Сойти на нет

Я бежал, как заведенный,
не обращая внимания ни на людей, ни на машины, ни на красный свет светофора.
Я просто бежал.
Задыхался, но бежал, спотыкался, вставал и бежал снова.
Я просто бежал.
В одних футболке и джинсах, старых не завязанных кедах, по лужам, наступая на люки,
и те, гулко громыхая, проваривались под ногами.
Я бежал.
Бежал, не жалея сил.
Пот вместе с брызгами воды стекал по лицу, захватывал тонкие пряди редких белых волос, превращая их в тончайшие нити.
Я с силой отбрасывал их назад.
Я бежал.
Я не мог остановиться.
Бежал по встречке, обгоняя машины в пробках,
по тротуарам, сшибая с ног молодые пары,
наступая мелким собачонкам на хвосты, снося ларьки с цветами,
мне кажется, я даже в какой-то момент забрался на крышу машины, чтобы оглядеться,
и, спустившись прыжком с бампера, продолжил бежать опять.
Я не оглядывался, зная наверняка, что все смотрят только на меня, вернее, в мою спину, на мои следы.
Не знаю, сколько я так пробежал.
Время остановилось.
Вернее, оно, конечно же, шло, но так, будто его нет совсем.
В голове играла мелодия из детства.
Эта шкатулка.
Эти ноты переплывали в реквием.
И я бежал снова.

Но потом я остановился.
Меня сбила машина.
Я перекатился через лобовое стекло и, видимо, плюхнулся где-то сзади на живот, подогнув руки к груди.
Женщина выскочила и начала трясти меня, переворачивать.
Но я ее не слышал, ни единого слова, она как будто просто открывала рот.
В голове было столько мыслей, что не мог вспомнить ровным счетом ни одной…

«Где ты? Я ведь тебя знаю…
Искать не приходится, ты, конечно же, сейчас сидишь на подоконнике с закинутыми на него ногами,
смотришь в телефон, улыбаешься экрану, строчишь sms…»

Эта томная почти грустная улыбка, такая редкая, твоя.
Она почти растворяется в темноте.
И почти слышу смех, но он отдается эхом, будто от голых стен,
повторяется эхом на эхо и теряется сам в себе,
падает, рассыпается, как разбитый хрусталь,
растворяясь где-то в глубине моих воспоминаний.

«Вставай! Пора идти!», - кричит мне внутренний голос, который я еле различаю на фоне городского шума.

Я вскакиваю рывком.
Не чувствуя боли.
Сразу на ноги.
Как ошалелый оглядываюсь, оценивая ситуацию.
Зрачки, наверное, приобрели особо огромную форму,
грудная клетка быстро и резко поднималась и опускалась, я не считал вдохи.
От всего этого волосы испачкались, потемнели и встали дыбом.
Клоки волос остаются в моих руках.
Я бросаю их куда-то в сторону и продолжаю бежать.
Уже насквозь, через лес, через еще оставшийся там снег,
спотыкаясь о ветки,
я бегу, забывая, куда и зачем и падаю только у железнодорожного полотна.
Падаю лицом в сырые камни, вспарывая их необработанными краями руки и колени под уже разорванными в клочья джинсами.
Лицо покрылось вереницей ран.
Сырость, пот, сопли - все мешается в одну скользкую массу, я вытираю ее запястьем и снова встаю.

«Мы могли бы уйти отсюда!
Мы могли бы убежать!
Просто встать и уйти!
И выйти, наконец, из калейдоскопа наитупейших поступков,
от любого из которых стало бы стыдно даже Богу!
...но не ушли…обложались…не подумали…»

Успокаиваюсь.
Сбивчивое дыхание резкими рывками переходит на шепот.
Осматриваю местность.
Тут ничего не изменилось с нашего последнего визита:
все те же полосы, все те же рельсы, все тот же, но уже изрядно подтаявший снег.
С разницей лишь в том, что нет костей и собаки, и детей.
Мои рассуждения переходят на бег:

