Сосед по даче

                С. Арбитман

                Сосед по даче

               Моя сестра с мужем приобрели дачу на берегу Иркутского моря. Море это образовалось после строительства плотины Иркутской ГЭС, Ангара разлилась и заполнила низины, появились отличные заливы, и со временем на берегах этих заливов появились садоводческие общества. Дачка моей сестры располагалась в обществе «Ерши», на берегу живописного Ершовского залива – четыре сотки и маленький домик. Мне тогда было немного за тридцать, жили мы в Ангарске, дачи у нас не было, атмосфера у нас в городе из-за Нефте- Химкомбината и Белково – Витаминного комбината была мерзопакостной, поэтому мы летом срывались к сестре. Подышать чистым воздухом, покупаться, позагорать, витаминов употребить. Было нас четверо – я с женой, и двое сыновей. 

                Домик был маловат. Одна комната, маленькая веранда, и чердак, обшитый вагонкой , в котором было две кровати – раскладушки. И, конечно, когда мы собирались все вместе, с семьей моей сестры – было тесновато.
   Однажды мы сидели вечером, ужинали, и Матвей, муж моей сестры, предложил сделать пристройку к дому, еще одну комнату метров 16. Тут надо отметить, что он был чистый гуманитарий, учитель истории, и мог забить гвоздь, но с риском поранить себя или того, кто окажется рядом. Но зато организатор он был замечательный. Не случайно он почти всю свою жизнь был директором школ и Педучилища, и все возглавляемые им учреждения были неизменно передовыми.
Строитель из меня тоже был никакой, я никогда ничего не строил, но зато у меня была книга «Как построить сельский дом», я с увлечением читал о фундаментах, стенах, стропилах, надеясь когда – ни будь тоже приобрести дачный участок и построить там летнее жилище.
 

        Матвей в меня верил. И стал мне предлагать в следующий отпуск начать строительство этой самой пристройки. В силу некоторого алкогольного опьянения воля моя была ослаблена, он довольно быстро меня уговорил, и я не просто согласился, но даже проявил энтузиазм.
- Давай, Мотя, я нарисую проект, а ты доставай материал. Следующим летом и начнем.
Назавтра я действительно нарисовал нечто вроде проекта, мы прикинули, сколько надо бруса, половой рейки, шифера, вагонки и кирпичей, цемента и песка: теоретически я был слегка подкован, чтение этой книги про сельский дом оказалось весьма полезным. Матвей обещал к лету все достать, мы сидели и смотрели на домик, и нам уже виделась пристройка с солярием на крыше. И мы мысленно уже сидели на крыше - солярии и пили чай и не только, и обсуждали международное положение.
Мы уехали домой, и я напрочь позабыл про это строительство. А Матвей не забыл. Он, оказывается, планомерно закупал всякий стройматериал, мне об этом ничего не говорил, полагая, что я человек слова, все помню и готовлюсь к стройке века.


        И вот в июле мы приехали в Иркутск на день рождения Матвея. Так совпало, что это был первый день моего очередного отпуска. Никакой связи с этой пристройкой. Случайное совпадение. Ну, сидим, гуляем, закусываем, выпиваем, настроение улучшается. А тут Матвей мне говорит:- «Ну, ты молодец! Подгадал с отпуском, я уже почти все собрал, завтра можно начинать». С большим трудом сконцентрировав мысли, я спросил:- «Ты это о чем, Мотя? Чего начинать – то?» Матвей подозрительно посмотрел на меня, шучу – не шучу, потом, убедившись, что не шучу, сказал обиженно:- «Так ты забыл про пристройку? А я всю зиму доски и всякое другое собирал».


        Я все вспомнил, мне стало стыдно, пары в организме значительно добавили уверенности и оптимизма, и я сказал, закрывая путь к отступлению:- «Да ты что, сомневаешься во мне? Хоть завтра можем начать!»
У жены отпуска не было, она благословила меня на трудовой подвиг и вечером уехала домой вместе с детьми. А я остался догуливать. И, почуяв свободу, догуливал столь интенсивно, что финал банкета совсем не закрепился в моем сознании. Заночевал я, как выяснилось утром, в квартире родителей жены.


        Утром в восемь раздался звонок, противный, резкий, кувалдой по темени. Это звонил Матвей. И я убедился в исключительных организаторских способностях моего правильного зятя.
-Ну, ты еще спишь, бездельник? Мы же условились на восемь. Тут внизу грузовичок ждет, я договорился. Поедем в одно место, там рейку заберем, и на дачу. Давай, давай, шевелись!
-Мотя! Ты что, совсем, что ли? Я голову поднять не могу, а ты про рейку. Я вообще подыхаю. Давай завтра, а?
-Никаких завтра. Я же сказал – машина ждет. Ладно, по дороге пивка купим, полечишься. Жду пять минут.


        Ну, что делать, против танка не попрешь. Побрел я в ванную, посмотрел в зеркало, то, что я увидел, мне активно не понравилось. Побрызгал на лицо, почистил зубы, попил воды из крана (благо, что вода ангарская, чистая и холодная даже в июле), и побрел на голгофу, сдаваться этому прорабу.
Как грузили половую рейку под июльским солнцем – это грустная история. Не знаю, как у кого, но мне пиво приносит облегчение первые десять минут, а потом еще хуже. И когда я трясущимися руками уложил последнюю рейку, было ощущение, что меня долго держали под водой и, наконец, выпустили подышать свободно. Но, как ни странно, похмельный синдром тоже увял. И я на себе испытал благотворное влияние трудотерапии.


        На даче вокруг дома высились груды досок, кирпича, брус и рубероид. Матвей потрудился на славу. Действительно, материал  для пристройки был в наличии. Бери топор, пилу – и вперед, с песнями. Мы попили чаек, чего-то поели, Мотя хлопнул меня по плечу:- «Давай, осмотрись, инструмент проверь, и начинай потихоньку. Сосед, Вася, если надо, поможет, да и Фарид тоже. Я им говорил, что ты приедешь. Вот вечером придут с работы – спроси, что непонятно». И уехал мой прораб в город, на работу.


        Я улегся в тени и стал себя жалеть. В смысле - « зачем меня понесло на эту галеру?» Но потом, движимый чувством долга, привитым мне комсомолом и партией, я все же поднялся и достал наш знаменитый проект. И принялся очищать от травы и кустов то место, где должно было взвиться до неба наше строение. Ну, пусть не до неба, но метра на три точно.
Вечером пришли соседи. Настоящие строители. Дружная и трудолюбивая татарская семья. Глава семьи лет двадцать тому уехал с женой и детьми из-под Казани на Север, завербовался на стройку. Был он потомственный плотник, на стройке пришелся ко двору, проработал там двадцать лет, обрусел и получил там русское имя Вася. Потом, выработав северную пенсию, уехал в Иркутск, купил квартиру и приобрел участок рядом с сестрой. И построил дом, небольшой, но аккуратный, с резными наличниками. Сразу было видно, что работал приличный мастер.
А сын его, Фарид, окончил строительный техникум. Ну, Вася устроился плотником  и продолжал трудиться, а Фарид – прорабом где-то в городе.


        - О, строитель приехал! Ну, давай, показывай, что надумали с Матвеем. Он нам даже проект не дал посмотреть.
- Да какой проект? Так, несколько листиков в тетрадке.
Но я все же показал эти листики настоящим специалистам. В целом проект был одобрен, я получил несколько ценных советов насчет фундамента, крыши, еще чего-то. Зато инструмент был забракован полностью.
-Пила совсем плохой, тупой совсем. На работу возьму, поточу, разводка сделаю. И топор барахло. Два дня помахаешь – руку испортишь. Тоже возьму, настрою как надо.
-А чего его настраивать? Топор не рояль.- Тут вмешался Фарид,- Ты чего споришь, если не понимаешь? Топор твой тупой, насажен не под тем углом, топорище неровное, топор ведет влево. Точно, помашешь пару дней и запястье вспухнет. Молчи уж, строитель хренов.
Назавтра Вася принес инструменты, показал кое-что – и я начал стучать, махать, пилить и забивать. И, как водится, втянулся.


        На другой стороне улицы, напротив сестриного участка, располагался брошенный, но огороженный кусок земли, на котором ничего, кроме сорняков, не росло, домика не было, хозяина тоже никто не видел. Соседи по обе стороны этого рассадника сорных трав сильно возмущались, и справедливо, потому как эти травы распространялись во все стороны со страшной силой. А тут я заметил, что этот злосчастный участок распахан, даже посажено что-то, и в углу стоит маленькая будочка. Наверное, для садового инвентаря.


        Вечером приехала сестра, привезла провиант, чтобы я не упал от истощения. Я спросил:- «А что, напротив хозяин объявился? Вон распахали все, посадили, будка появилась».
-Да, появился мужичок с женой, купили этот участок, дом строить собираются. А пока приезжают на автобусе, ковыряются помаленьку. В основном он, жена работает где-то, а мужичок, похоже, на пенсии. Приедет – познакомишься.
        Назавтра вышел утром на крыльцо, вижу – трудится на участке этот новый хозяин. Действительно мужичок. Ростом ниже метра шестьдесят, худой, на голове шапка из газеты, копает яму и дымит при этом сигаретой. Если бы не седина, издали можно было бы принять за пацана - семиклассника. На меня он не среагировал, ну и я тоже решил не начинать знакомство.


        Я делал фундамент. Очень ответственный момент. Если фундамент просядет или разрушится – вся работа насмарку. Но на странного соседа изредка все же поглядывал. А он действительно был странноват: копал свою яму, через полчаса выдыхался, садился на корточки, продолжая дымить, закашливался и долго не мог остановиться. Потом, напившись воды, снова с остервенением продолжал копать, невнятно бормоча что-то похожее на ругательства.


        Где-то к вечеру он вдруг обратился ко мне. Голос у него был густой и зычный, такой голос мог бы принадлежать гиганту- басу из оперного театра. От неожиданности я вздрогнул, уж больно голос этот не соответствовал тщедушной внешности соседа.
-Земляк, у тебя курево есть? У меня закончилось. Завтра приеду, верну.
Сигареты у меня были в избытке, целый запас. Ну, взял я пачку, пошел к соседу – перекурить за компанию и познакомиться.
- Я брат хозяйки вот той дачи. Пристройку решили сделать. Тесно, когда все наезжают.
- Да уж, догадался, что ты не спец, движения лишние, да и думаешь долго каждый раз, что делать дальше.
- А ты что, строитель?
- Да нет, просто насмотрелся на всякое строительство,- как - то уклончиво ответил сосед. Я представился, спросил:- «А как тебя зовут, садовод?»
-Костя Сураниди, грек.
-Самый настоящий? Как же ты сюда попал, в Сибирь?
-Ну, будет время – расскажу.
Мы сидели, курили, молчали. Потом грек Костя снова закашлялся, сильно и надолго.
- Слушай, Костя. Похоже, ты не очень здоров, завязывать надо с куревом.
- Да сам знаю. Воспаление легких у меня было, чуть шнурки не завязал, еле вылечили. А легкие с тех пор слабые, и бронхи.  Дыхалки не хватает. Но не могу курево бросить, хоть застрелись. Ну, ладно, кореш, мне домой пора. Спасибо за сигареты, завтра верну.
- Да ерунда. Давай, до завтра…


        Назавтра Костя приехал, когда я уже ковырялся со своим фундаментом.  Он подошел, вернул сигареты, посмотрел на мою работу, одобрительно хмыкнул.
- А ничего получается, земеля. Ну, давай, давай, строитель – любитель. А я пошел дальше копать. Могилу себе.
- Слушай, а действительно, чего ты копаешь? Подвал под домом, или что?
- Конечно, подвал, что же еще? Два на два, ну и вглубь метра на три. Скоро доски подвезут, сделаю опалубку, залью бетоном, сверху два люка деревянных, один над другим для теплоизоляции. Не подвал – конфетка будет. Ну, а потом над ним домик построю, из бруса, под шифером.
-Слушай, это двенадцать кубов земли, тяжело. Вот скоро одному землю выбрасывать из ямы – глубоко будет. Я тебе, когда углубишься, помогу, вместе докопаем.
- Тебе самому тут дел -  начать и кончить.
- Да не волнуйся за меня, у меня отпуск 24 рабочих дня, плюс воскресенья и отгулы – целый месяц впереди, несколько часов не задавят.
- Ну, если так, то давай, поможешь. За мной пузырь. С омулем.


        И я действительно дня три помогал Косте докопать этот подвал. Я копал и наполнял два ведра песком, а Костя вытягивал их, привязанных к веревкам, и высыпал в кучу. Он быстро уставал, мы садились за стол во дворе за домом моей сестры, курили и разговаривали. О своей жизни он ничего не рассказывал. Это было странно, но я не лез с расспросами. И мы почти подружились.
Однажды Костя принес овощи и кусок говядины. И спросил, можно ли сварить на газовой плите моей сестры борщец.
- Конечно, что за вопрос? А ты что, умеешь готовить?
- Не умел бы – не брался. Слушай, я тогда положу мясо в ваш холодильник, чтобы не протухло.


        В полдень он пришел. Поставил вариться бульон, взял доску и стал нарезать овощи. Я застыл в изумлении. Это была профессиональная работа. Нож мелькал, как лопасти вентилятора, было впечатление, что Костя в следующее мгновение оттяпает себе палец.
- Ну, Костя, ты и даешь! Ты что, поваром работал?
- И поваром тоже. Как-нибудь расскажу.
А потом мы ели борщ. Замечательный, наваристый, душистый – настоящее произведение кулинарного искусства. Поели, покурили, поговорили – и Костя пошел мыть посуду. Он закатал рукава рубахи, и я увидел на левой руке огромный и страшный шрам, от локтя до запястья. Шрам был старый, но по тому, как выболела рука, было понятно, какой глубины была рана.
- Что это, Костя? Тебя что, пытали?
- Да нет. Это замостырка была.
- Погоди, замостырка – это когда зэки себе специально рану делают, чтобы в больницу попасть и от работы отлынить. Ты что, сидел?
Костя грустно посмотрел на меня, потом куда-то вдаль, помолчал и тихо ответил:- « Почти восемнадцать лет. И еще пять «по рогам».
- Как это, по рогам?
-Это пять лет лишения прав, жить в поселении, нельзя селиться в крупных городах, отмечаться раз в неделю в милиции, много там всякого.
- Слушай, Костя, расскажи, если можно. Что ты молчишь, как партизан.
-Ладно, у тебя, я видел, настойка смородиновая есть, тащи, расскажу про свою жуткую жизнь.
И он рассказал. Собственно, ради его рассказа я и затеял это повествование…


        Костя Сураниди был грек из Батуми. Раньше городок звался Батум, переходил из рук в руки из-за бесконечных войн, 300 лет был под властью Османской империи, но в конце восемнадцатого века русско - грузинские войска отвоевали этот город, присоединили его к России, назвали на грузинский манер Батуми и, что особенно важно, для оживления экономики и торговли в этом районе, дали городу статус порто – франко. Ну, короче, город свободной торговли, без таможенных пошлин. Настоящий подарок от царской власти.


