М. Волошин Анри де Ренье

Вместо эпиграфа:
Марина Цветаева вспоминала, что творчеством Ренье поэт был увлечен в 1911 году: «Макс всегда был под ударом какого-нибудь писателя, с которым уже тогда, живым или мертвым, не расставался, и которого внушал – всем»


В это время один за другим вышли его работы о выдающихся французских писателях, таких как Вилье де Лиль-Адан, Барбэ д’Оревильи, Поль Клодель и др. Его вообще интересует и волнует французское искусство и культура – он пишет статьи о французском театре («Лица и маски»), живописи («Скелет живописи», «Итоги импрессионизма», «Устремления новой французской живописи»), архитектуре (железо в архитектуре), скульптуре, даже о современной одежде, о Великой французской революции…
        Просто поражает порой такая одержимая «развернутость» русского поэта к французской культуре, которую он и любит, и знает. Чего не скажешь о нас…

        Пожалуй, Пушкин, считавший в детстве французский язык родным, понял бы Волошина лучше нас. Но у Пушкина мы не найдем и доли таких восторгов, такой увлеченности другой культурой (ему, в отличие от Волошина, даже не чужой).
 
Но даже на этом странном фоне сверходержимости французской культурой статья «Анри де Ренье» поражает своей странностью. Она явно выделяется из других статей, причем нельзя сказать, чтобы в лучшую сторону, а скорее просто – отличается…

        Из статей Волошина этого периода, что мне удалось прочитать, менее всего мне понравилась именно эта статья! Другие статьи о французских писателях написаны столь просто, ясно и притягательно, что после них хочется сходить в библиотеку и прочитать (а это, по-моему, и есть самый верный признак хорошей критики). А вот об Анри де Ренье поэт написал, если рассуждать с этой точки зрения, из рук вон плохо: путанно, перескакивая с одного на другое, и, главное, не хочется бежать в библиотеку…
        Конечно, тут сказывается мое плохое знание французской культуры, но ведь в других статьях такого не было! Значит, не только в знании дело, но и в чем-то другом, в чем хотелось бы разобраться.

        Начинается статья довольно интересным вступлением с мастерским  словесным портретом Анри де Ренье.  Затем следует общая характеристика поэта, его места на французском «Парнасе»:

« … сама крылатая победа поэзии… посетила дом Анри де Ренье и избрала именно его среди современных поэтов Франции.
На долю Анри де Ренье выпала счастливая и завидная доля в искусстве: быть собирателем плодов, быть осуществителем упорных исканий, которым были отданы силы нескольких поколений французских поэтов. В нем рафаэлевская, в нем пушкинская прозрачность и легкость».

По мнению Волошина, «парнасцы, Малармэ и символисты приготовили ему путь. Сам он не искал новых путей. Он стал поэтом-завершителем.
Среди символистов он кажется парнасцем. Но строгий его стих пронизан всеми отливами чувств и утончениями мысли, доступными символистам».

Первая часть статьи кончается словами о влиянии Малармэ на творчество Ренье.

«Это были отношения истинного учительства. Ренье, уже слагавший поэмы в античном и рыцарском духе, краснел от волнения как мальчик, после похвалы учителя».
 
Вторая глава начинается с цитаты из Ренье, определяющей суть его творчества, ее цель и смысл:
 
«… Анри де Ренье определяет цель своей поэзии как желание воссоздать, обессмертить в самом себе и вне себя убегающие мгновения».

Вся оставшаяся, большая часть второй главы, заключается в "эманациях" на тему этой цитаты. Эта глава напомнила мне  чувство, возникающее при чтении «Четвертой прозы» Мандельштама: предельная метафоричность, предельная образность, предельная поэтическая насыщенность. Сразу понятно, что писал поэт, а не критик. И обезоруживающий вывод:

«Вот строгий реализм, в котором глаз различает только слабую позолоту угасших символов».

В целом, непонятно ничего! И понятно, почему: потому, что слишком непростая у читателя задача – постичь поэтический мир Анри де Ренье с помощью поэтического мира Максимилиана Волошина.

Вот такая, некоторым образом, двойная шифровка.

Третья глава посвящена корням нового реализма, возникающего на почве символизма так же, как реализм развивался на почве романтизма.

«Новый реализм не враждебен символизму, как реализм Флобера не был враждебен романтизму… Реализм был густая, полновесная и тяжелая живопись масляными красками. Нео-Реализм хочется сравнить с акварелью, из-под пера которой сквозит лирический фон души».

Четвертая глава содержит анализ анекдота как нового художественного средство нового реализма.

« Во мне есть двойственность, - говорит Ренье, - я символист и реалист, одновременно я люблю и символы, и анекдоты, и стих Малармэ, и стих Шамфора».

«Анекдот возник из притчи. Он вошел в литературу из разговора… недавний реализм, искал законов, описывал, «как всегда бывает», и потому совершенно не нуждался в услугах анекдота… прошлая эпоха была склонна видеть в нем нечто антихудожественное»… «Для нео-реализма анекдот вновь получает значение. Художники начинают улавливать преходящее, в котором сочетаются символизм с импрессионизмом. Для этого полезен анекдот – потому что это одна черта, один штрих, одно впечатление личности. Анекдот – это один из необходимых методов нового реализма».

Затем, в шестой главе, Волошин исследует параллель Ренье – Тургенев, которых объединяет аристократическая чуткость стиля, любовь к старым дворянским гнездам, прозрачная ясность видения жизни.

Но русского писателя Волошин оценивает все же гораздо ниже:

«Реализм Тургенева, легкостью которого мы восхищаемся, все же гораздо тяжелее и плотнее. Чем трепетные и сквозящие краски Ренье. И в то же время у Ренье больше жизненной полноты…»

Подводя итоги сказанному, Волошин дает определение творческого метода Ренье:
 
«Ренье не символист, он реалист, воспитанный в школе символизма. Под каждым образом реального мира для него таится символ, но не выявленный.»

Заключительная часть статьи содержит вывод, являющийся недопустимым с точки зрения канона критической статьи:

«… Ренье наверно останется одним из самых трудных писателей для понимания русского человека. Я не думаю, что когда-нибудь его романы в русских переводах станут любимы русской публикой. В нем есть та беззаботная радость танца, которая неизбежно покажется нашему пониманию, воспитанному на произведениях, обремененных наглядностью мыслей, поверхностной и бессодержательной».

Этот, с одной стороны удивительный, беспощадный и верный вывод, так странно услышать из уст такого глубокого, «интеллектуального» символиста «мандельштаммовской» закваски, тем более с оттенком сожаления, уж о чем тут, казалось бы , сожалеть, тем более нашей великой литературе, имеющей, казалось бы, такие могучие чувства, мысли и переживания… ан нет, великий поэт великой литературы сожалеет, что в его литературе нет возможности передачи того тончайшего «газа» оттенков чувств и мыслей, которые есть в великой французской литературе, хотя при этом он и понимает причину этого явления, заключающуюся вовсе не в органическом превосходстве одного над другим, а просто в разнице в возрасте двух культур:

если бы молодость знала, если бы старость могла!