Уральская закалка

            УРАЛЬСКАЯ   ЗАКАЛКА
         

                Повесть в рассказах



                Кулачьё


    1.


Василий давно ждал, когда придут его раскулачивать, неоднократно представлял, как это будет происходить, и теперь был ко всему равнодушен. Первая волна арестов прошла  ещё зимой и немногие богатые семьи, проживавшие в их селе, отправлены по санному пути. Богдан, проживающий чрез два дома от него, видимо,  решил успокоить его:
- Это лучше, сосед, чем зимой. С малыми детьми вы бы не доехали. Теперь-то уж точно доедете. Обоснуетесь во время, а значит, живые останетесь.
Насчет детей, он имел в виду жену старшего сына Василия  Петра с грудными детьми. Сам Богдан, как малоимущий, состоял сначала в комитете бедняков, а теперь числился председателем сельхозартели и сопровождал прибывших из уезда представителей власти. Двое мужчин и женщина прибыли на трех телегах и стали вывозить вещи из дома. Женщина вела опись, и всё это происходило как-то мирно, словно перевозили невесту в дом жениха.
Василий знал, что хозяйство у него ладное, но все равно можно отнести разве что к середнякам.  Только по этим показателям раскулачивать его не стали бы, но свою роль сыграло и то, что раньше числился сельским попом и был лишенным избирательного права. А это уже служил политическим мотивом. Туда же приписали и Антипку-дурачка, который время от времени помогал Василию управляться лошадью во время сенокоса или колоть дрова так же под осень. Все знали, что Антипка - голь перекатная и семья у него с детьми мал-мала меньше вечно голодает. Василий только из-за этого давал ему возможность  «подзарабатывать», выделяя кое-какие продукты из своих скудных запасов. Назвать  это использованием наемного труда никак было нельзя. Однако списки, кого нужно брать на этот раз, уже утверждены и отправлены в губернию.  Да и никто из сельчан не хотел перечить прибывшей власти. Шел август месяц 1931 года.
В характеристике Василия, составленном о нем исполкомом  для Особого Совещания Свердловского крайкома НКВД Уральской области везде проходил его старший сын Петр, который женившись на Варваре из бедной семьи,  работал не покладая рук, выстроил новый пятистенок, амбары, держал двух лошадей, а так же имел  небольшую торговлю. Товар был нужный, из предметов первой необходимости и, если  разбросать все его доходы на каждого едока, то пришлось бы не так уж и много. Он бы снова, как и в первый раз не подпадал под признаки, по которым шли аресты этой волны.  Старшему сынишке Петра едва исполнилось всего три годика, а Варвара снова родила ему двоих пацанов. Над ним уже потешались, но все видели, как он старается. В страдное время у него обязательно работали три-четыре человека, поскольку он держал трех коров и овец. Завистников в селе тоже хватало, и никого не интересовал тот факт, что он со всего хозяйство, в отличие от многих других во время сдавал государству и молока и мяса, столько сколько требовалось.


Чтобы дети не сидели без молока, он не сдавал на бойню своих коров, а покупал в своей же артели маленьких поросят, выкармливал и снова сдавал в свою же артель в качестве мяса уже по живому весу. Другим это так же не возбранялось, но они едва сводили концы с концами и успевали строчить на Петра анонимки. То, что он долгое время не хотел вступить в артель, хаял колхозный строй, знали и слышали многие. Это было – правда, а время было такое, когда критиковать власть означала агитацию против неё. Сын ярый враг, а отец бывший поп, был ранее лишен права голоса и становился  теперь им же.

Все происходило в их же селе и многие помнили, как всё тогда случилось. Десять лет тому назад все жители собрались на сельский сход, чтобы избрать себе сельского попа. Кандидатов тогда было двое. Один из них, дьяк Пантелей уж больно стал дружить с самогоном. «Нет, - говорили все, - этот варнак пропил всё святое и нам такого не надо». Вторым был пономарь Василий, воспитанный бывшим попом села отцом Игнатием и им же приученный к грамоте и молитвам. Василий, единственный сын вдовой солдатки Степаниды,  всегда ему прислуживал, а потому впитывал все молитвы и к сивухе был равнодушным.
Самого попа Игнатия пристрелил, державший всю округу в страхе атаман Зосима, который звал себя не иначе, как  бароном. Привез в тот день в церковь своего убитого кореша и, дыша перегаром, требовал «почитать за упокой грешного медвежатника Степана». Он драпал с небольшой кодлой сначала от белых, а теперь от красной власти, и ему было «шибко некогда». Зосима, разговаривая с отцом Игнатием даже не скрывал, что грабил и убивал всех, кто плохо оборонялся.  Времена банд уже уходили в прошлое, а он никак не мог «наиграться» и обратной дороги ему так же не было. «Кореш Степан» тоже не был медвежатником, и единственный железный ящик, который он вскрыл ещё в 18-ом, сейфом назвать тоже было нельзя.  В банде были уголовники. двое из бывших партизан пробирающихся со стороны Дальнего Востока и только один, который убивал просто для того, чтобы убивать. Его  свои и то побаивались. Кто он на самом деле никто  не знал, и звали за глаза душегубом, хотя таковыми были все.
 Особо уговаривать «красноперого попа» Зосима не стал, вывел его из церквушки, запрыгнул в тачанку и сам расстрелял из пулемета «максим», накрытого старым тряпьем. Со стороны их обоз из трех кошевок с подвыпившими бандитами в полушубках можно было принять за свадебный кортеж.  После этого атаман куда-то исчез. Заезжая конница красных  потаскали к своему командиру несколько человек  местных и так же ускакали в тайгу. Больше о них никто не слышал.
Отца Игнатия знали и глубоко чтили жители всех деревень в округе. Очень многие приезжали издалека, чтобы побывать в их селе в дни церковных праздников  послушать отца Игнатия. Был он в селе и за власть и за советчика. К нему шли все и находили ответы на все свои вопроса. Василий помнил из рассказов, что батюшка был духовным сыном «самого епископа Михаила», с которым в некоторое время жил в скиту Забайкалья, принял там иночество, а после рукоположен в священноинока.  Уже после революции, когда были разгромлены многие храмы, отца Игнатия определили в их село, а после вышло положение об отделении церкви от государства. Некоторые храмы, до которых не дошли руки большевиков, продолжали действовать. Кое-где люди собирались в домах, где тоже исполняли службы, но их стали поголовно звать баптистами, и была дана команда контролировать их численность, планы и проверять литературу.
Все эти события понемногу утихли,  и пришла осень. Не за горами была зима и подходила пора свадеб.  Жизнь продолжалась, убран хлеб и не хотелось  сельчанам больше терпеть бывшего дьяка, который крестил детей и даже соборовал умирающих исключительно в пьяном состоянии. Доходило  до того, что человек уже умер, а отпевать некому. Пантелея находили до такой степени мертвецки пьяного, что самого хоть хорони