До того Батум был захудалым городишком тысячи на четыре жителей, как во всяком приморском городе кого там только не было: и грузины, и абхазы с греками, русские и армяне, персы, и евреи, естественно. Как в приморском городе без евреев? Греки образовали там небольшую колонию, рыбачили и слегка подрабатывали контрабандой. А тут – порто-франко! Население быстро выросло в несколько раз, а греческое особенно. И стали греки заниматься рыбной ловлей легально, для отвода глаз, а контрабанда превратилась в основную сферу деятельности. Конечно, этим хлебным делом занялись не только греки, но они были основными мореходами, поэтому оставались вне конкуренции.


        Этот подарок с порто-франко продержался восемь лет. Потом царские власти, увидев, что масса товаров проплывает мимо кассы, возмутились и прикрыли эту лавочку. Но поздно спохватились. Уже население увеличилось в несколько раз, бедная греческая колония разрослась до приличного поселка, наладились прочные торгово-закупочные каналы, связи с полицией – как говорится, «поздно пить Боржоми, коли почки отвалились». И контрабанда благополучно процветала сто лет, до прихода советской власти.
Наиболее богатые греческие семьи обзавелись кое-каким рыболовным флотом, под видом рыбалки плыли в соседнюю Турцию, там затоваривались контрабандой и, стараясь миновать сторожевые заслоны, привозили товар к родным берегам. Конечно, за много лет были налажены связи, нужные люди были прикормлены, бизнес приносил приличную прибыль. Между прочим, семья Сураниди была одной из самых успешных и богатых в этом греческом мирке.


        Во главе семьи было три брата: Адонис, Димитрис и Зенон. Старшим был Адонис – отец нашего Кости, который по паспорту был записан как Константинос. У всех братьев были дети, жены, внуки, словом, большая и дружная греческая семья.
В 21-м году в Батуми пришла Советская власть. Вообще-то греки не воспринимались опасными для власти, но сбежавшие от Советов белые офицеры, дворяне, монархисты и прочие чуждые вражеские элементы осели в Турции, а некоторые сумели добраться до Франции и других европейских стран. Бдительные чекисты предположили, что некоторые греки могут быть завербованы этими вражескими элементами и использоваться в качестве связных между ними и антисоветскими заговорщиками. Но разбираться было некогда, и для своего спокойствия чекисты приняли мудрое и типичное для революционеров решение - выселить всех этих греков к чертовой матери, а флот их реквизировать. А в их домах расселить близких советской власти людей. Это были, как правило, разные бедняки, люмпены и горлохваты, с восторгом принявшие принцип отобрать и разделить, как родной и справедливый.


        В начале 20-х годов советская власть еще не успела набрать тот градус свирепости, который характерен для тридцатых. Свирепой и жестокой эта власть была только по отношению к буржуям, дворянам и прочим идеологическим врагам. А разные греки, путающиеся под ногами, такой ненависти пока не вызывали. Никто к ним не врывался ночью, по мордам не бил, ничего в доме не переворачивал. Вежливо пригласили всех на площадь около церкви и объявили, что все должны собраться и переехать в другую область, а если кто хочет что-то продать, например, дом – пожалуйста, никаких препятствий.
        Ошалевшие греки пытались выяснить, почему, зачем, куда, когда? Главный чекист вежливо и доброжелательно ответил на все вопросы. Почему?- Есть решение правительства. Зачем?- Так требует революционная ситуация. Куда? – Вам сообщат позднее. Когда? – через 24 часа.


        Греки задохнулись от возмущения. Как это – вам сообщат позднее? Что можно решить или продать за сутки? Толпа раскалилась и назревал бунт. Чекисты посуровели, вынули свои револьверы, главный сказал неожиданно резко и зло:- « Кончайте базар, мать вашу! Не хотите по- хорошему – потащим силой. Если при этом будут жертвы – сами виноваты».
        Что делать? Все побежали собираться, вязать узлы и забивать чемоданы, бабы ревели, младшие дети тоже. Мужики бросились к соседям, не грекам, попытаться продать лодки, кораблики и дома, пусть даже в рассрочку, пусть на много лет. Но оказалось, что пока шло собрание, на всем греческом флоте поставили охрану и объявили флот этот реквизированным. И объявили всем, чтобы дома у греков не покупать, расселят в них бедняков.


        Некоторые, у которых были греческие паспорта, сговорились с соседями за большие деньги и рванули ночью в Турцию, чтобы потом перебраться в Грецию, но большинство, и среди них клан Сураниди, поехали в неизвестность. Как оказалось, в Красноярскую и Иркутскую область. Семья Сураниди и еще несколько осели в самом городе Иркутске. Костя был самым младшим в семье, ему шел пятый год.
Видимо, действительно всех этих батумских греков настоящими врагами не считали, поэтому, бросив в Сибири на произвол судьбы, больше не дергали. А им пришлось туго. Надо было устраиваться с жильем, с работой, налаживать связи, привыкать к суровому климату. Между прочим, климат, когда зимой минус 40-50 и полгода снег, явился главным врагом этих южных людей. Поэтому в первые годы некоторые заболели и покинули этот мир. В силу нежного возраста Костя не помнил, как происходило становление греческой общины на чужой земле, но в течение нескольких лет все как-то устроилось. По рассказам родных – очень тяжело.


        Отец Кости, Адонис, был старшим и главным в этой большой и дружной семье. Как бы крестный отец. Был он невысокого роста, толстоват, с большим носом и квадратной челюстью. На семейном совете его слово было решающим и последним. А жена его, Костина мать, была настоящей греческой красавицей, под стать своему имени Айоланта. Высокая, на голову выше мужа, стройная, с настоящим греческим профилем, гордо несущая свою красивую голову. Два старших Костиных брата были в мать: высокие, стройные красавцы, с природными фигурами гимнастов. А Костя получился маленького роста, примерно метр шестьдесят, но тоже гибкий, стройный и мускулистый. И красивый. И маленький рост его не портил и ему не мешал.
Адонис потерял свой адмиральский жезл. Каждый устраивался, как мог. Сам крестный отец пытался наладить какой-то бизнес, ничего не получалось – не было связей и опыта жизни в условиях Сибири, он стал подрабатывать, где придется. А его красавица Айоланта, которая всегда только содержала в порядке свой богатый дом и воспитывала детей, вынуждена была стирать и гладить белье чужим людям. И Адонис не выдержал, на третий год этой сибирской эпопеи у него внезапно остановилось сердце.


        Главным в семье стал его младший брат Зенон. Он оказался предприимчивым и живучим. Еще там, в Батуми, он был самым удачливым контрабандистом в семье, у него были самые обширные связи и он проворачивал самые серьезные операции. Поэтому в Иркутске он довольно быстро нашел пути в криминальный мир, заработал там определенный авторитет и через несколько лет наладил привычный контрабандный бизнес. Поскольку ограничений в передвижениях по стране у греков не было, Зенон со своими сыновьями, а иногда и с братьями Кости уезжали в Батуми, Сухуми и Гагру, где у них были  налажены связи с местными, затоваривались заморским товаром и, рассыпавшись по поездам, мелкими партиями привозили все в Иркутск. Конечно, это было рискованно, но Советская власть все силы тратила на бесконечную борьбу с бесчисленными врагами, а уголовный мир казался этой придурковатой власти менее опасным и социально близким.

 
        Костя, как и все молодые в семье, пошел в школу. И, как все, стал впитывать лозунги, понятия и идеологию Советов. Дома, во избежание неприятностей, политических разговоров не вели, так что Костя рос обыкновенным советским ребенком. Впервые он почувствовал укол, когда его не приняли в пионеры. Объяснили, что он спец - переселенец. Дома сказали, что не надо расстраиваться, может, оно и к лучшему. Почему «оно к лучшему», Костя не понял, но успокоился и больше в общественную жизнь не лез.

 
        К пятнадцати годам Костя развился в стройного мускулистого парня, с прекрасной рельефной фигурой. И пошел по совету учителя физкультуры в секцию гимнастики и акробатики. И за два года получил самый высокий юношеский разряд и стал чемпионом города среди юношей. А однажды к ним в секцию пришли люди из цирка, посмотрели ребят и предложили Косте выступать в цирке в группе акробатов. Верхним. Сказали, что ты почти готовый для цирка, порепитируешь  месяца два – и вперед. Ну, Костя, конечно, согласился, тем более что школу уже окончил.
И начались для Кости творческие трудовые будни. Стал он разъезжать по стране со своим цирком, постепенно отдалился от семьи, виделся со своими урывками, что и как – узнавал из писем братьев.


        А в начале 37-го года у них в труппе появился конный номер «Джигитовка Темирхановы» Их было трое парней, темноволосых джигитов, сам папаша Темирханов и очаровательная белокурая наездница, белокожая, гибкая и смелая. Они как бы крали её для жениха, она убегала на коне, при этом все они совершали немыслимые трюки на своих скакунах – словом, номер был ударный и пользовался бешеным успехом. Эта красавица наездница была из поволжских немцев, звали её Элфрид, но в жизни, конечно, Эллой. Эти горячие кавказцы специально пригласили её в номер для контраста. Эффектней воровать белокожую северную красавицу.


        Элла была чуть выше Кости, а на каблуках и с пышной прической – выше значительно. Костя, когда впервые увидел её на репетиции, немного задохнулся. Таких красивых, с такими огромными голубыми глазами он девушек не встречал. И он быстро, а может быть, мгновенно влюбился. Но свои шансы посчитал сомнительными, поэтому попыток к сближению даже не предпринимал. Так, страдал в отдалении. И всегда смотрел из-за занавеси на их выступление. А однажды инспектор манежа, имеющий зубодробительное название шпрехшталмейстер, посмотрел на Костю и спросил:- «Что, парень, на Элку глаз положил? Отличная деваха! Давай, действуй, что ты все в занавеску дышишь?»
-Ну, что Вы? Она не для меня, вернее, я не для неё. Вон она какая, красивая! И выше, и старше на два года. Она на меня и не смотрит совсем.
-Вот что, парень, я тебе скажу. Я тут каждый день у выхода стою, наблюдаю. Как ты тут дышишь в занавеску, так и она каждый ваш выход здесь, как привязанная. На кого, интересно, она смотрит? Подумай.


        Костя подумал и решился на первый шаг. В ближайший же выходной в цирке он пригласил Эллу погулять по городу, может в кино сходить, может посидеть где-нибудь. При этом он здорово вибрировал, опасаясь отказа. Но Элла сразу, не раздумывая и не кокетничая, согласилась. И они пробродили и проговорили весь день. И обнаружили полное совпадение вкусов, взглядов и интересов. Их как бы бросило друг к другу. Ну, любовь, что тут скажешь? И разгорелся бурный и честный роман, до того бурный, что через два месяца ребята решили пожениться.
Конечно, впереди перед ними маячили серьезные трудности. Ребята трудились в разных коллективах, в различных амплуа, создать семейный номер было в ближайшие годы невозможно. Поэтому их, вероятно, ждали впереди длительные разлуки. Но кто думает так далеко, когда молод, влюблен до невозможности, и счастье вот оно, рядом.


        Свадьбу сыграли в цирке Шапито, в каком-то небольшом городе. Костя дал телеграмму домой, что привезет молодую жену через месяц, когда закончатся гастроли в этом городе. И они отметят это событие с греческим размахом. Элла тоже дала телеграмму своим в немецкий поселок под Саратовом, что они приедут после гастролей.


        Вот у Булгакова в «Мастере и Маргарита» есть эпизод, когда Воланд произносит загадочную фразу:- «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила». И Берлиоз через некоторое время, переходя через улицу, поскользнулся на этом масле и попал под трамвай. Это история про то, что человек предполагает, а Всевышний располагает. А для наших молодоженов такой Аннушкой, разлившей масло, явилось назначение Комиссаром НКВД Николая Ежова в конце 36-го года.


        До него с 34-го по 36-й шефом НКВД был Генрих Ягода. Его основной задачей было развернуть в стране репрессии после убийства Кирова, почистить ряды партийного руководства, уничтожить сохранивших влияние в партии старых деятелей Каменева и Зиновьева, ну, и заодно, других, кто попадется под жернова. И, естественно, всех, кто работал под руководством этих двурушников и шпионов, мечтавших уничтожить советское государство и убить Сталина и верных его соратников. Естественно, Ягода блестяще справился с этим сложным и ответственным заданием. Но к сентябрю 36-го Сталин решил, что Ягода уже не нужен, что-то загордился, силу стал набирать – пора притушить эту свечку. Он послал в Политбюро из Сочи, где грел свои государственные кости, телеграмму, в которой прямым текстом посоветовал убрать Ягоду, и назначить его зама Ежова. Совет Сталина обсуждать не стали. Было бы интересно посмотреть на члена Политбюро, рискнувшего защитить Ягоду, этого еще вчера всесильного человека. В то время по настоящему всесильным был только один человек в стране, собственно, он уже был не человек, а Вождь.


        Ягоду, которого Горький ласково называл Ягодкой, арестовали, обвинили во всех мыслимых и немыслимых грехах и преступлениях, как водится, арестовали всех его замов и других сотрудников, и к 38-му почти всех расстреляли. Так же расправились с членами семьи этого презренного троцкиста,  включая и престарелых родителей. Из большой семьи остался живым только сын, но и тот сменил фамилию и сгинул где-то в неизвестности.

