Возвращение

Возвращение

Война нам швырнула на плечи
Шинель из разлук и потерь,
Но всё же, в счастливую встречу
Ты верь, обязательно верь.


   Середина мая – самое благословенное для степного города время. Время, когда зелень листвы ещё не пропиталась  пылью и выбросами заводов, когда ветер ещё не стал резким и иссушающим, а солнце ещё не превратилось в безжалостного врага, выжигающего траву, скручивающего листья, расплавляющего асфальт. Солнце пока было тёплым и ласковым, и радостно освещало всё вокруг, проникая внутрь зданий вездесущими лучами. Вот и внутри музея лучи играли красками на картинах, пускали блики от табличек с надписями, заставляли прищуриваться редких в связи с будним днём посетителей.
 
   - Саша, взгляни на эту картину, как удивительно тонко художник отразил эмоции девушки! Что значит «угу», ты даже смотришь в другую сторону, - молоденькая беременная женщина обратилась было к мужу, но отвлеклась, вновь устремив взор на понравившееся полотно.
   Саша отметил одухотворённое счастливое лицо жены, и давно заготовленное: «Маришка, пошли домой» не произнеслось, как и то, что ночная смена была тяжёлой, и что он бы лучше пару часиков вздремнул.
   На выставку, посвящённую сорокалетию Великой Победы, приехавшую в уральский город из Ленинграда молодые люди попали случайно. Марина слышала, что будущим мамам полезно восхищаться красивой музыкой и любоваться полотнами мастеров, а Саша слышал, что все прихоти беременных необходимо исполнять.
 - Саша! А вот эта картина просто потрясающая! – Марина от избытка чувств даже взяла мужа за руку, словно призывая разделить её восторги.
 - Маришка, извини, но я в живописи ни фига не понимаю! - неожиданно громко сказал тот.

     Служительница музея, худенькая старушка, уже собралась сделать замечание некультурно выражающемуся молодому человеку, но передумала, когда тот изваянием застыл перед одной из картин. На полотне не было ярких красок, не было героических событий. Просто на фоне разрушенных зданий солдат обнимал прильнувшую к нему девушку, простоволосую, с трогательными детскими косами. Ноги девушки подогнулись, и она бы упала, не будь мужских надёжных рук. Снег под ногами, летающие в небе птицы, руины – ничего вокруг не существовало для встретившихся после долгой разлуки людей.
 - А это ты понимаешь? – спросила Марина.
 - Это понимаю, - Саша ответил очень серьёзно. - Меня вы вот так с Афгана встречали.
   Марина громко всхлипнула.
 - Что с тобой, девочка моя? – забеспокоился муж и устроил Марину на лавочку напротив картины.
 Она ещё разок всхлипнула и сказала:
 - Вспомнила, как когда ты пришёл, я  подбежала, тебе на шею кинулась, а мама твоя закричала: «сыночек!», на колени упала и тебе навстречу по двору так на коленях и поползла. Мы поднимать бросились, а она ноги твои обняла, и встать не может.
   Саша погладил жену по голове, как маленькую девочку и протянул чистый носовой платок, сам же машинально потёр шрам у виска.

   - Интересно, а кто художник, - Марина быстро успокоилась и уже рассматривала надпись на табличке под картиной.
 - Угаров Борис Сергеевич, - пояснил пожилой мужчина, сидевший тут же на лавочке и не замеченный супругами ранее, - а картина так и называется «Возвращение». Вы уж, молодые люди, извините, что вмешался.
 - Да что Вы, - ответила Марина, - спасибо, что подсказали. Я у этого художника «Ленинградку» помню, а вот «Возвращение» не видела.
   Старенькая служительница подошла к пожилому мужчине и спросила:
 - Уж простите, голубчик, старуху за любопытство. Вы вот уже месяц каждый день в этот зал приходите, я всё гляжу, а тот солдат на картине случайно не Вы?
   Пожилой мужчина улыбнулся:
 - Случайно я. По памяти Борис нас с Раечкой писал, а смотри-ка, как похожи. Сам каждый раз удивляюсь. Кстати, меня Сергей Иванович зовут.
 - Я – Нина Францевна, - представилась служительница.
 - А я – Марина, муж – Саша, а маленький пока просто малыш, с именем ещё не определились, - молодая женщина тоже улыбнулась. - Вы знакомы с художником?
 - Знаком, - кивнул Сергей Иванович, - дружили мы все трое: я, Борис и Раечка. Давно, ещё до войны.
 - Ой, как интересно! – воскликнула Марина. - Если не трудно, расскажите о нём, о себе и о Раечке Вашей.
   Марина подвинулась, чтобы и Саша уместился на лавочке. Старенькая служительница присела на стул. Сергей Иванович, окружённый благодарными слушателями, сомневался недолго. Почему бы и не рассказать…

