Дарьюшкин голубок

               

   Быль эта история или небыль, нам то неведомо. А только и по сей день встречаются в окрестностях города Ореховца, что на реке Струнке, дикие голуби-сизари с белым пятном на крыле. Говорят старые люди, дана им эта отметина в память о том, что в давние годы на этой земле случилось. И рассказывают об этом так…

  …Жаркий июньский полдень. В селе Покровском, вотчине бояр Шубиных, сонно да тихо. Дремлют под солнцем крытые тесом крепкие избы, куры да гуси от зноя под плетни, в крапиву попрятались.  В большом доме боярина Ильи Матвеевича только что отобедали. Обед был несытный – Петров пост, а все же после него по обычаю отдых положен: встают здесь на  рассвете, сразу после молитвы за дела принимаются.
    Дочка Ильи Матвеевича, Дарьюшка, спать днем не любит – пускай братца Павлушу мамушки-нянюшки укладывают, а у нее, старшей, дела всегда найдутся. Выскочила боярышня на широкий двор с решетом в руках – птичек покормить. С виду ни дать, ни взять – крестьянская девчонка: ноги босые, сарафан простой, личико круглое на летнем солнышке загорело,  глазки синими озерцами сверкают. Ростом пока не вышла, хотя уж двенадцатый годок пошел, зато русая коса длинная и толстая, невесте под стать.

   Со всех крыш слетелись к Дарьюшке бойкие воробышки да сизые голуби. Воробьи надолго не задерживаются: схватит в клювик крошку – и был таков. А голуби так не умеют. Воркуют, толкаются, самые драчливые за чубы друг друга таскают. Смеется боярышня:

– Постойте, глупые, не спешите, всем хватит!

   Вдруг из-под крыльца рыжей молнией метнулся здоровый котище – кухонный старожил. Подвело баловню живот от постной еды, вот и решил он дичью полакомиться. С шумом взлетела голубиная стая, да зазевался один сизарек, попался в когти  злодею. Взвились в воздух легкие перышки...

– Кыш, кыш! – закричала Дарьюшка, решетом в кота запустила. Тот со страха добычу выронил и, прижав уши, через весь двор на кухню помчался.

   Бьется в пыли бедный голубок, крылья распластал, головку вскидывает, будто о помощи просит... Подняла его Дарьюшка, заплакала. И побежала что есть духу к дедушке Онисиму.

***

    Пять лет тому назад умерла от тяжкого недуга боярыня Евдокия Тимофеевна, Ильи Матвеевича жена. Остались Дарья и маленький Павлуша сиротами. Так горевала Дарьюшка, что ни пить, ни есть не могла. Похудела, извелась девочка. Погладит, бывало, ее отец по русой головке, вздохнет и сам слезу уронит – не судьба, видно, ему дочкой утешаться, уйдет вслед за матерью... И привела как-то раз Дарьюшку нянька Устинья к дедушке Онисиму, совета спросить. Может, знает он, какие травы да снадобья помогут боярышне здоровье вернуть?

   Много лет служил Онисим у боярина ключником, всеми амбарами-кладовыми заведовал. В селе его уважали за твердый характер, честность и рассудительность. А когда состарился Онисим и отпросился на покой, подарил ему боярин за верную службу большой яблоневый сад, при нем – избушку с огородиком. Там и жил с тех пор дед, яблоками всех ребятишек угощал. Своих детей ему Бог не дал, жена померла давно, а одинокому много ли нужно?

   Посадил старик девочку рядом с собою на сундук расписной, в лицо ей заглянул. Глаза у дедушки светлые, чистые, будто небом промытые, вокруг них лучики-морщинки дрожат. Борода белая, как кудель, кудрявая, и белые же, тонкие, как пух одуванчика, волосы вокруг лысины – венчиком.

– Что, Дарья, грустишь по матушке? – спросил тихо дедушка Онисим, и от тихого того голоса слезы градом у Дарьюшки покатились. Вытер их старик заскорузлой ладонью и ласково утешать принялся:

– Будет тебе, боярышня, плакать да себя изводить, грех это. Матушка твоя, Евдокия Тимофеевна, доброй была, за всех молилась, странников да нищих привечала, никто от нее гневного слова не слыхал. Не иначе как у Господа она на небе, в пресветлом раю. Что же тебе о ней плакать? Смотрит она сейчас на тебя и печалится. Хорошо ли это – если любишь, так ее огорчать?

   Перестала Дарья плакать, взглянула на дедушку удивленно. А тот продолжает:

– Есть у тебя батюшка, есть и братец Павлуша. Не одна ты на белом свете – и за то слава Богу! Подумай лучше, чем сможешь родных утешить, матушку им заменить. А коли с Богом свою жизнь проживешь, так и с матушкой встретишься, и будешь на небесах с нею и со всеми святыми вечно радоваться!