«В академии мы проходили эти дела, я даже расспрашивал,
в чем было дело, но ректор только отнекивался и предлагал мне спросить у следователя.
И я спросил.
Принес пару бумаг и меня, как на отработку, взяли туда помощником.
Бывало, я утаскивал оттуда фотографии и приносил их тайком в больницу, показывал Ему,
а он отворачивался или уходил курить, приговаривав, что я давно все о нем знаю.
Догадывался, что он о том случае, когда я увидел папку, но ни о чем не говорил.
Мой друг был болен.
Временем.
Так же, как и я.
И всегда говорил: «Вставай, давай, убегай из дома».
И я убегал.
Потому, что он был прав: Бог в первую очередь забирает лучших, они там со смертью что-то вроде поспорили.
Да. Верно, все было именно так.
Потом, наверное, мне просто повезло»



Прошло много лет.
А я только недавно нашел похожего на тебя человека.
До сих пор мне казалось, что я разговариваю с собой, с отражением в зеркале,
с разницей лишь в том, что там, в зеркале, не было меня.
Вернее, там не было совсем никого.
И вот, там, за стеклом, покрытым тонким серебром, появился кто-то еще, кроме моей непосредственной вакуумной пустоты.
И это на самом деле целое искусство: видеть там кого-то еще.
Надеюсь, ты не посчитаешь это предательством,
ведь я рассказал ему твою историю и он пожелал называть ее «Нашей».
Теперь это Наша с ним история.
Позволь извиниться и попросить прощения. Но это так.

Он не стал мне ближе, нет, он даже не стал мне братом или частью меня, как ты, но зато притерся, как друг.
И зачастую мы говорили с ним о нем или о тебе.
Довольно редко, или нет, он совсем не спрашивал обо мне.
Разве что поверхностно.

Мне не хватает тебя, часть меня.
Мне не хватает тех нелогичных расспросов и томных взглядов.
Но больше всего в моем сердце вязнет тоска по Реквиему.
И вся твоя жизнь мне казалась именно им.
Музыкой, которую нельзя остановить или выключить.
Она играла в голове, где-то внутри.
Она должна была доиграть сама, а потом… закончиться.
Сойти на весенние капли дождя и потечь по стеклу, оставляя несмываемые дорожки,
объединяясь с другими, то ускоряясь или замедляясь, то застаивая где-то… но в конце она все равно достигнет края и упадет…
соскользнет со стекла и с силой ударится о холодный мокрый асфальт, чтобы навсегда с ним слиться, не оставляя следа.
А о ней – только воспоминания.
Блеклые, почти черно-белые, но поразившие красотой звуков и ритмом шагов.



«Мы как-то сошлись со следователем и он помог мне сконструировать это дело,
чтобы наконец воплотить Женин план в действие: упечь Альберта, заставить заплатить.
И я так разгорячено соблюдал все правила и реквизиты, только для того, чтобы отомстить за Ника…
Мы вместе хотели отомстить.
Теперь его, скорее всего, приговорят к смерти через электронный стул,
но прежде отсрочат на два года, чтобы еще помучился.

А эта новорожденная девочка, найденная замерзшей – дочь Марии.
Они когда-то очень давно обращались к Альберту за помощью,
потом к нему пришла и та пожилая женщина, однажды приведшая туда мальчика со странной прической,
прошло несколько нет, у него родился внебрачный сын от Марики и он решил предать их всех.
Скелет того мальчика, найденного на путях все еще не могут восстановить полностью.
Но, главное, конечно же, что тот паренек знал и Женю.
Они тогда учились в одном интернате, когда еще мой милый друг был один.
Но это все моя логика и логика дела».

Я начинаю просто задумываться, закрывать глаза.
А ведь Он знал их всех.
Вплоть до Майка.

Окончание воспоминаний заставляют меня очухаться.
Я делаю один неуверенный шаг…и я продолжаю бежать.
Со всех оставшихся сил, я должен был просто найти его, посмотреть в глаза, понять, все ли на месте.
Прошла целая вечность…

Я наступаю на осколок стекла, и он тут же дает трещину, поднимаю взгляд.
Ограждения давно уже нет.
Только осколки и ошметки его небывалой мощи и высоты.
Когда-то меня завораживала его толщина.
Сейчас же меня убивает ее отсутствие.

- «Нет…Нет!!!, - громко навзрыд кричу я,
и эхо отдается от осыпавшихся стен руин и торчащей арматуры, - ты не можешь так поступить со мной!!! Ты не можешь!!!»

