Яко печать.. Донские пасторали и коллизии-7

               
                ГЛАВА 11.  ХОСТА

Тётя Лиза мамина сестра, разойдясь со своим мужем и отцом брата Вовы, Красневским Дмитрием Петровичем, уехала из Новочеркасска на Черноморское побережье Кавказа в 1933 году. Там они, кажется, около года жили в Сочи, а затем переехали в Хосту.
Настолько тесной была связь между сестрами, что уже в этом же 33-м году Юра с мамой поехали к тёте Лизе в гости, наверное, чтобы подкормиться и окрепнуть. От этой поездки у него мало что осталось в памяти. Вот два эпизода из дорожных впечатлений.
После голодной и скудной зимы и весны 33 года взятые в дорогу продукты не давали покоя мальчику. Его постоянно грызла потребность есть и есть. И мама не смогла уберечь его от переедания. Особенно вожделел он к куриным яйцам, каким-то образом добытым для этого случая и, по обыкновению, сваренным вкрутую. Мальчишка набросился на них, как варан. Последствия не замедлили: тошнота, головокружение и рвота. Мучительно освобождаясь от съеденного на площадке между вагонами в мелькавшие внизу шпалы, он, помимо отвращения к этому противному акту, испытывал ещё и горькое сожаление о так гадко и безвозвратно пропавшей еде.

Другое яркое событие приключилось с ними на обратном пути. На какой-то остановке среди жаркой и пыльной степи, где, тем не менее, у поезда собралось немало народа, к их вагону подошёл цыганёнок и предложил:
- Хороший барин, хочешь, я потанцую тебе на пузе?! А ты дашь мне за это копеечку. Хочешь! – и, не дожидаясь ответа, бросился животом вниз на землю с грубой и неуместной припевочкой:
                Гарбуз – дыня,
                Пы..а сыня!
                Гарбуз – дыня,
                Пы..а сыня!
Юра был потрясён и своеобразным танцем, состоящим в круговом верчении на выпученном животе, упиравшимся в землю, гадкой и дурацкой припевочкой с бесстыдными выраженриями и форсированным нажимом на «ы» вместо и, и всем обликом цыганёнка. Природная чернота его не скрывала живописных грязных разводов на весёлой жуликоватой физиономии, а в глазах читалось: я тебя дурачу, но не обидно, не будь же сам дураком и поддержи меня в этой игре! Дай копеечку.

А от гостевания сохранилась фотография, где он, совсем малюсенький, сидит между мамой и тетей Лизой на бордюре фонтана в центре сочинского дендрария. Все они свесили ноги в воду, и их перевёрнутое отражение в воде прикасается к их ногам своими ногами. В центре фонтана на вычурном пьедестале с тритонами столь же вычурные младенцы поддерживают гигантскую тоже вычурную чашу. Вокруг – великолепие тропической растительности, за спиной – парадная лестница. Вся обстановка резко контрастирует со всей их жизнью и мировосприятием. Да и сами они в своих простеньких одеждах, со своими простоватыми лицами как бы случайные здесь гости, даже не гости, а инородцы, занесенные случайным ветром. Но, тем не менее, они раскованы и веселы. И вовсе не оробели от этого праздничного великолепия, а принимают его как должное, как награду за только что перенесённые страдания голода, нищеты и убогости. И теперь уже этот прекрасный уголок земли и моря станет для Юры вечным праздником, где его всегда встречает другой, почти неправдашный мир, подобный затейливой и доброй выдумке, как ожившая книга или театр.

На сознание и услужливое воображение обрушилась куча новых невероятно звучных названий: магнолии, пальмы, медузы, кипарисы, рифы, олеандры, бананы, благородный лавр, самшит, Мацеста, дендрарий, бризы, Адлер, Ривьера, криптомерии, левкои, эвкалипты, Орлиные скалы, дельфины и т.д. и т.п. Ну, как тут было устоять перед этим красочным представлением очень юной и неокрепшей душе?! Никак. Конечно, произошло это  не сразу, не в то первое его посещение Сочи, когда он и себя ещё осознавал слабо и фрагментарно. Этот окруживший его новый мир ворвался в него потом, а пока ещё он заслонялся другим более нужным и более всеобъемлющим его миром – мамой. Именно поэтому ему запомнился такой горестный случай, происшедший с ним в ту поездку.

