Дети Гулага... Или почему там не поют птицы

     Дети Гулага или Почему там не поют птицы…
               (Очерк о детской трудовой колонии.)
   
Дорогой читатель. Приглашаю Вас мысленно перенестись в недалёкое прошлое нашей страны, и побывать в Советском союзе в первые послевоенные годы. Событие, описанное мною, -  документальный рассказ о тех временах на примере одного из многочисленных фактов из жизни конкретной «Детской трудовой колонии». Так случилось, в силу семейных обстоятельств и  возраста мне суждено было оказался их очевидцем и невольным свидетелем, они происходили на моих глазах.
К великому сожалению,  таких учреждений, в том числе, и детских, для мальчиков, по всей стране  было великое множество.
         Представим себе, что на нашем календаре вторая половина 1947-го года. Уже позади Великая Победа,  добытая нашим народом ценой неисчислимых жертв и в страшных мученьях, и долгожданный мир, и, несмотря на ужасающий голод в стране и разруху, впереди прекрасная перспектива  великих ожиданий.
         Время нашего вынужденного пребывания в Мордовии, на станции «Потьма», выпавшее на долю отца, офицера войск НКВД, медика по профессии и участника Великой Отечественной войны, стало для него и всей  семьи особым периодом. По своей эмоциональной напряжённости его трудно  сравнить с каким-то предыдущим, да и последующим тоже. И в то же время он оказался самым   продолжительным, сложным и, главное, постоянно сопровождался событиями, чаще грустными, а нередко и драматическими.  И, конечно, самым существенным образом оказал на нас, детей, негативное влияние, отразился на наших личностных качествах, приобретённых здесь в процессе взросления. Другими словами, он в значительной степени огрубил наши детские души. По другому и быть не могло,  на каждом шагу  нас постоянно окружало  человеческое горе в разных формах и проявлениях, и мы  уже, не всегда замечая его,  постепенно переставали адекватно реагировать на него, оно перестало вызывать  наше сочувствие.
          Мой рассказ о факте, который действительно имел место. Событие, непосредственными свидетелями которого мы оказались, основано на личных наблюдениях (мне тогда было одиннадцать неполных лет), оно чудовищно по своей сути, потому, наверно,  больше других врезалось и осело в детской памяти.
         Итак, направляясь к новому месту службы отца, в Мордовию,  мы благополучно добрались до станции Потьма.  Разумеется, кроме тёмной  полночи и единственного строения, выполнявшего функции железнодорожного вокзала, нас никто не встречал. На его безлюдной платформе тускло горел одинокий фонарь.  В стороне от вокзала, мы сумели рассмотреть ещё два или три маленьких покосившихся одноэтажных домика с тёмными окнами. Вскоре удалось выяснить, в километре от станции есть вокзал,  ведущий к месту нашего непосредственного назначения. С трудом разобравшись с обстановкой и как-то различая неосвещённую себе дорогу, мы отправились туда пешком, с вещами. Вскоре, пройдя примерно полпути, мы увидели в стороне от дороги высокий забор, который, как, оказалось, был началом большого лагеря. Отец пояснил, это одно из  лагерных отделений Дубравлага (так тогда называлась данная система лагерей).  Огромный, по своим размерам, лагерь, был освещён лучами множества фонарей и прожекторов, направленными вовнутрь и по периметру зоны. Несмотря на сильное освещение, от него веяло зловещим и леденящим холодом ужаса. Всё, что удалось тогда рассмотреть, это высокий забор по всему периметру, поверх него колючая проволока в  несколько рядов,  и деревянные вышки с часовыми, много вышек. Мне это сразу напомнило зверинец, который я видел ранее. Картина была страшно угнетающей. Невозможно было представить и  поверить, что внутри, за забором, живут  люди. И где-то здесь, среди всего увиденного, нам предстояло жить. Таковы были наши первые, мягко говоря, грустные впечатления  от увиденного зрелища. 
