Белый домик в саду. Часть 4

- Слово свидетелю защиты Ивану Сергеевичу Петренко.

 В зале суда раздались скрипы, присутствующие чуть задвигались, переставляя ноги. Слушание шло уже шестой час. Все устали. И даже муха уселась на пыльный плафон и перестала жужжать.

-- Я Иван Сергеевич Петренко, уроженец села Н..ка,  тысяча девятьсот тридцать первого  года рождения. Всю жизнь, кроме службы в Армии и учебы, прожил в селе. Пятый год уже избираюсь председателем сельсовета.
 
-- Как давно вы знакомы с Ульяной Казимировной Тарасовой?
-- Так с детства. Мы же одногодки с Петром. И жили по соседству почти. Это потом, в шестьдесят девятом построил я хату свою, отделился. А так, с младенчества знал всех Тарасовых.
-- Что можете сказать суду по данному делу?
-- А что тут говорить? Баба Уля, ой простите, Ульяна Казимировна всю жизнь положила на своих детей. В войну их уберегла. В застенках гестапо была, чудом выжила. Подняла их в послевоенное лихолетье, образование всем дала. А на старости оказалась не нужна никому. И дрова ей, и корма, пока скотину держала, и уголь для обогрева - всё выписывал сельсовет. Она же у нас героиней была - местный соловей. Всю жизнь в школе проработала, а какой хор создала! Пол Союза объездила на конкурсы разные. У неё же этих грамот было - сундук целый. Хату  сама доводила, мы толоку с соседями устроили тогда. Я мал был, но помню, как всей улицей вдове фронтовика тот дом достраивали. А вечером, когда все с ног падали от усталости, она кормила нас от пуза. Когда только наготовить на толпу успевала? А потом пела. Мы сидели на бревнах у дома её и слушали. Там же голос был! Соловьиха, одним словом!

-- Не отвлекайтесь, свидетель. Говорите по сути.
-- А разве ж это не суть? Жизнь человеческая в ней высшая суть. И высшая правда.
-- Сыновья к ней не приезжали совсем?
-- Почему? В начале еще приезжали, потом все реже и реже. Потом уже только Петров старший Олег приезжал. Да только помощи от него никакой было. Он же этнограф, повыспрашивает её про песни да поговорки наши и айда по всем селам, а то и в Карпаты. Все писал и писал в своих тетрадках.
-- А финансовую помощь оказывали ей дети?
-- Откуда ж мне знать? Жила она как все. Не жировала. Роскоши там не было никогда. Если и переводили ей что, то я не в курсе...
-- Были ли обращения от сельсовета к сыновьям о том, чтоб мать забрали?
Иван Сергеевич задумался...

***
Ретроспектива 1980

 Руки совсем окоченели. Дрова на исходе. Ульяна их щепила на тонкую лучину и подбрасывала на остывающие угли по чуть, пытаясь пустить хоть дух по дому. Еду сготовить и то не на чем. Но не в том беда. Главное сейчас не еда и не дрова. Главное - успеть написать сыновьям, что она их прощает и попросить прощения. А если выживет, то эта зима будет последней в пустом доме. Она так решила.

"Сыночек мой, Грыць, не знаю откопают ли меня, или так и помру, не попрощавшись с вами, мои соколики. Запуржило у нас да завьюжило не шуточно. Дров еще на день и то, чтоб только дух пустить по хате. Дальше как Бог даст. Петренки переехали, забрал их Иван на свою новую хату. На нашем углу я одна осталась почти. Три хаты пустых, я и лес.