Тетя Лиза, у которой они гостили, жила в то время вдвоем с Вовкой, но его почему-то в тот вечер не было дома. Наверное, он был у своих родственников, тётки и бабушки по отцовской линии, которые давно жили здесь и позвали свою невестку с внуком перебраться к ним – здесь голод 1933 года почти не ощущался.
 Мама и тетя Лиза собрались идти в кино, но Юру взять с собой не захотели. Велели ложиться спать. А ему было страшно оставаться одному в чужом доме, хотелось быть при маме и, конечно, тоже посмотреть кинофильм. Поэтому он бурно протестовал против решения взрослых. Но они были непреклонны. Какими только уговорами он ни пытался добиться того, чтобы они взяли его с собой. Всё было напрасно. Их время и терпение иссякли, и они, заперев мальчишку в комнате, ушли. Это было на каком-то верхнем этаже, поэтому выскочить за ними в открытое окно он не мог и изо всех сил пользовался единственным своим оружием –  дико орал им вдогонку. Он видел удаляющиеся их фигуры и, не допуская мысли, что они все-таки оставят его одного, надеясь вернуть их, всё повышал и повышал накал своего негодования и отчаяния и выл в распахнутое окно всё громче и отвратительнее. А внутри него что-то сидело, наблюдало за всем этим и отмечало безобразие сцены, но он был во власти другого – страшного крушения своей  веры в то, что он и его желания для мамы так же святы и обязательны, как для него самого. Это было внезапное и жуткое открытие, потрясающее своей всесильной непреодолимостью, превышающей его самого. Наверное, это открытие делалось не впервые, но здесь оно предстало как нечто отвратительное, как предательство, потому что совершающееся происходило не по необходимости, а по забаве, ерунде, чепухе какой-то. Подумаешь – кино! И поняв, наконец, что все его усилия вернуть маму напрасны, он в исступлении забился на подоконнике, обливаясь слезами и безмерной обидой. Это была просто истерика маленького эгоистичного и ещё несмышлёного детёныша. Напряжение ее страсти было столь велико, что он быстро и совершенно незаметно для себя здесь же на подоконнике уснул.

Дальнейшие их поездки в Хосту слились в одно волнующее пребывание в этой обольстительной стране скал, водопадов, тропических лесов и волшебного моря. Всё это осваивалось Юрой и его сверстниками, как Робинзоном Крузо  необитаемый остров: с опасливым и восторженным чувством ожидания и удивления.
Море постоянно шумело о галечниковый пляж то враждебно и размашисто, то умиротворенно и ласково, но чаще равномерно задумчиво с видимым равнодушием и отрешенностью. Волны, тая и пенясь, уходили в гальку, смачивая и расцвечивая тусклые, пачкающиеся меловатой пылью круглые лепешки камешков. Они становились яркими, разнообразными, с непохожими и таинственными узорами проявляющейся структуры. Ребята собирали их, сортировали, сравнивали, хвастались удачными находками. Но чаще неутомимо швыряли в море или друг в друга. Однажды Юра угодил вынырнувшему из-под воды брату таким камешком прямо в темечко, отчего тот залился слезами – так ему было больно и обидно, и неожиданно. Но обида была не на виновника, он его в этом заверил, а на неудачу. Ведь это была игра, и успех пришел в ней не к нему.

Море было большое, но принадлежало ребятне только у самого берега, не далее подводных камней, громоздившихся против мыса метрах в 50-60 от пляжа и почти полностью покрываемых водой. Глубина здесь была более 2-3 метров. Подножие подводных скал уходило в сине-зеленую тьму, где едва различались крупные голыши, колышущиеся водоросли и рыбы. В далёком море, куда они не заплывали, часто играли дельфины. О них рассказывали красивые легенды, как они спасали тонущих, слушали пение и музыку, высунувшись из воды, и дружили с некоторыми отважными пловцами. А ещё дальше море сливалось с небом и поглощало каждый вечер оранжевый шар солнца. Там, где-то скрывались дальние неведомые страны, туда тянуло сиянием закатов и печалью по уходящему дню.

