Яко печать.. Донские пасторали и коллизии-8

                ГЛАВА  12.  ЕСЛИ  ЗАВТРА  ВОЙНА

 Возвращение домой даже из самых увлекательных отлучек было всегда радостным и свет-лым. Юре нравился их дом, их квартира, их домашняя атмосфера. Здесь всё было по нему. К этому времени дядя Лёня со своей тетей Лизой перешли к себе в светёлку, дядя Лёша со своей тетей Лизой и Вовкой ещё к ним не переехали из Хосты, в доме было пустовато, но можно было уединиться – в этом уже появлялась потребность. Помнилась их квартира особенно в праздничные, почему-то именно в первомайские дни. Но эти предвоенные годы, пришедшиеся на  его отрочество, были преисполнены не только праздничными мироощущениями, но и предгрозовыми событиями во внешнем мире  и ломкими мучительными коллизиями в нём самом, и в душе и  теле. Неотвратимо надвигалась и властно предъявляла свои претензии сексуальность.

Всё женское в форме, цвете и запахе стало вызы-вать обострённое любопытство, томление, захватывать всё более и более властно и приковывать к се-бе всё его существо. Открылась вдруг тяга к взрослым женщинам как полноценным представитель-ницам женского начала в отличие от худосочных сверстниц. Он, конечно, давно уже знал всё о при-роде и содержании сексуальных отношений и мысленно предавался им с безудержным самозабвени-ем. Почти каждая молодая и цветущая женщина вызывала в нём эти мечты-фантазии. А уж о снах его в это время и говорить нечего: чего он там только не насмотрелся, что только не сделал! И всё это наваливающееся на него наваждение, погружая в мутное состояние животного транса, порождало ответную реакцию протеста, стыда и ощущение непристойности и грязи. Мучительное состояние непрерывного колебания через короткие промежутки просветления от жары к холоду, от плюса к минусу, от хорошего к плохому и обратно.

Между тем, на фоне этих контрастных переживаний протекал довольно скудный предвоен-ный быт с его житейскими коллизиями. Кажется, году в 1940-м в стране началось приобщение молодежи, если не сказать детей, к организованному и необходимому власти их труду. Для этого было создано огромное количество ремесленных училищ, куда набирали мальчишек и девчонок отроческого возраста, чтобы через год-два выпустить обученных, относительно накормленных и одетых детей простонародья в армию рабочего класса. Очень нужны были слесари, токари, электрики, механики, сварщики, жестянщики, плотники, столяры и т.д. – всех не перечтёшь. В общем-то, бедствующие низы не без надежд восприняли эту акцию  и с удовольствием пристраивали своих детей в открывающиеся ремесленные училища – РУ.
 
К Лапкиным, соседям Масуренковых, какие-то их родственники из более глубокой провинции, чем Ростов, привезли сына. До поступления в РУ он несколько месяцев жил у Лапкиных вместе со своими сестрами Нинкой и Галкой. Кажется, его звали Николаем, Колькой.
Это был юркий, щупленький паренек с бледным лицом, длинным носом и ласковыми глазами. Он очень быстро сошёлся со всей дворней, но особенно с ними, Юркой и Вовкой (их семья  уже переехала к Масуренковым из Хосты). Колька охотно рассказывал о своей жизни то ли в Шахтах, то ли в Новошахтинске, где он жил с родителями. Но все его истории как-то всё больше вертелись вокруг предметного: какие у него там были замечательные голуби, как он ловко умел заманивать в свою голубятню чужих голубей, как он их продавал потом, какие отличные вещицы он покупал на вырученные деньги. И  вообще как там легко ему было достать, приобрести, добыть всё, что ему было нужно: ножички, удочки, крючки, мячи, коньки, значки, марки и даже книжки (увидев, что книги в жизни его новых товарищей являются важным предметом). И, конечно, повествовал он о своих прежних неограниченных возможностях по части газировки с сиропом, мороженого, конфет или ещё чего получше. Братья слушали, поражались и восхищались им. И даже поверили в его таланты приобретателя, когда он раз-другой принес им то конфет, то блокнот, то карандаш, то еще какую безделицу. Естест-венно, они были заинтригованы и проявили интерес к тому, как же ему всё это удаётся, отчего же это к нему прёт такое везение, а к ним нет. А он таинственно и ласково улыбался и помалкивал. Но когда их любопытство достигло нужного, по его мнению, уровня, он этак легко и небрежно  сообщил, что у него есть талант находить всякие ценные вещи и даже деньги.
- Как это, как это? – заспрашивали они.
- Хотите узнать, пойдёмте как-нибудь со мной и увидите.

