Поселковый хор

                Поселковый  хор

      Хотим мы этого или нет, но хоть однажды каждый из нас надолго устремлял свой взор в бескрайнее темное звездное пространство, именуемое в народе небом. И вряд ли кто-то может точно ответить, от чего это происходит: тоска ли почему-то не сбывшемуся, неизведомому, невиданному, а может просто завораживает  эта небесная красота, как течение вод и горение пламени. Прекрасные ли мечты или тяжелые думы влекут нас в это звездное сонмище, никто не знает, но именно туда мы задаем вопросы, мучающие наши беспокойные души, оттуда мы ждем ответа, просиживая порой до самой утренней зари, которая, ослепив  гонит нас прочь.
            Вот так каждую летнюю ночь в черное звездное небо летели песни, исполняемые удивительными жительницами небольшого поселка под названием Песковатка, что находился на берегу Дона в Городищенском районе замечательной своими славными и трудовыми традициями Волгоградской области. Что, кроме песен, заставляло собираться вместе этих  женщин после изнурительного трудового  дня, никто не знал,  хотя это что-то обязательно было. И у каждой из них это что-то – было свое, особое, непохожее ни на чье. Главное, что общим для сбора они считали песню, которая рождалась тут же в их крае, а если и приходила из чужих мест, то наверняка жила здесь так долго, что не принять ее за свою было бы просто грешно. В песнях было все: любовь к родной земле, истерзанной войнами, политическими неразберихами и засухой; любовь к  полям и лесам; любовь к близким, к своему народу и многое еще, что радовало и печалило их чистые святые души. А то, что их  души были чисты, как родники придонья, никто и не сомневался.
  Розовато-сиреневая едва заметная полоска над меловыми холмами затягивалась темно-фиолетовым пологом, когда и в тот вечер над домами полетела старинная казачья песня. Вел ее низкий женский голос, немного вызывающий, смелый, пытающийся подзадорить другие более высокие и звонкие.  Казалось, что можно по голосам определить внешность и характер их обладательниц. Допев песню, они начинали новую, еще более грустную и тягучую на три голоса. Она разливалась по степи и уходила к Дону, а через него уплывала, словно облако, туда, куда закатилось уставшее солнце.
   Неразделенная или горячая любовь казаков и казачек сменялась страстной любовью монаха к яркой красавице. Никто не обговаривал, какую песню начать, она приходила сама, навеянная предыдущей. Так проходил час, а может два, пока кто-нибудь из молодых, решивших изменить настроение, не говорил: - А давайте-ка лучше нашу - «Пчелочку».
И вот уже звонкий голос радостно подхватывали, будто только и ждали этого:
         -  Пчелочка златая, что же ты жужжишь? Пчелочка златая…
    Окна многих домов хлопали ставнями, закрываемыми их недовольными хозяевами, слышался плач младенцев и смех загулявшихся. А песни птицами летели над зашумевшим неведомо от чего лесом, растянувшимся вдоль реки, сменяемые одна другой такой же разухабистой и шумной. Толи отчаяние и недовольство, толи безудержное счастье вырывалось из груди каждой певуньи, никто не ведал, хотя на следующий день по поселку в очередной раз ползли самые нелепые слухи почти о каждой из них.
     Да что там слухи, когда каждая из них знала гораздо больше о  своих подругах, чем все сплетницы вместе взятые. Знали каждую половицу, которая скрипела ни в одном доме, плошку или занавеску со вкусом или неряшливо повешенную в какой-нибудь комнате, каждую травинку, невыдернутую кем-то из них на огороде, и многое другое, чего другим и знать не положено.
    То, что каждая из них узнавала, должно было умереть там же, не выносимым  за калитку. Иначе наступал конец, конец спевкам, той необыкновенной атмосфере, царившей многие годы в их кругу. А круг этот не распадался долгие годы, потому что на всех праздниках своего поселка они пели вместе, поодиночке почти не пели, а если и приходилось, кому-то из них, где побывать, старались держать язык за зубами и сор из своего певческого коллектива не выносили.
        Ночные посиделки на бревнах у закрытой еще при Ельцине школы, заканчивались в конце сентября каждого года, а начинались они в конце мая, когда дети, закончив последнюю четверть учебного года, становились вольными от уроков. Они не сопровождались их единственным и несменяемым баянистом – семидесятилетним Саней, который подыгрывал им только в клубах на торжественных мероприятиях, на юбилейных концертах, да на свадьбах, которых становилось с приходом новой жизни все меньше.
       В холодное время года репетиции проходили в клубе чудом уцелевшим после полного развала их колхоза: не дали они, да дети, ходившие в него, чтобы продолжить дело своих матерей.
    Одной из которых была  Вера Васильевна Будалова  - разведенная женщина лет пятидесяти пяти с тремя детьми, приехавшая много лет назад из Белой Калитвы, оставив своего мужа пьяницу с его матерью в их доме, который она много лет пристраивала и  ремонтировала на свои кровно заработанные деньги, надеясь, что супруг образумится.  Когда же этого, спустя двадцать лет их совместной жизни не случилось, она, собрав свои крохи, переехала в этот поселок, купив развалившуюся избенку почти в центре села.
    Таких заброшенных хат и более приличных, но и дорогих домов в поселке было много. Родители умирали, а дети уезжали в города, где устраивались на работу и уже не возвращались в родные места. Дома, что были попрочнее, скупала либо местная власть, вовремя опомнившаяся во время приватизации, либо беженцы и жители других республик, которых погнала с насиженных мест та же горбачевская перестройка. Позже у местной власти дома скупали различные фирмы по продаже квартир для своих клиентов или же обманутые клиенты у этих же фирм.
