Письма прошедшего времени. 37-ое, часть V

                Снова в Берлине.

   Егора ждали поляк, книжные стенки, обеденные гарнитуры, комоды и бельевые шкафы -, одним словом, его Берлин. Мир менялся стремительно. Быстрей, чем в чайнике закипает вода. Друзья в далёкой Риге делали карьеру. Становились вице и президентами, ползли навверх по служебной лестнице, открывали своё дело, богатели. Машины, которые он искал для них, становились всё дороже. Они чаще встречались. Деньги делают людей лёгкими на подъём. Он открыл для них Альпы и мир лыж. Они показали ему возможности постперестроечной поры. 

   Нельзя сказать, что Егор не пытался выбиться в предприниматели... Ты же помнишь, Котёнок, парень-то он у нас ладный, мобильный, настойчивый. Просто таких путей в среде, где он жил, не существовало. Если ты повар – готовь, доктор – лечи, менеджер – покажи диплом. И по-другому в Германии никак. Эмигрантская туса не в счёт. Егор всегда хотел по-большому, чтоб на века...

   Нет, когда-то давно, в эпоху Ремарка пути наверх имелись, но к концу века ХХ сильно подзаросли. Не продраться. Егорка это понимал как никто и от бессилья стискивал зубы. Он разлюбил немецкие праздники. Тоска в эти дни накрывала с головой, звенело в ушах. Вроде всё хорошо и на улице радость - яркая, добрая, неагресивная, но чужая, не твоя. Подавляет...   
...
   
   Родители вместе с младшим братом к тому времени окончательно перебрались из Латвии в Минск. И Егор почувствовал себя одиноким, как Нансен в Арктике. Шёл 1994-й. Возвращаясь из Минска в Берлин, на Вильнюсском автовокзале он  встретил оленеокую молчунью Сюзанну. За долгие годы первый приветливый взгляд, возможность долго говорить и просто молчать на русском. Егор устал быть немцем. Неприкаянность стремительно сблизила их, а когда оба очнулись, в коляске лежал маленький Никита.

   Будни, из которых складывается жизнь, как вагон скоростного поезда. Покойно, люди чинно листают газеты, говорят по телефону и друг с другом, кто-то допивает из термоса утренний кофе... А лес за окном уже даже не мелькает. Он слился в сплошную зелёную полосу. Новый год – лыжи – март – май – лето и отпуск в Турции – осень. Каждый день: завтрак, работа, дом, ужин, в конце недели пятница с друзьями (ежели друзья имеются), выходные с семьёй... Оп! - и Рождество. На стене новый календарь. Река жизни взяла в оборот, несёт по выбранному руслу, нечего пенять, ибо цели наметил сам. Выбраться из стремнины, обсохнуть, осмотреться, понять твоё ли.., выбрать другой путь – трудно. Легче отдаться ходу времени и ждать, когда пробьёт час и течение водопадом унесёт обратно к Создателю.

   В такой размеренности есть и приятное. У Егора роман со стабильностью не сложился. Кто разводился и уходил, кто не робот и не сволочь, знает, как это больно. Жалко себя, её, ребёнка. Тут невозможны слова, ибо нельзя описать, как саднит сердце. И невозможно всё порвать сразу, жизнь не литература ХIХ века. Уход - всегда процесс, попытка хоть как-то склеить разбитую чашку. Слёзы и радость робкой надежды, что всё образуется. Как при отливе: когда каждая следующая волна не в силах добежать до предыдущей. И вы всё дальше и дальше друг от друга. Пока, наконец, - крак! – сломалось и можно строить новое.

   Понимаешь, дружище,  Сюзанна нашла в себе другой мир, соткала свою реальность. В которой рассветало и заходило ЕЁ солнце, наступала ЕЁ весна, в котором поступки мерялись иным аршином. И, даже, обыкновенный градусник мог превратиться в Экскалибур. В этом мире было немного места для Никиты и совсем не оставалось для Егора. И никто не виноват, ибо болезни не планируют, с ними живут. 

   Поверь, это тяжёлый удар, когда понимаешь, что опять надо искать смысл жизни. Досада порождённая бессилием. Оказывается всё, что можешь сделать это только уйти. И уходишь. Но всем: и тем кого оставляешь и себе самому – плохо. Это не лучшее из худших, это плохое решение. Но и другого нет. Остальные ещё хуже. Рубцы души всплывают микроинфарктами.
...