        В это проклятое кресло посадили Ежова. Этот был монстр посильнее предшественника. Он не просто выполнял поручения, но проявлял при этом инициативу. При нем разросся ГУЛАГ до размеров целого государства, репрессировали огромное количество военных, все высшее руководство НКВД, работавшее с Ягодой, последних старых партийных руководителей Бухарина, Рыкова и других, развернулись стройки по всей стране силами рабов- заключенных. Этот борец за чистоту народа предложил составлять и рассылать на места разнарядки, сколько нужно репрессировать по первому списку (расстрел), а сколько по второму (лагерь лет на восемь) Ну, а на местах деятели были тоже творческими работниками. Часто в Москву посылали просьбы увеличить количество репрессированных, потому что вскрыли дополнительно еще много других врагов. Ряды людоедов в стране увеличились кардинально…


        Причем здесь для наших героев Аннушка, разлившая масло? А притом, что при этом упыре Ежове начались впервые в стране этнические репрессии и чистки. Наши молодые строили планы будущей счастливой жизни, то есть предполагали, а божок на земле располагал. Однажды на одном из заседаний Великий Вождь высказал предположение и озабоченность, что некоторые малые народы ненадежны, имеют связь с разными подрывными элементами в стране и за рубежом, наверняка шпионят в пользу Англии, Японии и Германии. Надо бы разобраться с ними, товарищ Ежов.


        И товарищ Ежов разобрался. В течение 37-го года наряду с разными репрессиями этот передовик – стахановец Госбезопасности сумел провести 14 этнических операций против всяких вредных народов. Греческая операция была предпоследней в этом страшном людоедском ряду. 1-го декабря закрыли все греческие школы в стране. Как рассадник греческого национализма. Через десять дней все управления НКВД получили секретные шифрограммы. В них утверждалось, что греческая разведка через своих соотечественников получает шпионские сведения для Англии, Японии и Германии. С 15-го декабря начались аресты, а к концу декабря все эти греческие шпионы, диверсанты, антисоветчики были арестованы. Все от 20 до 60-ти лет. Гуманная советская власть арестовала только мужчин, детей, стариков и лиц женского пола не тронули. Как они будут жить без кормильцев – никого уже не интересовало.


        А наших молодых тогда осенью домой не отпустили. Цирк переехал на новые гастроли в город, где было стационарное здание, теплые помещения для артистов, для зверей и животных. Пообещали, что к Новому Году отпустят обязательно. Костя получал письма из дома, все нормально, их ждали и его молодую жену уже все любили.
        Перед Новым Годом их отпустили на месяц, а в город приехало несколько дополнительных номеров. Темирхановы пригласили в свой номер другую девочку, из Москвы. Обновленная цирковая труппа приготовила большую Новогоднюю Программу. Костя с женой накупили подарков, обговорили все с руководством – и бегом на поезд! И не стали посылать телеграмму, сюрприз будет...


        Как только Костя открыл дверь, на него пахнуло воздухом горя и страха. Мать, еще больше высохшая, с огромными темными глазами и такими же темными кругами вокруг этих глаз, с ужасом взглянула на молодых и прошептала:- «Вы что, мою телеграмму не получили?»
-Какую телеграмму, мать? Что, кто-то умер?
-Господи, я надеялась, что хоть один уцелеет,- мать заплакала, раскачиваясь из стороны в сторону,- арестовали всех, Костикос, неделю назад. Я тебе телеграмму дала, чтобы не приезжал.
-Как это всех? Кого это всех?
-Ну, всех, и дядьев твоих, и братьев родных и двоюродных, и мужей сестер всех, кто греки. Только вот дети да женщины остались, как жить, как жить?
- Не может быть, мать! За что всех - то? В чем обвиняют?
- Ты забыл, как в Батуми было, мы же тебе рассказывали. Никто ничего не объяснял, погрузили и повезли. И сейчас то же. Схватили всех и увезли. Вообще всех греков в городе. Вы давайте, поешьте с дороги, отдохните малость – и на вокзал.


        Тут мать заметила молодую жену, посмотрела, глаза её потеплели, она подошла, погладила её по волосам, обняла и поцеловала. И сказала:- «Ты прости, дочка, что так получилось. Видишь, какое горе на нас свалилось?  Вы почему телеграмму не получили?
- Так мы уже в поезде были, неделю ехали.
Пообедали как на поминках. Костя с тоской глядел на чемодан с подарками, половина из которых предназначалась людям, сидящим в тюрьме. Голова гудела от этой убойной информации.
- Слушай, мать. Ну не могу я уехать сразу, надо сходить к друзьям, разведать, где они, почему арестовали. Ну, что-то надо делать?
- Ты что, меня не слышал?! Надо немедленно уезжать, пока не позвонили на Литвинова, в это НКВД. Вас кто-нибудь видел?
-Может быть, я не заметил.
-Тогда дуй на вокзал, за билетами.
-Поздно уже, завтра утром схожу, - и они проговорили всю ночь, мать знакомилась с невесткой. Заснули под утро, мать шепнула Косте:- « Замечательная девочка, ты её береги».


        А утром постучали. Вошли двое, спросили, кто здесь Константинос Сураниди. Мать осела и заголосила. Её успокоили:- «Не волнуйтесь, мамаша, мы его как свидетеля. Зададим несколько вопросов и привезем обратно». Элла бросилась на Костю, еле оттащили.
-А это кто?- спросил один из органов.
- Сестра его, - ответила мудрая мать.
- Да не переживайте, сестра, ничего мы с вашим братом не сделаем, - и увели Костю к машине. На двадцать лет.


        Их было трое, этих из органов. Водитель оставался в машине. Костю посадили на заднее сиденье в центре. Два в черном уселись по обе стороны, для надежности придавив Костю. Мать и Элла выскочили на улицу, бросились к машине, один из органов опустил стекло и крикнул:- «Вы что, не слышали, мы его как свидетеля, к вечеру дома будет. Кончайте трагедию, соседей пугаете!»
В машине Костя спросил:- «Чего же вы меня придавили, ребята? Я что, сбегу, если я свидетель?» Вежливость с лиц бравых чекистов будто стерли резинкой. Один из них, постарше и, наверное, выше званием прошипел:- «Заткнись, сволочь, а то морду расквасим при попытке сопротивления». И они еще плотнее придавили Костю. И Костя с тоской и страхом понял, что из категории свидетелей он переведен в заключенные. И всю дорогу у него в голове застряла и крутилась мысль, кто же видел его с женой и стукнул в КГБ.


        Костю привезли в Иркутскую тюрьму, затолкали в одиночку без всяких объяснений, и просидел он там трое суток. Поначалу он стучал в дверь, требовал следователя, ему отвечали, что когда надо – тогда вызовут. На второй день надзиратель рявкнул:- «Будешь еще шуметь – определим в карцер на десять суток. Молчи и жди, крыса вражеская!»
На четвертые сутки, часа в два ночи, в камеру вошел детина – надзиратель, ногой разбудил Костю:- «Вставай, к следователю вызывают». Шатаясь со сна, побрел Костя в кабинет следователя.


        В кабинете было тепло и сухо. За столом сидел молодой, суховатый, с редкими волосами и глубоко запавшими глазами человек, внимательно и доброжелательно разглядывавший Костю.
-Ну, вот и настало время познакомиться, молодой человек. Извините, но пришлось наводить справки о вас, вы здесь давно не бывали, в Иркутске. Начнем, пожалуй. Имя, фамилия, возраст, где живете, кем работаете, семейное положение и так далее.
Костя успокоился, расслабился от спокойного тона следователя, его клонило ко сну, он подумал, что, может быть, он действительно свидетель, а держали в камере – так надо было справки наводить. Вдруг следователь резко и громко спросил:- «А кто ваша жена? Быстро и подробно отвечать!»


        Костя вздрогнул, окончательно проснулся и, стараясь быть спокойным, рассказал о жене, о том, какая она циркачка, о немецком её происхождении, о том, что связи с родней у неё редки и эпизодичны. Следователь встал, походил по комнате, встал за спиной Кости и вдруг громко прямо в уши спросил:- «А зачем ваша мать сказала про жену, что это ваша сестра?»
-Да мать, думаю, не хотела впутывать её в наши проблемы. Она Эллу вообще в первый раз видела.- Следователь снова уселся за свой стол, как-то недобро улыбнулся и начал:- «А теперь послушай сюда, как на самом деле. Мы сначала думали, что ты так – мелкая рыбешка. Ну, посадим вместе с родственниками за компанию. А сейчас выяснилось, что ты самый активный член этой шпионской банды. Маленький незаметный циркач, мать твою! Ездишь по всем городам, собираешь через своих греков шпионские данные о секретных объектах, а потом твоя немка передает через своих это все в Германию, а может еще куда. Ничего, все раскопаем! Лучше будет, если сам расскажешь, связи, адреса, имена. Вот бумага – пиши!»


        Костя задохнулся от неожиданности. Такое он даже придумать бы не смог. Он не знал, плакать или смеяться. Уставившись на следователя, он выдохнул:- « Это фантазия какая-то, вы смеётесь или как? Какие шпионы, какие греки и немцы? Мы никого и в глаза не видели».
Следователь грустно посмотрел на этого нового греческого шпиона, затушил папиросу и позвал надзирателя. – Уведи этого. Ничего, тут огромные мужики признавались, а ты, сморчок сраный, мигом сдашь свою агентуру,- и начались для Кости тяжелые времена.


        Поначалу следователь опасался применять к Косте силовые приемы дознания. Уж больно он был мал и худ. Его вес и так был около пятидесяти, а в тюрьме от переживаний, скверного сна,  баланды он мигом потерял еще килограмм  пять – шесть. Поэтому его стали прессовать морально. Допросы преимущественно ночные, часто перекрестные, когда один следователь «добрый», а другой «злой». Часами заставляли стоять, пока голова вообще отказывалась думать. И каждый раз показывали признания от каких-то греков, главным образом из родственников, где они признавались в преступной связи с «резидентом» Костей, с указанием городов и дат контактов. Все было точно, города гастролей и даты соответствовали действительности. До Кости дошло, зачем понадобилось держать его три дня предварительно. Они, эти сволочи, выясняли его передвижения по стране, чтобы все доносы выглядели правдоподобно.
Костя,  улыбаясь, сказал:- «Зачем, гражданин следователь, держали меня трое суток? Я бы и сам рассказал, где и когда были гастроли. Могли бы время сэкономить».


        Следователь встал, закурил, у него слегка подрагивали пальцы. Он подошел к «резиденту», посмотрел куда-то в сторону. Потом вдруг развернулся и точно, резко и профессионально ударил Костю в лицо. Костя отлетел и потерял сознание. Очнулся в камере, половина лица вспухла и глаз заплыл. Два дня его не трогали.
На новом допросе следователь обрадовано сообщил, что наконец-то жена его, Гражданка АССР Немцев Поволжья Элфрид Сураниди, в девичестве Крамер, призналась в своей шпионской деятельности, полностью его изобличила и тоже взята под стражу. И помахал перед Костей бумагой с Эллиным признанием.
- А я могу ознакомиться, что там Элла рассказала?
- Ишь ты, какой умный! Ты сейчас этот протокол порвешь, а он подлинный, вдруг твоя эта, как её, Элфрид, передумает снова всё рассказать. И так мы неделю добивались этих показаний.


        Костя все понял. И на просьбу дать очную ставку с женой получил резкий отказ. Тогда Костя сделал официальное заявление под протокол. Он заявил, что жена его Элфрид  Крамер – Сураниди никогда никакой шпионской деятельностью не занималась, и её признание в этой деятельности может быть получено только под пытками. И он никогда не согласится её оговорить.


        После этого процесс пошел как-то вяло. Следователь снова предъявлял  новые свидетельства шпионской деятельности, но когда прозвучало имя его старшего брата Александроса,  Костя просто засмеялся. Из всех его братьев в политику полез только этот Алесандрос, которого все называли просто  Сандрос.  Мать его здорово ругала, говорила, что грекам не нужно сотрудничать с этой подлой властью. Но Сандрос сначала стал верным комсомольцем, потом верным большевиком, вырос до второго секретаря горкома партии, был витриной мудрой национальной политики СССР. А матери однажды сказал, что власть правильно выселила их из Батуми, контрабанда наносила большой урон социалистической экономике. Мать горестно вздохнула и сказала:- «Значит, правильно помер твой отец во цвете лет, да еще и почти половина родственников?»
- Ну, что поделать, лес рубят – щепки летят,- ответил большевик – спецпереселенец  любимой коммунистической присказкой. Мать больше с ним на эту тему не заговаривала, да и вообще старалась поменьше раскрывать рот в его присутствии…


        -Зря смеёшься, щенок! Этот ваш Александрос оказался большой сволочью, пролез в партию и втерся в доверие, а сам добывал секретные сведения и передавал их тебе. Я с ним три месяца возился, пока он во всем не признался. Надо было его сразу шлепнуть. Теперь из-за него все руководство горкома полетит за потерю бдительности.
        Вообще с греками проблем не было. В циркуляре предписывалось арестовать всех мужчин и отправить в лагеря, не объясняя причин. Ну, стерли очередной малый народец на всякий случай – и дело с концом. Но деятельный и хитрый следователь, увидев, что здесь может быть замешана немка и партийный руководитель, мигом сообразил состряпать громкое шпионское дело с политическим оттенком. И мысленно прицеплял уже очередной  кубарь в петлицы.


        Вместо торжественного банкета по окончании этого громкого дела следователя ждал большой облом. Дело в том, что относительно русских немцев был другой циркуляр, значительно отличавшийся от греческого. Немцы были разбросаны по всей стране, жили компактно и в Украине, и в Белоруссии, и еще во многих местах, но основная масса проживала на территории Автономной Советской Социалистической Республики Немцев Поволжья. Это тоже была витрина национальной политики СССР. В циркуляре было предписано арестовать всех немцев, проживающих в приграничных районах, в Украине, Белоруссии, работающих на военных заводах и секретных объектах. А «советских» поволжских немцев не трогать. Это уже потом, в июле 41-го, их всех в одночасье сгребли и выселили в Казахстан и Среднюю Азию. А тогда, в 37-м, эту витрину дружбы народов решили не ломать.


        Между прочим, Элла по совету Костиной матери сразу уехала к себе под Саратов. Все разговоры об её аресте и признаниях были чистым блефом. Следователь, узнав, что Элла сбежала, совсем не расстроился. – Ничего, -  думал он, - признаний у меня хватает, а то, что сбежала – доказывает её виновность, честные люди не бегают от органов. Когда надо – мигом найдем, -  интересно, что все Костины родственники и друзья – греки, писавшие о связях с немецкой разведкой через Эллу, в глаза её не видели, а многие и не знали вообще об их с Костей женитьбе.