     Вера Васильевна быстро влилась  в поселковую жизнь, где работа на полях приносила хоть какой-то заработок, а работы она не боялась, по выходным штукатурила чужие дома и коровники, строила туалеты и погреба, постепенно доводя до ума и свой домик.
    Ее участок стал выделяться посаженными цветами, альпийскими горками, ровными грядками овощей. Оштукатуренный дом с пристроенными двумя комнатками и большой кухней перекрасился в бежевый цвет с коричневыми углами и вызывал зависть многих местных жителей. На сделанных тачках она с детьми возила с берега камни, которыми на модный манер обкладывала изгородь и фасадную часть фундамента дома.
     Независтливые  же соседки приходили помочь и поучиться, за что Вера награждала их пирогами с чаем, настоянным на смородиновых листах, и отростками различных растений.
           Так она и познакомилась с главной певуньей песковатского хора Дорофеевой Ниной Андреевной – пожилой светловолосой женщиной шестидесяти лет, проживающей в добротном пятикомнатном доме, окруженном чудесным садом. Необыкновенные цветы, выращенные золотыми руками этой полнотелой женщины, окружали небольшой бассейн круглой формы, обложенный голубой плиткой, в центре которого находилась ваза, представляющаяся собой обнаженную женщину с кувшином воды, из которого била струя воды. Наработавшись на участке, а иногда и в поле, деньги нужны всегда, она забиралась в свой любимый водоем и лежала там, пока не откиснут пятки, как говорила она, от земли и трав. Потом она заходила в дом, переодевалась и садилась ужинать. Ела она всегда много и с удовольствием, причмокивая губами и облизывая лепешки со сметаной или медом в зависимости от времени года, запивала горячим чаем с лимоном, которые привозила из города, навещая единственного сына, жившего у снохи, попрекавшей его этим ежемесячно.
            Выйдя в сорок пять лет на пенсию и, продав свою однокомнатную квартиру  и дачу в городе, она купила этот дом о чем никогда не жалела. В городе она оставила могилы своих родителей, старшей дочери и мужа и ездила их навещать три раза в год.  Весной убирала могилы, как и все население к пасхе, осенью к зиме, а зимой в день гибели дочери, которая скончалась мгновенно в автомобильном столкновении.
        Сын в городе постоянно менял работы, так как зарплата постоянно не устраивала его жену, но возвращаться к матери в деревню не хотел.
             - Трактор в поле – не моя стихия, - говорил он, приезжая время от времени на рыбалку или когда мать одолевала просьбой приехать помочь починить крышу в доме или коровнике, потому что сама боялась высоты, да и вес не позволял.
      Нину Андреевну ни раз сватали: то учитель-пенсионер, то спившийся агроном, то горожане, желающие поселиться на старости лет на берегу Дона, но она всем отказывала, решив, что одной жить свободнее, не нужно подлаживаться на старости лет к чужим премудростям или самодурству.
     Пела она низким сильным голосом, душевно, вызывая слезы у местных стариков и старух, и хотя руководительница хора часто делала ей замечания, Дорофеева пела по-своему, как сама чувствовала песню.
     - Что она понимает, когда мне старые казаки говорят, что лучше меня никто и не поет их старинные песни, - жаловалась она сыну, я в нашем заводском клубе пела в городе, а она…
    Но чтобы не говорила она сыну, никому из поселковым не смела сказать, обидятся и выгонят, а что тогда? Летом еще, куда ни шло, а зимой, что делать?
     Кроме нее, из пожилых, были еще две женщины – старенькие худосочные казачки с высокими голосами, благодаря которым, в  хоре знали много песен, забытых не только в городах, но и в деревеньках, разбросанных по всей области.
         Покошенные дома и заборы наводили тоску и уныние у проезжающих случайно людей. Зарплаты, а потом и пенсии не позволяли строить коттеджи со всеми удобствами, так что доживали свой век старики в убогих хатах, без газа, а порой и без света, если местный электрик уйдет в запой. А запои у него бывали долгими и мучительными, как роды у некоторых молодок.
     Кроме них в хоре было еще человек десять разного возраста, полноты и голосистости. Кроме пения, работы и домашнего хозяйства многие из них вязали платки и кофты, пряли и вышивали, выжигали по шелку, плели плетни и корзины, вырезали и выпиливали. Если не могли пристроить детей в городе, учили своим ремеслам, доживая с ними в старых домах, если те не спивались от скуки и  безделья.
        Так уж вышло, что мы родились в стране, которая радовала не только  зимними забавами, но и жарким летом,  приносящим чуть больше радости, не требуя особых денежных вложений за рыбалку и купание в этой удивительной реке. Что же останется простым людям, когда и ее приватизируют, загородят каменными или железными заборами новые русские? Куда подадутся они, как когда-то их предки, сбегавшие со всей Руси к Дону от своих немилосердных хозяев? Куда деваться их детям, у которых отобрали не только возможность жить в достатке, но и возможность учиться, работать и отдыхать на своей земле.
