Дневник, Старый Дуб и Последняя Иллюзия

Дорогой мой Дневник!
Пишет тебе... непонятно кто.

Вот как должны были бы начинаться все мои письма к тебе.

Признаю, вчера я, конечно, хватила лишку – написала тебе... чёрт знает что! Ты уж прости. Это я, что называется, начиталась. Тяжёлое чтение*. Не оставляет выхода, так скажем. Но уже начала читать. А раз начала – надо было дочитать до конца, выхода не было.
А потом, уже после, значительно позже моего письма к тебе, ещё и... насмотрелась. Показывали документальный фильм про... Гитлера. Так совпало. Зачем смотрела? А тоже – выхода не было.
Почему не было? А вот сейчас я тебе расскажу. Потому, что вчера я весь день лежала: болела спина (потому и дочитать успела). Болела нестерпимо. Так что, про Гитлера – самое оно. Настолько ужасно, что отвлекало от этой телесной боли: мол, бывает и хуже.
Болит и сейчас. Любое движение, даже микродвижение вызывает боль: чихнуть, кашлянуть. Про встать и пойти в туалет (!) – вообще молчу.  Разве такие девушки, как я, ходят в туалет? Это к вопросу о том, спустить ли меня на землю или всё-таки (пока) не спускать. И к тому, что у меня “тело не в последнюю очередь”. А чтобы совсем уж твои иллюзии развеять, добавлю: болит всё-таки не совсем спина, а... как это называется? поясница? крестец? копчик? таз? (и совсем уж шёпотом: задница?... и ещё тише: ж...а?) Всё одинаково ужасно – не по-девичьи, совсем не... небесной музыкой звучит.
И пью я от этой боли – далеко не нектар, не амброзию, а неблагозвучный, непристойный какой-то Спидифен. Это то же, что и Ибупрофен (ну это уже слишком!...), только действует быстрее.

– Мам, а ты сама-то “рыбку” делаешь? – это сын, 21 год ему, между прочим. (Одноклассники! делаем выводы!.. а не “Делайте ваши ставки, господа!”) “Рыбка” – упражнение такое, для спины.
– Да, какую мне щас “рыбку”, Сергунь? Разве что... “старую воблу”, – это я так шучу.

Зачем я пишу тебе всё это? Почему я это делаю? Почему хочу твои иллюзии разбить, развеять, по миру пустить? Вот ведь, действительно, начиталась! Да потому, что у главного героя моего чтива их не осталось. Я, видишь ли, наверное, всё-таки впечатлительная. А он... из серии “так не (д)оставайся ж никому!”** Ну ты помнишь, наверное, убивает (не взаправду, а образно говоря) Ларису Гузееву (говорящая фамилия). Вернее, убивает он как раз Бесприданницу, пока она не успела ещё стать Гузеевой.** Кстати, ему нравятся женщины полные (в оригинале “с толстой ж...ой”). Но любит он – худую. А на самом деле – никого. И хочет к маме.
Вот и я кое-что поняла. Или так: вот я и поняла кое-что. И не только про ж...у. И даже не только о противоположном поле (это было бы как-то очень... мелко, мелочно), а о жизни вообще. Сначала он/я понял/а всё о жизни, а потом перенёс/перенесла это понимание на... Да даже и переносить ничего не надо. Просто всё – про всё – стало понятно – само.

Теперь о том, почему ты держишь меня на небе. Почему не хочешь на землю спустить. Сказать тебе? Ведь я знаю. Потому, что я – твоя Последняя Иллюзия. Все остальные, видимо, уже упали и разбились. А я осталась. Последняя, по крайнем мере, на данный момент. А так, может, и предпоследняя. Может, будет потом ещё одна “последняя”.  Без них ведь скучно. Скука смертная. Сам сказал: “Без волнения мозг понимает, что наступила смерть”. Вот как “нормально” тебе было до меня. И вот как “нормально” тебе будет после того как..., пока ещё одна “последняя” не найдётся, если всё-таки мне удастся. Разбить(ся).

