Детоубийца

        Черный платок – до глаз. Волосы – лохмы. Нечесаны, немыты. Худа, глаза в черных ямах нездешним огнем полыхают. Платье - рванина, ветошь… Тфу, а не платье!

Она отвернулась от зеркала. Полноте, она ли это? Вот уж врет стекло лукавое! У нее и ножка в чулочке: нежная, шелковистая. Волосы тяжелые, пышные, в кудри крутые завиты, а в кудрях тех – цветок Орхидея. Глаза за ресницами – синь, бирюза морская. Прозрачная, горняя высь.
 Нет, нет, она не станет глядеть больше в глупое стекло! Оденет туфельки острые и черной лебедью в вуальке поплывет по улицам. Ведь город манит огнями, духами, цветами. Кофе подают в маленьких белых чашечках, с коринкой, с горчинкой. Хрусталь и янтарь, и вишенка в бокале. Веселая, беззаботная…

А дома черными великанами горбятся, разевают беззубые рты. Из подворотен смрадом и тленом несет. Тут ничего живого нет, тут все еще до рождения мертво, мертво, мертво…Мертвецы ходят по улицам, светят цигарками в лицо, тщатся схватить, утянуть в свой печальный хоровод.
В лужи не ступай – там яд и кровь, и крысы величиной с собаку лакают из тех луж. Иди, опустив голову, надвинув на лоб платок, подолом рваным мети по нечистотам, по гнусным рожам, по ухмылкам слащавым. Прочь, прочь…

Ну право же! Да что это?! Опять почудилось! Вздор! Ей надо выпить капель, непременно. Валерьяну. Целую горькую ложку, а после – сахарком… На жемчужных зубках захрустит сладкое крошево. Уйдет горечь, уйдет печаль – будто и не было.
Она идет, идет вдоль витрин, вдоль кафе. Ночь спустилась, будто теплая птица. Крыльями в звездах обняла – и баюкает, и качает, и песенки колыбельные поет. И ножки веселее идут, и дышится легче…

…дымным отравленным воздухом. Кашляет, задыхается… Нет, тут следует дышать совсем по чуть-чуть. Сквозь зубы дышать. И говорить сквозь зубы. И смотреть сквозь зубы. Все – с оглядкой, все – с прищуром.
Но что-то далеко она зашла. Вот уж и огни погасли, и крысы пропали. Они в центре города, крысы-то. Им там самая лакомая жизнь.
А на окраинах  - что? Пустыри, да собаки-горемыки; кладбища, да черные пожженные церкви. Стоят без крестов и напоминают редкому ходоку, что, мол, была и тут Благодать. Была – да вся вышла.

Скорей, скорей! Прочь отсюда! Тут страшно, тут дико. Где огни, где веселье, где разные лица, которые не упомнить??? Она попала в западню, она идет, будто ведут ее. Среди черных домов и деревьев. И дома – шепчут, и деревья – шепчут. А что шепчут – не понять.
Ад. Ад самый что ни на есть. Смертный ужас и пустота. И ни огонька. Ни огонечка. Только ветер. Свистит,  щекочет ухо как любовник. Гладит по шелковым чулкам, и выше гладит. А как осмелеет – сорвет черный платок, задерет обтрепанную юбку, поднимет к звездам, завертит, закрутит – и разорвет на части тело белое, больное. Птицы подхватят, по кусочкам разнесут, раскидают. И трава прорастет поверх: шелковая, сочная… Живым на радость.

Но что это? Будто огонек мелькнул во тьме. Впереди домишко. Она бежит, бежит, по ямам, по корням. Только бы не погас, только бы вывел отсюда! Ветер поотстал, умерил ласки свои. Решил повременить.

Вот и дом. Окно. Свечечка на окне, и еще свечи – в комнате. Свет живой, теплый. Ладони к стеклу приложила – и потеплели ладони.Стучит в окно. Робко, затем смелей.
- Выведи меня, спаси, живой огонек! Туда, где оживу, выпью водицы и забуду про хороводы мертвецов, про пляску смертную на старых костях, про гнилые стены и червивую постель. Все забуду!
Вот свечечку кто-то поднес к стеклу. Ручонка детская, и собой малец – мальчик лет семи. Смотрит на него – и узнает вдруг. Полно, может ли быть такое?
-Ты ведь кровь моей крови, дитя. И как же я не видела тебя раньше? Глупа, слепа…Сыночек, родной мой… Спаси, отогрей, выведи меня отсюда.
 
Но молчит мальчик. Губы – тонкая черта. Брови нахмурены по-взрослому, сурово. Глаза – темны и печальны. Рядом с ним девчушка. В ручонке – свечечка.
-Дочурка моя, доченька!
Молчит и она. В темной комнате есть и другие дети. Трое? Четверо? Не поймешь. Лиц своих ей не показывают, держат свечи низко. Лишь лебединые рукава и видны.
Мальчик качает головой, и она слышит шепот его.
- Извини нас, тетя. Мы не можем тебя спасти, не можем тебя согреть.
- Но я ваша мать, Мать! –кричит она сквозь стекло.
- Ты не мать нам, тетя. Ты не дала нам пристанища в утробе своей, вырвала нас прочь дикой кюреткой. Прости, но мне не можем помочь тебе, потому что нас нет. Ты одна, тетя. Совсем одна.

И задул свечу.
Стало не темно даже - черно вокруг.
И тогда налетел ветер. Он сбил её с ног, подхватил, закружил, будто осенний лист.
К холодным звездам подбросил, ловко поймал у самой земли, и, как было обещано, - разорвал, растащил на кусочки, на щепочки, на щепотки золы. Пусть растет трава – густая, шелковая. Хоть на что-то сгодилась утроба твоя.