И развлечением и опасностью при нырянии и плавании были медузы. Они привлекали красивой симметрией, прозрачностью и ленивой пульсацией, когда смотришь на них из глубины вверх к поверхности воды, к солнцу и небу. Но в какое-то время (или может быть некоторые виды их?) они жгуче кусались всем своим студенистым и противным в это время телом, отчего на коже появлялись натуральные ожоги и язвы. Много забавнее и добродушнее были крабы, хотя изо всех сил старались продемонстрировать свою грозную воинственность, смешно тараща глаза-палочки и растопыривая клешни. Дети их не боялись, но, ловя, всё же берегли пальцы от захвата клешней  - это было  больно. Ловили и выпускали, ловили и выпускали. Лишь однажды, наслышавшись от кого-то о якобы их великолепных вкусовых качествах, они попытались проверить это, для чего в пустой консервной банке вознамерились сварить несколько небольших экземпляров. Те неистово выбирались из банки, падали в костерок, банка опрокидывалась и т. д. В общем, ничего у них не вышло, и гастрономических экспериментов они больше не повторяли.

Другой стихией были лес и горы. Они громоздились здесь же возле моря, почти не оставляя места для людей и их сооружений. В залесённых горах прятались дачи бывших буржуев – «Докторская» и «Картавцева». Кто были эти таинственные доктор и Картавцев, никто из них не знал. Похоже, что дачи были полузаброшены – сколько они туда не наведывались, никогда не встречали людей. А вокруг дач были замечательные сады с яблоками, грушами, сливами, персиками, абрикосами, инжиром и ещё какими-то диковинными фруктами. И всё это было в полном их распоряжении, но набеги свои они всё-таки обставляли с подобающими обстоятельствам уловками: разведкой, осторожностью, выставляемыми дозорами, шёпотом. Тщательно скрадываясь, они молча пробирались туда и, таясь, уходили с набитыми добычей пазухами.
Изредка совершались более дальние походы – на водопады и Орлиные скалы, где голову кружили сумасшедшие обрывы. Самшитовая роща угнетала сыростью, разочаровавшим худосочием самшитовых деревьев и неопрятностью свисающих с ветвей мхов. Роща эта казалась заповедным краем каких-то злых духов. Долго оставаться в ней не хотелось. Но железное дерево всё же вызывало уважение.

Сама Хоста была тогда маленьким посёлочком с несколькими санаториями, железнодорожной станцией и опоясывающей поселок асфальтовой дорогой с очень крутыми зигзагами и поворотами. Невдалеке располагался железнодорожный тоннель, проложенный сквозь  скалы ближайшего мыса. Там был санаторий «Мосэнерго». Из него почти непрерывно доносилась музыка, оживлявшая и окрашивающая быт хостинцев в санаторную праздность, негу, влюбленность и прочие курортные излишества и  страсти. До сих пор для Юры оттуда  звучит «Утомленное солнце», которое «нежно с морем прощалось», и «В парке Чаир распускаются розы», и «Все хорошо, прекрасная маркиза», и «Сердце в груди бьется, как птица» и …

Эта музыка, праздные отдыхающие, томящаяся под солнцем природа, звон цикад, опьяняющий запах цветов – всё изнемогало от любви и ласки, всё было пропитано ими. И даже в их детскую среду это проникало в виде начинающихся флиртов с девочками, игр с поцелуйчиками, разговоров вокруг да около этой темы. И здесь Вовка преуспел в полной мере. У него обязательно были девочки-обожательницы, да и сам он был преисполнен рыцарственным духом и поклонением Прекрасной Даме. Юру это пока не коснулось. Он был целиком поглощен только приключениями, морем и, и в девичьих темах принимал участие только в качестве наблюдателя, не лишенного, впрочем, снисходительной и насмешливой заинтересованности. Наталкиваясь иногда на откровенные сцены любви взрослых отдыхающих (этим здесь дышал весь мир!), дети принимали их с отчаянным любопытством и ощущением какой-то непристойности, содержащей необоримую притягательную силу. Украдкой подглядывали до известного предела – бесстыдной обнажённости совокупления -  и, достигнув его, стыдились друг друга и прекращали наблюдение.