        Когда дело распухло до необходимого объема, следователь принес эту папку начальнику. До этого он подробно не распространялся о следствии, так, доложил вскользь, что наклевывается интересное дело с одним из греков. Получив одобрение, почти полгода выбивал показания, сочинял стройную структуру этого шпионского логова, и когда все вроде бы срослось – пошел докладывать. Начальник, бегло ознакомившись с делом, одобрительно потер руки, обозвал следователя настоящей ищейкой и, мысленно прикручивая очередную шпалу, пошел докладывать Начальнику Управления.

 
        Вечером того же дня нашего следователя вызвали к своему начальнику. Тот сидел красный, смотрел в стол и вертел в руках пустой мундштук. И постукивал им по столу. Очень тревожный знак. У следователя засосало под ложечкой, и взмокли ладони.
- Ты что это, мудило, решил меня подставить?! У тебя кто главное звено? Правильно, немка эта, Крамер. Из поволжских. А какое указание было из Москвы? Не знаешь, говнюк!? Поволжских немцев не трогать. Теперь без этой немки все твои признания на подтирку. А ты дело успел зарегистрировать, все чин по чину, протоколы, связи, агентура германская. Меня Начальник Управления час мордой по столу возил. Все управление чуть под монастырь не подвел, сыщик, мать твою!
- И что же теперь? – просипел следователь пересохшим ртом.
- Ну, генерал распорядился, чтобы ты сдал дела. Потом будем разбираться, что это – дурость или умысел с вредительством.
Следователь с ужасом понял, что светлое будущее для него захлопнулось. Вскоре он был осужден за преступную халатность и, наверное, расстрелян. Во всяком случае, Костя о нем больше никогда не слышал.


        Обо всем об этом Костя тогда, естественно, не знал. Просто его забыли на неделю, он с отчаянием думал о близком конце. Все закончилось, следствие, заключение, дело закрыто – скоро приговор, и конец жизни. Любовь, семья, планы на будущее. Раз – и нет ничего. А главное, что ни в чем не виноват ни он, ни жена молодая. Все сволочи сочинили! От бесконечных мыслей и отчаяния Костя постепенно сходил с ума.


        Через неделю его вдруг снова вызвали на допрос. Костя был уверен, что следователь скажет о закрытии дела и передачи его в суд. И силы почти покинули Костю, молодого, в сущности, совсем еще мальчишки. Он неплохо держался весь период «следствия», где-то внутри теплилась надежда, что, в конце концов, правда восторжествует. Ну, должен же кто-то из «свидетелей» сказать правду о полной абсурдности этого шпионского сценария. А тут ушла надежда. И было невозможно представить, что через день – два его выключат из жизни, как гасят лампочку выключателем. Ноги стали ватными, он шел, как глубокий старик – инвалид.


        Следователь стоял у окна и курил, глядя на улицу. Костя заметил, что это другой человек. Плотный, выше предыдущего, и волосы густые и темные. Этот новый отослал конвоира и повернулся лицом к Косте. Косте стало жарко и гулко в груди. Перед ним стоял Сергей Глухих, Серега – Бурят, как звали его в детстве, друг и одноклассник его старшего брата Александроса, ну, того, кто полез в политику и стал секретарем горкома. У Сереги было круглое скуластое лицо, слегка раскосые глаза, темные прямые волосы, как говорили про таких в Иркутске:- «У парня брацковатое лицо». Это если в предках случался бурят, кровь сильная, бурятские черты проявлялись иногда даже в четвертом поколении. У Сереги и так были узковатые глаза, а когда он смеялся – глаза превращались в щелочки, ну вылитый бурят. Вот и звали его в детстве Бурятом.
        Сергей долго и внимательно разглядывал Костю. Наконец вздохнул и сказал тихо:- «Да, Костя, серьезно с тобой поработали. Ты чего такой худой, не кормили, что ли?»
- Да нет, давали, что положено, гражданин следователь.
-Вижу, ты мне не доверяешь, Костя? А я тебе зла не желаю.
-А кому доверять?! Тут даже сыновья Зенона все, как один, про меня понаписали, братья двоюродные, даже Саша, друг твой, большевик, признал себя шпионом. Кому доверять?!


        Костя от перемены декораций постепенно начал впадать в истерику. Сергей налил ему воды, подождал, потом сказал тихо, но твердо и властно:- «Все, кончай дергаться, пора поговорить серьезно. И Зеноновы сыновья, и сын Димитроса признались, с ними так поработали – многое могли бы подписать. Но сейчас это твое дело ликвидировали. И всех их в лагерь, как простых греков, без шпионажа. Ну, конечно, за антисоветскую пропаганду.  А вот относительно тебя и брата  Александроса дело серьезней. Саша не просто грек, он партийный руководитель, его отпускать нельзя. Поэтому его дело выделили в особую папку, и обвинение будет очень серьезным. Наверное, обвинят в идеологической диверсии или пропаганде троцкизма, мало ли причин осудить предателя – партийца. Этим делом сейчас занимаются высокие люди. А вот с тобой – не ясно. Мне поручили разобраться и выяснить, какую подрывную работу ты выполнял, тебя тоже нельзя выпускать чистым».
- Как это – подрывную работу? Меня ж эти родственники оговорили, сам сказал.
- Да не может Управление признать, что дело велось полгода – и пустышка. Что-то должно быть, новое дело начнем. Но попроще, на небольшой срок. Вместе подумаем, что тебе предъявить.


У Кости не осталось сил думать и обсуждать это новое дело. - Ладно, Сергей, - сказал он следователю,- подумай, а я устал, сил нет. Думал, расстреляют меня завтра.- И его увели в камеру. Эту ночь он практически не спал, с одной стороны – родился заново, с другой – надолго ли?


        Утром наш бывший шпион, и будущий какой-то другой преступник после утренней баланды вдруг почувствовал резкую боль в желудке. Столь сильную, что он сжался в комок и стиснул зубы, чтобы не закричать. Потом все же заколотил в дверь, вызывая доктора. Тюремный доктор, пожилой прокуренный циник, предположил, что Костя проглотил что-то специально, чтобы попасть в больничку. Он сделал Косте промывание желудка, дал порошок и оставил полежать пару часов.
-Ничего у тебя нет, парень. Симулянт ты. Дурак, будешь снова симулировать - только срок себе добавишь.


        После обеда приступ повторился, еще сильнее, чем утром. Костя терпел – терпел, но все же не выдержал, снова заколотил в дверь. А в больничке вместо этого старого циника оказалась молодая женщина – врач из вольнонаемных. Она пощупала, послушала, потребовала машину с конвоем и увезла Костю в Областную больницу на рентген. А там врачи определили язву, близкую к прободению. И Косте сделали операцию, вырезали три четверти желудка.
Дня через два врач Елена Петровна при утреннем обходе вдруг спросила:- «Костя, а у вас есть брат Виктор?»
-Есть, а вы откуда знаете?
-Ты меня не помнишь? Я тебя тоже не узнала вначале, только когда прочитала, что ты Сураниди – пригляделась и узнала брата Виктора. Я тебя последний раз видела лет десять назад, ты был совсем мальчишкой.


        И Костя вспомнил эту бывшую подругу Виктора, Ленку, с которой тот дружил несколько лет, бегал с ней на Иерусалимское кладбище за яблоней и ранетками, которая вечно крутилась в их мальчишеской компании. После окончания школы Ленка уехала в Москву, к тетке, и там окончила мединститут. Пути их с Виктором разошлись.
- Ты, Костя, мне ничего не рассказывай, я про Виктора и всю вашу семью все знаю, и что арестовали всех – тоже. Надо потерпеть, может, все образуется. Думаю, что здесь большая ошибка или вредительство.
        И начала врач Елена лечить Костю, как родного, и всячески оттягивать его выписку. Провалялся в больничке Костя два месяца, Елена все находила всякие осложнения. Но наступило время выписки назад в камеру. И сразу его вызвали к следователю.


        В Иркутске в то время было три объекта «государственной важности» - Иркутный мост на транс – сибирской магистрали, Глазковский мост, соединяющий левый и правый берега Ангары и построенный в 36-м году, а также завод Тяжелого Машиностроения им. Куйбышева, тоже построенный в эти годы на базе каких-то еще царских мехмастерских.
-Слушай меня, Костя, -  сразу начал следователь, - Я написал, что ты в августе взорвал Глазковский мост.
-Как это? – опешил Костя, - я в августе был здесь, в тюрьме!
-В том - то и дело! И ты был в тюрьме, и мост стоит на месте. Первая же проверка покажет, что дело дутое, что ты признался в том, чего не было. И тебя могут посадить просто как грека, за компанию. А это совсем другой коленкор, поверь мне.- И Костя пошел думать.


        А через пару дней, когда Костю вновь завели в кабинет следователя, он увидел сидящего на стуле незнакомого человека. Сергей поднялся из-за стола, сказал:- «У вас десять минут» - и вышел из кабинета. Незнакомец поднял лицо, и у Кости упало сердце. Это был его старший брат Александрос, с разбитым лицом, со свернутым, как у боксера носом, с выбитыми зубами. И почти парализованной левой рукой. Это был бывший второй секретарь горкома, занимавшийся развитием промышленности в городе. Это был бывший первый красавец и покоритель женских сердец. А сейчас это был худой, побитый и поломанный человек.
Они обнялись, Александрос просипел:- «Я все знаю, Костя. Времени у нас мало, давай главное. Я согласен с Сергеем, подписывай эту чушь и двигай в лагерь, там легче. Сергей постарается отправить тебя в Тайшетлаг, там Зенон сколотил группу греков и уже в авторитете, он тебе поможет. А то ты совсем дохлый, загнешься мигом. А моя песенка спета. На днях дело передадут в тройку, будет суд без меня и адвоката, и, наверное, конец. Если мать увидишь - скажи, что я ни в чем не виноват. И Альбине тоже».
        Зашел Сергей, посмотрел на часы, обнял Александра и вызвал конвоира. А Костя подписал признание в совершенной диверсии.


        Врач Елена вызвала Костю под предлогом очередной проверки. Осмотрев его, она предложила снова положить Костю в больницу.- Ты истощен, говорила она, - у тебя признаки дистрофии, шумы в легких. Подержу здесь, подкормишься,- Но Костя после разговора с братом твердо решил идти по этапу в зону, тем более, что Сергей обещал Тайшетлаг, где дядя Зенон, где ему помогут. И твердо сказал Сергею, что все, дело закрывай и передавай в суд.- Понимаешь, суда сейчас нет, практически, только для уголовников. А для вредителей, политических и разных прочих тройки из представителей КГБ, партийных и советских руководителей. Вот эти трое и решают по пятьдесят дел в день, а то и больше. Без подсудимых. Сколько дадут тебе - не знаю.


       Перед тем, как передать дело в тройку, Сергеев начальник все же перечитал допросы, обнаружил явную туфту со взрывом моста, и исправил на подготовку к взрыву и этого моста, и других объектов. Потом, через много лет, Костя видел свое дело. Там этот Сергеев начальник приложил записку, что факт взрыва был признан осужденным ошибочно в состоянии эмоционального возбуждения, он подготовку выдал как свершившийся факт.


        Эта тройка даже вникать, похоже, не стала. Увидели, что парень что-то собирался взорвать и признался – влепили десять лет и объявили врагом народа. С поражением в правах еще на пять лет. И пошел в начале ноября Костя по этапу, в Тайшет.
        Вскоре, 25-го ноября, Ежова сняли, как и его предшественника Ягоду. Потом его обвинили в терроризме, в подготовке вооруженного переворота, в шпионаже, и еще много в чем, арестовали и через год расстреляли. А в конце ноября, когда Костя пошел по этапу, в тюрьме вдруг переселили всех заключенных со второго этажа, растолкав их по другим камерам. А в освободившиеся за одну ночь камеры приволокли всех следователей Ежовского призыва, а также некоторых руководителей и наиболее активных надзирателей. Новый нарком Берия начинал новую чистку КГБ. Между прочим, Ежов на суде заявил, что почистил 14000 работников КГБ, и чувствует себя виновным, что мало вычистил: кругом были враги. Берия снова начал чистку, в результате почти все следователи и руководители были арестованы и по большей части расстреляны. Сергей тоже попал под раздачу и был расстрелян. А Берия, решив показать, какой он справедливый, затеял пересмотр дел тех, кто еще в тюрьмах. И некоторые дела были действительно пересмотрены. Косте надо было пересидеть еще с месяц – возможно, дело было бы пересмотрено. Не судьба. Костя, когда узнал про это все – еле выдержал...



        - Слушай, а что с женой твоей стало, с Эллой? – спросил я.
- Она вернулась в цирк, года три пыталась обо мне узнать, писала, ходила куда-то – везде глухо. С матерью моей поддерживала контакт, пару раз приезжала в Иркутск. В последний приезд, в конце сорокового, набралась храбрости, пошла к начальнику управления. То ли она ему понравилась, то ли оказался более-менее человеком, вот он и сказал:- «Срок у твоего огромный, не жди, разводись и строй новую жизнь, молодая еще. А он вряд ли дотянет до конца». Ну, она поговорила с матерью, они поплакали, и мать её отпустила. А потом она вышла замуж за какого-то циркового, родила двоих, живет где-то, я не интересовался. А всю её родню, весь поселок выселили в июле 41-го в Казахстан, в степь, половина померла в ссылке.
Он надолго замолчал, уставившись в стол. Потом выпил залпом стакан настойки, встал и ушел.