Так, именно по решению земляков молодой еще Василий стал сельским попом. Побывал он и в уезде, разговаривал отцом Сергием, который ездил в тайне от властей по сельским приходам по настоянию самого губернского архимандрита Тихона. Было решено, что Василий вполне хорошо понимает Божье слово, и достоин нести его своим согражданам, а потому для временных нужд пока подойдет. Да и сами уездные священнослужители сидели по домам, как и послушницы женского монастыря, разогнанные большевиками. Кресты монастырские скинули, устроили склады, куда возили обозами образцы породы. Молодая власть возобновила геологические изыскания, прибыли горные мастера, что-то писали, взрывали гористую местность за рекой и возили породу. Руда была, но ждали ответ из губернии и самой Москвы, годится ли она по процентному составу для переплавки. 
Однако времена не долго оставались мирными. Большевики раздали много земли и все были рады, хотя многим не пришлось по душе обобществление скота.  Эта практика  не сразу  прижилась, скот был голодным и, в конце концов, был роздан обратно владельцам, хотя числился за комбедом.  Когда стали жить чуть-чуть получше,  стали объединять земли в коммуны и душить частнособственнические настроения. Собственникам выделялись самые худшие земли. И это вынес крестьянин, и уже стал привыкать. Последнее, что подняло их против такой политики большевиков, было – неимоверное налоговое бремя. Правительство голодного гегемона не могло видеть сытость деревень.  Должны были стать голодными и они. Иначе, какая справедливость и равноправие? Так, конечно же,  думали не все. Василий сам не хотел думать так. Наверное, тяжко в городах жить без хлеба. Надо делиться, но что бы при этом дали возможность трудиться самому крестьянину. Чтобы было не бесплатно. Крестьянин – он человек двужильный, крепкий и он бы мог покормить многих, но  понимал Василий и видел, что убирают именно тех, кто хоть как-то смогли бы покормить городской люд. Вряд ли, думал он, рабочих прокормят Антипки. То, что выгребали последнее, не оставляя семян, само породило в крестьянах врага кровного. Они знали - что такое хлеб, каким трудом его выращивают. Да, были враги и в их селе из числа тех, кто привык жить на широкую ногу,  эксплуатируя  таких же работяг, но трудящихся на земле.
В первую волну зимой 1929 года  раскулачивали Махнева Павла и Епифанова Андрона. Попили они кровушку крестьянина, и все было в их руках: мельницы, молотилки, лучшие земли, и не один житель не мог начинать работать на себя, пока не отработает у них. Нет, он , конечно, мог плюнуть на всех и вся, но идти против них – себе дороже. В обоих магазинах этих же богатеев продавался весь товар под запись, что усиливало кабалу.  Они, как и раньше, оставались баринами, а у остальных  жизнь мало, чем отличалась от жизни крепостных крестьян. Свобода на голодный желудок не особо воспринималась, поскольку труженик на земле, кроме всего другого, всегда уверен, что именно он является кормильцем при любом государстве. Они видели, что убирают трутней и строили планы на времена новых урожаев. Всё село приветствовало раскулачивание Махнева и Епифанова. Однако Советская власть со своим перегибом сама не приняла это понимание. Она, как и в городе, решила опираться на люмпена Антипку и на свою голову воспитала ещё одного врага, которого в последствии так же окрестила кулаками. Такого уже крестьянин понять не мог. Он уже с большим сомнением относился к утверждениям, что она – народная власть. 







  2.



Дом пятистенный – 400 рублей,
амбары – 2 штуки по 150 рублей,
комод -    50 рублей,
кровати железные – 2 штуки по 50 рублей,
стол – 30 рублей,
стул венский – 15 рублей,
шторы для окон – 5 рублей,
тарелки 5 шт.  -  20 руб…


Андрей, младший сын (поскребыш) Василия, видел сквозь окно, как один из прибывших вместе с дядей Богданом  гоняются во дворе за поросенком, которого выпустила мама. Поросенок попался юркий и в последний момент, когда уже почти поймали, умудрялся проскочить между ног и заскочить обратно в амбар. Ему хотелось смеяться, но лица у папы и у остальных были серьезные. Почему забирают у них все вещи, понять он не мог, а потому решил – наверное, так надо, коль такие серьезные взрослые люди  решили. Ему уже шел одиннадцатый год, он хорошо читал, но ещё по слогам, а разговоры на эти темы взрослые сообщали друг другу шепотом, а потому дети не могли понять - почему взрослые живут с оглядкою, словно поджидая чего-то не очень приятного. Порой было видно, что из-за этого сердятся на них, на детей своих. Он понимал, взрослые решают что-то очень серьезное.
Сам он был поздним ребенком. Между ним и старшим Петром, у Протасовых была дочь Капитолина, но сильно заболела и померла в младенческом ещё возрасте. После этого они долго не могли прийти в себя, и не хотели больше заводит детей, но решились ещё на одного ребенка. Надеялись, что снова родится дочь. Однако получилось иначе. Все говорили, что  Протасовы купили себе куклу, чтобы в старости жить играючи.

Если у Василия всё происходило так мирно и неспешно, то к обеду стало известно, что Петра арестовали прямо в уездной заготконторе, не дав попрощаться   с семьей. Он просил, и действительно было разрешено, что семья остается у тестя. Отец Варвары с еще тремя великовозрастными и незамужними дочками,  в лице почернел, узнав об этом. Теперь ему никогда из нищеты не выбраться. Однако он не мог смериться тем, чтобы гнали родную кровиночку – дочь с малолетними детьми на верную погибель, и принял без ропота. Кроме того,  робко  надеялся, что зять, такой основательный и хитрый обо всем догадывался и мог припрятать  кой чего на черный день. Не может быть, чтобы Петр не готовился к этому. Столько недоброжелателей. Его ещё с первой волной едва не увезли. Еще в двадцать девятом.


Катерину с одиннадцатилетним Андреем выселили на север Урала, где такие же как они, засланные члены кулацких семей, строили таежный поселок по лесозаготовке. На поезде они доехали до станции Тавда, а дальше почти трое суток шли пешком, Были в их колонне четыре подводы с нехитрым скарбом, что было разрешено брать собой. Кусок сала и немного хлеба, что боем вырвала мать у представителей, кончились ещё в поезде, хотя у неё было немного припрятанных денег, на которые купили на вокзале  лепешек. Мать требовала больше, стала кричать, но мужичок, торгующий этим провиантом, видел, кем является покупатель. Много не покричишь. Отберут все деньги, и взамен ничего не
получишь. Шли молча, хотелось кушать. На телеги поочередно сажали только малолетних детей, поскольку и лошади были уставшие. Только на одну подводу, принадлежащую сопровождающим, заряжена упитанная и ухоженная лошадь. Остальные клячи еле держались на ногах. Время от времени останавливались на отдых и давали возможность лошадям пощепать травку. В последнюю ночь несколько часов лил холодный проливной дождь. Андрей,  промокший насквозь, прижимался к матери, но и она вскоре стала такой же холодной, так же мелко тряслась от холода, а сверху давил отяжелевший от дождя домотканый половик, которым они укрывались.  Люди прижимались друг другу, громко разговаривали и пытались петь, чтобы хоть как-то поднять свой дух. Молчать – означало переносить всё это одному, а это было невыносимо.  Под утро дождь перестал, поляну со всех сторон потихоньку окутал густой туман. Никто в точности не мог представить, в какой стороне находится дорога, хотя помнили все, что отошли недалеко. Двое сопровождающих, в хороших плащах и кирзовых сапогах, поднялись из-под своей телеги. Их лошадь, сытая и ухоженная, стояла рядом на привязи, а одну из лошадей никак не могли найти. Не стало лошади уже немолодого мужчины по имени Игнатий, который со своей старухой прибился к ним по дороге. Они вольнонаемные, поддавшись обещаниям агитаторов, подались в глубь тайги в поисках счастья. У них с собой был и самовар, чего так недоставало многим. У всех самовары были конфискованы, хотя оставлены повидавшие виды казаны, котлы и кое-какая алюминиевая  посуда. Некоторым вольнонаемным было пообещано, что они будут на новом месте чуть ли не привилегированным классом среди раскулаченных. Один из них по прозвищу Митя-цыган уже начинал показывать свою избранность, пытаясь вести на равных разговоры с сопровождающими, подгонял остальных и даже понукивал.  Он-то и обнаружил лошадь, лежащую возле молодой поросли березы. Найти её и понять, что лежит лошадь в этом тумане, было не так-то легко. Мужики посовещались и пришли к выводу, что лошадь нужно зарезать и пустить на мясо. Гнать её дальше было бы невозможно, а так хоть детей покормят и сами наедятся до отвала, кто знает, в последний быть может раз. Все зашевелились, искали хворост, разводили несколько костров сразу.
Только баба Игнатия голосила на весь лес и накидывалась на мужа с растопыренными пальцами:
- Куда ты меня погнал, окаянный? Что, нашел свое счастье, изверг? Нашел?! Единственную лошадь угробил!  Ой, горе мне, горе!
Кругом вокруг них был такой густой туман, что казалось и крики её не смогут вырваться из круга и будут блуждать среди них, не в силах разорвать кольцо этого свинцового тумана.
Кто-то предлагал остатки мяса поменять по пути в какой-нибудь деревне на хлеб, капусту и еще может на что-либо. Однако Осип, который все время молчал, а теперь стоя  на одной ноге и отжимал свои портянки, наконец, тоже заговорил:
- Всё, люди добрые, деревень больше не будет. Через пару верст у волчьей заимки поворачиваем на санную дорогу, и будем идти по тропе и до самого места. Если будем хорошо шагать, засветло окажемся на месте. Ночью нас там никто ждать не будет. Так что торопитесь, и вы, бабы, варите только внутренности, чтобы быстрее варилось, а то, как я погляжу, лошадь постарше самого Игнатия будет. Телегу надо порушить и, кроме колес, пусть все идет на дрова. Всё.
К месту назначения прибыли только в сумерках, чтобы, едва заняв выделенные места в сухих землянках, пасть на хвойные лапки и уснуть мертвецким сном. После утомительной дороги землянка казалась раем, пахло хвоей,  и было тепло. Подойти пораньше не получилось, подвела жадность или недоваренное мясо, часто останавливались и бегали по кустам всю оставшуюся дорогу. Сначала, вроде, было неудобно, но люди хватались за животы, и не было сил терпеть. Первым громко на весь лес расхохотался  Митя-цыган, что сняло всеобщее напряжение. Теперь женщины, не сильно мучаясь, пряча лицо, выбегали из колонны на ходу, а после возвращались с легкой улыбкой на свое место, чтобы идти дальше. 
Утром вновь прибывших людей повели по разным местам работы. Стройка оказалась, начата огромная.  Подальше от места их ночлега, вырубалась поляна, а слева строилась целая улица из бараков в два ряда. Везде было перерыто, там и сям торчали строения в виде небольших сараев, и пахло запахом стружки, от чего сперва было  хорошо, аж голова кружилась. Но это чувство прошло уже к вечеру и уже стало как-то перчить в горле. На это местные аборигены замечали «Привыкнешь. Простужаться не будешь. Это полезно».
Буквально через год, тут должен стоять лесозаготовительный поселок, а потому со стороны тайги, параллельно санному пути, тянули узкоколейку. У Катерины захватывала дух, но она видела, что школы здесь нет и жить придется в землянках. Начальство предупреждало сразу, что первые бараки будут заселять вольнонаемными. «Кулачьем» или врагами народов никто их не называл, но и спуску никакого не давали, напоминая бесконечно, что «сами напросились, а теперь нечего нюни распускать». Только Митя-цыган от увиденного присвистнул и завернул матом, что для этой стройки нужно раскулачить полстраны. Это прозвучала, как нарочно в тот момент, когда бабы перестали галдеть, а потому ясно и отчетливо, что он сам перепугался и замолчал надолго.
Впереди была долгая и морозная зима.