   Кто там знает что было бы, если бы...В жизнь Егора, гаечным ключом да по голове, вошла Катя. Туман перед глазами стал рассеиваться.  Ты, кстати, с Катей знаком. Это твоя мама. Они встретились за ужином на квартире общих знакомых. Впрочем, это вполне мог быть и обед. Разве важно? Могли ли они не встретиться? Сейчас, когда ты родился, можно ответить уверенно: нет, не встретиться не могли.

   Катя уже тогда была КАТЯ, то есть писалась, произносилась, мироощущалась только большими буквами. Была образована, начитана, московский лоск уживался в ней с советской интеллигентностью. Она сочно выражала мысль, к месту молчала, заразительно смеялась и, наконец, у неё самые стройные ноги в мире. Котя, так утверждает твой отец, и, если хочешь спорить, спорь с ним.

   «Я, конечно, не крепко тогда стоял, она была выше, и по доходам, и вообще», – любил  повторять Егор, в какой-то степени рассматривая их брак как очередную покорённую вершину. Что ж, жизнь сделала из него альпиниста. Есть женщины, что будят в нас желания. И это необязательно трахаться, как у кроликов. Я говорю о желаниях жить, меняться, превозмогать. Женщины разжигают костёр мужской смелости и поддерживают в нём огонь. Катя была из таких.

   После многих лет, проведённых за сборкой мебели и в поисках дешевле купить, дороже продать, Егор бросает старую жизнь к чёрту. Он едет в Минск на курсы программистов. Вспоминает математику и снова влюбляется в неё. Через три месяца, вернувшись в Берлин и сочинив крутую анкету (специалист по базам данных высшей категории, с большим опытом работы и т.д.), обходит айтишные компании в поисках нового будущего и бытия для себя и новой семьи. Находит работу. В Ганновере. Посмотрите на карту: где Берлин, и где Ганновер,- перемножьте сантиметры на масштаб, задумайтесь!

   А какой выход? Бушевал первый айтишный кризис. Мне думается, не обошлось без закона сохранения энергии. Когда-то, чтобы легализоваться в Германии, Гоге пришлось стать евреем по паспорту, ну, и жизнь настигла его еврейским счастьем.

   Ганновер ставил высокие, выше головы задачи, соблазнял хорошим коллективом, серьёзностью компании. Егорка нырнул в прорубь. В пять утра подъём. Дорога туда и обратно занимала семь из суточных двадцати четырёх часов. Пробовал снимать квартиру в Ганновере и возвращаться в Берлин на выходные. Не смог. Точнее не смогли:  ни он, ни она. Взрывной успех в Германии редкость, Котя. Змейкой и километрами потянулись годы. Сколько передумано, перечитано, перевспомнено в пути... Егор полюбил разглядывать и придумывать персонажей, их судьбу из числа совагонников.

   Лысый в джинсе, наверняка, старый хиппи. Теперь у него семья: жена, трое детей. Егор был уверен, что девочки. Его Гретхен, забыв пьяные рок-фестивали и идеалы молодости - люди братья, свободная любовь и прочие глупости, - теперь растолстела, пилит через день, что мало денег и вообще. Он сбегает в пивную. С каждым годом животик под белой майкой выпирает всё больше. Пронесётся за окнами экспресса неуловимое время... И ждёт его пенсия в крошечном городке, где на всех жителей одна шпаркасса, а бургомистр подрабатывает пожарным и учит детей этике в местной школе. Пролетят ещё пять-семь «пивных» с сосисками лет, пока не случится счастливый финиш - от инфаркта, на местном кладбище, под раскидистым клёном, в кругу семьи и соседей. Разве плохо? Чем? У каждого свой потолок смирения. Все люди, и ни к чему брезгливость.   

   Тот, что сидит на третьей слева от дверей скамье, белый воротничок и явный «гитлер-югенд». Просто не его время. Спит и видит себя топ-менеджером, всё равно чего. Седым, загорелым, с волосатой грудью, в шортах и сандалях на босу ногу, за рулём собственной яхты, пришвартованной на Комо. На левой руке здоровенный Франк Мюллер, на корме девушки в красных купальниках. А этот, манерный, с жалобным лицом побитой собаки – стареющий гей среднего достатка. Его тянет на молодых и красивых, финансы рубят крылья, отсюда «вечная» слеза на глазу.      