        Дня через два я снова пристал к Косте:- «Ну, расскажи, что дальше было, как там, в лагере тебе пришлось?»
- Да ну его на хрен, у меня от воспоминаний сердце давит. Давай, чифирнем лучше.
Он принес алюминиевую кружку, черную внутри, вскипятил в ней воду, насыпал в кипяток целую пятидесяти граммовую пачку чая, закрыл сверху блюдцем и стал ждать. Минут через десять снял блюдце – в кружке был черный как деготь напиток. Сделав несколько глотков, предложил этот чифир мне. Я попробовал – было горько.
- Ну, как, керя?
- Да пока никак. Горько очень.
- Погоди, выпей еще, будет кайфово.
Он с наслаждением пил мелкими глотками, я тоже, хоть и без наслаждения. В конце концов, он оживился, глаза заблестели, он заметно повеселел. А у меня бешено застучало сердце и слегка затуманило голову.
- А, давай, кирюха, слушай дальше! Самому интересно повспоминать эту б***скую жизнь, - и я приготовился слушать…


        - Ну, отправили меня в Тайшет. Тогда, правда, этот лагерь назывался как-то по - другому, вроде как Южный исправительный, или что-то похожее, забыл уже за столько лет. Это уже потом, в 43-м, его назвали Тайшетлаг, а в году примерно 46-м передали в Братское управление лагерей. Но все один хрен, лагерь каким был – таким и остался. Только расширялся с годами.
        Поселили меня в политический барак, как подрывника – террориста. И сразу я встретился с дядькой своим, с Зеноном. Там сидело человек двадцать греков,  Зенонова команда. И два моих брата двоюродных. Среди них. Один из братьев этих тоже писал на меня донос. Обнялись, Зенон был в авторитете, место мне хорошее определил, греки все расположились в одном месте. Для меня Зенон освободил место на нарах рядом, согнав то ли троцкиста, то ли бухаринца. Все греки сгрудились вокруг, появилась какая-то еда и водка, настоящая бутылка, с залитой сургучом пробкой.
-А водка-то откуда?
-Тут много вольняшек, много чего можно через них достать, если умеючи, - Зенон хитро улыбнулся и я понял, что он нигде не пропадет. А потом я охмелел, и сидел рядом с Зеноном, и тихо рассказывал ему обо всем. И спросил, между прочим, как же мог вон тот, брат мой, на меня так нагло настучать?


        -Ну, ты прости его, когда бьют, как скотину и яйца раздавливают – все подпишешь. Мало кто выдерживает. Вот здесь, в бараке есть и бывшие большие командиры, еще с гражданской. Так они все почти признания подписали. И большевики, которые еще с Лениным начинали – тоже не выдержали. Кого пытают, кого семьей пугают, по -  всякому.
-Ну ладно, если один или два. Но ведь почти десять родственников на меня показали, что я шпион. Это как?
-Да только трое и подписали, которые тогда тоже в тюрьме были. А остальные, что ты рассказал, уже год в лагерях были, они даже о тебе и не слышали. Нас всех арестовали до твоего приезда. А протоколы, что тебе эта сволочь показывал – туфта полная, состряпал сука, хасиклис ( подонок по - гречески)…


        И начались для Кости лагерные будни. Было в лагере несколько бараков, два из них для политических. Сначала все политические и уголовники селились вместе. И интересный получился казус – почти все уголовники сильно возненавидели политических. Они оказались ярыми патриотами. – Как же так, сволочи, - возмущались эти воры, грабители и даже убийцы со сроками 25 лет, - шпионить в пользу Японии или Англии? Вот мы честные воры, а вы хотели Родину продать! Передавим вас всех, б***ей!


        В одном из бараков паханом среди уголовников был вор в законе по кличке Болт. Фамилия его была Болтунов, и когда он впервые попал за решетку еще пацаном за какую – то мелочь, то, естественно, получил кличку Болтун. Но когда попал вторично за грабеж с огнестрелом и получил большой срок – а с ним и авторитет на зоне, то сказал, что отныне его кличка Болт. Так Болтом его впоследствии и короновали.
        А в этом бараке был один из политических, большевик с дореволюционным стажем, какой-то деятель Интернационала. Когда осудили Каменева и Зиновьева и расстреляли, то почти всех их соратников тоже кого расстреляли, кого осудили на разные сроки. А наш зиновьевец получил десять лет, остался верным ленинцем – коммунистом и считал, что его взяли по ошибке.
        Однажды, когда его в очередной раз оскорбили уголовники, он, как на митинге в году 18-м, разразился лекцией о том, какая будет жизнь при коммунизме, как все будут честно работать, как ликвидируют всех воров и прочих уголовников. И его понесло. Тут вмешался Болт. – Как это всех ликвидируете, сморчок вонючий? И воров в законе?
- Таких, как ты, Болт, в первую очередь!


         Не надо было ему этого говорить. Но его точно занесло, он почувствовал себя на трибуне многотысячного митинга. Болт нахмурился, сказал зло:- «Ладно, революционер, мы тебя поняли, заткни хлебало!»
        Ночью кто-то воткнул в мозг этого непримиримого большевика через ухо заточку. Утром его обнаружили уже холодным. Прибежало начальство, устроило генеральный шмон, ничего не нашли. Приехала комиссия, был большой скандал. Политические пожаловались, что испытывают давление и угрозы со стороны уголовников. Вот и решили отделить всех, кто по 58-й статье, от социально близких и неопасных власти уголовников.


        Дядя Зенон сколотил греческую группу, дружную и монолитную. И в неё вписались впоследствии и несколько бывших военных и два директора крупных заводов. Все, конечно, вредители и изменники. И Зенон стал в этой группе как бы паханом, его все слушались. Более того, он сумел через одного вольнонаёмного наладить некоторые связи с тайшетскими в уголовном мире. И поэтому был своим и среди уголовников в лагере, его они политическим не считали, как, впрочем, и всех греков. Ну, пострадали за нацию, ничего не попишешь. Для Кости это явилось подарком судьбы, что у него был такой дядя. Вообще Зенон, этот старый контрабандист, обладал криминальным талантом, он мог мигом перетащить почти незнакомого человека на свою сторону. Если бы другая судьба, он бы стал или крупным руководителем, или разведчиком. А здесь, в лагере, он завербовал сержанта из Белоруссии, и они периодически в «камере хранения» шмонали сумки очередных «жмуриков», вольный переправлял теплые вещи в город, там сбывал краденое, а в зону приносил чай, еду и деньги. Эти трое все делили поровну, об этом бизнесе Зенон никому ничего не говорил, даже сыну и племянникам. Костя узнал об этом уже после освобождения.
- Если бы не дядя Зенон, я бы через полгода шнурки завязал, честное слово.


         В лагере было три производства: лесоповал, лесопилка и какое-то литейное производство. Семейный совет решил, что самое приемлемое для Кости по его состоянию – обрубка сучьев на лесоповале. Зенон договорился с бригадиром, нашли кое-какую теплую одежду – и вперед.
        Питание этих современных рабов было строго регламентировано. Кто выполнял более 79-ти процентов нормы, получали 500 грамм хлеба, и вечером похлебку из соленой или мороженой рыбы, иногда с капустой и мороженой картошкой. Кто 50 процентов и ниже -  400 грамм хлеба, но уже без похлебки. А ниже 30-ти процентов – только 300 грамм и живи – радуйся. Все было рассчитано на сортировку людей. Кто посильней – пусть поживет и поработает, а кто слабый – через пару месяцев в «доходяги» и на кладбище  с фанерной табличкой, на которой химическим карандашом был наскребен номер. Еще пара месяцев – и от человека даже следов не оставалось.


        Государство рабочих и крестьян было с самого начала густо замешано на грандиозной и наглой лжи своему народу. Люди мало задумывались, как это случилось, что за двадцать лет в самом справедливом государстве было арестовано в общей сложности более 16-ти миллионов всяких врагов, подрывных элементов, шпионов и диверсантов с вредителями. И многие говорили:- «Наши органы просто так не арестовывают. Вот меня же не трогают». И самое странное, что когда его все же «трогали», он  про себя думал, что это ошибка и с ним разберутся, а вот сосед по нарам – точно вредитель. И даже сейчас в 2012 году, когда открыты многие архивы и напечатано много книг, люди ленятся читать и с раздражением говорят:- « Да кончайте вы об этих репрессиях, надоело!» Это опасно, потому как дает возможность,  если появится такая необходимость или желание у власти, повторить все это безобразие без сопротивления народа.


        Поначалу Костя не вырабатывал больше 50-ти процентов. Он быстро уставал, у него начинали трястись руки, и болела спина. Поэтому он получал только 400 грамм хлеба без похлебки. И если бы не Зенон, он бы точно месяца за три, вырабатывая все меньше и соответственно получая все меньше, попал бы в доходяги и лежал бы, слегка прикопанный в безвестной могиле, скорей всего вообще голый. Но дядька умудрялся раздобывать хлеб, иногда рыбные консервы или селедку и, уведя Костю подальше от любопытных глаз, вечером подкармливал племянника. И Костя постепенно втянулся и скоро начал выполнять больше 80-ти процентов и получать вожделенные пол килограмма хлеба и похлебку. Похлебку, особенно из соленой рыбы, можно было есть только с огромной голодухи, поэтому иногда она воспринималась почти как черепаховый суп.


        Один из примкнувших к Зенону директоров был из Украины. Почти каждый вечер он начинал свою вечную песню про то, как он воевал в Гражданскую. Потом учился, из дохлого царских времен заводика построил современный мощный завод. Сутками не спал, запуская новое оборудование. И вот финал. Его обвинили в злостном вредительстве и саботаже, песок сыпал в станки и менял чертежи так, чтобы в итоге получалась бракованная продукция. Но ведь это наглая ложь! Как же так можно, товарищи!


        Обычно первым не выдерживал комбат, здоровый плечистый мужик, с изуродованным на допросах лицом. – Слушай сюда, красный директор! Ты заглохнешь когда – нибудь? – басил он из своего угла, - я вон тоже всю Гражданскую оттрубил, ранен был, один из первых получил орден Красного Знамени. А потом арестовали Тухачевского и других, и всех, кто с ними воевал или служил – замели как предателей, вредителей и шпионов. Из меня выбивали признание, что я был в организации Блюхера, шпионил в пользу Японии и разваливал Армию изнутри. Я поначалу смеялся, идиотами их называл, а потом две недели били и устроили очную ставку с Мишкой Головко, другом,  с которым и воевали, и служили потом вместе. Этот Мишка, глядя в угол, подтвердил, что я и шпион, и член подрывной организации Блюхера. Ну, что делать, сказал им, что подпишу. Родителей, сволочи, обещали посадить, а отцу под восемьдесят. Что теперь, каждый день рвать на жопе волоса? Ничего, прорвемся. Вот узнать бы, кто это все придумал и Сталину напел…


        В сороковом году, а потом и в сорок первом в лагерь привезли прибалтов – литовцев, латышей, эстонцев. Это тех, кого репрессировали после присоединения Прибалтики к СССР. Вообще их было в Иркутской области не так уж много – основная группа  расселялась в Новосибирской.
Многие были просто расселены по деревням и в городах, но наиболее опасных загнали в лагеря. Как водится, советская власть проявила изобретательность: по приезду семьи разделили, женщин, детей и стариков направили на поселение, а мужчин и взрослых сыновей – в лагерь. Запасливые и хозяйственные прибалты сложили в огромные свиной кожи чемоданы – сундуки лучшее из одежды, теплые вещи, свитера и куртки. Многие укрыли эти вещи клеёнками и побросали сверху окорока, колбасы, сыр  - все, что успели. В дорогу и на первое время.


       Органы оказались хитрее. Все эти сундуки и сумки отобрали и закрыли в отдельном вагоне. На вопли и просьбы достать хотя бы провизию власть не реагировала. И всю дорогу эти справные и когда-то сытые прибалты питались баландой и черным глинистым хлебом – 500 грамм на человека.
        В отношении тех, кто направлялся в лагерь, власть поступила особенно подло. По приезду в Иркутск семьи этих врагов советского строя расселили по разным местам, а мужчин – заключенных повезли в зону вместе с их сундуками. И не разрешили отомкнуть замки и вынуть хотя бы провизию и теплые вещи. Так и сложили в административном бараке в помещении, где хранились личные вещи заключенных, отобранные при аресте. Власть была честная, чужого не надо. Эти здоровые, рослые и спокойные мужики, осознавшие, что их жены и дети остались без теплых вещей и без продуктов хотя бы на первое время, стояли в полной растерянности, сжимая кулаки. Было видно, как ширится и крепнет в их душах ненависть к этой самой справедливой в мире стране.
- Между прочим, мне эти сундуки жизнь спасли, - заметил Костя.
- Как это?
- Потом расскажу, что-то расстроился я. Пойду, чифирчик сварганю.


        22-го июня 41-го года в четыре утра гитлеровская Германия напала на СССР. Уже горели города, больше половины самолетов было уничтожено прямо на земле, уже посол Германии сделал официальное заявление о начале войны с Союзом, обвинив Москву в неисполнении договора о ненападении и концентрации войск на границе. А Политбюро все утро уговаривало Сталина выступить с обращением к народу. Сталин, похоже, здорово растерялся. Он настолько уверовал в свою прозорливость и гениальность, что не мог даже представить подобную ситуацию. Разведка передавала ему кучу донесений от агентов с указанием даже даты начала войны. Но Великий Вождь отметал их, заявляя, что это все провокации. Он не мог поверить в решительность Гитлера начать военную операцию против Него, мудрого и непогрешимого.
Сталин упирался, заявляя, что ситуация еще не ясна, это, возможно, провокация, пусть выступит министр иностранных дел Молотов. И в результате в полдень по радио выступил этот исполнительный партийный бюрократ, которого Ленин назвал когда-то «чугунной задницей».


        Разница во времени с Москвой была шесть часов, поэтому тревожная весть дошла до лагерного начальства только к вечеру. На вечерней проверке зэки заметили странность в поведении начальника и его подчиненных. Лейтенант, проводивший перекличку, торопливо читал список, даже не дожидаясь иногда отзыва. После переклички начальник лагеря подводил итоги дня: кто проштрафился, кого в карцер, какой участок не выполнил задание, и какое наказание грозит им за это. А тут после проверки все молча повернулись и ушли в свой административный корпус.
В бараках разлилась тревога. Предположения были самые разные, один даже решил, что грядет полная амнистия, Сталин разобрался с этим безобразием и решил всех невиновных выпустить. Комдив Корнев, севший по делу Тухачевского и других, зло заметил:- «Дурак ты, колхозник. Столько ребят наших, что воевали в Гражданскую, как черти, а потом в Финскую и на Дальнем Востоке, посадили и расстреляли! Сталин что, слепой и глухой? Как без него могли трех из пяти маршалов к стенке поставить? Вот такие идиоты, как ты, и верят в доброго Сталина. Думаю, что в стране серьезная заваруха началась, может, восстание».


