Черногорские рассказы. Василий

         
           Предисловие к "Василию"

        Язык велик, как море. Он загрязняется выбросами времени, но, как и мощная природная среда, имеет способность к самоочищению. Вспомните, еще совсем недавно в ходу были словечки: «тащусь» вместо восхищаюсь, «оторвемся» вместо хорошо отдохнем, «чувиха» вместо девушка. Теперь подобных девушек называют «тёлками» в полном соответствии с разгулом «свободной любви». Пройдет время, все вернется на круги своя, снова войдут в моду скромные девушки, и наш великий и могучий русский язык отразит  в себе, как в зеркале, и новые отношения, и новые слова, обозначающие эти отношения. Останутся отдельно: «Любовь» и  «Свобода», а «свободная любовь» будет называться соответственно.
Кстати, слово  «свобода» ни для русского языка, ни для русского человека не характерно. Нашему человеку нужна воля – простор и возможность делать, что душе угодно. Так уж сложилось. Одно  только определение «Свобода есть осознанная необходимость» чего стоит! Загоняешь себя в рамки этой необходимости и от «делать, что душе угодно» не остается и следа, потому что «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»! Такая тоска исходит от этих цитат! А хочется выйти в широко поле, где глаз не достает до горизонта, или залезть на «Сундуки», что в Хакасии, и смотреть, смотреть на эту беспредельную зеленую вечность с блестками озер, и вдыхать полной грудью живой воздух, и еще долго жить этим ощущением пространства и птичьей легкости! Воля, в чистом виде воля!
Когда говорят: свободный человек, сразу возникает вопрос: от чего свободный, насколько свободный, когда освободился? То есть, свобода – понятие внешнее: её кто-то дает на определенный промежуток времени и может отнять, когда захочет. Воля – внутреннее состояние. Оно формируется территорией, на которой располагается нация, то есть, наше стремление к воле - от огромности нашей Родины. Представьте себе японца, сидящего в комнате площадью полтора квадратных метра, или увлекаемого плотным потоком толпы и - рассуждающего о воле! Не получается? То-то же! А наш вольный казак, раскинет руки, обнимая бескрайний простор, глянет в небо синими, как это небо глазами, и запоет:
Ой, ты – степь широкая,
Степь раздольная,
Ой, ты – Волга-матушка,
Волга вольная!
И подхватит песню ветер, и разольет по округе! Да ведь не только человек стремится к воле! Большим рыбам нужна большая вода, птицам – необъятное небо, стадам – широкие луга. На воле сердце отдыхает! Персонаж, о котором я хочу рассказать, отличался необыкновенным свободолюбием. Воля же его была ограничена тягой к сытой, теплой жизни, хотя и неволей такую жизнь назвать было нельзя.

      Он был очень хорош собой: высокий, статный с яркими глазами, мягкой походкой. Имелся лишь один недостаток – отвратительный характер: наглость, хитрость, презрение к окружающим, стремление добиваться своего любыми средствами. Но, не смотря на эти качества, а, может, благодаря им, от поклонниц у него не было отбоя. Сам он вряд ли кого-нибудь любил, если речь идет о любви бескорыстной. Он мог только предпочитать. Нельзя сказать, что он был таким с рождения. Когда отец принес с шахты маленький серый комочек, никто и предположить не мог, в какого монстра он вырастет. Почему-то его сразу стали звать Василием, что резко выделяло его из ему подобных. На Ваську он не откликался, только неприязненно дергал хвостом.
 Где-то я читала, что кошки - неземные животные. Так ли это – трудно сказать. Земной была собака Найда, она без памяти любила своих и защищала дом от чужих. Она, с трудом освободившись от ошейника, бежала встречать отца с работы. Если он притворялся больным и лежал на скамейке, она стягивала с него кепку, несла домой, бросала ее на крыльцо, вцеплялась зубами мне в подол и тащила к отцу. У него, конечно, всегда был для неё сахарок. Или мороженое, или косточка. Здесь любовь была взаимной.  Земными были коровы и телята, курицы и цыплята. Корова в обмен на ласку давала молоко, теленок рос, чтобы семья зимой была с мясом, куры неслись, цыплята, радуя глаз, желтыми шариками катались по клетке и на призывное: «цып-цып» друг по дружке устремлялись к пшену или мелко нарезанной картошке. Весь животный мир жил в согласии. И только Василий, а именно из-за него цыплят заточали в клетку, а куриные яйца забирали из-под курицы еще теплыми, был сам по себе.