    Если сложиться и купить землю, нечем обрабатывать, а наниматься в батраки гордость советская не позволяет, вот и спиваются мужички, вот и мрут от окаянной  пьянки. Глянешь, а за год кладбище разрослось так, что только диву даешься. Увядают безвременно бабоньки, да и молодухам уж не за кого замуж выходить, а свяжешься с пьянью, так и сама не заметишь, как пристрастишься и к самогонке и к водке паленой, а там и работать не охота, всех и дум, что где выпить найти. И таких уже полсела. Куда катимся? И никакому правительству и местной власти дела до всего этого нет. У них своя жизнь, отдельная от народа.
     И вряд ли сам народ знает – зачем ему, собственно говоря, оно нужно, правительство это, и та же местная областная власть, содержать которых  накладно и развитым государствам, а уж нашему оно и  вовсе ни к чему. Все равно проку нет.
    Вон в бывшем совхозе Путь Ильича сход решили учинять, так на этом сходе постановили жители развалившийся мост через реку восстановить и восстановили, а потом школу, сад достроить, что при советской власти не успели. Так и пошло, любо дорого посмотреть. А тут все валится, от недостроенной школы не только стены растащили по кирпичику, а и фундамент. Кому  нужно восстанавливать что-то, когда захватившие временщики выкачивают что осталось, да и подаются в город с нажитым капитальцем, кто в депутаты, кто в фирмачи. А товары все привезенные, не наши, будто вся страна безрукая и делать ничего сама не может.
           Вот и бьются жительницы деревень, кто как умеет, чтобы хоть как-то украсить эту жизнь проклятущую. Сами себя стричь научились, обшивать, а порой и лечить. Пела в том же хоре медсестра Надежда Степановна Иванцова – высокая статная, темноволосая женщина с зелеными яркими глазами.
     Любил ее когда-то в молодости комбайнер, да не пошла она за него замуж, а уехала в город, выучилась, вышла замуж, а тот загулял, да и оставил ее с двумя детьми. Пришлось Надежде к матери возвращаться, с тех пор она в поселке – главный лекарь. Сама травы собирает, рецепты всякие, лекарства-то дорогие, не всем по карману, вот она и лечит, кого лопухами, кого листьями хрена, хорошо, что хоть давление есть, чем измерить, да сахар в крови. Сын старший купил прибор на день ее рождения, вот радости-то было. Теперь она ежегодные обследования своего населения стала делать, кого нужно - в город направляет.   
              Многие, конечно, жалуются, что, дескать, не всегда задаром она эти обследования делает, да уж больно прибор дорогой, самому не купить, вот и приходится мириться, нести свои яйца или  сметану с творогом, обменом заниматься. Надежда, конечно, не разбогатела на этом, дом в том же состоянии, а цветник и она все же разбила за счет разных приношений. Маманя ее сначала ворчала, что лишняя грядка с помидорами не помешала бы, да сдалась, как увидела новую петунью с махровыми лепестками вокруг куста можжевельника рассаженную. Радовала старуху и игольчатая астра разных окрасок с пышными хризантемами, выращенными Надеждой из пазух растений, продаваемых на цветочном рынке в городе, которые привозил иногда сын.
   В городе они с другом снимали комнату, работали вместе на Жигулевской базе, а на выходные приезжал к матери, помочь по дому, зная, как не хватало в нем мужских рук.
Дочь свою Надежда пристрастила к клубной жизни, где та и выучила все песни, которые пела мать.  Тоненькая, длинноногая, смуглая девочка тринадцати лет ходила  туда еще из-за тети Светы, которая кроме пения занималась еще украшениями из бисера и вышивкой бисером. Что-то покупала для этих занятий мать, а что-то подбрасывал брат Димка для своей младшенькой сестренки Натальи.
     Нравилось Дмитрию слушать, как поют они с матерью и бабкой тихими вечерами, сидя на крылечке. Весело было ему наблюдать за выражением лица сеструхи, когда та пела песню о несчастной любви какого-нибудь казака. Сдвинутые черные брови, совсем недавно выражающие грусть и боль, растягивались, как только заканчивалась песня и на лице появлялась радостная улыбка от встретившегося ей  взгляда брата. Ничего, не говоря, они только нежно улыбались друг другу.
       Наталья очень скучала по брату, единственно, что еще радовало ее  -  набеги к Светлане, где она надолго погружалась в кропотливую работу, забывая все горести и обиды, какие иногда наносила школьная жизнь, да бабкины нотации.
     Светлана Геннадиевна приехала из города с маленьким мальчиком двух лет, через несколько лет после  окончания училища искусств. Никто не знал, была ли она замужем, так как фамилия осталась прежней, и сын носил туже, ее ли это был сын или приемный оставалось неизвестным, ибо родителей у нее не было, а у самой спросить никто не решился, оттает, сама расскажет. Так думали и в хоре, которым она и руководила, кроме того, что была она и завклубом.
     Дружила она больше с Верой Васильевной, которая как–то принесла ее Егорке пушистого невозможно игручего котенка. Тот целыми днями играл с ним, забыв надолго про юбку матери.
    Когда однажды кошка Анфиска принесла еще приплод, они пришли с сыном полюбоваться, но Вера озабоченно сказала:
  - Не знаю, что и показать вам, идемте.
Она повела их бетонной дорожкой окаймленной бордюрным сентябрином к курятнику, где наседки, у которых она отняла все яйца, подгребли под себя еще слепых котят  не выпускали из под своих теплых крыльев.
       Светлана серыми ошарашенными глазами смотрела на эту картину и ничего не понимала, быстро сообразил пятилетний сын:
  - У них что, новые мамы? А где же настоящая? Родная!
Огромные голубые глаза выражали восторг:
  - Я в жизни такого не видел!