А, хочешь, ещё скажу? Ещё добавлю? Вот ты говоришь, “в школе плохо знал” меня. И что сейчас “информации добавилось”, что скайп-интернет, трали-вали... Так вот, это уже не я. Или – тогда была не я. Да, ты плохо меня знал, не знал совсем. И... уже не узнаешь. Той меня уже нет. И никогда уже не будет. Опоздал. А эта – уже совсем другая я. Правда-правда. Можно только “по рассказам очевидцев”, “по отрывочным сведениям” восстановить. А очевидцы – все до единого! – забыли, “не помнят”, врут... Господи... как жалко бедную девочку.

Да что же я за злыдня такая?

Почему я с упорством маньяка-(само)убийцы это делаю: почему рублю сук, на котором сижу? Наверное, как раз потому, что это – сук, а никакое не небо: сидеть, жить на нём крайне неудобно. Узко как-то, больно... У меня же поясница, ты забыл? – я вообще сидеть не могу. Разве только висеть, когда нет сил уже сидеть-держаться... Или когда тебя на нём, на суку этом... против твоей воли... подвесили. Приятного, так скажем, мало. Приятнее лежать в постели и смотреть... да хоть и про Гитлера. Сама-то лежишь. А Гитлера мы уже победили.

А (и это самое интересное!) сижу-то я на нём (на небесном суку, на суку-небе, на суконебе, на небосуку – вот сколько интересных вариантов!) только в твоём воображении. На самом-то деле я – на земле. По земле хожу –“в больших сапогах, в полушубке овчинном”*** – по земле-матушке. Прямо по перепаханному... нет, по перекопанному (интересно, зачем? вот знаю, а не скажу) огороду, туда дальше – за забор (забора... давно нет, никогда не было) – через поле, вот оно-то, точно уже, перепаханное (под озимые), и трудно идти по большим, влажным комьям... через туман... и легко – через луг: сквозь звенящий, коричневый, в рост человека, сухой бурьян... к лесу, по узкой, скользкой тропинке, по лысеющим (жидкие желтоватые космы вкруг) кочкам (а холодно уже...) до леса рукой подать... (а воздух, воздух-то какой!..) Прямо в-о-он туда, к тому дубу...

Вот он. Вот и сук этот, давно уж обломившийся, весь уже серый, сизый, седой... И подхожу, шкандыбая, гремя сапогами (велики), и глажу шершавую, изрытую кору... скольжу, цепляясь, заскорузлой, почти мужской... а лучше-таки – мужской (лирический герой у меня – мужик, простой деревенский мужик, с ним-то ты сейчас и имеешь дело) рукой (непременно с въевшейся в кожу, в узловатые пальцы и обломанные ногти, землёй) трогаю... нахожу... узнаю, будто вслепую, самый этот сук... дёргаю, будто проверяя... (И чего проверяю? Чистой воды ритуал – знаю ведь, что он моей руки крепче.) И стою... В расстёгнутом... ватнике (так правдивее), в засаленном на груди (не поймёшь, какого цвета) дешёвом, старом, рваном на животе свитере... руки в карманах уже... вздутые на коленях, измазанные глиной штаны... в пол-оборота к дубу... он навис надо мной поредевшей, старой, доброй кроной... к лесу спиной... и смотрю... сначала под ноги себе, потом вокруг... и – с прищуром – вдаль... и через туман вижу: и поле, и тропинку, и огород... и свой дом... и деревню свою... И небо – ещё не голубое, но уже и не серое – светлое, беловато-золотистое... И холодный воздух так свежо, так... молодо и так ласково льнёт к обветренному лицу, давно небритым щекам... умывает... и не тронет, не шелохнёт бережно бывшие когда-то густыми волосы... то, что осталось от них... желтоватые космы вкруг.  И снова вверх – на ветви... будто удивляясь, промаргиваясь (уже без прищура), о чём-то вздыхая...

Утро. Никого.  Занимается день... И ты стоишь один... На краю леса... во всём мире... Один на один... с дубом... с миром... с собой.
Где-то корова мычит... И что-то навстречу этому мычанию звякает... Выходит – не один. Жизнь, выходит, продолжается... Какая-никакая, а жизнь.