Ребята, конечно, захотели увидеть всё сами и с готовностью не то что согласились, а даже напросились ему в попутчики, когда  в следующий раз он почувствовал в себе очередной прилив этого своего таланта. Следующий раз наступил дня через два-три.
Втроем они пошли в город, где, подходя к трамвайной остановке, Колька объяснил им, что сейчас они все должны влезть в толкучку трамвайного вагона, но Юрка с Вовкой должны будут поотстать от него, не теряя его, однако из вида, а потом он сам проберётся к нам и всё объяснит.  Всё так и проделали. Колька полез в вагон первым, они, поотстав, за ним. Народу было много, так что братья  даже потеряли Кольку из вида. Но через пару минут он протиснулся к ним и шепнул:
- Выходим.

На следующей остановке все выскочили из трамвая, и Колька предъявил им совершенно ве-ликолепный, можно сказать, роскошный кожаный не то кошелек, не то бумажник, не то портмоне. Такого они никогда не видели. Это чудо раскрывалось, как кошелек, его раскрывающиеся створки были оформлены в виде золотых дужек с затейливой миниатюрной защелкой. Подкладка его была из плотной переливающейся блестящей ткани, а внутри лежало несколько крупных денежных купюр. Конечно, обтрепанных мелких бумажек в нём и не могло быть. Наверное, он принадлежал когда-то очень большому и значительному человеку. Однако с каким-то восторженным страхом ребята уже догадывались, что принадлежал он ему, этому мифическому человеку, не когда-то, а сейчас, только что, и что Колька вовсе не нашёл его, а украл, и они являются почти, а может быть, и не почти, а настоящими соучастниками обыкновенного карманного воровства. И Колька вовсе не какой-то там необыкновенный счастливец, а самый обыкновенный вор.
- Ты что, стащил его у кого-то? – с надеждой, что это не так, спросил Вовка.
- Да-а. Понимаешь, такой тип попался, что и ты бы мог это сделать. Можно сказать, сам от-дал, – ответил с легкой и ласковой усмешкой Колька, окончательно лишая их всяких иллюзий, за которыми можно было бы прятаться ещё и ещё.

Часть денег Колька оставил себе, остальные они прокутили, и в качестве памяти об их про-зрении и приобщении подарил братьям портмоне.
В этот же вечер его обнаружили у них родители и, выпытав историю его происхождения, со-жгли в печке (была уже осень). Как жалко было эту невероятно красивую вещь, весело пожираемую огнем, которому было всё равно, хороша ли она или плоха, краденая она или нет. Он мигом изглодал её, не пожалев и золотые дужки с затейливой защелкой, превратившиеся в искорёженные обугленные железячки. А ведь кошелечек-то был ни в чем не виноват, за что ж его так-то?!

Дружба с Колькой им строго настрого была запрещена, и на следующие приглашения поискать счастья в трамвае или просто поиграть они, опустив глаза, отказывались. Колька был не глупый малый, он быстро догадался, в чём дело, и  отстал  от  них. Скоро он поступил в ремесленное училище, они два-три раза видели его сильно изменившегося в серой ремесленной форме и черной шинели, а потом он окончательно исчез из их жизни.