Женщины, весело переглянувшись, засмеялись:
   - Еще ни такого насмотришься, милок, она у тебя только начинается!
     - А где и правда, настоящая мать? – удивленно спросила Светлана, когда ее сына из ладони Вера кормила спелой пахучей малиной, сорванной у забора.
     - Да, кто ж ее знает, потому ведь и зову ее  - Анфиской-проституткой, - тихо добавила она, чтобы не расслышал малыш.
 Но тот будто и ждал этого шепота:
     - А ее все так зовут, как вы сказали?
     - А как я сказала, отвечай, пострел? - закружила его Вера, - вот я тебя сейчас на курятник закину.
      - Не надо, я не твой сын, сопротивлялся ребенок.
      - Ну и что ж, что не мой, куры  вон тоже не своих пригрели, а те и не кудахтают,   - смеялась она.
      - Вот ведь, - не унималась Светлана, - не зря она в курятнике ошивалась, стерва, знала, что пригреют куры ее детенышей.
       - Наседки они и в Африке наседки, - продолжая тормошить Егорку, смеялась Вера, - ладно, пойдемте, я вас варениками с малиной угощу, сметану купила у Клавы, отличную и творог желтый свежий.
     Она завела их в дом и усадила на самодельный диванчик, накрытый связанным ею пледом. Все в ее доме говорило о необычайном трудолюбии и терпении.
  Вареники исчезали с тарелок с завидной скоростью, а их, чередуя творог и малину, подавали еще и еще.
    - Наелись, не встать, - пошутила Светлана.
    - А мои любят со смородиной, а ее в этом году мало, то тля нападет, то мучнистая американская роса.
   - А почему американская, - не поняла гостья.
   - Да потому. Что  плохое, то - и американское.
   - Хотела бы я посмотреть хоть одним глазиком, а лучше двумя, как они там поживают на своих фермах и ранчо, - задумчиво произнесла мать мальчика.
   - По-разному, наверное, как и мы, задумчиво произнесла Вера.
    Ее, светлые вьющиеся волосы были заколоты шпилькой, большие карие глаза в бежевую крапинку окаймляли темные ресницы, тонкий ровный нос и не очень большие сжатые губы делали ее лицо приятным и приветливым, открытая загорелая шея плавно переходила к плечам и пышной груди. Легкое трикотажное платье облегало стройную высокую фигуру.
  Светлана смотрела на нее и думала:
- Такая красавица, ей бы в кино сниматься, а она целыми днями, согнувшись в три погибели, трудится под палящим солнцем в поле, пытаясь заработать хоть какие-то деньги для своих детей. А сколько их на селе…трудяг этих.
  - А это вам домой, - протянула пакет с варениками хозяйка, - кушайте на здоровье.
   - Неудобно как-то, - пыталась возразить гостья,- мы у вас и так вдоволь наелись.
     Когда калитка захлопнулась за женщиной с ребенком, Вера, тяжело вздохнув, пошла прополоть грядки, вечером работается легче, а днем просто
 невмоготу, стареть видно стала.  Да что поделаешь, деньги нужны для оплаты ВУЗа младшей дочери, у старших уже жизнь кое-как налаживается, работают.
        Присев отдохнуть, она вспомнила свою молодость, когда у нее и сил на все хватало, и желание было трудиться на свою семью, сейчас же все иначе. Толи надорвалась за эти годы, толи еще что-то не давало быть не то чтобы счастливой, а хотя бы радостной, хоть иногда. А то ведь и в зеркало стало смотреть на себя не приятно: морщины изрезали все лицо, а у глаз так просто сети рыбацкие жизнь разбросала. Шестой десяток пошел, а что в жизни видела, кроме работы? Зима подойдет  и вновь толком ни одеть, ни обуть нечего, хорошо, если дочерям справить сумеем, молодым стыдно в стареньком ходить.
   Скоро Танюшка дома будет, а потом и старшие в отпуск не надолго приедут,  веселее станет в доме, - думала она, расстилая постель, в которую падала после спевок замертво, потом уж не до думок будет.
     Светлана с короткой модной  стрижкой волнистых волос, в летнем сарафане с оборками по низу юбки пришла раньше ее со своими соседками – крупными казачками лет по сорока пяти. Одеты те были в домашние старые халаты, для переодевания, видно не нашлось времени. Стекались молча, уставшие, загорелые, с черными от травы руками, отмывали их только  когда ехали в город белизной и другими моющими средствами.
       Начинали петь тихо, сначала давно знакомые, потом более поздние, недавно выученные. Окончив свое пение, так же молча расходились, почти не разговаривая, да и о чем было говорить, когда сами песни все и говорили за них.
  Первыми ушли Светланины соседки: ждали дома мужья, внуки, да немытая с ужина посуда. Добравшись до своих домов темными улицами и бросив, друг другу короткие  «пока», скрывались за своими калитками, около которых цвели незатейливые пахучие ночные фиалки. Сажать цветы, какие были у Дорофеевой или у Веры не было сил и желания, слишком много ухода требовали, за внуками бы уследить, все лето душу изводили, в город уезжали только к сентябрю, когда школа на носу.
   То они коровам банты к хвостам навяжут, то накормят чем ни попадя, то соседские яблоки или вишню оборвут, будто своих нет, а на реку уйдут купаться, не дождешься обратно. Раз по всему берегу Дона бегали, думали уж утонули, а они чертенята  в дальнюю рощу ушли, немецкие окопы разрывали.