      Для начала каждому работающему приходилось по 400 граммов хлеба в день, но позже потихоньку сократили до 310 граммов. Основной пищей были капустный суп, каша и сушенная рыба. Детям вначале так же перепадало одна треть взрослого пайка, но позже их кормить и вовсе перестали.  Ними делились взрослые. Люди потянулись в тайгу. Говорить, что они ходили толпами по лесу, было бы смешно. Обычно это были дети под предводительством самым тщедушных пожилых женщин, которые мешками носили грибы и ягоды.  Это приветствовалось. Иногда бригада мужчин отправлялась со старыми и латанными  сетями к реке, где водилось много рыбы. Строили запруды. Сама природа будто протягивала руку и решила поддержать людей в такую тяжелую годину. Грибы сушились в каждой землянке, в бараках и просто в крытых помещениях, чтобы не попортил дождь. С рыбой была та же история. Однако очень тяжко было с одеждой и обувью. Люди как-то умудрялись греться на работе и от работы, но на детей было жалко смотреть. У них не было теплой одежды, а обуви у некоторых и – вовсе никакой. Они передавали одну обувь друг другу, чтобы добежать до нужника и обратно.
Более полутора лет Андрей с матерью прожили на этой землянки, а после перебрались в барак. Там жил такой же народ, как и они. В основной своей массе - это были крестьяне, которые бежали от непосильной налоговой бремени из числа тех, кто понимали им никогда уже не подняться на ноги. Много было одиноких, у которых не удалась жизнь.


Зимой 1933 года Василий был возвращен обратно. Ему помог Арсений – сын одного из попов из соседнего  села, с которым совершенно случайно познакомились в  лагере и ужасно обрадовались этой встрече. Арсений был грамотен и помогал многим писать всякого рода жалобы. По какой-то совершенно непонятной причине в этом году жалобы рассматривались все и многие удовлетворялись. Будто в прокуратурах сидели люди, которым досконально было известно злоупотребление местных исполкомов. Очень возможно, что в последствии эти люди сами отправлялись в концентрационные лагеря, но освобождаемых по разбору жалоб действительно было немало. Огромные жернова переключались перемалывать служащих и интеллигенцию, дав небольшой продых крестьянину.  В жалобе по Василию правильно было изложено, что доходы семьи у него были недостаточны, чтобы признать кулаком , что в избирательных правах был восстановлен, поскольку постриг не принимал, а назначен был в попы сельским сходом  только для исполнения обрядов. Скрепя сердцем приписали и то, что его сын Петр жил своей семьей отдельно, и они с отцом имели разные взгляды на предмет коллективизации.  Особым Совещанием НКВД СССР он был освобожден условно-досрочно.
Домой к себе Василий не поехал, а поехал с другим освобожденным,  в  его шахтерский поселок, расположенный недалеко от Челябинска. Позади остался Соликамск со своим целлюлозно-бумажным комбинатом, где они отбыли два с лишим года.
Свой поселок его товарищ тоже едва узнал. Вчерашние крестьяне становились шахтерами. Была отменена карточная система на хлеб, люди строили дома. Поселок разросся до неузнаваемости. Однако же времена были еще неустойчивы, все помнили голодные годы, а потому шахтеры не убирали живность и держали свое хозяйство. Василия взяли без придирок пастухом и платили в каждую неделю от каждого двора пропорционально количеству голов скотины.  Плату давали кто продуктами, кто деньгами и жить на это можно было. Поработать пастухом он успел немного, надвигалась зима и его на это время перевели конюхом. Конный двор был небольшой, но работы хватало. В его обязанности входило не только чистить стойла, давать корму и поить лошадей, но и предупреждать вовремя о неисправности  телег, изготовленных специально для перевозки деревянных столбиков для шахтных подземных крепежей. Что такое затяжки и что для чего служить он еще не понимал, но знал, что их по заявке проходчиков нужно везти из территории лесосклада на шахту. Туда-сюда сновали и шахтные вагонетки, передвигаемые по выдумке местных шахтеров тросом, но лошадьми было удобнее. Можно было до самого места, то есть к спуску. Вагонетки доводили свой груз до ограды, а потом их все равно приходилось грузить и везти до шахтного спуска. Народ был дружелюбный и жилье Василию нашли быстро. Освободилась половина дома, откуда выехали жильцы.

Катерину с Андреем отпустили только в феврале 1934 года, когда на территорию поселка стали поступать «вредители и враги народа». Во вражеский стан  вдруг перешло столько народу, что просто не верилось. Как вообще могло столько просуществовать Советская власть, имея у себя в тылу такое большое количество врагов. Стало известно, что поселок будет превращен в колонию-поселение или вообще в исправительный лагерь. Многие еще оставались, не зная своей дальнейшей участи.
Весной на дорогах была такая распутица, а потому никто не собирался ждать ни одного дня. Вместе с Катериной с Андреем вышли в путь ещё три семьи из вольнонаемных, которые имели лошадей и кое-какое добро. Они так же не хотели дождаться врагов народа или иной другой нечестии. Мало ли что. К тому же ехать зимой по санному пути было сподручней и быстрее, чем тащится летом на телегах.  Кроме того, к ним примкнула женщина по имени Мария с грудным больным ребенком, муж которой, тоже вольнонаемный учинил драку с бригадиром и чуть не разрубил его топором. Все удивились, с какой скоростью за ним прибыл конвой. Выяснилось, что на случай таких происшествий достаточно одной связи по рации, чтобы на поляну сразу за рекой приземлился самолет У-2.  Безопасность была обеспечена в первую очередь и всякие подобные случаи расценивались, как саботаж и пресекались быстро. Марии открытым текстом объявили, что мужа она вряд ли когда-нибудь увидит. Ребенок действительно был грудным и сильно болел. Её все отговаривали, но с другой стороны никто не мог дать гарантии, что здесь его вылечат. Для таких случаев самолет не полагался, хотя, наверное, стоило попробовать. На намеки Марии был дан вполне официальный ответ, что самолеты прилетают редко и всегда перегружены. Правда на стройке имелся фельдшер и две сестры милосердия, но значились таковыми лишь формально. Они отвечали за санитарию в пищеблоках, за наличием хлорки и мыла, но в аптеках значились только перевязочные материалы, йод, зеленка и некоторые таблетки от кашля и температуры. Лечили в основном обморожения и небольшие травмы. Фельдшер Павел Павлович всегда был выдержанным как сушенная рыба, и в таких случаях разводил руками и повторял одну и ту же фразу на латыни. Позже объяснял, что она означает: время идет, реки бегут, человек лечит, а  излечивает природа. Мария ждать, когда природа излечит её маленького сыночка, не хотела. Осаждаемый всеми отбывающими женщинами, Павел Павлович долго отбивался, но под конец заявил, что здесь ребенок обречен. Женщины продолжали на него наседать. Они уже хотели знать в точности, а выживет ли ребенок в условиях больницы. Этого фельдшер не знал и врать не хотел, а потому снова развел руками, но проговорил на этот раз
- Бывает, что при нынешней технике и лекарствах врачи творят чудо.
Больше от него ничего дождаться не смогли и продолжили последние приготовления.