А между тем в мире начало повевать чем-то острым, тревожным. Оно было еще далеко от нас, но быстро приближалось: Испания, интернациональные бригады, испанские дети (1936-39), озеро Хасан (1938), Халхин-Гол (1939), Польша (1939), Финляндия (1939-40), Бесарабия (1940). А перед тем знаменитый растиражированный фильм «Если завтра война», в котором, по крайней мере, дети чувствовали себя безгранично сильными и всесокрушающими. Но что-то, что-то было не так или не совсем так.

Приехавший на побывку после хасанских событий сын уборщицы с первого этажа младший лейтенант Николай рассказывал какие-то несусветные ужасы о горах наших трупов, о бездарности больших командиров, о совсем другой правде войны. Хуже всего, что эти просачивающиеся к ним слухи стали подтверждаться событиями в Финляндии. Как-то не умещалось в сознании, что такая маленькая и жалкая буржуазная странишка так долго и упорно сопротивлялась нам, нашему справедливому и могучему напору. Больше того, даже в Ростове больницы стали переоборудоваться в госпитали, всё наполнявшиеся и переполнявшиеся ранеными и обмороженными. Как же так, как же это может быть?! А с экранов кинотеатров и из репродукторов всё неслось и неслось:
                Если завтра война, если завтра в   поход,    
                Если черные силы нагрянут,
                Как один человек, весь советский народ
                За свободную Родину встанет!
                На земле, в небесах и на море
                Наш напев и могуч и суров.
                Если завтра война, если завтра в поход,
                Будь сегодня к походу готов!

И, конечно, эти испанские дети, которых везли, везли и везли нескончаемым потоком. Почему же никак не разгромят этих отвратительных фашистов, а республиканцы, несмотря на поддержку всего мира и, главное, наших, всё время терпят поражение?! Как это может вообще быть! И вдруг что-то совсем непонятное – договор с Германией и даже дружба с ней. Конечно, партия и правительство наше всегда всё делает правильно, но все же…
Но непонятное отметается, неприятные слухи и шепотки тоже, радио и газеты убеждают, а более всего фильм «Если завтра война». Ах, какой замечательный фильм! Какие там показаны мощные истинные силы наши! Этого же нельзя подделать, мы же это видим – вот оно! Как там лихо, уверенно и неотвратимо громят подлого врага наши доблестные воины, какая там продемонстрирована могучая военная техника. Этого же нельзя подделать, это же видно!               
                На земле, в небесах и на море            
                Наш напев и могуч и суров.
                Если завтра война…
Или вот это:
                Гремя огнем, сверкая блеском стали,
                Пойдут машины в яростный поход,
                Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
                И первый маршал в бой нас поведет!
Всё будет в полном порядке, разве можно в этом сомневаться!  Никогда. 