     «Потьма» оказалась обычной железнодорожной станцией с одноимённым,  названием, которое очень точно подтверждало  её суть. Она затерялась среди лесов, всего в  пятистах километрах от Москвы, по рязанскому направлению. Огромная территория,  в радиусе многих десятков километров, представляла собой,  с одной стороны, чудесное место, в экологическом плане, с  нетронутым, великолепным природным ландшафтом, здоровым климатом, смешанными лесами, преимущественно хвойными и лиственными, с множеством небольших рек и малых речушек, с чистыми песчаными берегами и  богатой растительностью. Однако, с другой, ещё более заметной, с далёких времён царизма, государство, официально применяя законные меры насилия, сумело превратить этот край в лагерь-гетто для людей, на долгие годы лишённых всяких общечеловеческих прав, под общим названием «Темниковские лагеря». Причём, уже за первые десятилетия советской власти это превращение  было доведено до такой уничтожающей степени совершенства, что не возможно подобрать слов для описания  образа жизни  людей за колючей проволокой, настолько  он (этот образ) стал  далёк от человеческого восприятия и понимания. В одночасье  мы оказались в условиях, напоминающих каменный век, ровно настолько  эта природная красота средней полосы России в наших глазах выглядела теперь унылой и нерадостной. 
    В плотную гущу лесов   от этого маленького вокзальчика уходило  железнодорожное полотно.  Его конечной точкой, на удалении 50 километров,  был посёлок «Барашево». По нему два раза в сутки, в соответствии с расписанием. поочерёдно ходили дрезина и состав на паровозной тяге с интригующим названием «теплушка». Состав, как правило,  состоял из 2-3 пассажирских и одного почтового вагонов, но, в случае необходимости, к нему прицеплялись вагоны специального назначения для решения каких-либо хозяйственных вопросов, или  перевозки заключённых с одного лагерного отделения на другое.
         Наше конечное место следования, посёлок «Молочница», оказалось в 15 километрах от «Потьмы». К сожалению, не сохранилось даже легенды о возникновения её названия, как оно произошло. Во всяком случае, наша дальнейшая жизнь показала, молоком там даже не пахло. Посёлок, не меняя своего названия и главного государственного назначения, и сейчас существует, по-прежнему сохраняет прежний административный статус и,  даже, значится на географической карте. Далее, от «Молочницы» через каждые 3-4 километра вдоль железнодорожной трассы и по  обеим её сторонам вглубь леса шли населённые пункты, внешне мало, чем  отличающиеся друг от друга, с зонами и минимумом социальных услуг для обслуживающего персонала.  Все они тогда имели одно общее наименование, «лагерные отделения», каждое  со своим номером. Теперь нам предстояло тут жить, в условиях постоянного лая караульных собак, под громкие смены караулов и часовых. И, оказалось, как-то незаметно ко всему этому стало возможным привыкнуть.
       «Молочница», где мне предстояло прожить 7 лет  представляла собой посёлок с десятком маленьких приземлённых деревянных жилых домиков на две-три семьи и 4-5-тью коммунальными бараками, деревянным зданием Управления лагерем, вокзалом местного значения и огромной типовой зоной, ёмкостью на полторы-две тысячи заключённых.   Как это не странно, но в посёлке не было магазина, он появился через два года после нашего приезда. Местного, мордовского, населения в посёлке было немного. Люди, непосредственно обслуживающие лагерную систему, были либо из отбывших ранее наказание или бывших ссыльных, но потерявших право проживания в центральных городах страны, немало было ветеранов войны, чаще инвалидов. Уже позже, спустя 2-3 года с момента нашего приезда, я услышал фразу, которая точно определяла наш быт и образ жизни в целом. Она звучала так: «заключённые, находясь за колючей проволокой, отбывают свой конкретный срок по приговору суда, а обслуживающий персонал, проживая за пределами зоны, отбывает бессрочное наказание по собсвенной воле». Здесь страдали все: одни, получившие срок, не совершив преступления, другие от непосредственного соприкосновения с людской бедой и несправедливостью во всех её проявлениях.
      Отсутствие магазина в посёлке заставляло поразному решать «продовольственную программу». Лагерь и его заключённые, а точнее зона и её обитатели, свою проблему решали сами. С трёх сторон зоны ими были распаханы земли под поля-огороды, там выращивались все необходимые овощи (капуста, картофель, свёкла, морковь, помидоры). Хлеб они выпекали в своей пекарне, мороженую рыбу им привозили, мяса там не бывало (иногда его заменяли консервами). Между прочим, всё время, пока мы находились в Мордовии (на «Молочнице», а потом и на «Явасе»), продовольственная программа так и решалась, в магазинах было пусто. 
       Приезд и первые полгода нашего проживания на «Молочнице» совпал с пребыванием в лагере немецких и румынских военнопленных, которые вскоре, осенью 1947-го года, покинули нашу страну. В посёлке сразу же начались большие перемены, которые сопровождались организационно-лагерными преобразованиями. Много лет спустя, мы узнали, готовилась тогда очередная «серьёзная чистка населения страны»,  понадобились бараки, обнесённые частоколом. Маленький перрон  нашего вокзальчика имел две «ветки» путей, и на одной из них теперь постоянно  находился резервный (товарный) состав с решётками на окнах. К средине сентября лагерь окончательно опустел от пленных.