Здесь верховодил ими рослый и более осведомленный в силу возраста мальчишка, то ли по прозвищу, то ли по имени Панка. Он был, наверное, китаец или кореец, и этим ему придавалась некая особость и даже отстраненность, а может быть и отчужденность. Авторитет вожака у него был, но близости и доверительности с ним не было. Второе место в иерархии занимали братья Офицеровы, очень жизнерадостные, добродушные и улыбчивые ребята, обязанные за столь высокое положение своему удвоенному представительству и дружному дублированию аргументов вследствие братского единодушия – два это не один! Юра с Вовой на это не тянули, так как были очень разными и по возрасту и по суждениям.

На правом обрывистом берегу речушки Хоста, нависая над нею, росли огромные деревья, увитые лианами. Здешние ребята задолго до Тарзана использовали их как канаты, уцепившись за которые можно было пролетать над обрывом и протекающей далеко внизу речкой. Это было одно из излюбленных их мест в Хосте. Здесь в тарзанье-обезъянних развлечениях они проводили многие часы. Однако вблизи от этого места находилось «Хозяйство Пальмовского» – гигантский отстойник хостинских фекалий, заключенных в бетонные ямы, траншеи, каналы, хранилища и т.д. Хозяйство было действительно сложным, за ним требовался уход, наблюдение и какие-то таинственные манипуляции - нельзя же было это сокровище спустить в море! Обслуживание этого большого хозяйства велось старым иссохшим и очень вредным поляком Пальмовским. Он считал себя очень значительной персоной, а своё хозяйство самым важным объектом в Хосте. А может быть, даже на всем побережье – так истово, рьяно и, теперь Юра бы сказал, религиозно он исполнял свою службу – миссию. Может быть, и не без основания.

Но ребятам всё это представлялось в совершенно ином свете – воняет, мешает, а сам Пальмовский – и говночист, и говновоз, и вообще, говнюк в одном лице! Между ними шла и скрытая, и явная война. Завидя мальчишек, он выскакивал из своей будочки, именуемой не иначе как кабинет Пальмовского, и бросался с палкой в руке в погоню за ними. А они, отбежав на безопасное расстояние, кричали в его адрес всякие скверные слова и бросали камни в резервуары с фекалиями. Падая, камни сочно чмокали, а, попадая на участки с плотной засохшей коркой, глухо ухали и катились до первой проталины или оставались лежать на твёрдой  поверхности в качестве невыносимых для Пальмовского свидетелей вредительской деятельности маленьких негодяев.
Воюя с Пальмовским, ребятня всё же относились к нему с некоторым уважением как к исключительному явлению, некому полюсу, противостоящему очень уж ароматной, пахучей и сладкой жизни курорта. Он являл собой какой-то иной протестный мир, особенно когда, восседая в открытом кабинете своем, неторопливо съедал свой немудрящий завтрак среди жуткой вони и экскрементов, и с твердым презрением оглядывал благоухающие окрестности и незапятнанную чистоту санаторных корпусов. Доблестный ассенизатор Пальмовский, ты заслужил, конечно, лучшей участи, впрочем, как все ассенизаторы мира.

В выходные дни взрослые выезжали на экскурсии и пикники в окрестности, то в Гагры, то в Сочи, то на гору Ахун, а то и еще куда-нибудь. Помнится, на Ахуне была сооружена высокая башня со смотровой площадкой, снабженной биноклями и подзорными трубами. Можно было наблюдать за проплывающими кораблями, представляя себя пиратом, или созерцать мирную картину замерших вдали рыбацких лодок. Но интереснее всего были снеговые горы Главного Кавказского хребта. Как измятые ослепительно белые листы бумаги с резкими гранями изломов и голубыми тенями во вмятинах, они воздымались над всем миром, будто плавали в воздухе над чернеющими лесом увалами близких гор. Оттуда, от белых цепей гор  доносились лёгкие и прохладные дуновения, насыщенные запахом тающего снега и свежестью, так необычными среди полуденной жары знойного лета. Это так сильно захватывало и волновало. Хотелось смотреть и смотреть на них и когда-нибудь приблизиться к ним  в такой же жаркий раскаленный день и потрогать блистающий холод снегов, испить от звонких ручьев, выбивающихся из-под снега и льда, вдохнуть этот едва долетающий сюда воздух полной мерой.