Но разве... Что-то он не очень простой получился.

Просто... Андрей Болконский какой-то!! – “Старый дуб стоял весь преображённый...” Или какой он там стоял? Он ведь несколько раз там стоял, в романе-то... ****

Вот ты знаешь, испортила человеку утро – и уже легче. Значительно. Правда.

Пойду теперь... Как же! – “пойду!” – сначала долго-долго буду примериваться: как повернуться, каким боком; потом как, держась за тумбочку (а рука соскальзывает), встать... И только потом уже встану(естественно, неудачно) и пойду, похромаю (потому что – и в ногу отдаёт), пошаркаю... в туалет (!). Ну и только после него, туалета (вот нарочно повторю это слово!), завтракать. Чем попало. Одной рукой держась за поясницу-копчик-крестец, другой  буду открывать холодильник, доставать и швырять (идти-то до стола мне сейчас далеко) на стол это самое “что попало” – коронное, национальное моё блюдо. Буквально: чем в стол попаду, тем и буду завтракать. И уже ничего не хочется, а хочется только скорей обратно, в постель. Потому, что болит-болит-болит... невыносимо.
Но перед завтраком – к мужу: чтобы тёплые носки мне надел. И его подёргать-проверить: “Я ль на свете...?” Не меня ли ждал ты всю жизнь? Не меня ли всю жизнь любить будешь? За это вот, ВОТ ЗА ЭТО?! ты боролся? Да ты смотри, смотри... А его и проверять не надо: и посмотрит, и наденет, и всю жизнь – будет. И вообще – он уже на кухне – завтрак мне готовит.

Так что... вот как-то так... Школьный ты мой... Дневничок. Потому как ты ведь тоже – не настоящий, а такой, каким я тебя вижу, каким сама выдумала. Иначе ведь и мне тоже наступит это самое “нормально”...
Скука смертная, одним словом.

Извини, если не дословно тебя (и классиков) цитирую. Да и кто будет точность эту проверять? Пусть тогда это будут... реминисценции. Вот.

Послушай! А зачем он всё-таки проверял?! А?! Он же – простой! Простой – деревенский – мужик! Чё он там мог проверять? Если только...
Вот чёрт!! Переживай теперь за него, беспокойся...



11.11.12


______________
Иллюстрация: Висенте Ромеро Редондо (Испания)

Примечания:

*       Тяжёлое чтение – это “Каменный мост” А.М.Терехова. А ты сам попробуй!

**     “Так не доставайся ж ты никому!” А.Н. Островский. Драма “Бесприданница”.

**     Л.А.Гузеева. Её первой главной ролью в кино стала Лариса Огудалова в фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс».

***   Н. А. Некрасов. “Мужичок с ноготок”.

**** Л.Н.Толстой. “Война и мир”. Том второй Часть третья, в главе I читаем (на случай, если кто забыл):

На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берёз, составлявших лес, он был в десять раз толще, и в два раза выше каждой берёзы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно, видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися берёзами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.

«Весна, и любовь, и счастие! — как будто говорил этот дуб. — И как не надоест вам всё один и тот же глупый бессмысленный обман! Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Вон смотрите, сидят задавленные мёртвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они — из спины, из боков. Как выросли — так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, — думал князь Андрей, — пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, — наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришёл к тому же прежнему, успокоительному и безнадежному, заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.

А далее, в главе III, читаем:

«Да, здесь, в этом лесу, был этот дуб, с которым мы были согласны, — подумал князь Андрей. — Да где он? » — подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и, сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, тёмной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия — ничего не было видно. Сквозь столетнюю жёсткую кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что это старик произвёл их. «Да это тот самый дуб», — подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мёртвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна — и всё это вдруг вспомнилось ему.

«Нет, жизнь не кончена и тридцать один год, — вдруг окончательно беспеременно решил князь Андрей. — Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтоб и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так, как эта девочка, независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»