Окулина

               

Окулина появлялась в деревне неожиданно и всякий раз как-то незаметно исчезала. Людям казалось, что она ещё топчется где-то на краю улицы, а её уже и след простыл.

  Роста она была небольшого и обличия неприметного. Неспешно переходила от одного дома к другому, скрипела дверями избы и стоя у порога в тёмном углу, молча, истово крестилась на образа. Её сразу же замечали. Делились со странницей,  чем были сами не богаты в послевоенные годы, но без подаяния никогда не отпускали.

  Про неё говорили, что она угадывает... Угадывает то, что происходит с близким и родным человеком, как бы далеко он в это время ни находился.
 Как- то, ещё в войну, мамина сестра – Анна Григорьевна, эвакуированная из блокадного Ленинграда, спросила у Окулины о судьбе дочери.

 Лида, окончила накануне войны медицинский институт и получила профессию врача. Её призвали в армию и отправили на Ленинградский фронт в полевой госпиталь. От Лиды уже не один месяц не было писем. Тётя-Аня щедро оделила нищенку и поделилась с ней своими тревогами.

 – Жива твоя девка, жива. Только некогда ей.. . Некогда, – затараторила, словно вдруг вспомнила о чём-то забытом, Окулина. –  Некогда ей писать… Она всё шьёт - да порет. Шьёт - да порет. Шьёт - да порет…

 – Она у меня не портниха, а врач, – робко поправила юродивую интеллигентная, уважаемая всей семьёй, тётушка.
       – Вот, я и говорю, –  досадуя на бестолковую старуху, какой для неё стала тётя-Аня, нетерпеливо частила Окуля. — Некогда ей. Некогда! Она сутками напролёт шьёт - да порет, шьёт - да порет, шьёт - да порет... – продолжала тараторить вещунья уже на крылечке избы, укладывая кусочки подаяния в растрёпанную временем и дорогами торбу.

       –  Какой со слабоумной спро? –  огорчённо выдохнула тётушка.
 А вскоре получила от дочери письмо, в котором Лида просила не беспокоиться о ней и сообщала, что фронт двинулся в наступление, а её перевели старшей операционной сестрой в хирургию. Раненых столько, что они неделями не отходят от операционных столов...
То есть, спасая изувеченных солдат, секли и сшивали человеческую плоть .

 Могла Окулина предсказать и то, что ещё не случилось. О том, что произойдёт, говорила не ясно, словно загадку загадывала. Чтобы разгадать её вещания, надо было не мало поломать голову. Полная ясность открывалась только после происшествия, изумляла людей точностью предсказания.   
   
 Как-то мама заметила, что Окулина, уже не первый раз, обходит наш дом стороной. Это не на шутку встревожило и огорчило её. Что подумают соседи? Обнести подаянием горемычного человека и в войну считалось тяжким грехом. Встретив однажды Окулину на улице деревни, мать спросила, не обидела ли она её чем-нибудь?

      –  Что ты, что ты, матушка, –  удивилась нищенка, приветливо взглядывая на обеспокоенную женщину.  – Ты баба очесливая, добрая и подаянием не обижаешь.  Я тебе благодарная. Только вот изба у тебя очень уж страшна. Как гляну на твою избу, так ноги сами мимо и пройдут... –
 
        Дом наш был хорошо сложен, смотрелся приветливо. Построили избу  незадолго до войны и она не хмурила а молодила улицу-односторонок. Отец не успел даже фронтон зашить.

       – Чем же она ей не понравилась? –  Недоумевала мать, пристальнее обычного осматривая избу, всякий раз когда поворачивала на свою улицу.

 Прошло две недели. Ураган налетел словно коршун, широко расправив тёмные крылья зловещей тучи. Рвал и метал всё на своём пути. Растрепал и растащил по лугу копны сена. Расколол и уронил двуглавую берёзу на дальней околице деревни. И сорвал с нашего дома крышу. Вернее сорвал не одним махом, а сначала примерился силой своей. Подхватил и тряхнул её, но, не осилив тяжести тесин, отступил на один взмах. Крыша качнулась, но устояла.

 Собрав, сколько надо силы и ярости, навалился во всю дикую мощь снова и, подломив стропилины, поднял оба ската. Вздыбил рассыпавшиеся доски и обрушил безобразным  костром, на осиротевший сруб...

