Незыблема

Она рушится во мне уже вторую неделю, с самого раннего утра, с солнцем сквозь шторы и ещё с чем-то, что проникает в самую изнанку. Меня спрашивают на тему "как, вы же девушки" и "ты её правда любишь?" который день подряд, я привыкаю и треплю, потому что ей так же как и мне приходится, и что теперь, они всё равно бы спросили.
Я не хочу думать, что мне тяжело и неспокойно, потому что она променяла меня на Самайн, отдав душу кельтским мелодиям (ну, "Dann wollen wir schaffen, sieben Tage lang" и всё в этом духе).
Сейчас пятница, не раннее утро, уже час дня, наверное, она играла на пианино уже тогда, как я пришла, не останавливаясь ни на минуту, не делая перерыва. Это не история любви.
Объяснить, почему тянет к конкретному человеку, всегда трудно. И вот ты лежишь вечером в кровати и понимаешь каждый его недостаток, разбираешь на мельчайшие детали всего его у себя в голове, думаешь, мол, все люди несовершенны, эта мне не нужна; а утром, когда звонит во входную, даже не в домофон, а сразу в дверь, когда ты открываешь, а она в минус двадцать пять в футболке, со зрачками узкими, крохотными, как бисерина, пропадает, лопается мыльным пузырём каждый грешок её и минус, заходи, не падай на меня, сейчас заварю чай.
Когда наступает ночь, а её рядом нет, снова думается, что она не такая, что зачем столько нервов и не подхватит ли ангину, может, было бы лучше, чтобы переночевала, почему я нервничаю, она же не ребёнок. К утру в голове окончательно формируется желание порвать связь, как говорят, сжечь мосты, только не как обычно, а с концами, найти себе тихую, не курящую и не пьющую, лелеющую мечту о волосах до ягодиц, серьге в брови или губе (мама не разрешает), любящую слэш и аниме. А потом звонит телефон, приходи ко мне на чай, кстати, купи по дороге зелёный Гринфилд с мятой, и всё - срываешься с места, зайти в маркет, у неё наверняка из еды ничего нет, с вас пятьдесят три гривны и сорок одна копейка, чёрт, на что уходит моя зарплата.
Когда ты открываешь дверь, а она сидит на чёртовом пианино, когда выкипает чайник и мерзко свистит на всю квартиру, а она в чёрных кружевных чулках (как в рекламе или пошлом фильме) и чёлка отросшая падает на глаза, и ты думаешь не о том, что Боже, я хочу её, а о том, что у неё худые ноги и талия, живот впал и запястья такие тонкие, что вот-вот сломаются, я молодец, что купила еды, то это финиш. Это конец, та самая чёртова точка невозвращения, её уже не бросить и не уйти, как мечталось ночами.
С весной мысль о другой девочке (той самой, которая не курит и любит слэш) кажется смешной и нелепой, зачем другая, тут бы за этой уследить. Своя обрезала волосы окончательно, покрасила в синий и смеётся, я же тебе нравлюсь и такой, ну не молчи, ну. Свою не удалось откормить, не удалось расширить зрачки и вернуть из вечного Самайна.
Своя исчезает к лету. Я, терпевшая четырёх девушек с такими же зрачками, как у своей, пару пьяных мальчиков (один из них долго пытался попасть другому в рот членом, но не смог, и поэтому кончил ему на плечо), сдаюсь, когда появляется новая, без гетерохромии и бисерин (с ясными голубыми), высокая и стройная, которая тоже бредит кельтами и следующей строчкой Марша Люфтваффе ("dann wollen wir schaffen, komm faB an"). Она - девочка D, она умеет забирать таблетки и порошки, разрешает себя царапать и кусать за лодыжку. Я ухожу, и у меня появляется не курящая.
Осенью своя снова сидит на лавочке, снова в футболке и с узкими зрачками: я нагулялась, прими меня обратно, детка. Это не история любви.
Зима ещё не наступила, но если я снова проведу её в душной однокомнатной, пропахшей Прилуками, Барбовалом и пылью, то, наверное, сойду с ума. Один из тех мальчиков попросил, чтобы написала стих про их отношения, да и вообще лучше пошли её, она дура.
Она незыблема; пока все приходят и уходят, она сидит на пианино в чулках и не меняется, уверенная в своих огромных - как бастион - убеждениях. Я снова пытаюсь уйти к нормальной, и снова иду покупать Гринфилд.