Путешествовали обычно курортными автобусами по змеиному асфальтовому шоссе. Автобусы были открытыми с откинутым назад мягким прорезиненным верхом, нагретыми солнцем кожаными сидениями, в которых утопаешь и мягко колышешься при езде.
Бесконечные виражи влево-вправо, вверх-вниз, головокружительно вьющаяся серая полоса шоссе, запах бензина и выхлопных газов, совсем не похожий на современный.  Наоборот, он был необыкновенно приятным и свойственным только этому черноморскому путешествию тридцатых годов прошлого столетия и всем этим ушедшим в прошлое местам, и этому приподнятому настроению отрока, которому всего-то около десяти лет от роду. Всё так сладостно и навеки запоминаемо.

А дома вечером совершенно обязательный поход в кино на открытую площадку какого-либо санатория. Там дети часто устраивались с обратной стороны экрана, туго натянутого полотнища, и смотрели фильм в совершенной изоляции от курортной публики, наедине с героями фильма. Там на этих киноплощадках они впервые увидели фильмы с участием Чарли Чаплина – «Огни большого города» и «Новые времена». Рассказать об этом хоть с маломальским подобием тому, что они при этом ощущали и переживали, невозможно.  Надо просто быть 8-10-летним мальчишкой, со своей компанией сверстников развалиться против экрана на теплой мягкой траве и воспринимать непосредственно и открыто наивный, милый и смешной мир гениального человека, почти ребенка, почти твоего сверстника. Они растворялись в этом мире, абсолютно верили ему и абсолютно принимали как свой собственный. И как им было весело при этом! Хохотали не то чтобы до слез и коликов – писались от хохота. Такого безоглядного и самозабвенного веселья Юра не помнил более в своей жизни.

Последний отъезд его из Хосты происходил так. Мама уехала раньше – ей надо было возвращаться на работу, а он пробыл еще некоторое время в гостях, до конца августа 1939 года. В день отъезда тетя Лиза и дядя Леша как-то слишком уж долго задержались на работе, потом в спешке доставили его к поезду в Сочи, но билета в кассе не оказалось или они просто опаздывали его купить, он не знал. Его стремительно затолкали в поезд, договорившись с проводником и сунув ему какую-то мзду. Мальчик оробел ужасно – мало того, что едет впервые в жизни один, и предстоит ехать почти сутки – нет билета, зайцем! А поезд сразу же и тронулся, оставив его наедине с равнодушным проводником в полном чужими людьми вагоне без вещей, без продуктов на дорогу и без копеечки денег.
Проводник отправил его на третью, багажную полку, велел не высовываться и ушел навсегда. До Ростова. А он мёртво залег на своей верхотуре, добросовестно исполняя его рекомендацию не высовываться. И не высовываясь, пролежал всю дорогу, до боли отлеживая бока (полка-то ведь деревянная, не мягкая), умирая от предполагаемой опасности, голода, жажды и необходимости сходить в туалет. Где-то уже под Ростовом пассажиры снизу заинтересовались им, предложили перекусить, но он отказался из скромности. При подъезде к Ростову его начала бить нервная дрожь, он буквально сотрясался ею, тщетно пытаясь унять её, но у него ничего не получалось.

Никакого негативного чувства к тете Лизе за её оплошность он не испытывал, понимая исключительность и случайность ситуации, а собой даже гордился, но боялся, что в довершение всех бед его еще не встретят и в Ростове. Встретили, поохали, поахали и скорее повезли домой откармливать и отпаивать. А тетя Лиза прислала покаянное письмо и потом всю жизнь казнилась из-за случившегося.
Этот почти трагикомический случай, явившийся как бы подытоживающей чертой под Юриными детскими путешествиями к морю, абсолютно не омрачил его впечатлений о нём, об этом волшебном черноморском побережье, о сказочной стране джунглей, тропиков и экзотики – он так и воспринимал до сих пор этот край и благословлял судьбу за её щедрость наградить его этим счастьем.