   Впервые с Дарьюшкой как с большой поговорили. Успокоилась она и сама не заметила, как темный пряник, что у нее в руке оказался, тихонько грызть начала. А дедушка Онисим тем временем няньке вполголоса наставления давал:

– Вот тебе, Устинья, просфора из самого Киева, от святых печерских угодников. Давайте боярышне по кусочку с крещенскою водою каждый день с утра. В церковь почаще водите, ко святому Причастию. Да заместо бабьих сплетен да глупых сказок молитвам ее учите, жития читайте. Окрепнет ее душа и подымется дитя, как зеленая травка после теплого дождика...

– Легко сказать – читайте, – промолвила недовольно Устинья. – У нас во всей девичьей грамотных-то – ни одной...

– Ну так приводи ко мне боярышню почаще! Я ей на досуге и почитаю, и расскажу, что знаю, да, пожалуй,  и грамоте ее поучу.

– Вот еще, выдумал старый – дитяти головку трудить! – всколыхнулась нянька. – Да будь она хоть мальчишечкой – ладно. А девке грамота ни к чему! Не в монашки, чай, ее готовим. Подрастет – домовничать научится: шить-вышивать, варенья варить, грибы солить. А более того ей и знать не надобно.

– Что ты смыслишь, темная баба! – в свой черед осерчал дед Онисим. – Книжное разуменье любому человеку в радость и великую пользу. Чтение святых книг страх Божий вселяет, ум просвещает, душу умягчает. Веру утверждает, а суеверие изгоняет... Вот поди-ка сюда, боярышня!

   Подвел дедушка Дарью под иконы, к высокому столику–аналою, покрытому чистой беленой холстиной с вышитым восьмиконечным крестом. Поднял на руки, и увидела девочка на аналое большую книгу в кожаном переплете с медными застежками. Раскрыта книга на середке; буквица в начале страницы большая, узорчатая, золотым да красным нарисована; над нею райская птичка сидит – хвостик опустила, крылышки развернула. А прочие буковки черные, плотно одна к одной уставлены, и видимо их невидимо.

– Ну что, хочешь ли узнать, про что в сей книге написано? – спросил Онисим.

– Хочу, – застенчиво ответила Дарьюшка.

– Будешь грамоте учиться?

– Буду, – уже смелее выговорила.

– Вот и славно. – Поставил дед боярышню на ноги и мирно добавил: – Нынче же схожу к боярину, выпрошу у него Дарью на обучение. Развлечется дитя, от горьких мыслей отстанет, доброму да полезному научится.

***

   Полюбился девочке дедушка Онисим. Стала они с нянюшкой часто к нему в гости ходить.

   Дремлет, бывало, Устинья за своим вышиваньем, а  Дарьюшка сперва почитает по складам большую книгу – Псалтирь, а потом сядет с яблочком на сундук да слушает дедушку Онисима.   А тот, заплетая лапоть или ложку из липового чурбачка вырезая, священную историю ей пересказывает – как Бог небо и землю сотворил, как Адам и Ева согрешили и через то рая лишились, как святые пророки Богу угождали, как Сам Господь Иисус Христос по земле ходил, людей учил да исцелял, а Его на лютую смерть завистники предали... А как устанет Онисим рассказывать --  запоет слабым своим старческим голосом духовный стих  жалостный: про Алексея, человека Божия, про Лазаря-терпеливца, про хождение по мукам Богородицы...

   Много знает дедушка – недаром в юности пять лет послушником в монастыре прожил; о том времени до сих пор со слезами умиления вспоминает. Да помер в одночасье отец его, и пришлось Онисиму в родное село вернуться, мать-вдовицу и братьев с сестрами кормить. Тогда, как первый грамотей, и стал он ключником у Ильи Матвеевича. Там за долгую жизнь многому научился – как большое хозяйство вести, запасы на зиму заготавливать, домашний скот да птицу лечить.

   Хорошо запомнила Дарьюшка, как выходил дедушка Онисим большого серого гуся, которого ночью в сарае лиса-разбойница помяла. Может, и бедному голубку помочь сумеет?

***

   Бережно принял дедушка в ладони раненую птицу, перышки погладил, ощупал осторожно крылья, грудку, лапки. Успокоился голубок – то ли силы потерял, то ли уразумел, что бояться ему теперь нечего. Уложил Онисим его в лукошко, отыскал две тонкие дощечки, принялся не спеша их ножичком подтесывать, Дарьюшке объяснять-рассказывать:

– Не плачь, боярышня, не печалься -- выздоровеет твой голубок, лишь одно крыло у него сломано. Молод он еще, только-только из гнезда вылетел, потому и не смог от кота увернуться. Мирная это птица, Божия: много про нее в Писании сказано. Голубь Ною в ковчег масличную веточку принес – показал, что потоп закончился. Матерь Божия со старцем Иосифом за младенца Христа дар принесли во храм Иерусалимский – двух птенцов голубиных. Сам Господь Дух Святой являлся людям во образе голубя... Закреплю я больное крыло меж двух дощечек да тряпицей перевяжу, чтоб косточки правильно срослись. А ты уж сама сизарька выхаживай...