       Мужиков, в ту пору, в деревне не было. Все годные держать в руках оружие были на фронте. Не скоро мамин брат, старичок- дядя Миша, разобрал тесины и вернул дому пристойный вид. А до того Таисья, поворачивая к дому, всякий раз боролась с  желанием пройти мимо этого уродливого кострища…


 Однажды Окулина попросила маму скроить ей кофту.
 –  В Тупиках молодушка простынь подала, а ты скрои мне летнюю кофточку. У тебя рука лёгкая, живо управишься, –  приговаривала она, предвкушая удовольствие, какое получит от редкой обновки. –  Ты только скрои, а сострочить я и сама сумею. Я это дело шибко люблю. –

  Швейная машина в доме ещё оставалась. Это была единственная и самая дорогая вещь, какая оставалась от не скудного довоенного достатка. Её Таисья несколько раз собиралась снести на базар и обменять на хлеб. Но, в последнюю минуту, какая- то сила удерживала её от невозвратного шага. И вот машина уцелела.

       Они скоро скроили немудрёную одежонку, сметали её на живую нитку. Вдохновлённая портниха принялась шить. И, надо заметить, делала это достаточно умело. А мама отправилась  доить корову. Проходя мимо редкой портнихи, поглядывала на её работу и делилась нужными советами. Но вот Окулина стала вырезать из оставшихся лоскутов ткани ровные прямоугольные пластины и пришивать на плечи летней кофты. Мода на плечики тогда ещё не прошла, но их пришивали к вечерним строгим костюмам.

        –  Зачем плечики строчишь? Это же летняя кофта, с открытым воротом. Не понравится носить такую, –  проговорила мама, заметив это её странное занятие.
 –  Залюблю, милая, Залюблю! –  Вдохновенно ответила Окулина. – Скоро все залюбят. Скоро все так будут носить. – 

       Через некоторое время от отца получили с фронта письмо, в котором он сообщал, что петлицы на их форме отменили, а они теперь и офицеры и рядовые – все носят погоны…


 О моём рождении Окулина поведала маме, что при родах что-то случится…
 – Не знаю девка, что будет, но будет что-то нехорошее.

 Роддом был в райцентре, в двух километрах от деревни. Размещался в двухэтажном деревянном доме. Мать не стала испытывать судьбу. Встречать меня она отправилась в больницу, хотя большинство женщин, да и она сама рожали детей дома. До обеда гребла сено на колхозном сенокосе, а после обеда отправилась пешком по тропинке над которой уже пролетел мой аист.

 На другое утро роженицу отвели в родильное отделение на второй этаж и уложили на стол. Врачи принялись совершать всё, что предшествует появлению на свет младенца. И тут в открытое окно влетел истошный крик:

 – По-жар! По-жар! Го-ри-м-м-м!!! –
 Все всполошились. Забегали. Заметались. Кинулись спасать тяжелораненых. Их на больничных койках было много. Про роженицу забыли. Она лежала одна в горящем деревянном доме, на втором этаже испытывая неодолимые муки боли и страха; обречённо смотрела на распахнутые створки окна, пыталась угадать близость непоправимого.

  Шум беготни в коридоре и на лестнице не умолкал. Доносились отрывки  лихорадочных выкриков. Потом всё стихло. Она осталась в операционной одна : « Неужели оставят? Похоже, все разбежались… Сгорю вместе с ребёнком… А дома ещё четверо…»

 Из окна дохнуло гарью и откуда-то с улицы донёсся треск, разрываемого жаром огня, дерева. Превозмогая боль она сползла с операционного стола и на четвереньках вылезла в коридор. На её счастье в это время появился главный врач и увидав её, ползущую по коридору в таком деликатном положении, поспешил на помощь.

 – Как же так? Как же так…Не пугайся родненькая, – растерянно бормотал он помогая испуганной женщине. – Не больница горит. Там за дорогой, архив… –, как мог, успокоил её и стремглав кинулся за санитарами.
 Ещё не потух пожар, а в нашей деревне стало на одного мальчишку больше.


 Долго не приходили письма и от отца. Окулина успокоила и не на шутку испугала маму:
 – Жив ваш кормилец, жив… Страсти большие там у них… Ад кромешный… Не до писем. Идут они ночью по длинной прямой дороге… По сторонам дремучий чёрный лес стоит… А впереди всё небо горит… Огнём горит… И лес, и небо, и облака горят… Багровое зарево во все стороны стелется…

 Уже когда отец вернулся домой, мама однажды услышала как он рассказывал мужикам: " Однажды ночью, под Ржевом, на марше вышли на просеку. И тут ударили по немецкой обороне наши катюши. Ад кромешный разверзся. Всё небо горит. Огнём горит. И лес, и небо, и облака горят. А багровое зарево во все стороны стелется…"