  Эх, прошлое, прошлое, ты изворачиваешься и ускользаешь подобно песку, просачивающемуся сквозь пальцы, когда тебя призывают, но налетаешь как торнадо, увлекая за собой после случайного вопроса или взгляда на картину. Затягиваешь в такие глубины, где себя самого видишь как бы со стороны. Вот и Сергей Иванович увидел чумазого, худенького пацанёнка и даже вздрогнул от осознания того, что это он тогдашний и есть – шестилетний Серёжка…


   Шестилетний Серёжка послюнявил пальцы и провёл ими под глазами – за слёзы сойдёт. Затем пару раз шмыгнул носом и затянул привычное:
 - Тётеньки, дяденьки, подайте сироте на пропитаньице. Маменька померла, тятеньку убили. Подайте Христа ради, кушать хоцца.
   День не задался, подавали мало. Серёжка даже возвращаться боялся, опять старшой лупить будет. После вчерашнего шухера, устроенного легавыми, главарь Ухарь отправил на рынок только младших – попрошаек. Щипачи и фармазоны пока затаились. Серёжку два года назад сам Ухарь на вокзале подобрал. Оставила, бросила его мамаша. Может, надоел, а может от голодухи да безнадёжности. Это старшой так сказал, но Серёжка ему не верил, знал, вернётся мамочка, ведь она самая красивая, самая добрая.
   Серёжка попрошайничать не любил, вот щипачём бы стать – это да! Вон как главный хвалит, когда кому удаётся кошель спереть. А что, если попробовать, всё равно не подают. Вон и торговка, толстая грубая тётка, отвернулась. Серёжка схватил с прилавка денежку и кинулся бежать, но был пойман каким-то дядькой за шиворот, а тут и торговка подоспела.
 - Ах ты, ирод окаянный! Босота беспризорная! – завопила тётка и, выхватив деньги,  отвесила такой подзатыльник – аж голова мотнулась. Вокруг собралась толпа…

     - Вокруг собралась толпа, - Сергей Иванович остановился, переводя дух. Саша с Мариной вздохнули, оказывается, они слушали затаив дыхание. Нина Францевна утёрла глаза платком, наверное, и своё вспомнилось.
 - А дальше, что было дальше? – не выдержала Марина образовавшейся паузы.
 - Дальше… Раечка, когда мы уже подружились, нашу первую встречу в лицах изобразила, да так, что я её глазами всё увидел.


   Раечка крепко держалась за тётину руку. Сама выпросилась с тётей Тасей на рынок, а теперь боялась потеряться, народищу-то сколько! Ну, сейчас ещё ничего, привыкла, а поначалу-то дико было после тихой белорусской деревушки попасть в большой город.
   Тётя Тася, когда в гости к ним в Хвойню приехала, всё плакала, да маму уговаривала: забирай, мол, деток, поехали со мной в Ленинград, а то помрёте ведь с голодухи. Батька кулаком по столу стукнул, Раечка даже напугалась, захныкала, да на маменьку прикрикнул: «Цыть! Развели сырость. Никуды не поедем! Нече те, Таська, жонку мою смушшать!» Тётя ещё больше в слёзы: «Дайте, хоть старшенькую вашу с собой заберу, а то вон – кожа да кости. А станет жизнь лучше, верну».
   Выревела таки тётка Раечку, хоть и на время, а дитё. Своих-то Бог во младенчестве прибрал, а муж в гражданскую погиб. Раечка по первости наесться не могла. Вот и сейчас сытая, а выпросила калач купить. Так и шла – одной рукой за тётю держалась, а в другой калач.
   На пути толпа, и увидела Раечка, что мальчишку-беспризорника поймали: чумазый, худенький, в чём только душа держится. Совсем, видать, от голода доходит. Она ещё помнила, хоть уже и смутно, как они тоже с маменькой христарадничали.
 - Тётенька, не бейте, он же кушать хочет! – зазвенел над толпой детский голосок.

   Сергей Иванович прервал рассказ, услышав горькие всхлипывания служительницы музея.
 - Что с Вами, Нина Францевна? – всполошилась Марина.
 - Может, сбегать водички принести? - спросил Саша, поднимаясь с лавочки.
 - Ничего, ничего, не беспокойтесь, ребятки, я уже и успокоилась, - сказала старушка и обратилась к рассказчику. – Вы не серчайте, голубчик, сколь лет не помнилось, а это как холодом обдало могильным – у меня-то в Поволжье всю семью голод покосил, как косарь траву луговую. А я тогда к крёстной в город уезжала, в ремесленном учиться. Вот и осталась одна, как былинка в поле. Потом-то, ничего, замуж вышла, детки пошли, а поначалу жить не хотелось. А вы уж будьте добры, дальше-то поведайте свою историю.