Выехали 9 февраля в солнечный с утра день. С провиантом было почти нормально, поскольку готовились заранее. Всего народу собралось шестнадцать человек, считая пятерых детей. Для трех широких строительных санок это было очень даже сносно. Взрослых даже по четыре не выходило. По санному пути лошади пройдут такое расстояние играючи и меньше чем за двое суток, с учетом одной остановки для «приема пищи» возле костра. Так было им сказано Никодимычем, финансистом ещё старой системы, который часто ездил зимой в Тавду с бумагами по учету и бухгалтерии.
Ехали действительно весело, но к вечеру стал крепчать мороз, а одежда была плохая. Многие крестьяне прибывали на стройку в полушубках, но с таким тоненьким вышарканным мехом, поскольку хорошие полушубки и тулупы конфисковались, чуть ли не в первую очередь. Они, эти добротные шубы не доходили даже до уездного исполкома, а  перекочевали на плечи уполномоченных. «А пусть потом кто попробует доказывать. Хозяева уже будут далеко отсюда». С валенками дела обстояли не лучше. Их на стройке было очень мало, и были они до такой степени изношенные, что невозможно было подшить. Все старые хомуты обдирали на пошивочный материал, но разве станет теплее ногам от этого заменителя, когда на пятке большущая дыра или миллиметровый слой просвечивающегося войлока. Ноги были обмотаны как внутри, так и снаружи «обувки». Однако же надо отметить, что и тряпок на стройке тоже было не так много, поскольку носились так же до дыр или перешивались на детскую одежду. Хорошие суконные вещи, сатин и валенки на стройке тоже водились, но в малом количестве и служили предметом такой спекуляции, что люди продавали себя, можно сказать, в долговое рабство.
Сильно продрогшие женщины обнимали своих детей, поворачивая их спиной к ветру, и хотели только одного – быстрей бы ночь и остановиться и погреться у костра. Правда, Филимон, который ехал со своей женой вдвоем без детей предупреждал еще в начале пути,  что бы на костер особо не надеялись. С их обувкой по сугробу много дров не натаскаешь, и сидеть ночью в лесу и привлекать волков особой радости тоже не представляет.
Мария заховала маленькое дитя себе к грудям под всякой одеждой, оставив лишь часть лица прикрытую тоненькой кофтой, боясь задушить совсем. Временами она посматривала на него и ощущая общее тепло, тихонько напевала.  Её поддержали другие женщины и вскоре пели на всех трех санях. Так оказалось теплее, что некоторые заулыбались, стали вспоминать разные веселые истории.
У костра особого тепла не было. Пока стоишь лицом к огню – замерзает спина, а когда спиной, то наоборот. На снегу от мороза корчились их тени, что напоминало об опасности. О  волках. Потеплело в душах у людей только тогда, когда они набили животы  нехитрой трапезой и запили горячим  морковным чаем. Филимон их тут же усадил обратно, что бы успеть проехать побольше расстояния в таком «блаженном» состоянии. Женщины терли себе и детям лица и уши. Если утром можно было осматривать друг друга, то теперь нужно было беречься самому. Было темно.
Однако мороз продолжал крепчать, а когда подводы выходили на открытую местность, даже от маленького дуновения пробирало до костей, что они начинали биться друг о дружку. Кто-то из детей начинал плакать. Филимон постоянно требовал, чтобы каждый следил за соседом и не давал уснуть.
- Сонный человек коченеет быстро и перестает  замечать холод. Им даже становится будто-то бы жарко, а потом их находят раздетыми. Это они сами раздеваются.
Людей это пугало, и они действительно начинали толкать друг друга. Особенно у детей слипались глаза, и им казалось, что они вот-вот начнут раздеваться. Было холодно и боязно. Они плакали и слезы замерзали катышками, падая им на грудь и подбородки. Некоторым удавалось, и вздремнуть, что они с радостью обнаруживали себя живыми и одетыми. «Как хорошо, что удалось поспать пока никто не заметил», - думали они,  хотя сна никакого не было, и они только забывались всего на несколько минут.
 Уже когда рассветало, Мария стала реветь и причитать, повторяя имя своего сынишки:
- Егорушка мой, Егорушко.
Успокоить её нельзя было, её стали трясти и бить по щекам и она тогда проговорила сквозь слезы:
- На груди ледышка. Умер сыночек, поди 
Она сама была вся белая и махала руками, чтобы не могли достать маленький свернутый в тряпье трупик, который уже давно был закоченевший и замерзший. Его с трудом отобрали у Марии и положили на солому возле неё.
- Ты, что Маша, ведь могло самой лёгкие прихватить. Надо же было давно ещё вытащить, когда стали замерзать груди. Успокойся.
До самой деревни перед станцией Тавда она пролежала на маленьком трупике, то рыдая, то молча, сама - как труп, что дети стали бояться,  и их пришлось собрать отдельно в одни сани. Филимон всякими словами успокаивая Марию, вырыл в деревенском кладбище маленькую ямку, где и похоронили ребеночка, не обращая внимание на крики и протесты Марии. 




Василий приехал на станцию встречать жену с сыном на лошади, запряженной в кошевку. Выбрал самую лучшую, постелил большое количество соломы. С собой взял тулуп для жены и полушубок для Андрейки, кроме того, домотканый половичок, чтобы накрыть ноги.  Смотрелось даже богато.
Когда Катерина с Андреем вылезли из вагона и стали на перроне, вертя головами в разные стороны, то он двинулся в их сторону, но вдруг почувствовал резкую боль  сердца и успел схватиться за штакетник ограды единственного деревянного здания станции. Первый раз такое с ним случилось на стройке Саликамского целлюлозного комбината, но тогда его успокоили, что это от переутомления и голода. «А какой же нынче голод?- думал Василий.- Пора зачислять себя в старики». Жену с сыном пугать не хотелось, а потому он подышал глубоко, и едва почувствовав, что боль ослабла, направился к ним, запечатлев улыбку на всю ширь без того широкого и обветренного лица. Они тоже его заметили, но не сразу решились идти навстречу – а вдруг да не он. К тому же Василий уже более года носил усы, и они были в небольшом замешательстве.
- Господи, до чего же вы худые, родненькие мои!   А Андрюха-то какой большой стал! Ну слава Богу, мы теперь вместе. Мясо-дело наживное, главное костями до меня добрякали, - смеялся он сквозь слезы радости.
Обнял их обоих и никак не хотел отпускать. Сердце снова напомнило о себе, кольнув сзади под лопаткой. Он снова отдышался быстро, стал надевать на них тулуп с шубой. Жена смотрела на лошадь, на такую богатую кошевку,  прильнула сзади к спине мужа и дала волю слезам. Они текли без остановки, словно специально скапливались в ожидании этого момента. Сама она не издала не одного всхлипа, а просто улыбалась 
своим слезам и ничего говорить не могла. Скорее всего боялась, что обретёт голос и перейдёт в громкий рёв. Зачем портить такой распрекрасный момент их жизни. Господи, счастье-то какое!
Андрей, завернувшись в полушубок, так же улыбался, глядя на отца сзади, а иногда вытягивал шею, чтобы видеть его сбоку. Василий, почувствовав это, так же обворачивался, как бы заигрывая, и улыбался сыну.
Только проехав в этом молчании почти половину дороги, он, наконец, смог заговорить:
- Ну, как доехали?
- Да всё хорошо, Вася.  Все хорошо, - ответили Катерина и добавила, - Теперь.
Больше она была не в силах выдержать, и слезы хлынули огромным потоком, выдавливая всхлипы. Теперь она проплакала долго, обняв Андрея, который всё отталкивался, не желая показать отцу, что тоже готов расплакаться наравне с женщинами. Он нарочито оглядывался по сторонам с гордо поднятой головой: «Знай, наших!». Василий, видя это, заулыбался. « Наша порода. Протасовская».
Проехав еще немного, он покряхтел немного, чтобы голос не выдавал его  волнение, и заговорил снова. Ему вдруг захотелось говорить и говорить без остановки.
- Ну теперь заживем. Теперь все хорошо будет. Скоро в наши края переедут и Варвара с детьми. Я им написал, летом обещают.
Здесь он снова, в который уже раз, пристыдил себя, вспомнив слова своей жалобы, что не одобрял взгляды сына Петра на коллективизацию. «Надо будет рассказать ей об этом, - думал Василий,- Она поймет. Я же ведь не отказывался от сына».





