История Ирмы Талерс

- Надеюсь, вы помните тот день, Виккерс?
- Несомненно. Вряд ли я когда-либо забуду его. Если я забуду, то я погибну душой, вместо сердца у меня в груди будет черная гнилая дыра, изгрызенная червями. Я просил Бога: убей меня, если я забуду об этом, ибо тогда я стану никем.
- Могу ли я просить вашего рассказа?
- Спрашивайте. Я отвечу на конкретные вопросы. Я никогда не был повествователем, но попытаюсь сделать все, что в моих силах. Вы не против, если я поставлю новую пластинку? Мой граммпроигрыватель все еще работает, а друзья из прошлого все еще приносят мне записи. На этот раз будут сонаты для фортепиано, скрипки… Вы любите такое, Сали?
- Да, моя мать играла на четырех инструментах: гитаре, скрипке, рояле и флейте. Но так и не смогла ничему научить меня: ноты я вижу, как китайские иероглифы.
- Забавно, забавно, Сали!
- Так вот… Меня интересует тот день, или даже месяц, когда все происходило, или год, я не знаю, сколько вы были… душевно близки с Ирмой.
- Ох… Я сейчас стал уже довольно стар, чтобы понять, сколько времени длилось наше помешательство, что было тогда важно, а что – нет, что чувствовала эта прелестная девочка, как жила она, как любила… но я попробую.
- Какой она была… Та самая Ирма Тайлерс, картины которой сейчас расходятся за безумные цены?
- Она… была прекрасной маленькой девочкой. Я был старше ее в 2,5 раза. Как она была несчастна, как грустна, как одинока! Но вас, наверно, интересует, какой она была внешне?
- Несомненно, это тоже.
- Идеальной, Сали, она была идеальной. Я не видел на свете существа чище, прекраснее, светлее, лучше. Я восхищался каждой минутой, когда мог смотреть на ее фото, а вживую… ощущал себя счастливейшим из живущих на Земле. Стан прям, талия тонка, грудь прекрасна, русые волосы спускались до плеч, глаза… глаза становились бездонно зелеными тогда, когда она плакала. Как же рвала она мне сердце своими слезами… Нижняя губа у нее была пухленькой и мягкой, один лишь взгляд на нее дарил порочную истому… Боже, а ведь в гробу она была такой же: все тот же прелестный носик, та же, чуть сбившаяся, челка, тот же приоткрытый рот с нижней губкой, те же груди, тот же стан. Лишь кожа стала белее… ох…
- Не волнуйтесь, Виккерс. Принести вам воды? В вашем возрасте вредно так переживать…
- Я уже говорил – я погибну без этого переживания, зачахну и превращусь в труп. Никто не волновал мою грудь более ее, никто не терзал меня так, как она, бедная, несчастная Ирма.
- Как она жила, что было в детстве?
- Я помню, она родилась в холодном маленьком городочке Соинге. Родители ее были очень бедны, никто их не любил и не уважал, зато любил подсолить их образ ложными сплетнями и слухами. Не лишилась этой участи и Ирма – в школе ее никто не любил, всем было стыдно говорить с ней. Так и жила она одна, совсем одна, вслух говоря лишь с куклами и воображаемыми героями. Мать и отец стали немыми, когда ей было семь: они чудом уцелели, когда на них наехал мобиль. Так и жили они в маленькой узкой каморке, латали одежду, Ирма учила алфавит, грустила, печалилась, лелеяла в душе мысли, жила в выдуманном мире, так как ничего реального не имела никогда. Но однажды случилось чудо… чудо…
- …Не молчите, Виккерс.
- Ах, да, простите, Сали, возраст, сбиваюсь с мыслей… Однажды в роще она нашла кисть и краски. Видимо, кто-то оставил их случайно, но маленькая девочка забрала с собой и то, и другое. Она взяла в школе старые, исписанные листы бумаги, пыталась рисовать поверх них. Все смеялись над ее первым рисунком, а я его помню до сих пор. На нем было лицо девушки, оно смотрело в воду, точнее, мы могли бы видеть эту девушку со дна, из-под воды. На лице ее плыли золотые рыбки, а их хвосты продлевались в водяные линии, волны, блики. Картинка эта была чудесна, на фоне ее был лист, исписанный французскими упражнениями. Никто не понял ее, никто не ощутил той прелести, которая была на жалком клочке бумаги.
