Броненосец Потемкин

Искусство потрясений Сергея Эйзенштейна
Упросим их!

В течение  рассказа  о советских режиссерах-новаторах я несколько раз повторила студентам  очень точную, на мой взгляд,  фразу из  книги  профессора Н.А.Лебедева о том, что искусство Эйзенштейна было искусством потрясений.   
«Насыщенное «аттракционами» искусство Эйзенштейна не было и не могло быть искусством полутонов и нюансов. Оно было искусством потрясений». – пишет Лебедев ( Н.Лебедев, Очерк истории кино СССР,М., «Искусство», 1947.) 
Оно продолжает оставаться им и  по сей день, я хорошо помнила об этом и именно поэтому не очень стремилась  снова посмотреть «Броненосец Потемкин». И все же теоретическая часть закончилась,  и смотреть  его пришлось. В нашем ВУЗе принято смотреть фильмы вместе со студентами, это правильно. Но некоторые фильмы пересматривать тяжело.   
Я поднялась на верхние ряды аудитории и мысленно сказала себе,  что проведу это время хладнокровно и с толком,  буду детально  просматривать те фрагменты, о которых часто упоминаю на занятиях,  но которые уже выглядят в моем воображении  как-то неясно.
Но тщетно!
Сжавшись и преодолев брезент и кадры со свечечкой в руках Вакулинчука, отмечаю, что знаменитое пенсне судового врача Смирнова, выкинутого за борт,  висит на каком-то  канате, а то я всегда говорю, что эта деталь -  эмблема  действия ( Митта так сказал, а не я,  здорово сказано)  и думаю, что эта эмблема должна за что-то цепляться, а  не помню, за что именно. Оказывается, за канат, вот как.       
Но как только фильм доходит до «Одесской лестницы», хладнокровно считать и фиксировать в мозгу детали не получается.   
А при титрах «Упросим их!» я чувствую, что слезы сами катятся по щекам -  как хорошо, что  в зале темно и я одна на задних рядах. 
«Упросим их!»  - как часто и как наивно и простодушно все мы, мирные, доброжелательные, нехитрые, открытые и безобидные люди, решаемся найти в этом спасении.
Как моя мама, и даже еще и  бабушка  при разных трудностях на работе  бесхитростно советовали объяснить все начальству по-человечески,  как есть, что так нельзя, что человеку невозможно столько сделать. И всякое другое такое же. И разве не люди они – поймут же!
И что же – разве все мы не пытались так сделать, последовать такому простому и понятному совету,  и  разве хоть раз бывали  поняты?
А эта ужасная Одесская лестница – их, идущих в ногу с штыками на мирных людей, что их остановит?
Старая интеллигентная  женщина со скуластым лицом,  в песне, учительница, как ее называют в учебниках, молодая нарядная  мать  с той самой знаменитой коляской, а в ней – дитя,  с коляской  которую  она вот-вот выпустит из рук,  безногий инвалид, который  постарается спрятаться с краю от страшной  лестницы. 
И вторая мать – торговка с корзиной, огромная, патлатая,  со страшным искаженным от горя лицом. «Моему мальчику очень плохо!»  «Пьета» - так, не совсем верно,   называет эту композицию – мать с убиенным мальчиком  на руках, -   постперестроечный учебник.
А они и на нее пойдут, им все одно.
И взять себя в руки – пятая часть последняя, больше не думать, больше не плакать, сосредоточиться  на деталях -   внимательно смотрю заключительную часть, жду кадры с бьющимся как коллективное сердце  восставших матросов механизмом корабля.
А герои восставшего броненосца ждут – расстреляет ли мятежный корабль эскадра черноморского флота.
Стрелки на корабельных приборах. Пульсирующий ритм механизмов - как коллективное сердце.
И вот,  наконец –  «Братья! Братья!»
Не заплакать  снова при этих титрах!
Свет.