   Вот седовласая женщина в строгих очках, что три года подряд сходила перед Ганновером на Лерте. Сначала Гоша принимал её за учёного, лауреата Нобелевской премии по биологии или вирусолога, каждый день ведущего бой со смертельной опасностью в тиши  маленькой, но уютной лаборатории. На четвёртый год совместных поездок она, вдруг, начала вязать в дороге носки, вмиг одомашнилась, постарела, стала уютной, почти родной бабушкой.

   Это ведь только кажется, что поезд всегда выбрасывает в город свежие лица. На деле, если твой рабочий день начинается в 8.00, тебя ежедневно сопровождают одни и те же люди. Залётные гастролёры - редкость. Раз в два года состав обновляется. И можно наблюдать, как горящие огоньком перспективы новенькие от месяца к месяцу тускнеют, становятся серыми, пока не пропадают совсем. Бабушка-биолог - молодец, продержалась четыре года. Егор — семь!

...

  Нет, Егор ушёл не просто так. Он не сдался, не стёк по ступеням вниз на перрон. Его уход был продуман, спланирован, по-военному чёток. Это было не бегство, а манёвр. Во-первых, он нашёл работу в Берлине, на которой ничего не надо было делать. Да, Котёнок, не удивляйся, в нашем мире таких вариантов «выше крыши». Чем крупнее корпорация, чем яростнее владельцы стремятся к тотальному контролю, тем большее колличество бездельников, коротают там жизнь. Службе Егор отдавал 24 рабочих часа в месяц и считал, что с  неё довольно. Но, главное, в его компьютере программна собственного бизнес-проекта. Того, что вознесёт к вершине, позволит забыть о нищете, разумеется в немецком понятии этого слова, ему и семье. И, наконец, он знал, что у него скоро родится сын.

   И план исполнился. Почти весь. Жизнь разогнала проект, как электровоз вагоны: чух-чух-чух – в ритм стучало сердце Егора. Чух-чух-чух – и нашлись инвесторы, чух-чух-чух – родился Костя, чух-чух-чух – работало сердце... Они начали строить дом в Бабельсдорфе, сын заговорил, пошёл в детский сад, школу, они перестали ездить в Турцию загорать и в Австрию на лыжи. Гоа, Акапулько, пляжи Кубы и Калифорнии, Давос и Сент-Мориц ждали их. Чух-чух-чух – чуть обвисли бока и появилась одышка.

   Как штык Егор возвращался домой к десяти вечера. В субботу летал на переговоры. В воскресенье отсыпался в кабинете. К папе не подходить, папа устал, тсс! - становясь на цыпочки, гувернантка прижимала к губам указательный палец. Чух-чух-чух – друзья становились знакомыми, чух-чух-чух – всё больше говорил с женой по скайпу, а не на кухне. Жизнь, мухобойкой, выбивала из него одного ангела за другим. Бизнес логика пропалывает ближний круг не хуже концлагеря. Потеря следовала за потерей, но он не замечал. Как велосипедист,  который на горном подъёме, сквозь круги перед глазами видит финиш, а за которым, без сомнений, его ждёт счастье и лавровый венок.

   Юность, неустроенность, болезнь развела его с первым сыном, собственное дело - со вторым. Чух-чух-чух – не сбиться с ритма, успеть, проверить, за всеми подтереть. Переживал, когда что-нибудь шло не так, не перфект страшно, изводил сотрудников и партнёров дотошностью, брал на себя всё. Пока вдруг, в середине зимы, его не свалил тяжелейший грипп. Пару дней провалялся в бреду, никого не узнавая. Потом Катя на всё плюнула, выкинула в окно Егоркин айфон и увезла их вместе с Костей на Сицилию.
...

   Чух-эх, эх–чух–эх, эх-чух–эх, эх - стал сбавлять ход поезд. Цели, желания, устремления, так волновавшие вчера, казались сегодня странными, ненужными, чужими, не его. Егор сидел на терассе и с удивлением рассматривал седые волосы на своей груди, наблюдал, как у горизонта солнце выбелило волны, как внизу на велосипеде катается чей-то десятилетний мальчик, к нему подходит Катя, целует и гладит ребёнка по голове, а тот счастливый смеётся.