 

     Короткая юность Андрея


                1.


Ранение оказалось неопасным, но кроме касательных осколочных ранений, была раздроблена  стопа левой ноги и, несмотря на неоднократные просьбы Андрея, его хромого никто выписывать не хотел. Врачи боялись, что может начаться гангрена, а потому нужно было держать его под присмотром до полного срастания в этом временном медсанбате на окраине Москвы. Ранее  Андрей  в Москве  не бывал не разу. «Ну, здравствуй столица,- усмехался он, - не так я хотел навестить тебя».
 Он и действительно собирался побывать в Москве сразу по окончании Челябинского педучилища, который переехал и в последний год его учёбы и находился в городе Миассе. Профессию учителя выбрал, стараясь походить на Павловского Антона, который преподавал в их шахтерском поселке Южного Урала. Он был учителем от Бога, хотя в начале  казался совершенно другим. Замкнутый, высокий и прямой, с сабельным шрамом на всю правую щеку, больше походил на белых офицеров из фильма о Чапаеве. В далекой молодости, ещё в студенческие годы он примыкал к боевой группе эсеров, но в никаких покушениях  не участвовал. В гражданскую войну добровольно вступил в Красную Армию и окончил её командиром эскадрона в составе  второй конной армии в ноябре 1920 года после освобождения Коховки. Был лихим наездником, имел именную кавалерийскую саблю от самого командующего Южным фронтом Михаила Васильевича Фрунзе.  Перекоп, Сиваш и полное освобождение Таврии от барона Врангеля состоялись уже без него. В это время он так же провалялся в госпиталях.
Вместе с женой Капитолиной Евгеньевной они занимали две комнаты с торца здания школы, довольствовались тем, что Бог прислал, и принимали  всех желающих учиться жителей поселка. По вечерам ходило множество взрослых шахтеров, домохозяек. Их на классы Павловские не делили, преподавали, как сами назвали, «общий курс первоначальной грамотности». Капитолина Евгеньевна учила грамоте, письму и арифметике. У неё, похоже, был прирожденный талант объяснять так доходчиво, что  многие жители поселка уже через несколько месяцев начинали бегло читать. С письмом выходило похуже. Антон Иванович своими рассказами  влюблял всех жителей в историю. Уроками это не назовешь. Это были лекции, раскрашенные различными историческими событиями. Казалось, что он знал лично всех героев, начиная с античных времен, что многие узнавали заранее тему будущих лекций и приглашали своих знакомых, считающих себя грамотными. Какие дорогие были времена.

Мысли Андрея перебил больной из соседней койки без правой ноги, который в течении двух суток после перевода в их палату не промолвил ни одного слова. Только тихо постанывал, выставив из-под одеяла коротенькую культяпку ноги, завернутую бинтами, и чесал поверх перевязки, задрав голову к потолку. Удаление омертвелых участков и осколков костей состоялся в операционной, а здесь ему только меняли повязку и мазали антисептиками, чтобы рана затягивалась без осложнений.
- Земляк, скажи, чем наша наступательная операция закончилась? Ну, порадуй меня, земеля!  Меня скоро отправят в тыл – отвоевался я! Что я там буду рассказывать?
По фронтовым меркам жители соседних губерний уже считались земляками, а Николай был из-под Тюмени и служил в пехоте соседней сибирской дивизии. Ногу ему оторвало при наступлении на город Клин фашистской миной.
Андрею повезло больше. Расчет его 122-мм гаубицы тоже участвовал при освобождении города Клина. Тогда против их уральской и сибирской дивизии 30-й армии было брошено более ста фашистских танков  и множество живой силы. Было обидно, что его гаубица образца 1910/30 годов, как и все соседние с Галимовской батареи, против тяжелых танков были бессильны, хотя покрошили вражеских автоматчиков большое количество. Немцы неоднократно пытались контратаковать, но отступали снова и снова. Танков жгли орудия меньшего калибра, противотанковые ружья и даже бутылки с зажигающей смесью.  Гаубица била осколочными гранатами и изменяя угол возвышения, держала под огнем глубину от двух до восьми километров вражеского тыла. Немцы медленно, но устойчиво отступали от Москвы, оставив Клин, Калугу, на расстояние более двухсот километров от столицы. Почти прямое попадание в орудие случилось уже под Тулой. Андрея ранило в предплечье и придавило ногу станиной перевернутого взрывной волной гаубицы. Рядом стонал заряжающий Галиахметов. Двое бойцов, находящиеся возле снарядов были убиты. 

- Всё нормально Коля. Приедешь ты к себе домой без одной ноги, но освободителем столицы нашей Родины. Теперь Москве немец не угрожает. Всё, Коля. Так, что не унывай, земеля. Мы тут за тебя ещё повоюем.
- А ты давай тоже там за нас постарайся с девками, - это уже у соседа справа весело блестели глаза через прорези забинтованной головы,- Вот за нас, за семерых из нашей палаты, чтобы семерых баб забрюхатил. Понял, земляк? Столько народу перебило, пора начинать восстанавливать хотя бы довоенное количество нашего брата.
Этот мог и промолчать, поскольку сам же и стонал от своего смеха, растревожив незажившиеся ещё раны лица, но видать хотел  таким образом успокоить Николая.

Колю увезли через два дня, со слов медврача, на санитарном поезде в сторону Уфы для полного излечения в больничных условиях
Стало  как-то грустновато. Андрей снова предавался своим воспоминаниям дальше. Уж больно быстро пролетела его молодость. Словно обрубило проклятой войной. Вроде как еще вчера закучерявилась шальная юность запахом сирени, с первой любовью, но её отобрали и вручили оружие. У него до этого и времени-то не было, чтобы вспомнить довоенную жизнь. Ускоренные курсы артиллеристов, палаточный город, учебный марш-бросок с гаубицей на передке шестерки лошадей, учебные стрельбы и он оказался по другую сторону юности. Теперь вынужденный ждать, когда срастется ступня, вспоминал другие палатки, с походными кострами и печеной картошкой на реке Миасс, куда их часто выводили Антон и Капитолина Павловские. Несмотря на более чем двадцатипятилетнюю разницу в возрасте, они вели себя как дети: дурачились, пели походные песни. Утром, когда по зеркальной поверхности воды бесшумно стелился туман, из отдельной учительской палаты вдруг доносился звук семиструнной гитары. Антон с Капиталиной садились откинув вход в палатку и пели романсы. « Первая встреча – по-о-о-следняя встре-е-е-ча…». Позже Капитолина Евгеньевна рассказывала о великих стройках пятилетки, но Андрею больше нравились воспоминания Антона Ивановича. Он освобождал Юг России, где растут арбузы и виноград. Арбуз, с его слов,  был   фруктом огромных размеров, что им можно накормить несколько человек. А ещё он был таким сладким и ароматным, что нельзя разрезать поблизости с пчелами. Андрей даже представлял, как тысяча пчел впитываются со всех сторон в большую ягоду и пьют её нектар, что сама ягода становится меньше и меньше, пока не исчезает совсем.