        Утром Зенон через своего вольнонаемного узнал, что началась война. Он под большим секретом сообщил об этом комдиву Корневу и комбригу по фамилии Сирота, сидевшему еще с 35-го года, после убийства Кирова.
Корнев выкатил глаза и прошипел:- «Да не может такого быть! Мы же с ними договор подписали о ненападении. Неужели Гитлер Сталину пистон вставил? И аккурат, когда всю Армию нашу раздербанили. Напишу Ворошилову, буду проситься на фронт».
        Через несколько дней о войне стало известно всем. Заключенные ходили озабоченные и молчаливые, руководство лагеря тоже. Наконец они получили необходимые инструкции из центра, собрали всех и объявили о войне, которая уже идет на территории Украины и Белоруссии, о том, что партия призывает усилить бдительность, поэтому послабок в режиме не ждите, особенно всякая политическая контра.


        Несколько военных командиров, сидевших вместе с Костей, решили все же написать Ворошилову. Они почему-то ему верили. Через Зенонова друга вольнонаемного переправили письмо в Иркутск, а уж из Иркутска, думали, письмо прямо к Климу в руки. Наивные люди. Все письма, особенно таким адресатам, посылали в КГБ, там их вскрывали и решали, что делать с просителями. А тут фамилии, воинские звания и адрес, где сидят. Письмо переправили назад, в лагерь, с требованием разобраться, как оно попало в областной центр и наказать этих просителей.
        Всех, кто был перечислен в письме, долго и с угрозами допрашивали, поместили в карцер, решили направить на самые гиблые работы. В отличие от тюрьмы, в лагере не пытали, поэтому никто не выдал канал переправки письма. А бывшие Красные Командиры пошли валить лес на дальний участок, два часа ходу по тайге, на продуваемых всеми ветрами сопках. Большой шанс схватить воспаление легких.


        В лагере организовали цех по изготовлению прикладов для ружей и автоматов. Нормы увеличили, за брак и невыполнение нормы наказывали так, что и не снилось раньше. Все объявлялось злостным саботажем. А в конце 41-го начальство получило разрешение расстреливать этих злостных саботажников. И некоторых доходяг расстреляли в назидание другим.
В 42-м положение на фронтах сложилось очень тяжелое. Почти два миллиона красноармейцев попало в плен. Молодые, ускоренно обученные необстрелянные лейтенанты гибли пачками вместе со своими солдатами. И тут кто-то из военного руководства страны вспомнил, что сидят в лагерях опытные и крупные командиры. Было решено перепроверить их дела, и не замешенных в прямой подрывной деятельности освободить, вернуть звания и направить на передовую – пусть кровью докажут свою преданность Родине.


        Однажды комбрига, комдива и трех полковников, что писали письмо Ворошилову, срочно вызвали к начальнику лагеря. Комдив Корнев, здоровенный плечистый мужик, слегка похожий на летчика Чкалова, не болел и тяготы лагерной жизни переносил стойко. Над ним здорово поработали в тюрьме во время следствия, у него был большой и глубокий шрам, разорвано ухо, выбито несколько зубов. И еще он слегка прихрамывал на левую ногу, ему повредили коленный сустав. Он горько шутил:- «За все войны, где я участвовал, у меня столько ранений не было». Воины решили, что все, песенка их спета.


        Вернулись они в барак поздно, на лицах было выражение слегка помешанных. Зенон кинулся к Корневу. Комдив отозвал Зенона в сторону и прошептал:- «Слушай, Грек. Ни хрена не понимаю. Сказали, что нам возвращают звания и форму, и потом краткие курсы и на фронт. Командирами. Тут точно можно с катушек съехать. Пока действительно форму не вернут – никому ничего. Мы все договорились молчать, вдруг все переиграют  там, наверху. И вместо формы – к стенке». Между прочим, Грек была лагерная кликуха Зенона, из всех греков только его так называли.


        И вот их снова вызвали к начальнику. Средь бела дня, когда все работали. Когда все вернулись вечером в барак, многим показалось, что у них поехала крыша. На своих местах сидели умытые, выбритые Красные Командиры, в новом обмундировании с блестящими ремнями, с кубарями и ромбами в петлицах. Форма сделала их совершенно неузнаваемыми, это были совершенно другие люди – значительные, умные и мужественные. И многие почувствовали некоторую робость перед этими людьми. На вечернюю перекличку этих генералов и полковников уже не вызвали.
Вечером собрали, что смогли и устроили отходную. Водки не было, наварили чифиру, посидели, поговорили, пожелали уцелеть на войне.


        Утром перед строем заключенных начальник объявил об освобождении командиров, о том, что Партия простила их и послала искупить свою вину в битвах за Родину. И они явились, эти командиры. Встали рядом с руководством лагеря. Комдив Корнев, старший по званию среди бывших зэков, покосился на начальника и сказал громко, чтобы все слышали:- «А ты почему честь не отдаешь, майор? Я же генерал, ты что, устава не знаешь? И Сирота генерал. И еще три полковника. У нас пятерых званий больше, чем во всем вашем управлении».

        Начальник лагеря побледнел, некоторое время размышлял, но перед ним действительно стояли генералы и полковники. Он вытянулся и отдал честь, а за ним и все остальные. Корнев произнес короткую речь, что они будут воевать честно и сделают все для разгрома фашистов. Пожелал всем здоровья и выжить. Потом все они повернулись и, не глядя больше на начальство, направились к воротам, где их ждала машина. Сначала в Тайшет, потом в Иркутск, а потом в Москву...


        - Что с ними стало, ты не знаешь, Костя?
- Как не знаю, знаю, конечно. Они с Зеноном навсегда связь и дружбу сохранили. Корнев закончил войну генерал – полковником, Сирота тоже. Из трех полковников двое стали генерал-майорами, а один погиб через два месяца после начала службы. Они потом с Зеноном встречались несколько раз, не все, а только Корнев и Сирота. Те два бывших полковника служили где-то далеко, а эти два друга в Москве. Они так между собой и называли Зенона то Греком, то паханом. И смеялись, как дети. Я один раз тоже был на их встрече, вот люди! Такие начальники, а со времен зоны нисколько не изменились…


        Во время войны жизнь в лагере сильно усложнилась. У Зенона лопнули все связи, и бизнес его угас. Начальство увеличивало нормы выработки, и на фоне скудного питания росло количество доходяг. На каждой вечерней разборке начальник орал:- «Там люди на фронтах гибнут, женщины на производствах загибаются, а вы, суки, тут, в безопасности, норму выполнять не хотите! Вот очередные вредители, всем пайку урежу!» И он перечислял очередных вредителей, которым урежут пайку. В результате эти доходяги через пару недель уходили в мир иной. И везли их на санях двое-трое зэков на кладбище, синих и полуголых, бросали в мелкую могилу, слегка забрасывали землей и втыкали палку с фанеркой, на которой номера  этих бедолаг. А иногда даже фанерки не закрепляли. И все, человек, этот космос, возможно умница, творец, у которого семья, дети, исчезал бесследно, как будто его и не было. Пожалуй, это одно из главных преступлений советского руководства перед собственным народом.


        Для Кости тоже наступили тяжелые времена. Зенон уже не мог поддерживать его, Костя стал слабеть и простужаться, и однажды свалился с высокой температурой. Лепила (доктор на тюремном языке) осмотрел и обнаружил воспаление легких. В лагерной больничке лекарств почти не было, так что для Кости замаячил летальный исход. Зенон, это ангел – хранитель, узнал у доктора, какое лекарство необходимо. И, включив все сохранившиеся связи, стащил из литовских сундуков кое-что из одежды, переправил на волю, и там обменяли эти отличные довоенные костюмы на лекарство. И Костю вылечили. Как удалось перевести Костю с лесоповала в учетчики на лесопилку, он так и не узнал. Но обмеривать и учитывать количество пиломатериала – это не деревья валить на морозе. И началась для Кости более или менее спокойная жизнь. И было это в начале 45-го года, в самом конце войны.


        Лагерные старожилы думали, что после окончания войны придет облегчение их жизни. Однако все вышло наоборот. Количество заключенных выросло раза в три. Все время прибывали власовцы, разные партизаны-националисты из Западной Украины, из Прибалтики, военнопленные, полицаи, военные, осужденные особистами за всякие вредные высказывания или другие грехи. Уголовники все так же ненавидели политических, но сейчас многих за дело. Лагерь расширялся, построили несколько новых бараков. Как ни странно, но старожилам стало несколько легче. Начальство понимало, что все эти троцкисты, греки, немцы,корейцы, бывшие партийные и хозяйственные руководители – не очень враги, а вот эти сволочи – враги настоящие. И давили их по полной программе, придираясь ко всему. Старожилы зажили относительно спокойно.


        В 47-м истекал срок Костиного заключения. В их бараке с 34-го года сидел знаменитый московский адвокат, еврей с русской фамилией Пермяк. Как потом выяснилось, это фамилия отчима, давшего ему свою, и отчество тоже. 
Этот адвокат писал всякие жалобы, обращения и другие бумаги для товарищей, пользовался большим авторитетом и у политических, и у уголовников. Для Кости он тоже написал просьбу в освобождении в связи с окончанием срока. Через несколько недель Костя получил ответ. Там было написано, что суд рассмотрел просьбу заключенного Сураниди Константиноса и постановил нецелесообразным освобождение его в связи с тяжестью его преступления. На сколько лет продлевалось его заключение, сказано не было. Адвокат, прочитав этот ответ, смачно выматерил органы и самый справедливый советский суд. – Все, Циркач, попал ты в бессрочники, так что лет через пять снова можно попытаться написать, может быть, другой судья и освободит. Циркач – это была Костина кличка, все годы заключения, хотя он почти забыл о той, цирковой жизни.


        С начала 49-го года страна постепенно стала погружаться в верноподданническое безумие. В декабре должно было исполнится Великому Вождю Всех Народов 70 лет. Президиум Верховного совета образовал специальную комиссию по празднованию этого космического юбилея. После победы в войне Сталин был объявлен главным победителем, ему предписывались все победы, он стал гением во всех направлениях жизни: и как военный стратег, и в науках, и в искусстве, и в экономике. Ну, а уж в марксистском учении и политике – вообще нет на земле равных ему в гениальности.


       Газета «Правда» стала выходить не на четырех, а на восьми страницах, потому как стали ежедневно печатать отчеты Сталину о повышенных обязательствах в честь его рождения и пожелания долгих лет на благо счастливому советскому народу. И любой завод, и институт, и колхоз считали своим долгом отрапортовать и заверить в своей преданности. Огромный завод рапортовал о дополнительной выплавке сотен тонн стали, занюханный колхоз «Красное вымя» уверял, что каждая корова увеличит производство молока на два литра в день. Видимо, после того, как этой корове прочитают биографию Вождя. Союз писателей торжественно обещал увеличить в несколько раз производство романов и повестей, верно раскрывающих роль партии и лично дорогого Вождя в деле строительства коммунизма. И так изо дня в день газета пестрила крупными сантиметровыми буквами обращений Сталину со всеми его титулами, а под ними обычным газетным шрифтом сам этот вымученный многократно выверенный текст. Было понятно, что никому эти послания не были нужны, кроме как отделу пропаганды и агитации ЦК.


 Потом потекли подарки. Ото всех. И от предприятий, и от детских садов, от разных умельцев, от целых республик и стран соцлагеря. Подарков было столько, что освободили почти целый музей и сделали постоянную выставку этих даров благодарного человечества.


        Комиссия Верховного Совета встречала и размещала делегации братских партий, а до этого собирала предложения, как по - особому отметить это эпохальное событие в жизни всего прогрессивного человечества. Предложения некоторых наиболее восторженных коллективов были на грани помешательства. Ну, например, предлагали в центре Москвы сделать площадь и установить на ней монумент Вождя метров тридцать высотой. Другие предлагали построить Дворец жизнедеятельности Сталина. Или увенчать здание Университета на Воробьевых горах Величественной фигурой Сталина. Ну, там еще были предложения сделать день рождения Вождя ежегодным государственным праздником, учредить Орден Сталина самой высокой орденской наградой, и присвоить Сталину официальное звание «Народный Герой» - выше Героя Советского Союза и Соцтруда. И всякая прочая холопская ерунда, вроде бюстов Сталина во всех городах, где шли решающие бои. У Сталина хватило ума не позориться и не превращаться из коммунистического лидера в полного восточного шаха. Все эти предложения были отвергнуты. А если бы Сталин согласился – так бы и стоял посреди Москвы тридцатиметровый Вождь в шинели и другой такой же давил своим весом и авторитетом бедных студентов на Воробьевых горах.


        В день рождения в Большом театре было торжественное заседание, а счастливые москвичи заполнили Красную площадь и улицы, смотрели грандиозный салют и радовались почти так же, как в день Победы. И не знали, что всего через четыре года этот гений всех времен умрет и довольно скоро его божественный образ сильно потускнеет...


        Чего это я вдруг написал про день рождения Вождя? Где Костя, а где Народный Герой? Дело в том, что в жизни все связано. И день рождения Вождя значительно усложнил Костину лагерную жизнь, да не только его, но и многих других. Многие из лагерного начальства и охраны были поощрены, награждены и даже некоторые повышены в звании в ознаменование этого события. А начальник получил звание полковника ГБ и направление на службу в другое место, теплое и благодатное, где-то на Украине. И он и два его ближайших помощника укатили к новому месту службы.


        Бывший начальник был вполне сносный мужик. Жена его умерла от болезни, а дочь училась в школе-интернате в Иркутске, а потом в университете. В лагере она появлялась редко, многие её вообще не видели. А в быту начальник был спартанцем, питался, не придираясь к повару, служил верно, но без фанатизма. На должность он заступил где-то в году 38-м, старожилов знал в лицо, и если видел, что человек доходит, не препятствовал переводу на более легкий участок. Так, собственно, было с Костей, которого перевели в учетчики на лесопилку. Костя, что называется, пригрелся на этой должности, и жизнь шла более-менее ровно.


        Вместо старого начальника прибыл с семьей тоже полковник ГБ, украинец Сабадаха, который сразу же получил кличку Хряк. Он был толст, краснолиц, с мощным загривком, с красным носом любителя выпить, с маленькими заплывшими глазками с красноватыми белками. По слухам, его сослали в Сибирь из теплых краев за излишнюю свирепость и пьянство.
        Жена его, по виду типичная деревенская хохлушка, обладала мощным бюстом, плотным животом, оттопыренным на полметра задом и резким визгливым голосом, напоминающим крик. И была у них дочка, лет двенадцати от роду, пока худенькая и тихая. Вскоре её тоже отправили в школу-интернат в Иркутске.