   Бог мой, это же Костя! Сынок! Какие светлые у него волосы! Выгорели? Кто-то сильный крепко-накрепко сжал внутри вены и сердце. Вздулись на висках жилы. Егор попробывал вздохнуть, поднялся с кресла, подошел в перилам, улыбнулся Катя с сыном и упал. И вот тут:

    ... мозг будто аккуратно вынули, завернули и бережно положили, отдельно от тела, в невесомую прозрачную вату. Белый, мягкий, ласковый свет вокруг, а кроме этого, ничего, только шум... Такой луговой, летний, июльский. Пчёлы, шмель, кузнецы, овод, бабочка. Бабочка, вроде и не гудит, не жужжит, а всё равно есть она, и слышно... Словно где-то  далеко-далеко по двору сосед в валенках прошёл. Временами кажется, что чувствуешь ветер, который обдувает лицо: заботливо, нежно, как мама...

   - Батенька мой, замордовали вы себя. Так милый, б..ть, душа моя, не пойдёт! – эта странная речь, произнесённая на очень низких частотах, с совершенно жутким акцентом рабудила Егора. Он открыл глаза. В окно со всей мочи било сицилийское солнце. Над ним, отбрасывая вокруг солнечные блики, навис абсолютно лысый череп в очках. Очки были маленькие, круглые, смешные, с проволочными дужками и держались на оттопыренных, стоящих перпендикулярно голове ушах.

   - Что, мой мальчик, мой зайчик, – двухметровый доктор похожей на весло рукой оттянул Егору веки и ласково потрепал его по щеке, – будем жить!
   
И он отвернулся к невидимой собеседнице:

 - Я дам этой хорохорице ещё лет тридцать, вопрос в образе жизни.

 - Спасибо, Гельмут, большое счастье, что вы оказались поблизости, – из глубины комнаты к доктору подошла Катя и поцеловала его в щеку.

   Гельмут, Гельмут – память рывками возвращалась к Егору: Гельмут... И он вспомнил! Много лет назад они были знакомы. Он вспомнил, как после дежурства на скорой огромный Гельмут заполнял собой их первую с Катей квартирку на Спринтер аллее. Как с аппетитом уплетал пироги с яблоками и, сочно ругаясь русским матом, травил полные чёрного юмора медицинские байки. И, как Катина мама умильно смотрела на него и, наверняка, про себя думала: «Боже, какой хороший немецкий зять мог бы из него получиться!» По крайней мере, так Егору казалось тогда.
               
...

   Он сидел на склоне горы перед мольбертом и ждал, пока из-за горы выйдет солнце, чтобы поймать, наконец,  неуловимый цвет полуразрушенной башни на соседнем холме. Ветер обдувал лицо. К корзине с вином и сыром в виброрежиме надрывался мобильник.  На диплее моргала надпись «офис».
   
По тропинке бежал Костя:
 
- Папа, папа, давай обедать, мама зовёт! После обеда запустим змея?

Егор скинул звонок и набрал другой номер.

 - Стив, почём сегодня торгуют Slanet?

 - Извини, Го, Вы рухнули. Назначили парламентскую комиссию, антимонопольное законадательство и прочая ерунда. Рынок уверен, что вас «сольют», Го.

 - Если сейчас продать всё, сколько выйдет?
 
Две минуты Стив сопел в трубку. Считает комиссию, боится назвать мало, усмехнулся про себя Егор: дурашка, знал бы прикуп...

- Так сколько Стив?

- Максимум четыре «Ферари». Ты станешь нищим, Го.

- Продай всё, Стив! Не думай. Да, да, ты не ослышался, – Егор повесил трубку и подхватил Костю на руки:

 - Ну, бандит, докладай, что у нас на обед!

 - Борщ, папа.

 - Борщ - это здорово, пошли!

 - А мольберт?

 - Ничего, кому он нужен? Завтра дорисую...

   Когда они спускались по тропинке к дому, из-за горы выглянуло солнце и затопило светом соседний холм и долину. Егор оглянулся назад и подумал: хорошо. Хорошо, когда есть завтра!
   
Котёнок, это прекрасно, когда мужество начинать жизнь заново не кончается. Неизменно твой д.Вадим.