Мама его не любила, как не любила вообще всех кошек, но представляла для маленького деспота интерес: можно разжиться чем-нибудь вкусненьким. Он поначалу пытался расположить ее к себе, принося в доказательство своей преданности семье придушенного мышонка, но, поняв тщетность усилий, оставил эти фокусы и отвечал тем, что просто терпел её, не упуская случая сделать гадость. Некоторые гадости были мелкие, другие отличались почти человеческой жестокостью. Он не жаловал гостей, посещающих ЕГО территорию, но особенно не терпел соседку, которая захаживала чаще других. Как он узнавал, что идет именно она, трудно сказать. Но, едва она приближалась к воротам, он залезал на антресоли и ждал. Стоило ей показаться в дверях, он мягко сваливался бедной визитерше на голову, скатывался по ней и удирал от наказания. Визиты прекратились после одной, совсем уж безобразной выходки. Соседка пришла показать новую шапку из рыжей лисы. Начало не предвещало беды: Василия дома не было. Он явился позже, когда мама с соседкой пили чай. Как он залез на вешалку, где на полке красовалась замечательная покупка, остается загадкой. Но то, что он сделал, отгадки не требовало. Он просто «надул» в шапку, причем столько, что подкладка промокла насквозь! О запахе я уж молчу. Соседка с причитаниями: «Ну, за что он меня так не любит?» покинула Васильеву территорию и никогда больше не заходила в дом, ограничиваясь общением через забор. Видимо, нелюбовь так же невозможно объяснить, как и любовь!
Отец питал к Василию нежную привязанность, он вообще был человеком добрым, и наша дворовая живность отзывалась на его доброту. Когда он подходил к нашей кормилице Зойке, звал её по имени, она отвечала мычанием и протягивала шею для почесывания. Теленок бодался рожками, но не сильно, а играя. Василий эти нежности переносил с трудом. Отец должен был принадлежать только ему! Была это любовь или обыкновенная корысть: отец слыл заядлым рыбаком, а коты, сами знаете, к рыбе неравнодушны, - я не могу сказать.
Отец ездил на рыбалку в любую погоду. Ближайший водоем был километрах в двадцати от города, но ни дальность, ни мороз в тридцать градусов не останавливали его. В день рыбалки с Василием творилось что-то невероятное: он отменял все встречи, во время сборов отца описывал «восьмерку» вокруг ног, мяукал каким-то особым образом, заглядывал в глаза, трогал лапой, терся боками. Когда отец завтракал, котофей стоял рядом, положив ему лапы на колени, и не сводил преданных глаз.  Ну, как не любить такую скотинку? Отец уезжал, а Василий сворачивался на кресле калачом и ждал. Он не ел, не спал, не реагировал на призыв попить молочка, он ждал! Часов в восемь-девять вечера он вдруг менялся, спрыгивал с кресла, начинал медленно, потом быстрее ходить туда-сюда по ковровой дорожке. Морда его выражала крайнюю озабоченность. Еще не было слышно треска мотоцикла, а он уже метался по дому, как бы говоря: ну, как вы можете сидеть спокойно, хозяин едет, а вам хоть бы что! И вот - мотоцикл остановился у ворот, котяра уже орал благим матом и скреб косяк. Я шла открывать дверь, а Василий снова преображался: теперь это был равнодушный, чуждый волнения субъект. Отец появлялся вместе с  облаком холода, весь в куржаке, в сосульках, из-под снежно-индевелой маски блестели глаза – единственно живое в этом Дед Морозе. Тулуп на его груди топорщился, отчего он выглядел горбатым спереди. И что вы думаете, там, под шубой было? Кот, конечно, знал. Он внимательно смотрел на меня, ведь именно я должна была принести таз и налить в него воду. Когда всё было готово, отец доставал из-за пазухи резиновый мешок, целлофановых тогда не было, развязывал его и со словами: «Смотри, Василий, что я тебе привез!» выпускал живых ершей и  окуньков в воду. «Ну и что? - отворачивал морду кот, эка невидаль, рыба в тазу!» Но эта демонстрация равнодушия длилась недолго, инстинкт брал верх. И кот боком подходил к тазу, брезгливо трогал лапой воду и – начиналось! Он самозабвенно гонял рыбок, подскакивал, выгибая спину, прыгал через таз, рычал, топорщил усы, бил лапой по воде и по рыбе, короче, бесновался. Отец, постепенно оттаивая не столько от домашнего тепла, сколько от Васькиного безумства, счастливо улыбался, и в этом был весь он.
