Одуванчик в человеческой плоти

Уж отчего в ту пору Дашка и Никитка повздорили, никому не известно – поди, разбери их горести и печали! Только вот каждый день к ним заходили гости: Саша, Ника друг, жена его, тоже Саша, да Василь. У Дашки-то в далеком новом городе друзей сроду не было, как-то не сложилось, не стеклось. В тот день, как зашли в гостиную все, сразу неладное видно было. Сидит Дашка, к стенке спиной, руки на коленях сложены, в окно смотрит – все в одну точку. Никитка курит, пепел стряхивает, гордый, упрямый. Сразу видно – повздорили, да так, как никогда ранее!

Впрочем, нельзя называть их ссоры чем-то тяжким. Происходило это вечно так: что-нибудь выпалит Никитка, Дашка в слезы и, знай, молчит, думы тяжкие  думает, не жалуется никому. Молчит и тихо-тихо плачет, так, чтоб Никитка не заметил. А он замечает, радуется сперва по-злому, а потом такая тоска совестливая накатывает –  родную душу обидел! Идет с извинениями – та и слушать не хочет, знай, плачет и молчит. И подчиняется любой воле. «Дура ты!» - «Да, дура»; «Убью, брошу!» - «Убивай, только чтоб быстрой смертью…»; «Замучаю!» - «Хоть сейчас мучай…» - смиренная, кроткая, ей-богу – одуванчик в человеческой плоти.

Гости уселись на любимые кресла, зажгли толстые сигары, и начался светский разговор в узком кругу:  что, где, как да почему в мире сделалось, какие новости, какие события. Всегда Дашка словоохотлива была, поспорить любила, и историю знала, и политикой интересовалась, и в искусстве разбиралась, а тут – сидит, молчит, сама не своя, под глазами воцарились признаки бессонной ночи – темные круги. Ее спрашивают – отвечает односложно и скучно, никого не видит и не слышит. Никитка смеется, рассказывает: «Вот, видел такую, другую девушку, - желая задеть, говорит, - не чета Дашке, красивее в разы, какие ноги, какая талия!..»

Поднялась она с кресла, расправив платье, поднялась – и прошла в дальний угол гостиной. Там рояль стоял, белый, роскошный, гордость дома. Подошла, уселась – и начала играть что-то грустное, но динамичное, горькое, а сама вот-вот расплачется. Ясно всем: небывалая горечь на душе, и словами не опишешь, лишь октавами! Играет, играет…

«Прекрати», - приказывает Никитка, но не отвечает Дашка, сильнее на клавиши давит. «Ну, послушай меня…» - а она громче играет, клавиши стучат сильнее, пальцы перебирают их, а зло глаза затмило! «Прекрати, кому говорю!» - а она и не слышит – играет, плачет, жмет со всей мочи белые и черные полосочки, жмет и чуть ли не в рыдания изойтись готова! Гости удивлены – больше некуда, а что сделать, что сказать – не знают, с мест не встанут,  молчат только. «Брошу! Брошу тебя!» - но Дашка играть не перестает, теперь играет тише, осторожнее, и слезы катятся вниз по румяным щекам, падают на руки молодой пианистки.

Назавтра приходили гости, приходили – и все она играла тихонько в углу спиной ко всем, играла и плакала, плакала. Потом уж месяц осунулась, похудела, словно помереть готова – и без того точеная фигурка вытянулась еще больше, ибо Дашка еды не желала, ком в горле ничего, кроме воды, не пускал. Играет и играет, а как у Никитки кто спросит – «Что с ней?» - лишь один ответ получит: «Мне почем знать? Мы не разговариваем…»

…У ног ее стоял перед злосчастным роялем с большим букетом чайных роз. Стоял, молчал, стихи говорил, обнимал ее бледные икры, целовал – а все без толку. Как с ума сошла! Играет и играет и день, и ночь, лишь уходит спать в пятом часу.

Он дождался, когда Дашка провалится в глубокий сон, прошел в маленькую комнатушку под лестницей и достал топор. Хороший топорик, острый, дорогой, на деревянной резной рукояти, отблескивает, как зеркало – хоть любуйся! Но не до любования было Никитке. Подошел он к роялю, подумал чего-то – трах, раз вонзил в его белую плоть сталь! Бум, и вторая трещина зиять стала посреди тела рояля! Бум, бам, трах, страх какой! Дашка уж с постели поднялась, смотрит – и слез не скроет, а Никитка, будто безумный, ломает рояль в беспамятстве, словно сотни ножевых ран врагу наносит!..

Упала она в обморок, Никитка и опомнился. Подбежал, посмотрел, - что случилось с родной душой? – бессонница и голод замучили. Привел в чувство ее, маленькую, обнял, пригрел, поцеловал, до постели донес и спать уложил. Долго-долго стоял на балконе, закурив толстую черную сигару, стоял и думал, думал невесть о чем, когда снежинки тихо падали на сонную Москву.

***

- Так что же между вами случилось тогда?

- Что, что… Сказал, что не любит больше… Что не любил никогда – ошибался, затуманен взор, дескать был… Дело-то обычное… Только вот рояль зачем изрубил – до сих пор не пойму… А теперь говорит «люблю», а я и не поверю ни за что – говорит оттого, что утешить меня хочет. Зачем же он рояль изрубил?..


Игорю Никитину посвящается.
10 ноября 2012, 21:30