       Но, как оказалось, совсем не надолго, уже через 3-4 дня пришёл первый эшелон с необычным контингентом заключённых, в зону были доставлены дети в возрасте от 12 лет и старше (официально, до 18). Все они по приговорам судов  имели  различные сроки наказания. Насколько я помню, минимум наказания составлял 2 года, максимум – 15 лет, предусматривалось и больше, но таких я не знал. Если ребёнок не «выбирал» срок наказания до совершенолетия, остаток досиживал в зоне с взрослыми, таков был закон. Взрослым людям в мантиях власть вручила право, судить их без всякого сожаления, отправлять за решётку, в большинстве своём, голодающих и оборванных сирот. Она спешила завершить  расправу над ними, как  это делала с взрослыми, хотя отчётливо понимала, что в качестве основных знаний даёт им «воровской университет», тем самым обрекает целое поколение (а, возможно, и не одно) на вырождение,  пускает его по криминальной дороге. Эти дети, основная масса их, искаверканные судьбы, прямой результат горя войны, голода и послевоенной разрухи – беспризорники, мелкие воришки и хулиганы, дети «врагов народа». Конечно, были  среди них и серьёзные преступники, уголовники и рецидивисты, даже "воры в законе", но они составляли явное меньшинство. Даже простое поверхностное сравнение  условий пребывания этих детей в зоне и военнопленных было очевидным и не в пользу советского контингента. Общее  число заключённых в зоне быстро довели до тысячи человек, но оно продолжало расти. Бараки плотно были набиты детьми. Внешнюю охрану зоны  на вышках теперь осуществляли наёмные охранники, в основном, из бывших участников войны, и инвалиды, все без оружия. Сопровождение заключённых вне зоны осуществлялось охранниками, вооружёнными   личным оружием (в основном, пистолетами ТТ) и с помощью собак-овчарок.  Непродолжительное время пребывания такой, совершенно необычной, категории заключённых изменило облик зоны и жизнь посёлка. Но официальное знакомство с зоной и её обитателями состоялось вскоре и началось оно  с происшествия, непосредственными  очевидцами и свидетелями которого мы стали. Полагаю, сегодня ещё могут оставаться в живых участники или свидетели  тех событий.
       За месяц до него, в зоне произошёл инцидент, возникший  из-за внутреннего установления или передела «власти», возникший между отпетыми уголовниками и обыкновенной шпаной («блатными»),  каждый клан стремился узаконить в зоне свои порядки. Зона сразу начала преобретать свой «нормальный» внутренний облик. Однако была ещё и остальная масса ребят, не принадлежавшая ни к одной из группировок. Каждый клан пытался установить над ней свой лагерный контроль. В ночное время начали регулярно возникать настоящие разборки, нередко заканчивающиеся поножовщиной. Уголовный контингент не раз использовал самые изощрённые методы. Однако, разнородная шпана оказалась удачливей, она была многократно большей, но  сумела организоваться и, в результате, «отпетых» уголовников  потрепали и побили. Эта «победа», как показало время,  вышла ей боком. Факт стал известен администрации.  Чтобы избежать нежелательного развития событий, следовало срочно принимать меры, хотя опыта работы  с таким контингентом заключённых администрация лагеря не имела. Мне хорошо запомнились некоторые сотрудники  той администрации, от кого, в первую очередь зависел «климат» зоны. Отчётливо помню начальника лагеря (не отложилась фамилия), не раз видел его на территории посёлка. Я бы так его охарактеризовал: крупный мужчина, младший лейтенант, из бывших охранников-«вертухаев», совершенно необразованный, от участия в войне сумел уклониться, одна из его дочерей была на два года старше меня, я её знал. Старший  оперативный сотрудник лагеря старший лейтенант Дудников (его дочка Галя училась со мной в одном классе), участник и инвалид войны, был тяжело ранен, потерял глаз, в посёлке был  известен, как жестокий и совершенно неуравновешенный человек. 