Однажды, уже учась в институте, я приехала домой на каникулы. Василий стал старше и ещё несноснее, хотя, услышав: а не постряпать ли нам пельмени, он по-прежнему вздрагивал всем могучим телом и начинал заинтересованно похаживать на кухню, надеясь унюхать мясо. Теперь он признавал только отца, на всех остальных презрительно приподнимал правый ус и возил по полу хвостом. Он обожал смотреть телевизор, усевшись в самом неподходящем месте. Я не знала об этом новом пристрастии и, когда увидела, как он следит за футболом на экране, крикнула:
-  Папа! Смотри-ка, Василий – но договорить не успела, этот мерзкое создание взвилось прямо мне на грудь и повисло, уцепившись за кофту. Я испугалась и закричала. Отец вбежал в комнату и со словами:
- Люда, Василий не любит, когда ему мешают смотреть футбол! – бережно  снял с меня кота, который ещё и пожаловался на свою тяжкую долю, потыкав отца носом. Потом, как ни в чём не бывало, продолжил «болеть».
- Ну, пап, вы просто с ума посходили с этой скотиной! Кто здесь глава семьи?
- Не он – сказала мама, указывая на отца.
Папа виновато сгорбился, взял кота на руки, сел в кресло, и они стали смотреть футбол вместе. Человеку необходимо, чтобы его кто-то любил…
Василий жил долго, лет пятнадцать, а умирать ушел куда-то. Видно, правда, кошки и тем более коты – неземные животные.

Василий - защитник обиженных


      Вот, говорят, кошки, ну и коты, естественно, ходят сами по себе. Да, большинство из них так и делает! Но есть и счастливые исключения: конечно, речь пойдет о Василии. Дело в том, что этот обыкновенно-беспородный кот отличался завидным интеллектом не только в кошачьем смысле – учуять подготовку к пельменям, жареную рыбку или банальную сметану, но и в человечьем! Василий по запаху определял настроение членов семьи и, если надвигалась гроза, он был начеку. Отца моего он любил беззаветно, до полуобморока! Стоило отцу прихворнуть, Василий громоздился всем своим немаленьким телом на его голову или грудь, грел и лечил магической песней. Если прихворнувший лежал на боку, Василий мостился рядом, обнимая передними ногами и прижимаясь брюшком. Иногда, наскучавшись за время долгой разлуки, котофей организовывал настоящую демонстрацию эйфорической любви: сидел в ожидании перед дверью, при появлении отца взвивался вверх и со стуком валился к ногам, после чего картинно растягивался на полу, подставляя брюшко для ласки, которая следовала немедленно и в большом количестве.
      Причиной такой преданности, видимо, было его появление в нашей семье. Отец подобрал около мастерской котенка с разорванным ухом, продрогшего, мокрого и грязного, орущего от  голода, накормил, положил за пазуху и принес домой. Жили мы в своем доме, где для защиты от мышей полагалось иметь кота. И он у нас был, покладистый и добродушный, дело своё кошачье исполнял добросовестно, ни к кому в семье не питал особых чувств – типичный сам по себе! Но даже при всей своей инфантильности Мурза – так его звали за громкое мурканье – понял, что при появлении нового постояльца дни его безмятежности сочтены, потому что коты растут быстро!
       Когда приемыш немного оклемался, когда у него поджило зашитое отцом ухо, он сразу заявил свои претензии на территорию. После слабых попыток установить добрые отношения, пресеченных самым грубым образом, Мурза и не пытался захаживать в комнату, где был устроен уголок для котика, который был едва ли больше ладошки. Но строже, чем территорию, харизматичный  малыш охранял своего спасителя, не подпуская к нему никого. И месяца через три Мурза  добровольно  покинул наш дом, а подкидыш, откликавшийся исключительно только на Василия, стал полноправным хозяином.  Роли теперь переменились: Василий «усыновил»  своего спасителя и кормильца.
