя живым.
— Мы не были очень уж близки. Я нажралась в тот день, в день, когда он умер. Плакала. Но все нормально, знаешь? Я точно не скучаю по его ужасной жратве.
Говоря это, она смотрела в сторону.

Сестра закурила.
— Пятая за вечер. — ухмыльнулся брат.
Она с радостью ухватилась за более комфортную тему:
— Знаешь, какая вечерняя сигарета лучше всего? Первая после работы. Нет, я могу выходить покурить в течение дня, но сейчас очень холодно, и мы не выходим. Когда заканчивается работа, я выхожу в сумерки, закуриваю и стою у входа некоторое время. Что-то закончилось и что-то только-только началось — стою посередине, если можно так сказать, курю и пару минут думаю, что я буду делать до конца дня.
— Звучит здорово. Звучит отлично, черт побери. А во время дождя? Покурить во время дождя — это тема.
— Тебе-то откуда знать? Ты куришь?
— Изредка. Нет привычки.
— Но ты прав: во время дождя — здорово.
— А в чем кайф? Это как заняться любовью на чистых простынях? Как испортить что-то? Свежий воздух сделать дымом? Или... Или чувствуешь себя живее и гасишь это чувство? Жизнь и смерть? Или?
— Я не знаю. Влажный и свежий воздух, он меняет вкус. Не знаю.
— Какие у тебя еще новости?
— Да никаких.
— Совсем?
— Я решила написать завещание.
— Это новость. — закивал ошарашенный брат. — Зачем это?
— Просто решила. Думаешь, я могу там указать, что делать с моим телом после смерти?
— Откуда мне знать? Подожди, ты фильмов насмотрелась?
— Серьезно. Не хочу похорон. Пусть меня кремируют и не показывают тело никому.
— Погоди, это как-то связано с дедом?
— Нет. Да?
Она задумалась и замолчала. Затем подняла глаза и продолжила:
— Невозможно было смотреть на него такого — с ввалившимися щеками. У него не было его вставных зубов. Наверное, в этом дело.
Он ждал, что сестра заплачет — у него самого стоял ком в горле, одеревеневшее сердце дрогнуло. Она не заплакала.

— У деда был классный кот последние пять лет. Вот кто любил его стряпню, кот. Огромный, пушистый, рыжий, с противной мордой. Он потерялся на даче полгода назад. Они с котом души друг в друге не чаяли. Дед говорил, что ему все соседи завидовали, подозревал, что кота кто-то прикормил.
Подумав, сестра добавила:
— У меня не было большого шока, когда умер дед. Он долго болел и, в общем, три последних месяца провел в больнице. Мы все знали, что будет дальше.
— От этого легче? Нет: дурацкий вопрос.
Она покачала головой.

Помолчали. Потом заметили, что поздно. Выйдя на улицу, они выкурили по одной — пару минут подумали, что будут делать, пока не кончится день. И пошли по домам. Жить дальше.

8
Восьмое марта, женский день. Она шла после работы по бетонному коридору, отделявшему шумное шоссе от унылых домов, шла и говорила по телефону.
— А что у нас сегодня на ужин? — спросила она с надеждой.
— Я ничего не готовил. — мужа раздражал звук ее голоса.
— Мы никуда сегодня не идем? — заигрывала она.
Мужу было непросто отвечать: его любовница только что села ему на колени. От напряжения сил он стремился сделать хоть какое-то движение и переложил телефон в другую руку.

— Прости, что? — он закусил губу. Женщина запустила пальцы ему в волосы.
— Я спрашиваю, делаем ли мы сегодня что-то. — уже без особой надежды произнесла супруга.
— Есть небольшой сюрприз.
Бой сердца оглушал его, он отчаянно хотел закончить разговор.
— Какой сюрприз?
— Скоро узнаешь. Через сколько тебя ждать?
— Я только вышла с работы, минут через пять вхожу в метро.
— Ясно. До встречи! — он посмотрел на часы.
Женщина села с ним рядом и, медленно поднимаясь, провела упругим задом по его щеке.
— А я тут... — начала было рассказывать жена, как на работе закрывавшиеся двери лифта выбили у нее из рук телефон, и как все засмеялись этому.
— Так. Никаких больше разговоров, пока не увидимся. Целую! — он почти потерял сознание к этому моменту.
— Пока.

Муж жадно впился губами в любовницу. Он целовал ее бедра, ее живот, ее волосы, обнимал, сжимал грудь.
— Сколько у нас времени? — спросила она.
— Полчаса. Мне надо еще цветы купить.
— И только-то? — она отвернулась и отсела.
Он притянул ее обратно, прошептал что-то, и они занялись любовью.

Любовнице льстило, что он предпочитает ее жене, но задевало, что существует какой-то хронометраж, что вообще он может выставить ее, когда заблагорассудится. Как с этим быть, она пока не понимала, но твердо решила: так оставлять нельзя.

Через пять минут после ее ухода (он боялся выходить вместе с ней из подъезда) муж спустился в цветочный и купил плохонький букет. «В праздники разбирают яро. К вечеру уже ничего нет.» — объяснила продавщица.
— Втридорога, небось, дерете? — бросил он со снисходительной улыбкой.
— Десять процентов сверху по случаю праздника. Бывали бы чаще, знали бы. — сухо сообщила продавщица.
Он ушел домой довольный собой, несмотря на букет. Он не хотел думать ни о чем сложном.

Жена, снявшая в метро свой серебристый шарф, на время увлеклась романом. Она забыла обо всем на свете и проехала две лишних остановки. Поняв это, встав с места и оглядевшись, она заметила, что почти у каждой женщины в вагоне цветы, что женщины эти выглядят радостными.