        Политических полковник Сабадаха ненавидел всех скопом. И сразу стал шерстить именно их, проверять, кто чем занят, и выгонять с мест, которые ему казались легкими. И всех на лесоповал. Или в литейку с её ядовитыми газами. Так он выгнал двух мастеров, бывших инженеров, одного наладчика станков из Москвы, антисоветчика, еще кое-кого. Дошла очередь до Кости.
- Надо же, от горшка - три вершка, а тоже в подрывники подался, говнюк! Устроился, понимашь-ты, доски рулеточкой мерить. Хрен тебе, а не рулетка. Пойдешь на лесоповал.


       Зенон развел руками:- «Не могу отмазать, сам жду, как бы этот Хряк меня с прикладов в литейку не послал, там от газов точно через год скопытишься». И отправился Костя снова на лесоповал. И с наступлением холодов снова застудил свои слабые легкие. В больничке лепила, молодой выпускник Иркутского мединститута, посмотрел, послушал и порадовался, что во время захватили процесс. Через пару недель обещал наладить и снова в лес.
Зенон, этот ангел-хранитель, покачал головой и задумчиво произнес:- «Надо к замастырщику сходить, к Профессору. Через две недели ты снова воспаление схватишь».




        В одном из уголовных бараков обитал пожилой благообразного вида человек, Великий спец по замастыркам, по кличке Профессор. Вроде бы он на самом деле был профессором медицины, врачевал в высоких сферах, потом обвинили в подпольном лечении всяких уголовников, ну и впаяли срок. Может быть, он действительно подпольно лечил уголовников за деньги, кто знает? Летом и осенью он собирал всякие нужные ему травы, цветы и ягоды, и даже грибы. Все это сушил, измельчал, хранил в мешочках в матрасах,  своем и соседей. И мог сделать имитацию любой серьезной болезни. Человек глотал порошки в больничке, а потом пил профессорский отвар. И болезнь не проходила. А потом, когда зэк отдохнул, давал противоядие, и через неделю -две человек выздоравливал. И лепила довольно потирал руки, радуясь правильному лечению.


        Косте Профессор расцарапал руку гвоздем, не очень сильно, чем -  то помазал и приложил селедочную шкурку. И замотал тряпкой. И сказал, чтобы терпел, если будет больно, тряпку не развязывать, и потом показать лепиле. Костя уже находился в бараке, получил несколько порошков, должен был отлежаться и явиться на прием через пару дней. Вот через эту пару дней Костя размотал тряпку и ужаснулся. Через всю руку от локтя до запястья тянулась страшная гнойная рана. Лепила, опытный, хоть и молодой, сразу сказал с усмешкой:- «Знатная замастырка, это кто тебе такую сварганил?» Надо сказать, что имя Профессора никто из лагерной обслуги не знал. Каждый зэк твердо усвоил: если сдаст замастырщика, в тот же день его зарежут.
-Да вы что, доктор, я гвоздем поранился, думал само пройдет, а оно загноилось, гвоздь грязный был.


        Лепила промыл рану, помазал, забинтовал и велел завтра явиться на перевязку. Профессор бинт размотал, рану протер, намазал чем-то своим и замотал снова. Ночью рука разболелась – невозможно терпеть. Лепила посмотрел, удивился, померил температуру – повышенная. Снова обработал, перебинтовал, дал выпить что-то жаропонижающее и снова велел явиться завтра. Назавтра все повторилось.
 Врач нахмурился, забинтовал руку и на узел накапал сургуч и придавил своей печаткой. Была у него такая для запечатывания конвертов с отчетами и заключениями.


        Профессор ухмыльнулся, увидев печать. Достал шприц, ввел под бинт коричневую жидкость, предупредил о серьезной боли и возможно высокой температуре. Утром лепила, увидев, что края раны почернели, а она углубилась, заорал на Костю:- «Ты что, идиот совсем!? Хочешь гангрену заработать? Если так пойдет, я тебе вообще руку оттяпяю!»
Костя сказал Профессору:- «Слушай, а лепила пугает про гангрену, что руку отпилит».
-Не боись, я слежу за процессом. Если пойдет вглубь, остановим. А потом снова раскочегарим слегка. До весны тут прокантуешься, для меня дело чести с лепилой побороться.
И доктор действительно сдался. Хочешь загнуться – пожалуйста. Изредка просматривал рану, смазывал, давал порошки, но заживление шло слабо, на работу Костю не отправляли. Похоже, лепила плюнул на Костю и его судьбу.


        В лагере было три тысячи заключенных. Несколько зэков, имевших какое-то отношение к кухне, готовили баланду на всю эту ораву. А вот для охранников и прочих сержантов готовили отдельно, пища была вполне сносная. Ну, а офицерам  - и того лучше. А вот начальнику и его заму и для их дорогих жен – особый стол, почти как в ресторане. Жены обычно заказывали с утра, что желали. И на этом особом кухонном участке царствовал толстый добродушный китаец Ваня, бывший шеф-повар центрального ресторана в Иркутске. Его обвинили в шпионаже в пользу Японии, он тогда на русском почти не говорил, вообще ничего не понял, подписал, что просили –вот уже лет восемь сидит.


       Ему помогали два помощника, тоже опытные повара. И вот одного выпускают. Жена начальника потребовала, чтобы к кухне допустили только опытного проверенного повара. Еще отравят, сволочи! Зенон, как только узнал про это, засуетился.
- Слушай, Костя, есть у меня мысль тебя затолкать к этому китайцу.
- Как это, я сковородку в руках не держал. Ты что, дядя, совсем? Да и болячка у меня, сам видишь, меня близко к кухне не подпустят.
- Не бзди, племяшка. Все устроим. Пошли к Профессору, быстро.
        Профессору сказали, что все, конец болезни. Сколько надо, чтобы все зажило?
-Ну, полностью рана не исчезнет, шрам останется  солидный. Но через три недели, думаю, можно будет считать Циркача здоровым.
И он начал действовать. Чем-то мазать, отпаривать, отвар давал пить. И через несколько дней рана затянулась розовой новой кожей, исчезла опухоль, все стало нещадно чесаться.


-О, вот это хорошо, что чешется, значит, затягивается. Еще неделя, две – и все будет хорошо, лепила сможет признать тебя здоровым.

        Врач, когда увидел через неделю рану, потерял дар речи. И стал умолять, сказать, кто замастырщик.
- Ты пойми, ничего ему не будет. Просто он гениальный медик, чем он лечит – вот это чудо. Мне только узнать рецептуру, это на Сталинскую премию тянет. Мне надо только с ним встретиться, поговорить.
-Нет, доктор, не могу, и не проси. Меня прирежут, если узнают, что я его раскрыл.

 
        Если с замастыркой дело продвинулось, то главная задача – превратиться в повара за месяц казалась просто фантастической. Зенон  снова подчистил пару литовских сундуков, переправил за зону пару костюмов и свитеров, на вырученные деньги раздобыл чай и пошел договариваться с китайцем.
- Слушай, Ваня, хочу племянника своего, Циркача, к тебе пристроить на кухню вместо того, что уходит.
-А он что, повар? Опыт есть? В каком ресторане работал?
- Ни разу ничего, кроме яичницы больше десяти лет назад, не готовил. Но я тебе чаю принесу на полгода, а ты его поучи, он молодой, жить захочет – запомнит. Ну, а не выйдет – ты не виноват.


        И началась эта сумасшедшая учеба. Каждый вечер китаец Ваня учил Костю, как готовить разные блюда, они пили чифир, чтобы не уснуть. Из всего разнообразия блюд Ваня рассказывал только о тех, что они готовили на зоне. Потом в начале следующего урока он устраивал экзамен, и Костя отвечал на вопросы. Удивительное дело, но Костя запоминал все с первого раза и на всю жизнь. Видимо, мозг от сознания возможности выжить так активизировался, что включил скрытые резервы. Под конец китаец рассказал о некоторых экзотических блюдах, чтобы Костя мог продемонстрировать свой особый опыт повара.


        -Ваня, но я руками ничего не могу.
-Ты расскажешь, как готовить, сколько чего, а я вызовусь как бы помочь, чтобы посмотреть, все ли правильно делаешь. И еще я попрошу с неделю посмотреть, как ты работаешь, заодно поучишься, как резать, помешивать, сковородку держать.
Они придумали, где Костя работал поваром, и даже общего знакомого из того ресторана, где якобы Костя работал.
        Через три недели Костя пришел к доктору и спросил, здоров ли он, а то бригадир требует справку. Лепила осмотрел затянувшуюся рану, еще раз попросил познакомить с замастырщиком, но Костя стоял насмерть. Доктор вздохнул и выписал направление на работу.


        Китаец Ваня обратился к начальнику с просьбой посмотреть на парня, который работал в ресторане, знает все как следует и что он хочет взять этого парня к себе на кухню. Начальник отмахнулся, не до повара ему. Пусть жена проверяет, она главная в этих делах. Это была настоящая удача. Жена начальника, крупная украинка по имени Оксана, как многие большие женщины, питала слабость к миниатюрным мужчинам. У них, вероятно, просыпался материнский инстинкт, им хотелось обогреть и защитить этого маленького мужчину. Костя, миниатюрный, стройный, с тонким все еще красивым лицом, сразу же понравился  Оксане. Она неожиданно мелодичным голосом поспрашивала Костю, как готовить настоящий украинский борщ, суп с клецками, вареники, еще что-то из родной кухни, велела китайцу проверить его в деле и если все будет хорошо – они возьмут Костю на спецкухню. И так Костя попал туда, куда еще месяц назад даже не мечтал. И проработал там до освобождения, сытый и в тепле. Уже через полгода он набрал вес, посветлел лицом, помолодел, стал немного походить на того, прежнего Костю. На глаза начальнику лагеря он старался не попадать.


        - Знаешь, чем меня китаец поразил? Он перемешивал картошку или грибы при жарке не ложкой, а подбрасывая вверх сковородкой. И так же переворачивал блины. И еще он раскатывал тесто на лапшу или на пельмени, вращая его двумя руками по воздуху. С каждым поворотом блин становился больше и тоньше. И нарезал овощи с сумасшедшей скоростью. Я решил: помру, но научусь так же работать. В цирке все могут что-то делать, кроме своего номера. Почти все могут жонглировать тремя-четырьмя предметами, показывать простые фокусы, удерживать вращающий мячик на указательном пальце. Поэтому координация и точность движений у меня были вполне. Я потренировался пару недель, приглядываясь к китайцу, а потом взял как-то тесто и раскрутил его до толщины бумаги. И порубил морковку на кружочки в три миллиметра со скоростью моего славного учителя. Ваня застыл, произнес без акцента несколько непечатных слов, и у него в его узких глазах появились слезы. Он прижал меня к своему большому животу и сказал:- «Все, Циркач, я из тебя настоящего повара сделаю!» И сделал, за четыре года я узнал столько секретов и так наловчился, что Ваня часто доверял мне готовить самостоятельно. А ложкой я вообще перестал пользоваться при жарке. Оказалось, что это легко, и просто люди боятся, что все упадет, вот и не решаются подбросить, когда жарят…

 
        В марте 53-го умер Сталин. Никто в стране не был готов к такой трагедии. Сталин превратился в сознании многих в бессмертное божество. Как же без Сталина? Он же ВСЁ! А тут бац – и умер, как простой смертный. Народ впал в ступор, по стране покатилась волна рыданий. В лагере, естественно, никому из заключенных ничего не было известно. Просто все поняли, что произошло страшное событие. Вся лагерная обслуга и начальство бегали, как тараканы на свету, перестали орать, говорили тихо и почти вежливо. Даже гражданин начальник Сабадаха, ходивший  важно и уверенно, как маршал перед строем своих солдат, выглядел растерянным и озадаченным. Все поняли: произошло что-то особенное. И радио на столбе, иногда хрипло изрыгавшее патриотические песни, замолкло окончательно.


        Похороны были назначены на девятое. В полдень по Москве вся страна должна была замереть в печальном трансе на пять минут, столько же времени должны были гудеть все гудки на всех заводах и фабриках. Заключенные в лагерях тоже должны были замереть в это время, выражая великую скорбь по человеку, загнавшему их в эту невозможную жизнь. Поэтому шестого всем объявили о великом горе для всей страны, и предупредили, что для преступников ничего не меняется, пусть не вздумают выступать. Сталин умер, но дело его живет.


        Берия объединил под собой и МВД, и МГБ, и стал одним из трех претендентов на лидерство в стране. Два других – хитрый малограмотный Хрущев и рыхлый, как баба, Маленков. Берия решил для начала дистанцироваться от последних репрессий. Он сразу закрыл «дело врачей». Бывших кремлевских медиков, обвинявшихся в подлой практике уничтожения руководителей партии и государства, отпустили, не успев, к счастью, поставить к стенке. Кроме того, была объявлена амнистия, почти миллион были освобождены из лагерей и тюрем. К сожалению, под это дело попали и настоящие уголовники, поэтому осенью 53-го наступили опасные времена во многих городах. Стали сколачиваться банды, было страшно выходить на улицу. Понадобилось два года, чтобы выловить и снова засадить многих из этих освобожденных под шумок бандитов.
Эта амнистия не касалась политических. Власти понимали, что уголовники сидели за дело, а политические, особенно севшие до войны – почти сплошь невиновные. И они, эти верные ленинцы, боялись серьезных выступлений, если вся армия политических вернется в Москву и другие города.


        А хитрый колхозник Хрущев и все другие соратники Сталина понимали, что Берия, обладая компроматом на каждого и командуя всеми силовыми структурами, скоро передавит их, как блох, и станет единоличным диктатором. А у каждого из этих вождей было за душой достаточно, чтобы поставить к стенке за активное участие в репрессиях и всякую подлость на трудном пути к восхождению.
Маршал Жуков, министр обороны, пользовался в армии бешеной популярностью и властью. Практически только он мог противостоять Берии. Хрущев, этот политикан, привлек Жукова на свою сторону, и вся эта «Политбюра» арестовала возможного нового Вождя. В июне арестовали, в конце года расстреляли, сожгли и захоронили тайно. Как водится, объявив его английским шпионом, вредителем, хотевшим совершить переворот и уничтожить руководство партии.