Я, подгибая к груди руки,
сгибаясь в поясе, параллельно земле,
стоя на ногах, сворачиваясь в позу эмбриона, продолжаю орать:

- «ТЫ НЕ МОЖЕШЬ!, - уже начинаю срываться на хрип и,
не сдерживая слез, просто ору благим матом на все,
пинаю банки, колбы, бесконечные прогнившие папки, - ты говорил, что можно просто уйти, но позже!!! Сейчас не время!
СЛЫШИШЬ?! ВЕДЬ БОГ – ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ТЫ!
ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ПРОСТО ТАК УЙТИ!», - и слезы по щекам, смешиваясь с грязью и кровью, обжигающей душу до самого мяса.

- «Слышишь меня?!, - падаю на бок и в каком-то безумстве начинаю грызть эти корочки от бумаг,
царапаю осколки, кожу на ключице, цепляясь за скулы,
бросаюсь на стены, - ЭТО Я С ТОБОЙ СОШЕЛ С УМА! КАК ТЫ ТЕПЕРЬ СМЕЕШЬ УХОДИТЬ?! ТЫ ПРИШЕЛ И ЗАБРАЛ ВСЕ!»

И клочья волос в стороны, эти почти плевки.
От истерики из меня рвется наружу мой вчерашний ужин.
Что-то застряло в горле, твердое, идеально круглое,
но ребристое, застряло слева под костью челюсти и не хочет выходить.
Лихорадочно ощупываю шею, толкаю, прогибая сухожилия, вверх, но лишь задыхаюсь.
Продолжаю дышать, но кашель мешает думать.
В этот раз, наверное, вспомнил все, а этот предмет оставался давить на внутреннюю часть моего горла.
Он не мешал глотать воздух, но давлением причинял тупую непосредственную постоянную боль,
царапал там внутренности до крови, а я все пытался выкашлять его,
выплюнуть,
но вместо этого лишь нагибался над осколками,
в которых мое отражение казалось мне таким знакомым чужим узким лицом с волосами,
падающими на глаза, прикрывающими высокие скулы, нереально пышными волосами,
нагибался, продолжая нещадно давить на горло.
Предмет, дробя все в клочья, закрывал проход воздуху и я, начиная задыхаться, отпускал.
Меня рвало.

Где-то на фоне уже приближалась сирена.
Меня быстро кладут на живот и заворачивают в рубашку, тащат,
а я продолжаю орать и сопротивляться, впиваться зубами во все, что выступает,
лишь бы они, наконец, отстали от моего воспаленного сознания.
Пакуют быстро и со всеми почестями закрывают двери скорой.
Фельдшер дает дозу в вену, и я выключаюсь.

_______________________________

- «Дорогой, ты помнишь, ты спрашивал про друга…?»

Я, не отводя взгляда от невидимой точки на стене, не отвечаю.
Мое лицо все так же неподвижно-мертвенно, бледное.
Руки свисают на уровне груди в белой потрепанной рубашке, уже почти серой, завязанной сзади, чтобы не мог развязать.
Женщина подходит ближе и обнимает за плечи.

- «Сынок, он…понимаешь, он умер…»

Не двигаюсь.
Не реагирую.
Тишина повисает такая же приятная, как и когда-то была.

- «Он…он болел лейкемией, дорогой…он давно умер, понимаешь?
Ты придумал все сам…в своей слегка двинутой голове…», - она гладит мои уже почти выпавшие до корней волосы выцветшие,
почти седые прозрачные волосы, вернее то, что от них осталось.
Ее рука скользит вдоль от залысины на затылке до невысокого лба,
ощущая каждой клеткой подушечек пальцев уже отслоившуюся кожу, покрывающуюся морщинами, но не от старости.

- «Этих миров никогда не существовало, милый, - она целует в макушку и,
почти плача, продолжает гладить, - Он убил их всех в твоей голове…ты понимаешь…?
То, что ты рассказывал, дорогой, ничего нет…все закончилось…
тебе больше нечего бояться, мама с тобой, солнышко…», - ее слезы, выкатываясь из окружности века,
скользят вдоль впалых от стресса щек и падают, разбиваясь, мне на плечи.