А между тем наступило лето 1941 года. Окончились занятия в школе. Уже пять классов было позади. Но здесь необходимо отметить одно странное обстоятельство. Юра твёрдо помнил, так твёрдо, что это стало знанием – он не учился в пятом классе, война началась для него после четвёртого. Как это могло произойти, если он родился в 1928 году и никогда ни в каком классе не оставался на второй год, для него было совсем не понятно. Не мог он  считать также, что был отдан в учение в девять лет, то есть в 1937 году, так как родившийся в мае этого года брат был назван по имени  учившегося уже с Юрой Гарика Вассера – Игорь. И, тем не менее, простой расчёт показывает, что в 1941 году он должен был закончить пятый класс. А в памяти об этом ничего не было. Абсолютно ни-че-го. Он относил это за счёт неких мистических факторов, вторгнувшихся в его жизнь таким стран-ным и, казалось ему, бесследным обстоятельством.
Вообще же школьное учение его, а лучше сказать, неучение носило, как это будет видно из дальнейшего, некоторый необъяснимый характер. Напри-мер, во время эвакуаций и между ними он совсем не учился, возвращение к учёбе в 1943 году воспринял как скачёк через пропущенный пятый класс и обнаружил всю эту странную несуразность – пропажу пятого класса - лишь много лет спустя.А вот брат его  Володя, как Юре помнилось, в соответствие со всей материалистической логикой, до начала войны закончил семь классов, Здесь всё сходилось.
Юре в том злопамятном 1941 году исполнялось тринадцать, Володе пятнадцать, Игорь был ещё совсем маленьким – всего четыре годика. В Хосту ехать было не к кому, и Юру стали готовить к отправке в пионерлагерь. Но как ему туда не хотелось! Он  предпринял все уговорные меры, чтобы родители оставили его на лето дома, но они были непреклонны. Всё было оформлено, всё подготовлено, на последний предотъездный сбор повела его мама в какую-то чужую школу. Там набралось несметное количество детей и родителей. И все чужие, незна-комые. Народу скопилось так много, что он не выдержал этой враждебной тесноты и взобрался на подоконник спортивного зала, где всё и происходило. Под ним колыхалась масса тел и голов, всё галдело, ёрзало, верещало, суетилось, двигалось туда и обратно, свивалось в людские водовороты, и было словно чудовищное животное, готовое поглотить, сжевать и переварить любого и каждого. И он окончательно понял, что не может погрузиться в эту массу, не может быть ее частью. Это почти равносильно смерти. А назавтра надо было уже выезжать. Мама тоже, возбужденная, но  счастливая, вела его домой, давая какие-то советы и наставления и не подозревая о той бездне отчаяния, в которой находился он.
Дома он лёг в постель и … заболел. Свирепо, с чудовищной температурой, до бессознания. И проболел несколько дней, безнадежно отстав от своего потока, окончательно и бесповоротно сорвав родительский план приобщения его к пионерской жизни в лагере.

В болезни его преследовали бредовые видения: в какой-то корзине-некорзине, люльке-нелюльке, капсуле-некапсуле, подвешенный к тросу или канату над бездной, он двигался медленно и мучительно. Канат напряженно натянут, и это уже не канат, а его нервы, и натянуты они не горизон-тально, а с наклоном, и могут порваться, а капсула – его часть, как оболочка кокона, и ему из неё на-до вырваться, но внизу бездна. И капсула-кокон ползёт по канату-нерву вверх и зависает, и снова ползёт, и это мучительно, потому что всё напряжено и не хватает воздуха и зачем-то надо снова и снова вверх и вверх. И он задыхается и снова скатывается вниз, и снова медленное опасное движение кверху. И так часами, прерываемыми провалами и мраком. И снова один в тесном коконе, и натужное движение вверх.
Очнулся через несколько дней совершенно обессиленный, исхудавший и умиротворенный. И первый вопрос – про лагерь. Услышав, что уже поздно о нем вспоминать, успокоился окончательно и через день нетвердыми ногами вышел во двор к друзьям.

А дворовая жизнь продолжалась. Более взрослые сверстники затеяли тайный от взрослых за-гул. Инициаторами были брат Вова и Нинка Лапкина. Как-то были добыты деньги, куплены две бу-тылки шипучего вина «Донское игристое» (чудо, какое вино!), и на квартире Лапкиных состоялось их распитие. Юра опьянел вконец: болтал несуразное, кривлялся, пока не был отведен домой и незамет-но уложен в постель с предварительным закапыванием рта одеколоном, чтобы перебить винный запах, дабы взрослые не почувствовали и не догадались. Это было первое в жизни вкушение запретного плода, если не считать выцеживание винных капель из нагромождённых на Береговой бочек. Оно доставило и радость, и страх и раскаяние. Впрочем, последнее было тайным и неглубоким.