  Пришлось наказать, а как только выпустили, ушли к Зайчихе на окраину деревни в старый дом, где ее родители когда-то жили, залезли в колодец, а там снаряды и останки немецкого солдата в шинели обнаружили. Как он туда попал, никто и не знал, война и не такие фокусы выделывала. 
     Зайчихина Людмила Семеновна вызвала МЧС, как узнала, и не успокоилась, пока колодец не засыпали вместе с останками, а снаряды не вывезли.
     Старики, обступившие подворье, где трудились эмчеэсники, рассказывали, как в сорок втором объявился среди немецких офицеров человек, который жил когда-то в этих местах еще ребенком. Родители за границу подались во время гражданской еще, не из бедных видать были.
     Очень удивлялись многие, когда встал он на постой к одному одинокому старику, допытывались все: отчего, да почему, думали даже, что боялся фриц квартироваться  в хороших домах, как делали другие, а оказалось все совсем не так.
   Была зима, когда они с ребятишками ушли кататься на санях, а как стемнело пошел снег, да такой сильный, что в двух метрах ничего не разглядеть, вот он и заблудился. Искали его очень долго, а нашел его, занесенного снегом, этот старик, которому тогда было около сорока. Офицер его сразу узнал, когда в дом вошел, но  хозяину ничего не сказал, едой с ним делился, пока их часть здесь в селе стояла. А когда на Сталинград немцы двинулись, открылся он старику и поблагодарил его за свое давнее спасение. Только дед не очень обрадовался, что спас его когда-то. Больше они не виделись, а рассказал дед Никифор об этом только перед смертью соседу, вернувшемуся с войны, а тот тоже молчал всю жизнь и признался только, когда в Рассошках  кладбище  немецкое решили обустроить. Да мало ли случаев было в те времена, некоторые из них до сих пор хранит наша земля, щедро политая человеческой кровью. В центре Песковатки находится  кладбище, где сотни фамилий вписаны золотыми буквами в его героическую историю.
    Многое изменилось с тех пор. О старом довоенном селе напоминают лишь развалившиеся строения, да переродившиеся сады, оставленные на уничтожение солнцу, да ветрам.
       Теперь на берегу Курятины строят двух и трехэтажные дома, вокруг которых не на шести сотках газоны, бассейны, теннисные лужайки, цветники и сады. Нет, это не особняки бывших колхозников или героев Советского Союза, ни инвалидов Афганской и Чеченских войн, ни заслуженных учителей или врачей.  Эти люди только через ажурные ограды могут полюбоваться на причудливые деревья и кустарники, высаженные под окнами шикарных строений их хозяев. Но разве  поют эти новые хозяева жизни, разве помнят они хоть одну песню, которую пели их деды и прадеды? Да и нужно ли им это, когда можно пойти на концерт любого певца, заплатив не одну тысячу, а то купить диск с любыми песнями и слушать их до умопомрачения.
       Станут ли они плакать, слушая песни иеромонаха Романа в его собственном исполнении или исполнении Жанны Бичевской, как плакала Светлана, несколько лет назад, обрывая старые обои в клубе в течении четырех часов? Теперь ей подарили подруги диск с его новыми  песнями. Удивительный поэт…
      В России всегда было и будет о чем писать. Не наступило бы такое время, когда грамотных не останется среди обычных людей. А то ведь, сколько деревенских школ позакрывали.… Где-то компьютеры, Интернет, а где и представления об этом не имеют. Что поделаешь, новая жизнь устроенная последним генеральным секретарем многих тружеников подкосила, не успеть таким за ворюгами, да хапугами.
     Пытаются молодые деревенские парни рыбу ловить да продавать, да разве за некоторыми успеешь, то рыбнадзору отстегни, то местным, а то и неместным воротилам, так что не пожируешь, дай бог штаны себе справить, да на хлеб и транспорт хватило, чтоб хоть изредка в город вырваться.
    Скотину растить стало не выгодно, корма дорогие, скупают заезжие все за бесценок, а на базарах в городе  цены - не подступиться.
Людмила Зайчихина недавно проводила сына в армию, и хотя бедокурил он,   и дважды его судили за браконьерство,  страдала от беспокойства за него так, что за три месяца похудела до неузнаваемости. Народ подшучивал над ней:
  - Зайчиха без рыбки скоро ноги таскать не будет, вот что значит без сыночка.
Подруги же успокаивали:
-  Молодец, похудела, постройнела, фигура как в юности стала.
Молодой она и вправду красавицей была, талия тонкая, ноги длинные, стройные, плавала так, что все парни завидовали, и на работу скорая была, и в компании первой заводила, а пела так, что тягаться с ней никто и не смел, голос сильный, высокий.
Темные жесткие волосы прятала под косынкой, то ли стеснялась их черноты, то ли жесткости, ноги под пышной в сборку юбкой. Ходила в выцветшей кофточке все лето, а осенью меняла ее на такую же, но теплую. И только по большим праздникам удивляла всех своим нарядом: черной узкой юбкой и белой шелковой кофточкой с кружевным воротником и такими же манжетами. Волосы укладывала вокруг головы и закалывала шпильками с жемчужинами.
   Ее   нельзя было уличить в жадности, она всегда давала в долг, делилась последним, на что она складывала деньги, никто не знал, кроме ее лучшей подруги, которая жила теперь в городе. Приезжая к ней, Людмила справлялась о ценах на квартиры, мечтая купить сыну на свадьбу однокомнатную, не хотела, чтобы он жил в деревне.