Десятилетия спустя он вновь оказался в этих местах. Ходил и почти ничего не узнавал. Старое довоенное угадывается фрагментарно в мощном преобразующем потоке новых зданий, кварталов, дорог, людей, вокзалов, набережных и целых районов. А под всем этим лежит, как погребенный слой почвы, как археологическое захоронение – прошлое. Нужно ли оно? Что оно этому новому? Куда его деть, если оно лежит и в нём самом? Поздняя осень… У мыса своего детства. Теплое солнце, стук желудей об  асфальт… И никаких следов его здесь жизни и жизни его родных. Никаких. Никакое следствие и никакие археологические раскопки не установят, что некогда здесь был мальчик, который купался в этом море, скитался в окрестных лесах, качался на лианах, умирал от хохота на фильмах Чаплина, обносил со сверстниками сады на полузаброшенных дачах. Зачем он был этот мальчик, если ничего не осталось от его бытия?! Как тут не вспомнить затертые слова: «а был ли мальчик»!

Может быть, лучше сказать об этом так:
                Острый запах тающих снегов
                С ледников кавказских поднебесий,
                Пляжи солнцезнойных берегов
                В обрамленье влажных темнолесий.
                Сонный скрип невидимых цикад,
                Колоннады четких кипарисов,
                Известковой галькою гремят
                Волны у обрывистого мыса.
                Вечная воды с землей война…
                Там, на этом пряном побережье,
                Как в песок ушедшая волна,
                Был и я в невобразимом прежде.         
Великая печаль обуяла его  в то посещение  старых и дорогих сердцу мест, и возносилась она, вопрошая, к холодному ночному небу осени. Печально звенят дрожащие звезды о холодную твердь пустынного неба…

А днем он вновь и вновь бродил по новой Хосте и её окрестностям, упорно пытаясь узнать вехи прошлого, ворошил воспоминания, пытался подружиться с настоящим, увидеть за ним не стираемое, вечное:

                За гребни гор дождящие громады
                Сместились ночью. Ясен небосвод.
                Сквозь кипарисов четких колоннады
                Сияет гладь открытых солнцу вод.
                Смиренный и задумавшийся мыс
                Над глубиной прозрачною навис,
                Где водорослей медленных извив
                Таинствен и изысканно-ленив.
                А в бухте безмятежная волна
                Ласкает теплый пляж, любви к нему полна.
                Спешащий с гор ручей, сорвавшись в водопад,
                Незло шумит под мирный скрип цикад.
                Диковинные звуки птичьих голосов,
                Колхидный дух полуденных лесов,
                И влажный воздух, и глициний аромат
                Тревожат сладостью, лелеют и манят.
                И было так всегда, и будет нынче, завтра,
                Как вечно повторяющийся сон:
                На берег вожделенный выйдут аргонавты,
                Которых соблазнит несбыточным Ясон.


                БЕСПЛОДНАЯ СМОКОВНИЦА

На севере в голубой дымке простиралась огромная страна – Россия. Но не та, которую мы знаем по недавней её истории и сегодняшнему дню, а другая – возвышенная и желанная. Нам надо вернуться в неё. Я вознёсся в высшие сферы, чтобы рассмотреть и выбрать лучшую туда дорогу. Среди серых, коричневых и жёлтых гор и плато (земля внизу выглядела, как рельефная карта) были видны две дороги – восточная и южная, а весь запад был скрыт в мутной мгле, за которой его как бы и не было. Восточная дорога была невнятна и не привлекательна, в ней таилась какая-то ненадёжность и опасность. Мы отвергли её. Южная – как прямая исполинская долина, рассекающая Гималаи, Тибет, Такла-Макан, Гоби и Монгольский Алтай. На севере она упиралась в хребты то ли Российского Алтая, то ли Саян. Туда-то нам и надо!