       Чтобы погасить напряжение в зоне, избежать беспорядков в дальнейшем и кровопролития, руководство лагеря успело своевременно принять правильное решение. На следующий же день «побитых» вывели  за пределы зоны, и временно разместили на малой охраняемой территории, ранее предназначенной для  карцера. Их, несломленных и не смирившихся с ситуацией, оказалось 50-70 человек, они не могли простить себе  неудачу, и только ждали удобного случая для реванша, но, в результате, благодаря  такому решению, в данный момент их жизнь оказалась вне опасности. Одновременно, для непрерывного получения информации и контроля над ситуацией в зоне, было решено подобрать и назначить «своих» во все бригады.
     И вот теперь, спустя две-три недели, за 2-3 дня до «октябрьских» праздников,  вечером (мы были в клубе, смотрели какой-то кинофильм) вдруг неожиданно прогремел тревожный сигнал  «в зоне пожар!». Весь народ  из клуба бросился к зоне, мы, любопытные, бежали в числе первых. Горели два крайних барака. Пламя поднималось высоко и в любую минуту могло быстро  распространиться на всю зону. Сваленные в один угол в бараках и  подожжённые матрасы и подушки колонистов, набитые соломой,  вызвали огромный пожар, освещавший теперь всю зону, а заключённые, возбуждённые происходящим и готовые разнести всё вокруг, огромной и дружной толпой стали напирать на внутренние ворота. Руководству лагеря ничего не оставалось, пришлось сразу же вступить в переговоры с бастующими, которые выкрикивали провокационные требования, главными из которых было, отпустить всех на свободу на праздничные дни (очередная годовщина октябрьской революции). Чувствовалась уверенная рука взрослого  опытного организатора, и силы были не равны. Ситуация быстро накалялась и, когда стало ясно, что  уговоры не помогают, руководство администрации приняло не самое лучшее решение, силой подавить мятеж. Были открыты ворота, сначала первые, затем, внутренние, вторые и третьи и толпа надзирателей-охранников, совместно с бригадой уголовников, выведенной ранее из зоны, с шумом ворвалась в зону, и началось откровенное и безжалостное бесчинство. Полупьяные взрослые озверевшие мужики с утраченной психикой, в одной компании с уголовниками против малолетних безоружных пацанов. Били всех, безо всякого разбора и поправки на возраст. В ход шли не только кулаки, но и палки, железные прутья и, даже, оружие (тут Дудникову не было равных, он лично бил рукояткой пистолета, используя его в качестве кастета). Пожарники, в это  время, пытались ликвидировать места возгораний, среди них была мать одного из моих одноклассников, по фамилии Чигарёва. На наведение «порядка» ушло более суток, но он был восстановлен без привлечения внешних сил, оружие по прямому назначению не применялось.
         Как выяснилось потом, накануне, в зону кто-то из уголовников, проживавших теперь вне зоны, каким-то образом занёс водку, которой хватило, чтобы споить многих ребят и спровоцировать «массу» на беспорядок. Детские крики и стоны из зоны были слышны на всю округу все последующие сутки. Санчасть и лазарет были переполнены пострадавшими, не обошлось без жертв, несколько ребят погибло. А через день  в зону официально перевели уголовников, ранее удалённых, и, с их «помощью», немедленно приступили к кардинальным преобразованиям. Нужно отметить, всё это происходило у нас на глазах, так что и нам, не желая того, преподали урок с элементами «железного воспитания».
          Через два дня весь состав колонии  разбили на бригады и отряды (роты и взвода, как в армии),  командирами стали те самые усмирители бунта. Внешне казалось, что ситуация успокоилась и полностью взята под контроль. Однако видимость была обманчива, «командиры»  отрядов развернули страшный террор против тех, кто ещё недавно им противостоял, начались групповые насилия над активными одиночками. Самое страшное было в том, что администрация заняла их сторону, поощряя такие действия, надеясь, что только так можно сохранить порядок в зоне. В этот период число погибших прибавилось, но всё было списано, как неизбежные невозвратные потери в подобной ситуации.
        Теперь перед администрацией стояла задача, занять детей делом. До приезда колонистов в зоне никакого производства не было, пленные оставили после себя распаханные земли под огороды и огромные складские помещения  для хранения овощей, отрытые в земле за пределами зоны и накрытые лёгкими крышами. Склады не охранялись, и мы зимой катались с них, как с гор. Теперь, если, относительно, взрослые, в возрасте 13 лет и старше, были заняты уходом за огородными плантациями, работами по заготовке дров, в качегарках, на кухне, то малышам это было совсем не по силам, хотя я видел, они двуручными пилами пилили дрова. Наверно, проблема занятости детей и привела к тому, что спустя месяц-полтора в 20 метрах от нашего дома начались преобразования местного значения. Были освобождены два барака (за пределами зоны, там когда-то жили румынские офицеры, охранявшие немецких военнопленных), соединили их пристройкой, территорию нового комплекса обнесли высоким забором с колючей проволокой и открыли первую школу-семилетку «Детской трудовой колонии (сокращённо, ДТК) малолетних преступников». Но главной проблемой стало то, что большинство детей было безграмотным, они не умели ни читать, ни писать, державших ранее книгу в руках оказалось немного. Администрация лагеря закупила всё необходимое для учебного процесса, наняла несколько учителей из бывших заключёных, пригласила директора школы для работы по совместительству и дело пошло. Мы в своей школе не имели многого из того, что было теперь у них.