Выучится, поумнеет,- думала она,- глядишь, на старости лет и я в город переберусь, а нет, так пусть хоть он по театрам, да по концертам походит.
Часто вспоминала она, как ездила в Москву поступать в театральный институт, как долго дразнили ее артисткой из погорелого театра поселковые, когда она вернулась и пошла работать в колхоз дояркой. Личная жизнь тоже не удалась. Муж с городской как спутался, так и не вернулся к законной жене, даже разводиться не стал.  Жила она с Андрюшкой, который не раз слышал как горько плакала по ночам мать, а утром поднимала его с улыбкой, приговаривая:
- Ну, что, крошечка моя, пора вставать, давай умываться, да завтракать, а то солнышко без нас все дела поделает.
  Андрей любил свою мать и никогда не спрашивал ее об отце, понимал, что этим причинит ей боль. Отец не приехал даже на проводы. Уже в поезде, когда его везли в Гатчину с остальными призывниками, позвонил с сотового телефона своего друга и, когда услышал мужской голос, просто сказал:
- Ну и сволочь же ты, приеду, убью.
Убивать его он, конечно, не собирался, но сделать отцу больно ему очень хотелось, пусть знает… 
На присягу к сыну в Санкт-Петербург Людмила поехала в своем неизменном наряде, прихватив пару кофточек у своей городской подруги.
- Это тебе не деревня. Что позориться будешь? Сама, ладно, а сыну, какого?
Только после этих слов Зайчихина согласилась. Собрав огромную сумку с гостинцами для сына, она отправилась во второй раз в жизни в дальнее путешествие. Провожая ее на вокзале, подруга сказала:
- Не жмотничай, посмотри Питер, Петергоф, Пушкин, Павловск посети, не пожалеешь, когда еще выберешься.
В поезде спать не хотелось, она смотрела в окно на мелькающие поля, а потом леса и удивлялась  необъятной шири и просторам родной земли.
- Господи, а ведь жила столько лет и ничего не видела,- восхищенно теребила она соседку по плацкарте,- соборы, церкви – красота то, какая! А леса, ложбины какие живописные, ну, как тут не рисовать, стихов не писать, не влюбляться…
- Ну, так и влюбляйтесь на здоровье, - пошутил проходивший в туалет мужчина в спортивном костюме с полотенцем через плечо.
- Да в кого? – удивленно протянула соседка, одни алкаши.
Женщины даже не заметили, когда он успел вновь пройти мимо них. И когда он принес три стакана чая и коробку конфет, очень удивились и засуетились, желая и его угостить своими пирогами и бутербродами.
- Нет, нет, я ужинал, хочу с вами просто чаю попить, а то мои соседи только пиво пьют.
Они заговорили о вреде алкоголя, курения и других пороках, гробящих здоровье, и когда проводник принес по третьему стакану, разговор перешел на любовь. Нет, не о той, которая бывает между мужчинами и женщинами, а о той, которая заставляет краснеть за неустроенность жизни, грязь городов, и запустении деревень.
- Как не стараются наши женщины украсить свои дворы и комнаты цветами, да вышивками, а все равно живем бедно, старики одеты как нищие, только на детей кое-как хватает, - задумчиво произнесла Людмила, глядя в окно на догорающий закат.
- А зарплаты какие?! Разбежишься что ли? Вон – молодые русские на каких машинах ездят, заработали они их что ли? Где только такие деньги платят?
Нам платят столько, чтобы мы с голоду не подохли, да голыми не ходили, срамоту прикрывали, -  засмеялась словоохотливая соседка, подмигнув мужчине.
    Тот смущенно отвел взгляд от Людмилы и кивнул головой, вряд ли слыша, о чем говорили женщины. Ему казалось, что стук колес шел как будто издалека, а он просто сидит на даче среди берез и елей с этой удивительно красивой женщиной, которую он заметил еще при посадке в поезд. Ощущение покоя и радости не покидало его весь вечер. Толи незатейливый откровенный разговор пассажирок, толи монотонное перестукивание колес перенесли его в те годы, когда были живы его жена и сын, погибшие в автокатастрофе. Вот так же сидели они с соседкой по даче и о чем-то разговаривали, когда на старом пне попыхивал самовар, оставленный еще его дедом.
- Как же хорошо нам всем  было…- подумал Василий Егорович, - вот как сейчас.
Еще немного посидев с дамами, он отправился на свое место, пожелав им спокойной ночи.
- Серьезный мужичок, - прошептала женщина на ухо Людмиле, - ленинградец.
    Людмила, думая о сыне, ответила невпопад :
- А какими они должны быть ленинградцы…
- Не скажи, там сейчас всякого сброду хватает, а он коренной, совсем другое дело.
Утром, когда поезд подъезжал к Санкт-Петербургу, попутчик подошел к Людмиле и, протянув ей свой адрес «на всякий случай», попросил ее, объяснив это тем, что в Сталинграде погиб его отец, и он каждый год навещает братскую могилу, где он был захоронен.
Раскрасневшись, женщина быстро написала в его записной книжке свой адрес  и сказала:
         -Да у нас не Петергоф, смотреть вроде бы нечего.
     Присяга у Андрея прошла так быстро, что она не успела налюбоваться своим единственным сыном, казавшимся ей самым красивым. Румяное смуглое лицо выделялось среди бледных, каких то смазанных однообразных лиц. Все в нем казалось ладным, родным. Даже форма ему шла больше, чем другим ребятам.