Антона Ивановича забрали в начале 1938 года и обвинили, как было написано, в совершении преступления, предусмотренного пунктом 7 части 2 статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР. Это означало участие в контрреволюционной организации и совершение вредительского акта на железной дороге. Страшная статья.  Железная дорога всегда читалось объектом особого значения, а потому высшая мера – РАССТРЕЛ тройкой НКВД была вынесена и приведена в исполнении уже через две недели.
Обвинение строилось исключительно по надуманным основаниям уездного оперуполномоченного НКВД, не пожелавшего остаться «бездеятельным и беззубым чекистом» на общей волне замечательных результатов в соседних уездах. Ему уже и самому было неудобно выслушивать упреки начальства, что так не бывает, когда в целом уезде почти отсутствует вражеский элемент. Поводом стала банальная история, когда на шахтном разъезде сошла с рельсов одинокая вагонетка с углем. Такие случаи уже случались, но общими силами вагонетка ставилась на рельсы, и работа продолжалось. В данном случае, на разъезде дежурил Олег Григорьев – лучший друг местного учителя Антона Павловского. У уполномоченного уже около года, как заведено дело об оперативной разработке Павловского, и упускать такой удобный случай он не хотел.   Дело тоже было заведено по надутому самим уполномоченным «сигналу» одного из горнорабочих очистного забоя: «Учитель Павловский излагал свои неодобрительные высказывания касательно государственного займа 1937 года по улучшению обороноспособности страны. Его слова сводились к тому, что Советское государство обирает  своих граждан». Любой шахтер и даже домохозяйки знали, что в лексиконе этого шахтера таких слов отродясь не было, он едва мог расписаться в ведомостях в день получки.  Однако составленное уполномоченным объяснение, он подписал поскольку слышал, что учитель действительно объяснял что страна, выпуская государственные облигации, берет деньги в долг у своих граждан.  Этого шахтер понять не мог, принял своим умишком, как клевету на государство, заставляющего свой народ покупать  нечего незначащие бумаги. На самом же деле разговор на эту тему имел место, но Павловский объяснял шахтером, что заем – это временная мера, когда государство берет у своих граждан деньги в долг, чтобы вернуть потом обратно. Многие из числа бедных семей тогда были шокированы. Представить, что они такие голодранцы  могут давать в долг деньги, да еще государству, они действительно не могли.   Зато такое сообщение послужило основанием уполномоченному «раскрыть все организацию до единого его члена». По делу было арестовано шесть человек, которые подписали свои показания, добытые уже другими методами.
Андрей с несколькими товарищами собрались идти в дом, где находился исполком «выручать» своего учителя, поскольку знали, что не враг он, а очень даже добрый человек и геройский красный командир.   Его остановила мать.
- Ты это что удумал? Ты понимаешь, к чему нас хочешь подвести?
- Ну, мама, вы же сами учите меня быть честным и никого не давать обиду.
- Подожди, садись, – проговорила запыхавшаяся от испуга Катерина, - тебя, сын, никто не послушает, и только нас всех подведешь. Ты думаешь, почему мы голодали и мерзли отдельно от отца и чудом выжили?  Нас, как это тебе сын объяснить, спутали кулаками и отца нашего, по ошибки забирали. Брат твой Петя из-за этого живет в лагерях до сих пор. Вот пойдешь ты туда, и сразу все скажут «кулацкий отпрыск  выручать врага пришел». Заберут отца нашего обратно, скажут «не было, значит никакой ошибки и он действительно кулак».   
  Эти воспоминания и такое положение дел по всей России тревожили многих его знакомых и здесь на войне.  Командир второго орудия Егошев, например, еще перед первым их боем писал заявление что хочет «сражаться в рядах ленинской коммунистической партии и если потребуется отдать жизнь за дело Ленина». В партию его не приняли из-за бумаг особого отдела – отец осужден как враг народа. Слова «Сын за отца не отвечает»  оказались пустым утверждением.  Погиб Егошев действительно геройски, но беспартийным. Он выполнил свой долг, о чем собирался заявить перед товарищами, но его последняя воля умереть коммунистом  осталась неисполненной.   


Такие вот грустные мысли роились в голове бойца РККА Протасова Андрея Васильевича в палате одной из временных московских госпиталей в январе 1942 года.
Учитель Павловский был чуть ли не самым удачным его знакомством в мире людей вообще. Но  кто-то специально уничтожал героев гражданской войны, кто бы мог так пригодиться в войне нынешней.  Барон Врангель был последним из всех атаманов, адмиралов и другой нечести, кто мешал приступить молодой республике к мирной жизни, но спецслужба этой же республики сделала все, чтобы лучшие из своих героев были уничтожены в преддверии ещё более ужасной и кровопролитной войны. Среди этих героев значился и бывший учитель Андрея, красный командир эскадрильи Антон Иванович Павловский.
Эти мысли его часто посещали перед окончанием учебы, но притупились с началом военных  действий. В этой священной войне весь народ объединился в одно целое и знал, что воюет и служить Родине, а не государству. О том, что когда-то состоится суд истории над этими преступлениями, тогда еще и не думалось. Не до того было.










       В логове


  1.

Много было всякого вероломства в военной истории человечества за тот период, который изучен нами более или менее. Полководческие стремления «Победа-любой ценой!» частенько оправдывали выходки, стирающие всякую грань между военной хитростью и  вероломством.  В последнем случае ломалась ещё и то, что достигнуто государствами за последние века в попытке хоть как-то придать действиям воюющих сторон понятия о недопустимости тех или иных деяний в современном мире. Ратификация этих международных конвенций и договоров означало, что этому государству человеческое не чуждо и оно, наравне с другими сторонами, пописавшими этот акт, заявляет:  «Честь имею!».
Договор с Германией о ненападении был подписан нами 23 августа 1939 года, но в то, что у фашистов тоже может оказаться честь, мало кто верил. Советский Союз старался выиграть время, чтобы усиленно наращивать свой военный потенциал в это опасное время, а Германия не хотела воевать одновременно на Западе и Востоке. К договору был придан надлежащий вид,  что особо подчеркивает вероломство. Имелись пункты,  предусматривающие его автоматическую пролонгацию через десять лет ещё на пятилетку, а кроме этого о создании совместной комиссии  на случае возникновения конфликтов. Гитлер видел, что большевики правильно оценив всю опасность фашизма, еще десять дней до этого, то есть 12 августа 1939 года предложили подписать такие договора своим союзникам по первой мировой – Англии и Франции. Однако союзники решили, что коммунисты опасней фашистов. Так они решили и заработали для своей страны и народа то, что заработали. Здесь, естественно нет и не может быть ни грамма юродствования или, Боже упаси. злорадства.  Союзники отвернулись, и оставалось только путем такого договора с Германией постараться сохранить свою Родину, созданную доселе некем не проверенной и гуманной идеей создать общество без эксплуататоров, огрызаясь от врагов, окружающих со всех сторон и, увы,  убивая себе подобных внутри свое страны. Слишком большая была цена. Наши ошибки – это наши ошибки. Нам их и исправлять, но таким трудом созданная страна с его несгибаемым народом честь имела. Она была готова защитить себя и Европу, не принявшую нашу дружескую руку. В результате договор был подписан, что дало Советской стране в период с 1939 по 1941 годы сформировать 125 дополнительных дивизий и оттянуть начало военных действий со стороны Японии, которая побоялась напасть стране Советов в одиночку, без Германии.
Гитлер со своей стороны, сильно обрадовался отказу Франции и Англии подписать договор с большевиками, поскольку хорошо помнил Испанские события 1936 года. Теперь у него руки были свободны. Страны Европы в первую очередь интересовали Рейх как источники сырья и дополнительные ресурсы для последующего похода против СССР.


За время с декабря 1941 по апрель 1945 года командир орудийного расчета гвардии старший сержант Протасов Андрей Васильевич прошел от Москвы до Берлина с двумя остановками в медсанбатах и госпиталях. Воевать было уже не так паршиво, как это было раньше. Во всем чувствовалось  наше превосходство. В дивизии уже имелся целый гаубичный артполк, состоящий из пяти батарей по 4 орудия в каждой. К тому же, Андрею понравились замена орудий на другие гаубицы образца 1938 года, прозванные  «тридцатками»  (М-30), которые в отличии от гаубиц образца 1930 года, имели две раздвижных станины, что усиливало устойчивость, пересмотрено прицельное устройство, а кроме того они имели рессоры. Да и сама механическая тяга  была уже другая. На смену маломощного трактора СТЗ-5 и тихоходного ЧТЗ-65 пришли мощные и быстроходные трактора «Сталинец-2», а после и вовсе  выпускаемые специально для этих целей трехосные автомашины ЗИС-6  и  ЗИС-42.    Менять дислокацию и сами огневые точки стало гораздо проще. Во время марша ехать в кузове автомашины и видеть, как плавно на рессорах тащатся прицепленная гаубица, было любо-дорого.