Сначала мы на каких-то попутках блуждаем по городам Ближнего Востока и Южной Азии. Пыльные дороги, серые одноэтажные дома, путаница грязных улиц, а народ, хоть и тёмен лицом, но одет по-европейски, что, впрочем, не вызывало удивления. Допотопные рейсовые автобусы, колыхаясь и скрипя, возили одинаковых людей то туда, то обратно, и мы наконец-то после трудных вопросов и бестолковых ответов узнали нужный нам маршрут к южной дороге, ведущей на север. Туда же с багажом в брезентовых мешках ехали и другие люди. Похоже, это были контрабандисты в сопровождении инструкторов-альпинистов.

Южная дорога, хоть и не асфальтовая, а гравийная и просто кое-как расчищенная на коренных породах и аллювиальных отложениях, была вполне сносной благодаря ровному дну и линейной прямизне трансконтинентальной долины. В моих представлениях о географии и геологии региона эта долина не значилась, но нынешняя её реальность не вызывала никакого удивления или сомнения в моих познаниях. Всё было так, как надо и не более того. Вокруг голые или слегка снизу покрытые чахлой травкой высоченные горы, не вызывающие ни любопытства, ни досады – только терпеливое ожидание их окончания.

Внезапно вместе с ними  окончился и наш путь. Мы упёрлись в громоздящуюся поперёк красоту залесённого хребта. Из-за него веяло Родиной. Дальше – идти пешком, всего каких-то 20 километров по прямой, но через хребет, полное бездорожье и кордоны. Вокруг толпятся подобные нашим попутчикам искатели счастья, прибывшие сюда раньше. Некоторые уже испытали горечь неудачи. Говорят, что этот участок пути можно преодолевать годы и всё равно безуспешно. Одни не преодолели трудности пути, другие строгости кордонов. Закралась тревога и неуверенность.

А кордон поразил необычностью. Надо было пройти тест, который состоял в метании и ловле необычайно красивого фаянсового предмета, более всего по форме своей напоминающего тарелку, но по красоте и предназначению соответствующего неизмеримо чему-то более значительному и возвышенному. Поэтому вульгарное слово «тарелка» к нему решительно не подходило. Чаша? Но у чаши несколько иная форма. Поднос? Нет, в подносе есть что-то подобострастное и унижающее. Поскольку у чаши есть её банальная родственница – чашка, то можно себе представить, что и у тарелки может быть какой-нибудь благородный не аналог, а дальний родственник. Например, по аналогии с чашей -  тарела или тарель. Да, пожалуй, на этом и стоит остановиться!
Итак, эту тарелу, нет, всё-таки лучше – тарель надо было бросить высоко вверх, попасть ею в висящую на стене подобную же фаянсовую тарель, не разбив при этом ни ту, ни другую, и поймать свою подброшенную, не дав ей упасть на пол.

Тест пройдёт тот, кто сделает это семь раз подряд. А контролёром, хозяином и вершителем наших судеб был явно нечестный и подлый человек, который якобы забыл начать отсчёт моим броскам, хотя я успешно проделал это уже не менее семи раз. На мой недоуменный вопрос, когда же начнётся испытание, он, якобы спохватившись и якобы смутившись, наконец, начал считать. И мне пришлось снова проделать всю процедуру бросания, с замиранием сердца следя за полётом тарели, её звонким столкновением со своим двойником на стене и барахтающимся падением под зловещий счёт негодяя, когда мне с невероятным  усилием, прыжками и вывертами каждый раз удавалось поймать её.
И вот я услышал – семь! – И вслед за этим неискреннюю  похвалу: - Ты молодец, выполнил двойную норму. Тебе можно переходить к следующему.

Держа в руке тарель и механически фиксируя её перламутрово-акварельную роспись, подспудно наслаждаясь изысканной красотой восточного орнамента и цветовой гаммой тарели, я вдруг стал медленно прозревать, узнавая в контролёре встречавшегося мне ранее человека. Боже мой, да ведь это тот самый художник, то ли абстракционист, то ли  ещё какой-то там андеграунд, который безуспешно добивался своей персональной выставки, пытаясь представить публике и официозу своё дерьмо. Белый круг, уродливые до неузнаваемости, но всё же летающие евреи, люди-кубики, дурацкие и бессмысленные,  и вообще нечто принципиально неопределимое – жалкие потуги на творчество. Но как ему хотелось славы и денег! Мне даже было жаль его тогда. И вот теперь – определяет судьбы, и при этом не хочет, чтобы мы попали туда, куда хотели мы. Но я всё-таки прошёл его!