  И снова смерч воспоминаний, стирающий время, как и не было прожитых лет. И снова перед глазами маленький беспризорник, слегка ошеломлённый звонким криком девочки…


   Серёжка исподлобья смотрел на нежданную заступницу: тощенькая, косички смешные, платьице чистое, носочки, видно сразу – домашняя. А ишь ты, пожалела. Давно его, Серёжку, никто не жалел. Девчонка смело шагнула к нему и протянула калач:
 - На, я только разочек откусила.
   От хлебного аромата рот Серёжки наполнился слюной, он схватил калач и, давясь, начал есть. Над толпой пролетел вздох. Но тётка-торговка не смягчилась:
 - Ишь, волчонок какой, того гляди – укусит!
   И снова отвесив подзатыльник, хорошенько тряхнула.
 - Что творишь-то? – неожиданно вмешался мужчина из толпы. Рядом с ним стоял мальчик, по виду ровесник Серёжки, - Не трожь пацана.
 - Да ежели б у тебя этот пацан кошель стырил, я б на тебя посмотрела! – окрысилась торговка.
 - Ты, тётка, не лайся. Я лучше мальца в детприёмник отведу, - мужчина отобрал Серёжку у торговки и крепко взял за руку. Затем повернулся к сыну:
 - Пойдём, Бориска, доставим юного гражданина по назначению…

   
    - Вот так мы все познакомились, - улыбнулся Сергей Иванович.
    Слушатели тоже улыбнулись, такой доброй, искренней и обаятельной оказалась улыбка рассказчика. Он немного помолчал, собираясь силами, и продолжил:
 - Из детприёмника меня перевели в детдом. Но я недолго там пробыл. Бориска с отцом меня навещали. Иногда они брали с собой и Раечку. Оказалось дядя Серёжа, Борькин папа, и тётя Тася в одной бригаде на заводе работали. Тётя Тася обо мне соседям рассказала, у них за год до того единственный сын в Неве утонул. Вот они меня и забрали. Хорошие были люди, мои новые родители. Давно их в живых нет – блокаду не пережили. Отец строгий был, но справедливой, а мама оказалась даже лучше той, что я себе выдумал.
   Мы больше с Раечкой сдружились – соседи. Бориска к нам редко приезжал. Когда я первый раз Раечку увидел, думалось: примерная девочка. Мы с этой «примерной» все деревья облазили, все заборы наши были. А заноз умудрялись нахватать! Мама моя для интереса как-то посчитала: тридцать штук, не считая трёх на носу – и это только за один раз и только у меня, и плюс столько же у Раечки.
   Город тогда быстрыми темпами рос, дома строились, стадионы. Стройки мы тоже своим вниманием не обделили. Помнится, на одной из них сторож крепко нам уши надрал, даже Раечке, не посмотрел, что девочка.
   Тётя Тася слово сестре данное сдержала, как стала жизнь полегче, племянницу в Белоруссию отвезла, но каждое лето на все каникулы забирала. Мы переписывались, дружбы своей не забывали. Когда конверты подписывал, всегда меня название деревеньки смешило – Хвойня. Потом Раечка после седьмого класса к тёте приехала, учиться в техникуме на ветеринара.

     Воспользовавшись паузой в рассказе, Марина поинтересовалась:
  - Значит, Вы войну в Ленинграде встретили?

   - Нет, не в Ленинграде. В мае 41-го  судьба нас разбросала. Только Боря дома остался, меня призвали в армию, а Раечка после окончания учёбы отправилась в родную Беларусь. Она первая отбывала. Накануне её отъезда мы всю ночь гуляли по улицам и говорили, говорили. Сначала Борька за нами увязался, а потом понял, что лишний – домой отправился. Сильно я подозреваю, что друг тоже был в Раечку влюблён, да только где ж ему тягаться с «босотой беспризорной», - добрая улыбка вновь осветила лицо рассказчика, - Меня на Урал служить отправили. От Раечки я до войны всего одно письмо и успел получить. Длинное, обстоятельное. Писала, как работает, как, по её словам, бурёнкам хвосты крутит, как от быка на заборе спасалась. Читал я, и смех знакомый, как наяву слышал. А дальше она жизнь нашу совместную на много лет вперёд распланировала, да ещё себя похвалила, мол, какая молодец, что тебя в любви заставила признаться. Да я ей и так на ночной прогулке собирался признаться, но Раечка девушка шустрая – опередила…
 