Так проходили последние  дни перед вселенским событием, обрушившимся на нас и разде-лившим нашу (и его) жизнь на две части: «до войны» и «после войны». А между ними вместился сравнительно короткий, длинною неполных четыре года отрезок, обрубок, страшный и окровавленный, изуродованный невиданными страданиями и жестокостями, перевернувший всё сознание и душу народа, унесший лучшую его часть, обокравший его и обогативший ужасающим опытом подлости и героизма.
                На земле, в небесах и на море
                Наш народ и могуч и суров,
                Если завтра война, если завтра в поход,
                Будь сегодня к походу готов
               
                НАВАЖДЕНИЕ

Деревня. Не моя привычная, а другая, но всё-таки как будто своя, чем-то не чужая. А мы с Милой в отчуждении – то ли ссора, то ли дурное настроение (у неё). По деревне ходят бандиты и убивают ни зачем и ни за что. Народ в панике, куда-то бежит, где-то прячется. Захожу в свой дом. Он пустоват и холоден. Неуютно. Начинаю растапливать печь, потом выхожу. И тут же вспоми-наю, что не открыл дымовую задвижку. Возвращаюсь. А здесь уже всё задымлено, и огонь, вырвав-шись наружу, переметнулся на стоящую рядом кровать и охватил её. Настоящий пожар. Выскаки-ваю за водой. Там толпится много народа. Не соблюдая очереди, толкаясь и бранясь, то ли получа-ют что-то, то ли покупают в рядом стоящем амбаре. Тут же почему-то стоит и Мила. Наблюда-ет. Говорю ей:
- Обратись к людям, пусть помогут потушить пожар, у нас всё в огне.
- Сам и скажи, – отвечает.
 И я, хотя мне это очень неловко, кричу:
- Помогите! Пожар!

Однако никто не шелохнулся, лишь с удивлением и неудовольствием смотрят на меня, как на досадную и несвоевременную помеху – жалко бросить завоёванное место в борьбе за чем-то нуж-ным. А, может,  и не очень-то нужным.
Бросаюсь к ведру,  черпаю воду и бегу в дом. Там уже всё в бушующем огне. Сознание механи-чески фиксирует угрожающе прекрасное зрелище. Оранжевые полупрозрачные языки пламени, суе-тясь и жадно обнимая предметы, распространяются по всему горючему, лижут их, образуя злове-щую, но чудную картину. Выплёскиваю на неё воду и понимаю, что это безнадёжно, что воды много меньше пламени и что я не смогу справиться с огнём. Но он вдруг отступает, вянет, никнет и гас-нет. Только жиденькие струи голубого дыма поднимаются от обгоревших вещей. Пауза…Провал…

Здесь же. В другой комнате дома. Из отверстия в потолке, ведущего на чердак, спускается до пола и шевелится длинная жердь. Я хватаю её и дёргаю на себя. С чердака, вцепившись в другой конец жерди, валится мужик, весь облепленный сеном-соломой. В отверстие виден и другой, остав-шийся там наверху. А этот, свалившийся, полусидит, полулежит на полу, жердь из рук не выпуска-ет и, хоть зарос щетиной и неблаговиден, особого страха не внушает. Грозно спрашиваю:
- Вы что здесь делаете, сволочи?
 А мужик застенчиво оправдывается:
- Приехали к вам в деревню за товаром, а здесь бандиты, вот мы и спрятались у вас. Вы уж не гоните нас, идти нам некуда!

 Мой гнев проходит, я жалею мужиков. Пауза…Провал…
Двор. Пароконная бричка, в ней натрушена солома. Рядом лошадь игреневой масти: рыжая со светлой гривой и хвостом. Другой не видно. А эта очень хороша, я любуюсь ею. Похоже, это му-жицкая справа, на ней они и приехали. Ладно, пусть будут. Пауза…Провал…

Деревня озабочена после уборки урожая (огороды пусты, земля обнажена, и выглядит си-ротливо и убого) захоронением мертвых, но это как-то сочетается с заботой о хранилищах земных даров: сараях, погребах, подпольях. Они, однако, пусты, несмотря на видимую убранность урожая – где же он-то?! Всё в серой вялой тональности. И люди таковы же: серая одежда, рваная, заношенная, латаная, стоптанная обувь, ватники подпоясаны верёвкой. Но лица, вопреки всему, уверенные, твёрдые  и у некоторых даже с юмором.
Казалось бы, всё – ничего, справимся, обойдёмся, обживёмся, но очень уж одолевают крысы, и очень уж их много. Просто кишат в пустых хранилищах, домах, земле. И это очень беспокоит не столько за судьбу урожая, сколько за покойников – как бы не сожрали их эти твари! Ходим и ищем место, где их поменьше, где можно спокойно предать земле мёртвого.

