О. Мандельштам как концентрат поэзии

Эпиграф:
Только в России к поэзии относятся так серьёзно, за неё - стреляют…
(О. Мандельштам)

Поэты серебряного века считали его, написавшего меньше всех из них, самым гениальным поэтом из когда-либо рожденных на земле.

Вот отзывы некоторых.

«Ничего равного или подобного не знаю!» (Б. Пастернак)

«…Едва ли не уникальное явление во всей мировой поэзии.» (С. Аверинцев)

«…О. Мандельштам… открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени…» (Н. Гумилёв)
 
«…Условимся же никогда не забывать его, как бы молчалива не была вокруг него литературная критика. И через её голову станем говорить с поэтом, самым удивительным из того, что, уходя, оставил нам старый мир.» (Н. Пунин)

В этом восторге не простых читателей, не литературных критиков, а великих поэтов века, кроется некое признание за М. особой роли в поэзии, которую я бы условно назвал ролью «поэта поэтов». Каждый из них был поэтом чего-то. Кто любви, кто революции. И только М. был поэтом… поэзии. Это определилось уже в первых стихах.

 …На стёкла вечности уже легло
    Моё дыхание, моё тепло.

Философскую глубину и поэтическую гениальность этих строк признают даже не поэты, потому что это самое постижимое из написанного поэтом. Иной раз стихотворение представляется пустым нагромождением слов и только высочайший авторитет "какого-нибудь" (!) Ходасевича или Эренбурга заставляет признать своё собственное бессилие постичь непостижимое.

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?

Его стихи из тех, что «растут» вместе с читателем, опережая и таща его за собой. Б. Пастернак писал:

« Все эти стихи… знал, но без того они росли и вырастали при каждом прочтении…»

Наверное, потому так трудно судить о его поэзии конкретно, без общих выражений восторга, что вся она представляет собой концентрированное выражение поэзии, поэзию, как волшебный звук и смысл. Конечно, это не могла быть поэзия покоя. Она вся была пронизана эсхатологическим предчувствием последнего времени, смерти, не своей, а своего времени, своего мира…

Одно из самых удивительных явлений в поэзии М. подметил Н. Гумилёв в «Письмах о русской поэзии».

«Я не припомню никого, кто бы так полно вытравил в себе романтика, не затронув, в то же время поэта… »

Действительно, хотя в нашем понимании романтика и поэзия – члены одного синонимического ряда, более внимательное прочтение М. убеждает, что суть поэзии не в романтике. Она глубже, гораздо глубже… и не в философии, хотя к философии всё же ближе. Можно было бы даже назвать поэзию концентрированной философией…, если бы М. в октябре 1930 г. не написал:

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жить, посвистывая скворцом,
Заесть ореховым пирогом,

Да, видно, нельзя никак…

Никакого особо глубокого философского смысла в этих стихах нет. Обычные, нефилософские слова. Только странно, что начинается обычным четырёхстопным хореем и вдруг в четвёртой строфе, самой основной по звуку и смыслу, резкий сбой в ритме, нагромождение образов: щелкунчик, дружок, дурак. И дальше всё наперекосяк: и размер, и ритм…
И почему-то приходит на ум одно слово – судьба. Это судьба поэта, судьба его века, его мира, его современников.

То, что в последних трёх строчках – как последний скрип граммофона, только что выводившего лёгкую мелодию и вдруг от лопнувшей пружины сразу сникшего до фальшивых басов останавливающейся музыки. Это старый, добрый мир, который так бы и «просвистал скворцом», если бы не революция. Которая и решила: «да, видно, нельзя никак…»
Вот тогда и стало «куда как страшно нам с тобой», что даже бодрый четырёхстопный рассказ об этом страхе вдруг запинается на четвёртой строке тремя странными несовместимостями: «щелкунчик, дружок, дурак».

Не будем пытаться объяснить всё сразу, поверим Б. Пастернаку, что следующее прочтение откроет новое, и прочтём ещё раз. Потом.

Вот такое волшебство звука и смысла  в таких неказистых строках, из самых, пожалуй, простых в его творчестве.

А между тем, смысл его поэзии прост и понятен: сохранить поэзию от катастрофы, от падения вместе с веком и миром, создать концентрат поэзии, который можно донести до будущего, более пригодного для поэзии.

Именно эту концентрированность его поэзии, волшебство звука и смысла, и чувствовали его гениальные современники, поэты серебряного века. Постараемся почувствовать и мы, если не непосредственно в «концентрате», то хотя бы в разбавленном виде творчества его потомков, наших современников, гениев, разбросанных по всему миру, для которых поэзия М. стала концентратом звука и смысла, поэзией волшебства.