   Андрея отпустили в увольнение на несколько часов, которые они потратили на прогулку по городу. Пройдя через Биржевой и Дворцовый мосты, они погуляли по площади, а потом по Невскому проспекту и по каналу Грибоедова вышли к собору Спас на крови, а, пройдя Марсово поле,  попали в Летний сад.
 Возвращаться  было тяжело, ноги гудели от усталости, но оба были потрясены красотой города…
    Кто-то живет в этих городах и мечтает о загранице, а кто-то не в состоянии и свою страну увидеть, чтобы знать ее, любить, понимать для чего трудишься и живешь, на что платишь налоги.  Платят их все одинаково, а живут по разному.
    Вот и в ее поселке живут люди, нет у них ни дорог, ни театров, ни стадионов, будто и не люди они вовсе, и не положено им ни удобств, ни красоты.
    Вернувшись домой, долго еще Людмила рассказывала подругам о своем путешествии, о сыне, о городе, в котором многие только мечтают жить. На первую же вечернюю спевку она пришла в  легком трикотажном сарафане, который тут же оценили певуньи:
-  Вот что значит, в культурном городе побывала, прическу сменила, взгляд мечтательный, другой человек, а то все в своей линялой кофтенке ходила, незлобиво посмеялась Дорофеева, - я старуха и то хочу нарядно одеваться. А давайте-ка, девчата, костюмы для выступления пошьем себе,  надоели эти платки, грудь прикрываем, а внизу разнопестрость сплошная.
- А я бисером кофточки обошью, - предложила Светлана.
- А я вам всем юбки с оборками модными сострочу,- подхватила Надежда Степановна, - новый журнал купила, красота…
 Женщины наперебой стали расспрашивать о моде, словно завтра же начали бы кроить и шить наряды себе.
  Людмила, вернувшись к себе, открыла свой шифоньер и стала придирчиво рассматривать свой неказистый гардероб, а, не найдя, что можно было бы перешить, решила, что пора купить себе обнову, а то и впрямь срамота.
   Письма приходили от сына и Василия Егоровича регулярно. По несколько раз она перечитывала каждое письмо, потом клала их под подушку и крепко засыпала.
   А, проснувшись снова перебирала свои вещи, особенно белье, которое было  в жутком состоянии, точнее сказать его не было вовсе.
  - Докатилась, - корила она себя, - купить надо хоть парочку новых бюстгальтеров, да трусишек, рубашку ночную…
      - Господи, что это я как невеста на выданьи, - рассмеялась она, - будто и впрямь принц за мной приедет.
   Когда же перед новым годом к ней приехал Василий Егорович, никто не удивился. Он прожил у нее дней десять и уговорил съездить в Петербург к сыну и погостить у него, а если захочет, то и остаться насовсем.
   Людмила Семеновна долго отказывалась, но мужчина настаивал, и она сдалась.
      - Перед людьми стыдно  как-то, мы ведь ничего почти друг о друге не знаем, а я к вам приеду, что соседи скажут?
      - Им до нас дела нет, месяцами друг друга не видим.
      -  А вот для этого вы и поедете со мной, чтобы получше узнать, я ведь у вас погостил, теперь ваша очередь.
Василий был чуть выше Людмилы, с густой шевелюрой пепельных волос, изредка подернутой сединой. Какую-то давно забытую нежность видела она в его темно серых глазах, в молчаливой улыбке, в коротких пожатиях рук.
  Вопросы лавиной сыпались в ее встревоженный мозг: зачем, для чего, а надо ли… И не находя ответа, она говорила себе: сына повидаю, город посмотрю, а то так и жизнь закончится.
   Узнав о ее поездке, навязалась и подруга.
- Ну, как я могу ее с малознакомым человеком отпустить? – посмеиваясь, щебетала она, сидя на кухонной скамье.
Людмила была не рада, что поделилась по телефону с подругой желанием о своей поездке, ей было неловко, что та назойливо напросилась стать еще одной гостьей  Василию.
  Василий же наоборот, был рад, он знал, что теперь наверняка  Людмила поедет с ним.
  Почти полгода она не выходила у него из головы. Он жалел, что не предложил ей тогда же, в Питере встретиться, но она говорила, что всего на два-три дня, и он не посмел отнимать у них  сыном драгоценного времени. Сделав ремонт в квартире, он решил: поеду и будь, что будет. И не ошибся. Как только она открыла дверь своего дома,  ее блеснувшие радостью глаза, сказали все. Только спустя два дня он решился преподнести ей в подарок костюм и зонтик, напомнив, что едут в город дождей и неожиданностей.
    Костюм пришелся впору, отчего Людмила сначала пришла в неописуемый восторг, а, узнав, что деньги за него он не возьмет, сникла.
    - Одежка моя видно ему не понравилась, стыдно в ней к себе везти, наверное, - подумала она. Но Василий Егорович, словно угадав ее мысли, сказал:
     - У меня и пенсия и зарплата, а тратиться не на кого, мне приятно даже покупать его было, а уж как он на вас сидит, я даже и представить не мог, хотя лгу, представлял.
   За многие годы Людмила впервые получила столь дорогие подарки и не знала, как к этому отнестись. Позже, уже в его городе, когда они покупали ей сапоги и пальто, она не выдержит и расплачется, увидев себя в зеркале.
    Новый год отмечали вчетвером в городе на Неве. Андрею дали увольнение и, походив с Василием Егоровичем по магазинам за покупками, они вернулись веселыми, будто знали друг друга всю жизнь.
    Впервые за много лет и Людмила с сыном, да и сам Василий почувствовали, что у них есть семья.