- А вот, скажи командир, имею я право постирать свои советские портянки на границе Польши и Германии? -  заряжающий Анвар Галимов, весельчак и всеобщий любимец,  положил уже готовое письмо поверх послания Андрея на пустой ящик из-под снарядов  и стал снимать сапоги. – Не могу же я в таком вот виде ворваться в Берлин. А вдруг да придется заходить в опочивальню Гитлера с евоной бабой.  Надо чтить высокое звание красноармейца. Нет, ну я правильно говорю, командир? 
- Валяй, брехун.
Командир батареи старший лейтенант Проханов, который собирал командиров орудий, уже доложил в дивизию, что на его участки «враг активных действий не предпринимает». А враг и не собирался предпринимать эти действия. Он готовился оборонять Берлин
- Всем заниматься своими делами, но чтобы наблюдение было бесперебойным. Чуть что сразу ко мне. Вечером проверю. Командирам знать местонахождения каждого бойца и держать в поле зрения. Скажу вам по секрету - готовится что-то серьезное.
Однако появился Проханов буквально через двадцать минут после сбора, а Андрей и не успел заметить, что Анвар повесил сушить свои портянки поверх противооткатного устройства гаубицы. Со стороны это конечно не очень заметно, но разве командир батареи будет обходить расчеты и пройдет, не осмотрев орудия. Со всех сторон к орудию прислонены сломанные верхушки деревьев, но по середине верхнего корпуса откатного устройства освобождено приличное расстояние, где висели портянки Галимова.
 - Хочешь, угадаю чье имущество?- проговорил Проханов Андрею, - Ох и подведёт он тебя когда-нибудь. А вот если бы это не я был, а , допустим, замкомдивизии Зеленский? Что тогда? Ну-ка позови его.
- Галимов!  Галимов  -  к  командиру батареи!
  В таких случаях - а сейчас орудия стояли на опушки леса, возле большой поляны- выработана  такая команда, которая подается криком и в то же время негромко. Достигается это  за счет интонации командира, которая выделяется среди любого шума и означает, на языке бойцов, только одно  – сейчас будет  «втык!».   
Галимов появился обутый в сапоги на босые ноги, и с таким нарочито глупым лицом, что впору засмеяться. Эта была его дежурная мина, которая выручала уже не раз. Он повторял в точности реакцию нашкодивших маленьких детей, которые делают вид, что им непонятны неудовольствие взрослых, дескать «Что? Что, мама? Что-то случилось?».
- Что же это ты, Галимов, белую тряпку повесил. Сдаваться собрался?
Однако тягаться Проханову с ним было бесполезно. Зная, что ему ещё и не такое прощалось, Галимов, не долго думая, выпалил:
- Никак нет! Они, товарищ командир были белыми только один раз и совсем не долго – когда старшина выдавал. С тех пор всегда серые, - и добавил,- приближенные к черному.
- Убери, - хохотал Проханов, - не трави немцев, пока команды не было. Поди, запах не лучше, чем у  иприта.
Разговор  перебил прибежавший с НП дивизии вестовой:
- Командиров батарей -  к комдиву!
- Всё, я  побежал, - проговорил Проханов и, обращаясь к Андрею, - приду, соберу вас. Кажется, начинается.

             2.


Началось около четыре часов утра. Все гаубицы по приказу Проханова были вывезены на два километра западнее за опушку леса, где выстроены в одну линию на определенной дистанции друг от друга. Эта линия было продолжена другими батареями артполка. Выстроилась  цепь из девятнадцати гаубиц, готовых к стрельбе осколочными гранатами и зажигательными снарядами, вперемешку.  Целью артполка определен укрепрайон немцев южнее населенного пункта Лебус, расположенного на расстоянии пяти километров. Начало артподготовки  – 5 часов 30 минут, но орудие Андрея присоединился  запоздало из-за вполне понятного замешательства. Первыми залпами «Катюш», с их душераздирающим визгом, началась канонада  тысячей орудий, и было ощущение, что  небо падает на землю. Все пространство впереди окрасилось в багровый свет, на фоне которого летели реактивно-фугасные снаряды в сторону врага, словно пытаясь догнать друг друга. Глубины разрывов была такой величины, что создавалось впечатление, будто впереди горел сам Берлин. Подавать команда голосом было бесполезно, бойцы передавали друг другу снаряды и обворачивались в сторону Андрея, который делал взмахи рукой – «Пли!». Весь этот вой, свист и невиданный гул заполонил всё вокруг и не затихал ни на минуту. Предаваясь общей эйфории, Андрей, как и бойцы, довел себя до автоматизма, что вдруг остановился и подумал «такими темпами у меня краска на стволе гаубицы запузырится».
Для немцев это был адом, и как потом выяснилось, за это время они не произвели ни одного выстрела попрятавшись, как тараканы по щелям. Красная Армия уже могла себе позволить не экономить на снарядах, которые продолжали поступать через всю Польшу непрерывными эшелонами. Этот тридцатиминутный ураган, состоящий из града мин, снарядов, молний перемешивался гулом самолетов, которые безраздельно господствуя на большой высоте, летали в тыл к немцам и отбомбившись возвращались за очередной порцией угощения.  Артподготовка, казалось, продолжалась целую вечность, а потому, когда вдруг всё стихло, бойцы стали трогать свои уши и смотреть друг на дружку – почто так тихо стало, не оглох ли я случаем?
 Сразу после артподготовки, на дальних высотках вспыхнули более ста мощных прожекторов и в бой пошли танки, самоходки и пехота.
Сборы для дальнейшего броска были недолги, и артполк вместе с другими часями 1-го Белорусского фронты выдвигался, на новых быстроходных артиллерийских тягачах Я-12 на последний рубеж немцев перед Берлином – Зееловские высоты.

Воевать наши научились хорошо и сплоченно. Каждый был на своем месте и выполнял свой ратный труд. Командиры армий, корпусов, дивизий 1-го Белорусского фронта знали решительный характер своего командующего Жукова Константина Георгиевича. Ошибки он не любил прощать. Именно по его инициативе, Берлин не хотели взять в кольцо силами всех трех фронтов. Слишком много  силы могли подтянуть фашисты  к городу с восточного укрепрайона, а воевать с ними на улицах города была бы более кровопролитной и длительной. В  связи с этим, силы 2-го Белорусского фронта во главе с маршалом Рокоссовским обходили Берлин с Севера ,  переправляясь через Одер, не подпуская тем самым ударов справа, а 1-ый Украинский маршала Конева - обходил фашистскую столицу с Юга и должен был пройти большое расстояние, вплоть до соединения силами американцев, и блокировки германских войска с Запада. Задачей Жукова было взятие Берлина.
К этой операции он, всегда обдумывающий все до конца,  готовился  особо скрупулезно. Целых шесть раз Берлин облетали и готовили аэрофотоснимки наши летчики, а позже был построен точный  макет города ,  который изучался вместе с генералами армий и с некоторыми из старших офицеров. Он добился, чтобы карты своего участка  города имели в своих планшетках даже командиры рот. В этом он никому спуску не давал и во многих его победах, пожалуй, сыграло роль  и то, что он бывал суров до такой степени, что многие считали его «жестким до жестокости».
  Сражаться на этот раз предстояло против  9-ой армии фашистов, укрепленной частями 4-ой танковой армии.  Именно  эту силу предстояло уничтожить на Зееловских высотах. На вторые сутки наших атак,  немцы подтягивали туда даже некоторые резервные силы из Берлина, и с упорным сопротивлением сдерживали последнюю свою оборону. Данный факт отвечал планам Жукова не допустить в город эти силы, уничтожить их на подступах, но уже шли третьи сутки, а враг не сдавался. Это уже в его планы не входило.
Эсэсовец, который воспитывался чувством достоинства арийской непобедимой расы, ежедневно слушающий бред доктора Геббельса, обыкновенный пожилой немец, взятый по мобилизации и сопляк гитлерюгенда с фаустпатроном  наперевес, все знали одно – пощады не будет. Они стояли насмерть и даже атаковали, пытаясь выбить части Красной Армии, так непростительно близко стоящих от их столицы.
В батарее Проханова остались только две гаубицы. Еще две гаубицы от прямого попадания вышли из строя, двух артиллеристов нет в живых, пятеро раненных, один из которых – тяжело. Такой случай в памяти Андрея был только однажды, но тогда их беспощадно разбомбили с воздуха, а здесь с таким превосходством и нести такие потери было непростительно. Много убито немцев их выстрелами, подбиты два фашистских танка. Это было достигнуто благодаря тому, что с конца 1943 года их стали снабжать кумулятивными снарядами. Однако враг продолжал сражаться с ожесточенностью обреченных.  Последнюю линию обороны перед Берлином немцы укрепляли заранее. Перед нашими позициями было множество ДОТОВ,  железобетонных бункеров, зарытых наполовину танков, уничтожить которых было непросто.
Однако 1-ый Белорусский фронт Жукова имел огромный приоритет и ни в чем не нуждался. Если другие фронта часто были вынуждены просить Ставку помочь техникой или  живой силой из резерва, то Сталин, в данном случае,  сам звонил в штаб 1-ой Белорусской и интересовался, какая  нужна помощь. Например, 3-ему Украинскому фронту, сражавшемуся у озера Балатон на территории Венгрии, было тоже нелегко.                Враг против них бросил большое танковое соединение. Штаб фронта обратился начальнику главного артиллерийского управления (ГАУ) Яковлеву Николаю Дмитриевичу о доставки им бронебойных снарядов, и получив отказ связались напрямую со Ставкой. Сталин поддержал Яковлева – «Эти снаряды могут пригодиться Жукову». Затянувшийся у Зееловских высот бой его тоже не устраивал, и он торопил командующего. Тогда Жуков бросил на Зееловские высоты ещё две танковые армии, и сдерживать  такие силы враг уже не мог.
Видя изменение сил, Андрей с бойцами вытащили свою гаубицу из  позиции на прямую наводку и, укрепившись возле горевшей самоходки СУ-100, приготовились стрелять осколочными гранатами по отступающим немцам.  В этот момент, он только успел услышать этот уже знакомый звук мины, его приподняло выстрелом на воздух и с огромной силой швырнуло на горящую рядом самоходку. 