       Мне было тогда двенадцать лет. Услышав по радио, что Берия, этот враг, двурушник, шпион и грузинский националист, арестован, я, как был в трусах, выскочил во двор и закричал моей бабке, развешивавшей белье:- «Баба! Берию арестовали! Он шпион оказался». Моя запуганная на всю жизнь баба Роза уронила на землю простынь, подбежала ко мне, зажала мне рот и, оглядываясь по сторонам, прошипела:- «Ты что, идиёт?! Тебе  кто это сказал? Хочешь, чтобы всех посадили?»
- Да по радио сейчас сказали, в новостях из Москвы.
-Сказали, не сказали, наше дело маленькое. Молчи. Ты что, обязан первым об этом говорить? Там сегодня шпиён, а завтра снова не шпиён. Молчи, чтобы я не слышала ни про какого Берию.
 Бабка подняла  простынь и пошла перестирывать, оглядываясь, не слышал ли кто этого разговора. Я понял тогда, насколько эта фамилия была страшна простому народу.


        А политические страшно возмутились, что амнистия их не коснулась. В больших лагерях, где их было много, начались мирные демонстрации и забастовки. В некоторых местах это вылилось даже в вооруженное подавление с убитыми и ранеными. И, наконец, политбюро решило создать комиссию по реабилитации политических. Члены комиссии приезжали в лагерь, знакомились с делами и на месте решали, кого выпустить, а кого погодить.


       Наконец они появились в Костином лагере. Комиссия состояла из седой сгорбленной бабуси, которая, по слухам, была старой революционеркой и сама отсидела огромный срок, и сытого мужчины в хорошем костюме, работника аппарата ЦК. В первую очередь выпустили почти всех переселенцев, всех этих прибалтов, греков, корейцев, китайцев, поляков и представителей других подозрительных народов. В реабилитацию попали также меньшевики, троцкисты, бухаринцы, работники Интернационала, многие вредители и антисоветчики, ну и те, кто подготавливал покушение на Сталина, Ворошилова и прочих Микоянов.


        -Знаешь, кореш, особенно запомнилось, как освободили латышей. Они вышли и сгрудились возле административного барака. На землю выволокли их знаменитые сундуки из свиной кожи. Они пролежали двенадцать лет, а выглядели, как новые. Те сундуки, что были с краю, за эти годы сильно подчистили, и в том числе дядькой моим. А те, что внутри -  не трогали, трудно было добраться. Латыши отмыкали замки сохранившимися ключами. Те, кто обнаруживал приличную чистку, понимающе хмыкали и спокойно закрывали крышки. Но когда очередь дошла до тех, нетронутых – мы все задохнулись от возмущения.
- А что там такое оказалось?
- Помнишь, я тебе рассказывал, что запасливые прибалты закрыли одежду клеенкой и побросали разные копченые окорока, колбасы и сыр, и еще что-то. Так эти сволочи не разрешили ничего из сундуков взять, так и сложили штабелем до потолка. Ну, и за столько лет в тепле все там превратилось в плесень. Когда открыли первый такой сундук, мы все подумали, что там снег. Огромная шапка белой плесени. Плесень и грибок проели все в труху. Этот первый пошуровал в сундуке палкой, пнул по сундуку и отошел, сильно и громко ругаясь на своем языке. Остальные тоже пооткрывали свои, тоже отошли. Если бы у них были в то время автоматы – перестреляли бы всю лагерную команду.
        А я пролетел в очередной раз. Всех греков просто отпустили домой со справками по реабилитации, а меня с ограничением в правах на пять лет, на поселение. Ну, побежал я к начальнику. Как же так, говорю, всех моих совсем отпустили, а меня еще на поселение?


       - А ты, Константинос, у бабки из комиссии спроси. Греки были арестованы по распоряжению ноября 37-го года, как подозрительный народ, а ты как террорист – подрывник. Бабка сказала, что с тобой надо дополнительно разбираться. Освободить, как отсидевшего почти два срока, но ограничение в правах оставить, до особого распоряжения.


        Распрощался Костя с дядькой своим, братьями двоюродными, с другими товарищами и решил осесть в Тайшете. Снял комнату, устроился поваром, зажил тихо, медленно привыкая к свободе. Правда, свобода была урезанной, каждую неделю надо было отмечаться в милиции, и никуда не уезжать из города. Вскоре пришло письмо от Зенона, он писал, что мать рада освобождению и ждет, правда, здоровье не очень.
Однажды в столовую пришла женщина примерно одних лет с Костей. Увидев нового человека, она безошибочно определила, что это недавно освобожденный, подошла и попросила встретиться после работы, поговорить.   
Женщину звали Фаина, она спросила, где и сколько лет просидел Костя и не встречал ли он её мужа, бывшего директора авиационного завода, такое-то имя и фамилия.
Костя такого не встречал и о нем ничего не слышал.
- А за что он сел, и когда? И ты, похоже, тоже сидела, Фаина?


        И Фаина рассказала их историю. Оба они учились в Московском Авиационном институте, пошли работать на крупный завод, муж зам. начальника цеха, она в плановый отдел. Ну, муж был инженер от бога, быстро рос и вырос до директора этого завода, а Фаина стала начальницей планового отдела. И все было чудесно. В 46-м они выпустили новый военный самолет, машина эта прошла все испытания, была признана лучшей в своем классе на тот момент.
Собрали правительственную комиссию для окончательного решения: запускать самолет в серию или не запускать. И вот на глазах всех этих генералов, членов правительства и руководителей отрасли самолет вдруг попал в пике, врезался в землю и взорвался вместе с летчиком – испытателем, Героем Советского Союза. Арестовали директора, двух его замов, несколько начальников пониже. А Фаину попозже, как жену вредителя, тоже арестовали, и просидела она шесть лет.
- Что же ты домой не поехала, к родным?
- Так нету дома, квартиру заняли другие люди, родных нет, детей тоже не получилось, вот осела пока в Тайшете, может, про мужа узнаю, где он, живой ли? Написала в Москву, в комиссию по реабилитации, надеюсь, ответят.


        И они ответили. В письме сообщалось, что муж Фаины, осужденный за преступную халатность и вредительство, был расстрелян сразу после вынесения приговора, в том же 46-м году. Тут же сообщалось, что он полностью реабилитирован. Оказывается, правительственная комиссия тогда еще обнаружила неисправности при подготовке самолета к полету, а завод был не виноват. Однако директор и два его зама уже лежали в безымянных могилах.
 Костя и Фаина стали встречаться и, наконец, сошлись. У них образовался довольно крепкий и спокойный союз двух опаленных жизнью людей…


        Через год вдруг появился Зенон. В габардиновом плаще, в фетровой шляпе, в отличном бостоновом костюме. Гладкий и довольный жизнью. И привез с собой разные деликатесы и греческое! вино. Потом позвал Костю прогуляться, вынул из кармана темную книжицу и показал:- «Смотри, что у меня. Это греческий паспорт, я теперь гражданин Греции. И хрен забил на всю эту советскую сволочь! Давай, собирайся, поедем в Москву, тебя тоже греческим гражданином делать».
-Как в Москву? А Фаина? А отмечаться каждую неделю? Поймают – опять лет на пять в лагерь.
- Да никуда твоя Фаина не денется. Заимеешь паспорт – вернешься, заберешь её и можешь селиться, где хочешь, хоть в Иркутске, хоть в Сочи. А насчет поймают – не боись, я тебе одежду привез, первый сорт. Мы с тобой поедем, как партийные деятели, в купейном вагоне, никто не придерется. Чуть что – я им в морду греческий паспорт суну. И говорить начну только на греческом.
И они поехали. Зенон с греческим паспортом, и Костя со справкой об освобождении. И никто за всю неделю, что поезд полз до Москвы, их не потревожил. Еще бы, два деятеля, питаются в вагоне-ресторане, говорят на иностранном языке – кто же сунется проверять.


        В Москве они поселились у знакомого, и назавтра пошли к греческому посольству. Главная трудность заключалась в том, как проникнуть на территорию, минуя будку охранника. Охранник был кэгэбэшником, его главной задачей было задерживать всяких подозрительных.
Зенон сказал Косте:- «Смотри, решетка ворот заперта, а калитка нет, ручку поверни и беги во двор, там уже греческая территория. А я этого члена отвлеку. Я как начну его забалтывать – иди медленно к калитке, и только он отвернется – открывай и чеши к дверям посольства, стучи».


        Зенон подошел к будке, вежливо приподнял шляпу и на чудовищной смеси русского с греческим стал выяснять, как проехать к Выставке Достижений Народного Хозяйства. Потом вытащил блокнот и попросил нарисовать маршрут. Оба склонились над блокнотом, Зенон махнул ладонью: беги, самое время.
И Костя рванул. Открыл калитку, добежал до двери и стал стучать. Охранник услышал шум, выскочил из будки, стал орать:- «Вернись, гад!» Но тут дверь отворилась, и Костю впустили в здание. А Зенон по быстрому смылся.


        В посольстве уже знали о Косте все, Зенон подготовил почву. Он прожил там неделю, пока готовили документы, потом посол пригласил Костю к себе, попросил подписать какие-то бумаги и тожественно вручил паспорт гражданина Греции.


        А в Тайшете в это время к Фаине явился участковый узнать, почему Костя не явился в участок отметиться. Фаина сказала, что Костя пару дней назад ушел и не вернулся. Где он, она не знает. И завертелось дело о побеге. Сообщили в милицию Иркутска, что может появиться беглый поселенец Сураниди у своей матери, надо проследить. Милиция дважды появлялась у Костиной матери, вроде бы с обычной проверкой. Пока там было тихо, никто о Косте вроде бы не слышал.


        И вот Костя с Зеноном появились в родном Костином доме, в Глазковском предместье. Мать совсем стала старой, высохла, плохо видела, у неё подрагивали руки и слегка тряслась голова. Она, как увидела Костю, затряслась еще сильнее, стояла молча, только слезы все текли и текли из некогда прекрасных черных глаз. И Костя заревел, как пацан, впервые за двадцать лет. Потом обнял мать, и они долго стояли, покачиваясь, и молчали. Зенон не выдержал, закурил и вышел во двор.


        А назавтра явился участковый, обнаружил Костю, радостно потер руки:- «Ну, ты и дурак, паря! Опять схлопотал лет пять лагерей. Собирайся, пошли». За столом сидела большая компания уцелевших родственников и друзей, мать, помолодевшая и вроде меньше трясущаяся, хлопотала на кухне с женщинами. Увидев милиционера, она села на лавку и схватилась за сердце. Зенон выскочил из-за стола, подбежал к Костиной матери:- «Не бойся, Айоланта, все будет хорошо». Затем взял Костин паспорт, развернул его перед милицейскими глазами и произнес спокойно и отчетливо:- «Ты на кого бочку катишь, мудило. Перед тобой гражданин Греции, какие, к херам собачьим, лагеря? Катись отсюда, а то получите геморрой с международным скандалом».


        Видно было, что милиционер впервые попал в подобную ситуацию. Он отдал честь, сказал, что доложит начальству, и поспешно удалился. А компания развеселилась еще сильней, и праздник покатился дальше.
        Утром Зенон сообщил Косте, что он и его два сына собираются уезжать в Грецию. Там, в Москве, все уже на мази, назавтра они уезжают.
-Костя, может, ты с нами? Я связался с греческими родственниками, можно хорошее дело начать, заживем, как люди.
-Нет, дядя, я не могу мать бросить. Да и Фаину тоже. А ты поезжай, тебе здесь тесно, в этом сраном социализме.


         И они уехали. А через пару дней явился милицейский полковник, убедился, что Костя действительно гражданин Греции, спросил о планах на будущее.
-Да какие планы. Вот в Грецию собираюсь, жить там. А вам какое дело?
-У нас есть предложение. Ты сдаешь греческий паспорт, а мы выправляем тебе чистый советский, будешь свободным гражданином СССР. И живи, где хочешь, и работай, где хочешь. Зачем тебе эта капиталистическая Греция, ты в ней даже не был ни разу.
- Ладно, я подумаю, с матерью посоветуюсь.
Властям очень не хотелось выпускать бывшего зэка за границу. Про Зенона с сыновьями они ничего не знали, а про Костю узнали только потому, что был под надзором и сбежал. Они, эти власти, справедливо боялись, что нежелательная информация просочится на запад.


        Мать сказала сыну:- «Поступай, Костя, как тебе лучше. Я уже отжила, считай. Может, и вправду уехать тебе в Грецию?»
-Нет, мама, я уже все решил, и Зенону сказал, что не поеду. Только боюсь, что опять обманут, греческий паспорт заберут, а советский не выдадут. Этой власти страшно верить.
        Но на этот раз власть не обманула. Костю вызвали к милицейскому начальству, показали новенький советский паспорт на его имя, пока без фотографии, велели сделать фото, приклеят его, и все, гуляй смело. И Костя сдал греческий паспорт, подписал бумагу об отказе от их гражданства, и получил взамен чистый, серпастый и молоткастый советский паспорт. Потом съездил в Тайшет за Фаиной, привез её в Иркутск, поселились они в своем доме с матерью, и наступила нормальная жизнь...


        Костя проработал несколько лет поваром в ресторане, легкие все больше разрушались, и его перевели на инвалидность. А Фаина продолжала работать шлифовщицей на заводе Куйбышева. Поднакопили денег и купили участок в «Ершах» и затеяли строительство дома на этом участке.


        На следующий год мы сами приобрели садовый участок в одном из обществ рядом с Ангарском, где жили. Жена ударилась в сельское хозяйство, я в строительство теплиц и хозяйственных пристроек, к сестре ездить не хватало времени. И когда мы как-то выбрались к ним в гости, года через два, я спросил, как дела там, на даче.  И как там Костя поживает.
- Да умер Костя через год, как ты у нас был. Жена покрутилась пару раз на участке, и продала его какому-то начальнику, тот мигом домину отгрохал, из кирпича.
Мне стало тоскливо. Я подумал, каким бы Костя мог стать знаменитым артистом, какие красивые дети могли бы родиться у них с Эллой, и какая счастливая семья  могла бы быть.
Могла бы быть...
 
С. Арбитман.
Хайфа, ноябрь 2012