   Путешествия по окрестностям Ленинграда добавили и без того радости им всем.
- Нет! – щебетала Марина Сергеевна, - а вы меня брать не хотели, ведь я бы всего этого так и не увидела.
- Почему не хотели? Очень даже хотели, на вас только  и надеялись, - шутил Василий, держа под руку Людмилу, все время пытавшуюся освободиться от его рук и поглядывая на сына.
   А Андрей был рад знакомству матери с этим человеком, ему и самому он нравился, толи разговор на равных, который вел тот с ним, толи его спокойное добродушное лицо, толи просто внимание взрослого мужчины, а может и все вместе.
   Он видел, как изменилась мать, как красит ее новая одежда, и оттого он еще больше возненавидел своего родного отца, прожитых лет не вернуть.
  Когда же по окончании службы Василий Егорович предложил ему остаться в Петербурге, он даже не понял:
   - Может на два дня и задержусь, мать ждет.
   - Ты не понял, домой поедем вместе, я уже билеты купил, я имею ввиду - насовсем, квартира двухкомнатная, работу подыщем, учиться пойдешь…
- А мать?-  не понял Андрей.
- Вот за ней и поедем, поможешь уговорить ее перебраться ко мне насовсем? Как ты думаешь, согласится?
- А как же дом?
- Можем летом приезжать, в отпуск, потом своих детей будешь возить туда на каникулы, на Дону красота, солнце…
Андрей даже представить себе не мог, что его жизнь может так удачно начаться после службы в армии. Город ему нравился, Василий Егорович тоже, а мать никуда не денется.
     Встречали их в доме Людмилы Семеновны всем хором, наготовили угощений как на свадьбу. Приехала и подруга Марина, привезла Андрею костюм и рубашку, черные туфли купила сыну мать.
     Никогда в доме Зайчихиных не было так шумно и многолюдно.
-  Ну, что Андрюша, отдаешь Василию Егоровичу свою мать в жены? - спросила подвыпившая Нина Андреевна, когда половина народа разошлась.
-  А он разве ей предложение сделал? - парировал Андрей.
- Делаю. Прилюдно и со всей искренностью. Дорогая, уважаемая…, - замялся Василий, - Людочка, я вас давно и горячо люблю… В общем я вам с Андреем предлагаю переехать ко мне и стать моей семьей. Вот. Не откажите. Андрей согласен.
Андрей, взметнув свой удивленный взгляд, хотел что-то сказать, но, увидев молящий взгляд Василия, кивнул головой:
- Да, мам, я согласен.
- А дом, как же дом? – растерянно бормотала Людмила.
- А я буду присматривать, да вот девочки, им теперь и петь где будет зимой, - вставила Марина.
- Не беспокойся, присмотрим,- пообещали Вера и Светлана, устраивайся на новом месте.
 Дорофеева принесла горячий чай и, разливая по чашкам, нахваливала пироги, испеченные Верой:
- Попробуйте, вкусные, Верочка у нас мастерица. Вы Василий Егорович и ей бы муженька присватали, золотой человечек.
 - Ну, да, в Питере женихов много, на всю нашу деревню обездоленную хватит, -смеялась Вера.
- Женщины здесь в Сталинграде действительно очень красивые, климат что ли
благоприятствует? – шутил гость.
- А мы думаем, и чего это наши мужики спиваются?- не унималась Нина Андреевна.
- Да они не только здесь, по всей стране пьяниц хватает…
     Через месяц, Людмила, разведясь со старым и расписавшись со своим новым мужем, сменила фамилию себе и сыну, и стала собираться  в Питер.
Не захотел носить фамилию Зайчихин и Андрей. Получив паспорт с новой фамилией Кондратов, он  только бросил взгляд на жалкое лицо человека, который столько лет считался его отцом.
      На разводе был и он, слушал, что скажет этот человек. Выйдя вместе с матерью из здания суда, не оглядываясь, ушли они вместе с Василием Егоровичем на вокзал за билетами и различными покупками на дорогу.
    Мало что взяли они из своего дома. Андрей ехал в костюме, подаренном  тетей Мариной, а мать в обновке от Василия. Собрали фотографии, документы, да деньги, мебель еще ее родителей не представляла никакой ценности.
    На автобусной остановке собрался почти весь поселковый хор, не было только Светланы с сынишкой.
 Опоздавшая Вера шепнула Людмиле:
      - Отец Егоркин приехал, офицер, в Чечне воевал, сейчас из Осетии приехал, от друга узнал, что пацан у него, вот и всполошился, на Дон с ними на машине поехал с утра. Подарков навез, мальца с рук не спускает, и Светку обхаживает. Вот ведь мужики…
  Уже из окна автобуса, Людмила увидела, как подъехала импортная машина, из которой вышла Светлана с сыном и высоким загорелым мужчиной, обнявшим их.
- Ну, вот и Светик нашла свое счастье, - подумала она и помахала своему поющему поселковому хору, когда автобус тронулся.
    Раздольная песня еще некоторое время была слышна, и Людмила пыталась допеть ее вместе со всеми. Но за очередным поворотом она вдруг оборвалась и осталась там, где стояли люди, не желавшие расходиться.
     А в голове и груди Людмилы возникала новая мелодия, волнующая и радостная. Она крепко сжала ладонь сына в своей и, проводив взглядом побеленные дома, небольшие дворики и разбитые дороги поселка, посмотрела вперед, куда стремительно увозил их старенький советских времен автобус.