Вдруг чудовищный взрыв потрясает деревню. В дальнем её конце взметается гигантская туча поднятой взрывом земли и пыли. Выглядит она скорее не как туча, а как серое кучевое облако, стремительно клубящееся и надвигающееся на всю деревню. Облако, однако, опадает, и мы с незнакомым мужиком идём посмотреть, что там взорвалось. Подходим, расспрашивая людей. Они отнюдь не испуганы, а как-то безразлично спокойны, некоторые даже посмеиваются. С чего бы это? От непомерного мужества или от идиотизма, не понять. На месте взрыва неглубокая воронка, метров пять в диаметре и глубиной не более полуметра. Никто ничего объяснить и понять не мо-жет. Да и не пытается – какая-то другая озабоченность томит людей. Наверное, всё же это захо-ронение близких и сохранение урожая, которого нет.

А я заинтересован взрывом и подавлен присутствием крыс. Кто-то даёт мне палку то ли для того, чтобы отбиваться от них, то ли для того, чтобы подгонять и понукать скотину, которую мы должны, оказывается, будто бы собрать и пригнать в деревню – не пойму. Но палка в руках становится толстым металлическим багром – не багром, ломом – не ломом, а неким стержнем, заточенным с одного конца и закруглённым в виде кольца-рукоятки с другого. И я сразу же понимаю, для чего он мне нужен, и в соответствие с этим с силой втыкаю его в землю, вдавливаю как можно глубже и вытаскиваю. Образовавшуюся глубокую дырку обследую – что там внутри. Оттуда потянуло теплом, паром и зловонием вулканических газов. И я понимаю, что взрыв – вулканический, магма близка к поверхности земли, и её подъём и глубинный жар изгоняют из недр исчадий подземелья – крыс. Вот потому-то они и изобилуют на поверхности – их выкуривает, исторгает Земля из себя!

И мы с мужиком идём дальше, минуя домики, сараи, изгороди, мимо людей, что-то нам доб-рожелательно советующих. Куда идём, не совсем понятно – то ли искать затерянное стадо, то ли отсутствующий урожай, но определённо с неутраченной надеждой на успех. А я, кроме того, озабочен ещё и размышлениями над феноменом извержения и крыс. Пауза…Провал…

И вот мы едем уже на бричке. Кто со мной, непонятно, да и неважно, так как всё моё вни-мание – реке, которая простирается справа, почти рядом. Наверное, это Дон, так как впереди нас ждёт Волга. Значит, будет и соединяющий их канал. А, может быть, это он и есть, но никаких технических сооружений не видно, всё первозданно. Едем долго, я любуюсь рекой, а на ней всё больше и больше птиц. Они сидят на деревьях, которые растут почему-то посереди реки прямо из воды. И чем дальше едем, тем больше деревьев и больше птиц на них. Сначала мелких, серых и чёрных, не пойму их принадлежности – галки, воробьи? А дальше всё чаще и чаще – белые и крупные. Это, конечно, цапли, аисты и колпицы. На реке уже просто лес, и птицы, галдя, переполняют его ветки, образуя белые облака, опустившиеся и скрывшие кроны деревьев. Это так необычно и радостно: река, лес, птицы, и всё не в отдельности, а совмещено, как не бывает на свете. Разве вы видели когда-нибудь посередине реки лес, растущий прямо из голубой воды, и безбрежное птичье царство в этом лесу, такое густое, что местами он просто исчезает под их многолюдьем. А вместо возницы на нашей бричке оказывается баба Варя, моя родная, милая, всё знающая, всё умеющая и такая простодушная. Она ловко управляет нашей пароконкой, и оттого на душе спокойно и весело. Баба Варя, которая умерла 40 лет назад.