       Вся живность дворовая: куры, собака, корова, поросята отца обожали за его заботу и доброту. Пес Моряк, прозванный так за две черно-белые полоски на груди, винтом ходил на цепи в ожидании прихода хозяина. Позже - немецкая овчарка Найда неслась, чтобы встретить его с работы.  Крутобокая  Дымка утром сама шла за ним в стадо и  вечером домой  несла полное вымя молока, а он ей говорил, что: вот сейчас придем домой, я тебя напою водичкой, картошечки тебе нарежу,  хозяйка тебя подоит, внучкУ молочка парного даст, я тебе хлебушка солёненького припас. При слове «хлебушек» Дымка ускорялась и заходила сбоку, подставив морду для угощения. Даже гордый и норовистый Петька хозяина признавал, кося глазом и слегка склонив украшенную роскошным гребнем голову, подходил и отвечал на ласку. Что уж говорить о курах! Не однажды видела я такую картину: два поросенка стоят напротив отца, он им что-то говорит, они хрюкают в ответ и трясут головами.
      - Ну, ладно, пойду я – говорит отец, а вы давайте жирок нагуливайте, зимой пригодится!
      - Да и мы пойдем – хрюкают  в ответ поросята и подаются восвояси.
Наверное, при другом раскладе жизни: не война бы, ранение, да необходимость обеспечивать семью, он мог бы быть дрессировщиком -  настолько понимал животных и умел с ними обращаться. И они в ответ любили его!
  Василий по любви и преданности превосходил всех! Когда перед уходом на работу отец завтракал, кот сидел около стола, ничего не просил, только, положив передние лапки на колени отца, преданно смотрел на него и вздыхал. Получая сахарную косточку, он не торопился её глодать, просто относил в укромное место, потому что ему предстояло проводить отца до двери, и это провожание было гораздо важнее еды! Завершив ритуал прощания,  Василий трапезничал и, умучившись от еды и переживаний, укладывался спать около теплого бока печки. Аппетит у него был отменный, и скоро Василий превратился в огромного пушистого зверя с богатым хвостом, белыми носочками и белым же галстуком. Основной окрас не выдавал в нем породы: серый в темную полоску. Но Василия это обстоятельство абсолютно не трогало! У местных дам он пользовался успехом, следуя вполне человеческим установкам: мне чужого не надо, но своё возьму, чьим бы оно ни было! Из-за дерзкого поведения он приобрёл много врагов, но и много обожательниц, что его волновало безусловно сильнее, чем жалкие вопли соперников по ночам.
       Чувствуя наше с отцом родство, меня он удочерил! Василий приходил под утро ко мне в кровать, устраивался в ногах и грел, потому что за ночь дом выстывал. Он и лечить меня пытался, особенно когда болели ноги. Я сидела на полу, обхватив колени, а Василий выписывал восьмёрки, стараясь все время касаться голеней. Если я подвергалась воспитательному процессу, кот появлялся, забирался ко мне на колени и гладил меня своей головой, как бы говоря: ты не одна, я с тобой, ничего не бойся. И, как ни странно, это прибавляло мне уверенности!
       С моей матерью отношения у Василия не сложились: она вообще никого из кошачьих терпеть не могла. Мурза, не нуждавшийся в любви, получал по минимуму еду, остальное добывал охотой и был вполне доволен. Тонкая натура Василия требовала определенности, и он попытался завоевать расположение всех домочадцев. Наткнувшись на неприязнь, попробовал подлизаться: раз принес мышку, два, но вместо благодарности был изгнан с глаз долой вместе с подношением. Совсем портить отношения он не хотел, чтобы иногда получать кусочек чего-нибудь вкусненького, но попыток сблизиться больше не делал, никогда не лечил, никогда не ласкался, вообще старался не вертеться на глазах.
      Особенно ярко любовь к отцу проявлялась во время семейных ссор. Надвигающуюся  грозу Василий предчувствовал и толокся поблизости, готовый встать на защиту. По мере возрастания децибел он приближался к «обижаемому», садился около него, внимательно прислушиваясь к спору, причем кончик хвоста его нервно подрагивал, уши прижимались к голове, отчего она становилась квадратной.   Не выдержав напряжения, кот вставал и начинал прохаживаться вдоль линии фронта, понятно – с чьей стороны, при этом он тяжко вздыхал и ворчал, глаза начинали косить, одно ухо совсем сливалось с головой, другое внимающее торчало кверху, усы топорщились. После окрика: а ты что сюда приперся?  - Василий отступал, но держал отца в пределах видимости. Когда предмет спора иссякал и побежденный (всегда побежденный) отец покидал поле сражения, Василий трусил за ним, чтобы утешить. Как правило, папа садился на крылечко, его защитник забирался на колени, и так сидели они и, по-моему, мурлыкали оба. И оба были полностью счастливы…