- Недавно его продали на аукционе за баснословную сумму.
-Правда? Даже и не верится, Сали. Бедняжка Ирма была бы счастлива сейчас…
- Вы ведь тогда были известным человеком.
- Да, этот странный городок я посетил потому, что был тенором. Сколько воды утекло! Не хочу говорить вам об этом, все можно узнать из архивов, афиш и газет, да и возраст притупил восторг и добавил забытья в мою голову.
- Как вы встретились?
- Я помню, что в концертном зале того города было несколько входов. У Ирмы не было денег на билет, и она прокралась сзади за час до выступления. Она сидела тихо-тихо, как мышь, но от пыли чихнула. Ее заметили и стали прогонять… я заплатил за Ирму. У нее на щеках проступили слезы, слезы сквозь непонятную улыбку! Я видел, что она сжимала что-то у груди… Это был рисунок. Она протянула его мне… Боже, меня так поразила эта сентиментальная искренность наивной девочки! На рисунке было изображено зеркало в роще и девушка перед ним спиной к зрителю. Она была одета в белое посреди зеленеющих деревьев, а в зеркале все было осенним, золотым, а девушка была уже вовсе и не девушкой, а морщинистой старухой. Я был поражен: Ирме тогда было двенадцать лет! Но я заметил некрашеные углы, разводы, и сказал ей, что неплохо было бы поработать над рисунком. А она… заплакала и ответила… «простите, у меня кончились краски»… Боже, как же мне стало жалко эту девочку, которая стояла предо мной в лохмотьях, дрожала от холода и волнения, готова была расплакаться! Я отдал ей свое пальто. Ирма долго отказывалась, не хотела быть должной мне, но я показал ей, что у меня есть еще такая одежда, и уговорил принять подарок. « Но мать будет злиться», - говорила она. Я обещал поговорить с ней. «Нет… она нема… отец тоже». Я сказал, чтоб она ждала меня, что после выступления мы пойдем вместе к ней, и я что-нибудь подарю им. Весь концерт она смотрела на меня из зала и плакала от счастья, от восторга, от музыки, кутаясь в мое пальто.
- Никто не знал этого… все знали лишь сильную сторону Ирмы.
- И это я сделал ее сильней. Мы пошли к родителям, они были бедны и при смерти. Я позвал врачей, но ничто не могло их спасти. Через месяц человек, с которым я был знаком, который жил в том городе, написал мне, что родители Ирмы скончались, и что девочку хотят забрать в приют. Я тут же выехал к ней. Она была бледной и худой, раскачивалась от холода и голода, вечно в слезах. Друг сказал мне, что у нее был день Рождения. Как праздновать его после смерти родных? Я спросил, будет ли она праздновать. «Праздновать… как это?» - ответила она, бедняжка, и я понял, что ее нужно спасать. Я тогда мог позволить себе все, оформил документы и забрал Ирму к себе. В глазах людей я прослыл творцом добра, но таковым я себя не считал.
- Но этот поступок поистине благодушен, огромен.
- Так поступили бы многие.
- Нет. Иначе бы не было у нас столь много приютов.
- Я одел ее, позаботился о ней, отмыл, затем определил в хорошую школу. Там к ней относились как к моей дочери, значит, уважали. Я запретил говорить ей о прошлом, и мы придумали легенду о том, что родители умерли в аварии, а она ничего не помнит. Начался учебный год, и я почти не видел Ирму. Утром и днем она училась, вечером, запершись в комнате, рисовала, сидела в библиотеке, ночью же, как все приличные девочки, спала в своей теплой постели. Но однажды произошло то, чего я не ждал.
- Что же?