Говорили двое: мужчина с женщиной и,  как будто, шли. Их голоса слышались сначала отчетливо, но пропадали, словно потеряв своих хозяев, и снова находили. Какая-то непонятная игра. Они незнакомы и смысл их разговора тоже непонятен, с обрывками. Голоса пропадают и снова находят своих хозяев…

Внутри меня, в моем животе ничего не осталось кроме маленького обрезка кишки, которую для чего-то растягивают, и она вот-вот оборвется. О, как больно они мне делают. Мама! Мамочка моя!...

«Ты не умрешь, брат. Ты не умрешь. Только я помочь ни чем тебе не могу. Мне самому очень плохо. Мне очень плохо брат – я уже умер». Но я не помню уже, как выглядит мой брат. Когда его забрали, я был еще маленьким. Я его не помню. Вот он склоняется надо мной, но лицо его очень плохо видно. Оно расплывается…


- Он приходит в себя, Владимир Стапанович. Давай-давай богатырь земли русской, ты уже выкарабкался.
Вокруг так светло и все предметы сливаются в одно светлое пространство. Но вот что-то в этом пространстве шевелится. Оно живое это пространство, оно видоизменяется.  А я что? Со мной-то что? Я снова ранен? Ой, как все-таки больно. Проханов! Анвар! Нет голоса, они так не услышат. Ой, как больно-то. Мама…


Андрей провалялся в бреду более суток после операции, которая со слов военврача Честякова Владимировича прошла блестяще:
-  Не думал я, что одолеешь такое. Наша уральская закалка! Лицо, скажем, перекраивать не смогли. Будешь со шрамом ходить, парень. Ну, да ладно, они мужчину украшают.
Андрею сразу вспомнился его учитель Павловский, со шрамом на всю щеку. Его шрам не то чтобы украшал, но был, можно сказать - к лицу.  Без шрама это был бы совсем другой человек. Не такой добрый, справедливый и стойкий.
- Доктор, мы где? Где наши? Что с батареей?
- Ну все, боец, успокойся. Не знаю про вашу батарею. Вы мне тут покурить толком не даёте, а не то чтобы выяснять что-то. – и обращаясь к медсестре,- Леночка, погори с героем.
Лене не пришлось ничего рассказывать, как к Андрею приковылял на костылях красноармеец и обрушил столько информации, что только успевай переваривать.
- Здоров, я Паша. Ты с какой дивизии?  Где ранило? Ох и бредил ты друг, думали, помираешь. Только, знаешь, как тебя притащили из операционной и не особо нянькались. Работы сейчас у медврачей уйма.
- Я артиллерист, ранило на Зееловских высотах. Даже не знаю, остался кто живой или нет. Половины  расчетов и двух пушек уже не было. Что там твориться? Где мы?
- Ну, слушай бог войны, мы в госпитале в городе Цилинциге, тьфу черт – язык сломаешь, в Германии одним словом. Высоты ваши взяли и теперь идет бой за имперскую канцелярию, блин ну и названиев они тут напридумывали. Наверное назло, чтобы я выговорить не мог. Здесь за стенкой полковник раненный, а к нему прибегают всякие там адъютанты, вестовые. Все докладывают, как дела идут. Леночка при них все узнает и я, глядишь, опять же в курсе. А я брат, видишь, из легкораненых. Повезло мне. Наша дивизия брала «дом Гиммлера», слышал о таком? Нет?  Это брат штаб-квартира ихнего гестапо, а охранялась она ой-ей-ей. Представь, один дом брали с силами двух дивизий. А сколько народу погибло. Врываемся на второй этаж, а прямо напротив стена, увешанная двумя большими картинами. Мы чуток расслабились и вдруг картины падают на пол, а за ними комната эсэсовцев и два крупнокалиберных пулемета. Я успел прыгнуть за угол, а товарищей всех положили, суки.  Они там были за каждым закутком, эсэсовцы и эти пацаны с фаустпатронами. Так-то брат. Вот поймают Гитлера в их канцелярии, и глядишь каюк войне.

«Почта» у полковника работала безотказно и о взятии Берлина узнали 2 мая. «Ещё вчера ночью, - говорили ему, - взят рейхстаг, а сегодня сдались в плен последние скрывавшиеся защитники».   В эту же ночь на первого мая была взята канцелярия, и долго матерился сквозь слезы Паша, что Гитлера взять живым не удалось. Андрей вспомнил Анвара Галимова, которые все хотел ворваться в спальную Гитлера в свежепостиранных серых портянках цвета ранних сумерек. «А ведь он был еще жив», - вспомнил Андрей. Возможно, что Анвар среди тех, кто брал рейхстаг или имперскую канцелярию. 
Паша, тем временем, оббегал всех тяжелораненых,  поздравлял, целовался со всеми и даже поделился по секрету, что ему полковник налил почти пятьдесят граммов спирту. От него и в правду пахло спиртным, а у полковника собралось множество офицеров, где они громко говорили и даже пели песни. Потом полковник разругался с кем-то из начальства госпиталя и уехал с офицерами на старом трофейном «виллисе», а медврач проводил его до самых дверей, кричал вдогонку, что нажалуется ,  но обратно уже шел с улыбкой и бубнил себе под нас «Да, разве сейчас тебя кто удержит. Победитель, как-никак, а не больной с геморроем».
Андрей радовался со всеми, не пряча слезы, и так же кричал «Ура!», не обращая внимания на недовольных медсестер. Эта была такая великая радость, такая выстраданная и желанная, что никто ещё из этих раненых красноармейцев на самом деле до конца не был уверен, что проснется завтра, а войны – нет. Никто так и не уснул, словно боялись, что все может оказаться сном.
Впереди была длинная, как казалась, безоблачная жизнь. Андрей сел писать письмо. Нужно было предупредить своих, что войну окончил «живым и невредимым», но задержится малость по делам службы, чтобы там не беспокоились и ждали его. А осенью он войдет в светлый класс со свежими, еще источаемые запах краски партами, и скажет «Здравствуйте, дети».  Он будет учить детей, а они  слушать, открыв рот, как и он сам когда-то, о бесчинствах фашистов и  про героический труд солдат отчизны. Будет он стоять перед ними сухой и подтянутый, со шрамом как у Антона Ивановича.