 
 Редко я тебя видела, сынок... Реже чем остальных. И детей ты ни разу мне не привез показать. Вроде Одесса и недалече. Разок только к вам и выбралась. Сам понимаешь - корова, хозяйство. Пенсия невеличка, да и люблю я на земле возиться... Не знаю почему, но мне кажется я не приглянулась твоей жене. Нет, она слова мне не сказала худого, правда, и доброго тоже. Молчала, как рыба, все три дня, что я гостевала у тебя. Ты передай ей, я зла не держу. Хоть обидно было тогда... Но не держу. Она же мне троих внучат родила. Только за это я её люблю и любить буду и Бога о здоровье просить для неё. Зорька ревет, второй день не доена... А буря не утихает... Прости меня, сынок, может чем обидела тебя, или жёнку твою... Прости... Сердце болит, сынок, у меня... Болит уже постоянно... Зря ты не послушал меня и не пошел на кардиолога. Всё шутил - сердце одно у людей, а зубов тридцать два. Стоматологи больше нужны. Может ты и прав, но вот зубы у меня пока все целы, порода такая, видно, а сердце болит... Может найдешь, сынок, мне уголок у себя? Мне много не надо. Просто слово ласковое, внучат своих видеть, тебя, и место где переночевать. Я пока еще готовить могу и за собой убираюсь сама. Да и помогла бы чем. Скоро и у тебя внучата пойдут, я еще нянчить могу. А если не хочешь в свою квартиру, так не беда, Петров Олежка говорил, что у тебя  еще квартиры есть, там квартиранты, для детей держишь. Так может меня в одну комнатушку примешь? Всё ближе к вам буду..."

 Жалобно замычала Зорька. Ульяна скинулась и опять пошла к двери. Ей казалось, что кто-то большой и тяжелый топчется уже у самого порога. Точно! Это Зорька пробилась к хозяйке. "Ну, налегай, старая развалина!" - сама себя ободряла бабулька. Удар! Еще удар плечом в дверь. И посыпалось из тоненькой щели снежная крупа. "Зорька, хорошая моя, умница, сейчас я, сейчас к тебе выйду!"


 Марьянка тихонько заплакала от своих мыслей.
-- Ты чего? Жива бабулька! Не реви! -- начали успокаивать её братья и Иван.
-- Тоскно мне... и корова молчит... И страшно... Не дай Бог...
-- Ну брось ты, Марьян, ты же комсомолка, какой Бог? - пошутил неловко Иван.
-- В такую ночь и Бога и черта помянуть не грех... Давайте копать дальше.

Внезапно тишину ночи расколол протяжный вой. То выла от холода собака на другом конце села. Её вой подхватили и другие псы. Тоскливые звуки вонзались в небо, но не долетали до звезд, замерзнув и расколовшись на кусочки.
Браться Коцяки тихонько про себя перекрестились и с удвоенной силой принялись метать снег с дороги. Уже за полночь они промели таки дорогу через замесы к хате бабы Ули. Дверь была чуть приоткрыта, возле неё в сторону сараюшки шла глубокая траншея, но такая, словно её катком проделали, а не лопатой. Снег был не утоптан. А сам дом выстыл, через щель насыпало снега и он лежал, не тая, горкой  на пороге. Бабы Ули в хате не нашли. Марьянка быстро оббежала все три комнаты и, убедившись в отсутствии хозяйки, без сил опустилась на стул и заплакала.

-- Марьянуся! -- донеслось радостное со двора, - Баба Уля с Зорькой в хлеву!!!

Марьяна подпрыгнула и втиснулась назад через щель, вытекая наружу. К сараю бежала.

-- Баба Уля, вы живы? Не обмерзли?
-- Ой, дытыно, та что мне сделается? Жива я, жива. Зорька утром дверь отжала в хлеве и дошла к хате, а я же высохла, как щепка, через щель протиснулась и к ней, подоила, молочка попила, теленка покормила да хряка своего. И тут и осталась, в хлеве тепло, сена натаскала, оно ж у меня на чердаке припасено и лестница прямо отсюда. Вот в сено зарылась и под боком у Зорьки и отогрелась. Думала, раскопаться чуть к калитке, да лопату занесло так, что не найти.
-- Ну слава Богу, выдохнула Марьянка, обнимая старушку.

 А та улыбалась, стирала мутную слезу с все еще черных очей и прижимала к себе девушку.
"Чисто Олюнька в молодости, только глаза вот темные  у неё, что вишня спелая,  а не синие, как у матери...  Каждый раз как вижу - сердце обрывается... Господи! Нет, даже думать не стану... Грех-то какой, батюшки, на мне..."