- Три лета подряд я уезжал на гастроли, а одно – остался. Тогда Ирма не училась, и мы впервые, как после долгой разлуки, увиделись вновь. Я остолбенел. Как я мог не замечать ее раньше такую! Она совсем выросла и расцвела, тело ее стало совершенным, пленительной красотой она начала сводить меня с ума. Все очарование, все отцовские чувства сменились странной, порочной влюбленностью. Как я гнал ее от себя, как укорял себя, как злился, как заставлял забывать! Но, вновь и вновь встречаясь на лестнице, на библиотеке, я понимал, что жадным взглядом наблюдаю за ее пальцами, листающими книгу, за язычком, изредка облизывавшим губы, за взглядом, скользящим по страницам. Я стал бежать из дома в парк, в консерваторию, но, возвращаясь к вечернему чаю, я все так же встречал ангела во плоти, с которым даже не смел заговорить, чтоб не разрушить ее пошлыми мыслями. Правда открылась внезапно… к нам в дом пришла разъяренная женщина, кричавшая громко посреди нашего порога, я пустил ее внутрь и попросил спокойно рассказать, что случилось. Женщина убеждала, что Ирма совратила ее сына, что была замечена и прогнана из дома их. Я не верил в это, оставалось лишь дождаться ее с прогулки, чтоб спросить все лично. Вот она вернулась… Мучительно вспоминать мне это! Она призналась во всем, что творила она тогда, когда я был на концертах, когда она сбегала с уроков, когда она пряталась ото всех.
- Боже, представляю вашу боль.
- Я спрашивал в деталях, что было с ней. Скольких ласкали ее губы, сколькие касались ее тела, как это было, где, даже доходило до такого злого маразма, как количество подушек и мягкость диванов. Я был зол, Ирма заливалась слезами, когда говорила мне это, но не говорить не могла. Она не умела врать. Я крушил все в комнатах, со злости я сказал ей такое: «Я принес тебя сюда! Я обул тебя и одел! Ты никто без меня! Никто!» - боже, как же горько она заплакала. Ярость затупила мне взор, я изрезал ее новую картину… я овладел ей. Как она плакала… Я не забуду, не забуду тот день, я буду гореть за него в Аду, Геена огненная ждет меня за мои грехи. Я приставил к ней гувернантку, на учебе она не смела даже посмотреть в сторону мальчиков. Я… я был чудовищем, я запретил ей рисовать! Отобрал холсты и краски, запер их в чулане.
- Ужасные грехи молодости не остывают в нас.
- Вы правы, Сали. Ирма начала таять, как воск. Она осунулась и похудела, побледнела. Я кричал на нее, ругал ее, злился, овладевал ею, хоть и было это редко. Ирма проводила целые дни в библиотеке, ночи – в слезах на подушках. Она молилась и просила прощения у Господа, а я говорил ей, что никогда не простят ее Небеса. Глупец!.. Я обидел Ангела!.. Я ее потерял!...
- Что случилось? До сих пор неизвестны причины ее смерти никому, кроме вас.
- Она сделала это сама. Она раздобыла синильную кислоту, бедняжка, глупышка, маленькая дурочка, Ангелок… Когда я обидел ее вновь, она заперлась в библиотеке и приняла яд. Мы выломали дверь, но было уже поздно, слишком поздно. Мы никому не сказали причины смерти. Из школы приходили учителя, волнуясь за нее, соболезновали. Одна из них спросила, нет ли новых картин для школы, которые писала Ирма. Я отдал им все картины, впервые отперев чулан…
- Это ужасно, Виккерс.
- Ужасно. Вина моя огромна, и, видит Бог, скоро я отправлюсь за ней, туда же. Только я буду в Аду, а она, Ангелок, на Небе… Девочка, боже, как же я был глуп. Я никого и никогда не любил, кроме нее. Я не знал ни одной женщины после нее. Я прекратил петь и жил на аренду домов, на старые гонорары. Я хочу отдать вам кое-что, Сали. Без этого мне сложно будет уйти.
- Я попробую помочь.
- Вот… вот ее рисунок ко мне, Сали. Та самая девушка в зеркале посреди рощи. Я не могу больше никуда выехать… Пожалуйста, положите его ей на могилу… Нет, стойте.

Виккерс взял с комода карандаш и написал в углу листа: «Я скоро приду