   Юность, самые первые и потому незабываемые поцелуи, нежная робкая любовь, романтика свиданий, сердца, бьющиеся в унисон. Вся жизнь впереди. Прошлое, сжалься, верни нас туда, хоть на мгновенье…


   Сергей смотрел на свою спутницу не отрываясь, стремился запомнить улыбку, жесты, каждую чёрточку подвижного лица.
 - Можно подумать, не Бориска, а ты мечтаешь стать живописцем! – засмеялась, не выдержав пристального внимания, Раечка.
 - Да, с моим умением рисовать только в художники! – отозвался Сергей, после чего рассмеялись оба.
   История с уроком рисования давно стала притчей во языцех. Ещё в пятом классе Серёжка умудрился нарисовать кувшин так, что старенькая интеллигентная учительница схватилась за сердце и сказала: «Сергей, я буду ставить Вам в четверти тройки, только никогда больше не беритесь за карандаш или кисть».
   Резко похолодало. Сергей снял пиджак, накинул на плечи спутницы и высвободил попавшие под него косы.
 - Надоели эти косы, приеду домой, подстригусь, - тряхнула головой Раечка.
 - Нет, даже не думай, - вырвалось у парня, - такие красивые волосы. С косами ты просто красавица.
 - Так, значит без кос я некрасивая? – грозно спросила девушка, хотя в глазах прыгали озорные чёртики.
 - Ты всегда красивая, но косы не режь, - ответил Сергей.
 - Никаких сил не хватит с тебя признания вытрясать, - вздохнула Раечка. - Вот сказал бы хоть раз: «Я люблю тебя», даже не всерьёз, в шутку, а всё равно приятно бы было.
 - Почему в шутку, я тебя по-настоящему люблю! – возмутился Сергей. А Раечка неожиданно закружилась на месте:
 - Ты слышал, мост? Вы слышали, каменные львы? Я заставила его это сказать!
   Потом подбежала к Сергею и обвила его шею руками. Пиджак упал на тротуар, но целующейся парочке было не до него. И кто кого первым поцеловал – так ли это важно?
   Перед самой отправкой поезда Сергей сказал:
 - Когда я вернусь из армии, приеду за тобой. Ты только дождись!
 - Я буду ждать твоего возвращения, любимый. Что бы ни случилось, обязательно дождусь…


   - А когда Вы вернулись за ней? Ведь Вы же вернулись? – голос Марины стал тревожным.
 - Я вернулся, - подтвердил Сергей Иванович, - в сорок пятом, после демобилизации. Впервые увидел деревушку со смешным названием Хвойня, вернее то, что от неё осталось.
 - А Раечка? – спросила служительница.
 - В марте 1942 года каратели сожгли деревню Хвойня с её жителями. Раечка погибла вместе со всеми.
 - Но как же встреча, как же картина? – почти закричал Саша.
 - Наверное, художник не знал? – спросила сквозь слезы служительница.
   Сергей Иванович тяжело поднялся с лавочки, опираясь на трость.
 - Борис знал, - сказал он. - После Белоруссии я вернулся в Ленинград. На месте нашего дома была воронка, а родители мои и тётя Тася ещё до того как дом разбомбили, обрели вечный покой в братской могиле на Пискарёвском кладбище. Тогда мы с Борисом не встретились – он воевал на Дальнем Востоке. И рванул я на Урал к своему старшине, он сразу с собой звал. Через двадцать лет про меня, как про лучшего сталевара напечатали статью в «Правде», тогда-то Борис меня нашёл. Переписывались, он в Ленинград звал, но я даже в гости туда не могу поехать, там каждый дом, мост, фонарь напоминают о тех, кого потерял.
   А Борису я очень благодарен за то, что он подарил нам с Раечкой эту встречу, хотя бы на картине.

   Плачущие  женщины: та, что завершала свою жизнь, и та, что готовилась подарить миру новую. Молодой солдат, вернувшийся с другой войны. Старый солдат, тоже вернувшийся, но смятый жестокостью судьбы, забравшей всех близких и любимых. Они сами словно застыли на картине, написанной самым правдивым художником - жизнью. И только звучащий откуда-то голос казался реальным…
   Ты вернулся. Нежно обовью твои ноги позёмкой, холодным ветерком коснусь губ в лёгком поцелуе, упаду на щёки снежинками и растаю, слившись со слезами. Не плачь, любимый. Ты вернулся и должен жить за нас двоих.