         С первых же дней все переходы ребята выполняли только строем и с песней, но с какой. Те, кто теперь принудительно учился, с утра находились в школе, а после обеда  трудились на «своих» огородах, созданных для частичной самоокупаемости колонии. Жалко было смотреть на своих сверстников. Они все были на одно лицо, бледные, худые измождённые лица, маленькие головки, остриженные наголо, впалые глаза, в них растерянность и безисходность судьбы. Эти малолетние дети, как-то быстро, не по годам, повзровлевшие, теперь одетые в робы синего цвета, пошитые для взрослых, зимой в больших стёганых куртках, круглый год в кирзовых ботинках, сотню раз отремонтированных.
        Однако, жизнь ДТК стала налаживаться. Вскоре в колонии создали большую библиотеку и организовали  прекрасную художественную самодеятельность. Взрослые рассказывали, что на первых порах сложности были с репертуаром, но участвовало в ней много ребят, причём,  любого возраста, некоторых я знал в лицо, а со многими был  знаком. Помню,  ребята, те, что были постарше,  пополняли репертуар номерами, в которых всегда звучала своеобразное озорство и нотки бесшабашной беспечности, но обязательно присутствовал тюремный сленг из их прошлой жизни.
          К ребятам, которые своим поведением, учёбой и трудом заслужили право на свидание, стали приезжать родители.  Гостиница в посёлке отсутствовала, потому они вынуждены были останавливаться у местных жителей. У нас неоднократно бывала немолодая женщина из какой-то деревни, её сын, Володя, был моим ровесником (11 лет) и отбывал наказание за воровство (украл с  колхозного поля  8 кочанов капусты), по суду получил срок, 8 лет колонии. От него мы узнали многие подробности, он  в деталях  рассказывал, как проходило усмирение бунта, ему пришлось прятаться внутри  сруба колодца под крышкой, был найден и избит, отлежал в санчасти.
        Таковы были советские законы того времени, суровые и безжалостные. Между прочим,  в те годы в уголовном кодексе СССР официально присутствовала  расстрельная статья для детей, кажется, с 14 лет.
       Вообще, за полтора года пребывания колонии в посёлке, её стало не узнать, и, несмотря на отдельные текущие мелочи (иногда бывали побеги,  драки и пр., не без этого),  наша жизнь тоже постепенно успокаивалась.
         Приход 1949-го года принёс весть, которая сразу же разнеслась по всему посёлку, куда-то переводили ДТК. Мы успели привыкнуть к ней, к ребятам, с которыми удавалось иногда общаться. Колония давно перестала доставлять  беспокойства, исправно работала лагерная школа, ребята учились (как, нам не было известно), радовали своими выступлениями, бригады разъезжали с концертами по всем лагерным отделениям Дубравлага. Теперь их вышел проводить  весь посёлок, и когда к вокзалу подогнали два больших состава, и началась погрузка ребят, многие жители плакали.   У меня тоже были среди них знакомые, мне очень нравилось их исполнение чечёточных танцев («Степ») и пляски. Сейчас, когда смотрю выступление ВИА «Лесоповал» поэта Танича, те ребята стоят у меня перед глазами, нахожу большое сходство  в тематике песен, а главное, и манерах исполнения номеров.
         Куда перевели колонию, мы так и не узнали. Тех ребят, которых знал (их было не много), мне кажется, я бы узнал и сейчас. Мне тяжело судить о том, что чувствовали те  несчастные дети, когда шла их посадка в товарные зарешёченные вагоны, на что надеялись, я сам был тогда  в том же возрасте, но хотелось бы знать, как сложилась судьба тех, кого знал.
        Зона пустовала не долго, там просто сменился контингент. А жизнь посёлка со всеми его жителями продолжалась…
                Автор-Дробиз Иосиф Саломонович.
                Сентябрь 2012г.