А дальше – испытание водой. Поначалу оно было даже очень приятным. Широкая река, но в какой-то как бы пещере с высокими сводами. И светло. Но не от солнца – его не видно. Вода в реке чистая-чистая и совсем не холодная. В ней плавают мои друзья, Саня Борсук и Наташа Гоухберг. Но как-то врозь. Она на середине реки, на  самой её глубине, а он в сторонке, где помельче. Она, как всегда, красива и весела, а сейчас в воде и почти нагая и вовсе – просто прекрасна. Машет мне рукой, приглашая в воду. И я вхожу в реку, стараясь быть  на  высоте:  и покрасивее и попривлекательнее. Для этого втягиваю живот, который у меня и без того плоский и с рельефными квадратами мышц. Напрягаю грудные мышцы (они у меня маловаты), ещё более выпрямляюсь для придания фигуре атлетической стройности. И чувствую, что действительно хорош: и высок, и ладен, и зубы сияют весёлой улыбкой. Захожу поглубже, но вода так чиста и прозрачна, что вижу на дне даже мелкие цветные камушки.
- Юрка, смотри, не ударься, там мелко! – кричит Наташка. Но я вижу, что уже можно нырять и эффектно бросаюсь в воду, погружаясь в прозрачную глубину. Мы беспечно барахтаемся, плещемся, дурачимся. Я вижу, что нравлюсь Наташке, а она мне тем более, но не перехожу грани дружеских отношений. Ах, если бы не Сашка! Но я ведь люблю его и совсем, совсем не могу перейти ему дорогу. С чувством потери удаляюсь от неё и выхожу на берег.
И вдруг вода начинает стремительно прибывать, течение усиливается, мощный поток подхватывает моих друзей и уносит. Я знаю, что там, ниже по течению река ныряет в тоннель и далее вода струится по лабиринтам то вверх, то вниз, увлекая всё в неведомое. 
               
Ужас охватывает меня, но я утешаю себя воображаемой картиной: Наташа и Саня не погибли, они задержались в одной из камер, где над водой осталась воздушная подушка. Они переждут там это бедствие и вернутся к свету и освобождению! И тут я понимаю, что эта река и эти пещеры – тоже одно из умышленных и искусственных препятствий, устроенных злодеем-художником.
И тут меня тоже подхватывает вода, вместе с ней я проношусь какими-то каналами, водопадами, пещерами и, наконец, меня выносит в спокойный разлив, и я вплавь добираюсь до берега Родины. Он горист и безлюден. Лишь некоторое время спустя к берегу прибивает еще четырех человек. Они странны и нелепы в этой ситуации: в партикулярных костюмах, с портфелями, в очках. Я догадываюсь, что это учёные. Биолог круглолиц, пухленький, сквозь очки виновато и тревожно смотрят голубые глазки. Встретившись с моим понимающим взглядом, слабо и застенчиво улыбается. Математик сух душой и отрешён, занят собой или какой-то проблемой. Другие – в зыбкой неясности.

Я вижу, что после этого потопа моя вожделенная страна пустынна и бесплодна. И я снова и снова думаю о друзьях, о том, как они были бы сейчас здесь необходимы и что их союз тоже не имеет продолжения, и, может быть, всё-таки было бы лучше, если бы вместо Сани был я…
Но надо что-то делать, надо возрождать. С той стороны, из-за разлива к берегу прибивает яблоко. Я думаю: это то, что нужно. И обращаюсь взорами туда, на ту сторону, за разлив. И вижу там детей, сидящих на бережке, и улыбающихся и грызущих яблоки. Я им кричу:
- Дети, бросьте мне яблок! Красное, розовое, жёлтое, белое и зелёное! – И они стали бросать мне их, и, ловя эти замечательные плоды со спелыми коричневыми семенами внутри, я понял, что ещё не всё потеряно. Вот они: красное, розовое, жёлтое, белое и зелёное. Пять штук. А то первое (я съел его) тоже было зелёным, но коричневые семечки я сберёг.