   Со всем усердием принялась Дарьюшка голубка лечить. В своей светелке его поселила, в том лукошке, что дедушка Онисим дал. Поила чистой  водицей, кормила булкой, в молоке размоченной. Когда поправляться начал – сызнова летать учила: от сундука до лавки, от прялки до окошка. То-то было радости, когда впервые взлетел сизарек над широким двором, высоко в небе закружился! Думала Дарья, уж не увидит своего воспитанника, ан нет – воротился, как ни в чем не бывало, на плече у нее уселся. Дворовые девушки засмеялись:

– Вот так диво! Голубь-то у боярышни, ровно собачонка: куда она, туда и он!

   И вправду, совсем ручным стал голубок. Нет для него лучше местечка, чем на плече у хозяйки. Так и прозвали его – «Дарьюшкин». Красивый голубь: перо на нем гладкое, светло-серое; глазки ясные, быстрые; грудка парусом; крылья длинные, лапки крепкие. И приметный: на правом крыле белое пятнышко, будто снежком припорошило.

***

   Быстро катятся летние денечки. Пролетел Петров пост, через месяц – Успенский начался.

С вечера всю ночь напролет  непогода злилась: молнии сверкали, гром грохотал, лил, не стихая, дождь-косохлест. А наутро выглянуло солнышко, обсушило влажную землицу, и собрались девушки в дальний сосновый бор, по молодые белые грибочки.

   Побежала Дарья к батюшке Илье Матвеевичу, отпроситься в лес с подружками. Не хотел сперва отец отпускать ее, ласково уговаривал дома остаться. Нахмурилась Дарьюшка, ногой нетерпеливо притопнула:

– Что ты, батюшка, меня все при доме держишь, я давно уж не маленькая! На Михайлов день мне двенадцать лет сравняется! К девицам, одногодкам моим, уже сваты приезжают, а я все в тереме сижу, словно к  нянькиной юбке пришитая!

   Рассмеялся Илья Матвеевич, подхватил дочку на руки, до самой потолочной балки подбросил:

– Будет тебе брови супить, грозная боярыня Дарья свет Ильинишна! Ладно уж, ступай, только гляди, от подружек – ни шагу.

   Взвизгнула от радости Дарьюшка, отца расцеловала, вихрем из покоев выскочила. Улыбнулся ей вслед боярин, а затем и вздохнул. Ох, трудно без матери  дочь воспитывать. То балует ее отец, то строжит, а она, умница-озорница, на своем поставить всегда сумеет.

***

   Жарко, тихо в дремучем бору. Косыми столбами падает солнечный свет меж толстых стволов, золотит кустики черники да высокий мох. Звонко аукаются девушки: строго-настрого приказал им боярин беречь Дарьюшку. Не ровен час, заблудится, а в лесу и волки водятся, и кабаны, и медведи.

   Дошли наконец до грибного места. Тут аукаться реже стали: ходить далеко не надо, грибов много, поспевай только собирать.

   Бродит Дарья со своим голубком на плече рядом с рыжей Прасковьей, лапотками траву шевелит, а на душе у нее будто кошки скребут. Вон как подруга бойко грибки из-подо мха выковыривает, будто нюх у нее на них. Завидно Дарьюшке. Помнит она, как недавно на кухне Прасковью хвалили – боровичков больше всех остальных девушек принесла! Да все чистые, крепкие, один в один. И сейчас у нее уже полкорзинки набрано. А у боярышни – только сыроежки, да еще один большой старый боровик для вида положен.

   Достала Дарья его из лукошка, разломала – так и есть, трухлявый! – и со злости в кусты зашвырнула. Нет, она еще всем докажет, что не хуже Прасковьи умеет грибы искать! Только отойти надо подальше, а то эта востроносая ничего ей собрать не даст!

   Начала Дарьюшка потихоньку все дальше и дальше уходить от подружки. А голубок, что до сих пор спокойно на плече у хозяйки сидел, вдруг встрепенулся, вытянул шейку да заворковал. «Не ходи, не ходи», – будто по-человечьи выговаривает. Дарьюшка пробурчала:

– Ну вот, еще и ты учить меня вздумал. Навязался на мою голову, глупый, лучше бы уж дома сидел!

   Сняла с плеча сизарька, в лукошко сунула да плетеною крышкою закрыла.

   Шажок за шажком, грибок за грибком, и отошла Дарьюшка далеко от девушек. Вначале еще слыхала ауканье, да не отвечала – хотела в одиночку побольше боровичков отыскать. А лес все зазывает-заманивает: то алой запоздалой земляничинкой, то сизоватой черничной россыпью, то пестрой птичкой-щебетуньей...

   Притомилась боярышня. Села на замшелый пень, протянула усталые ножки... И вдруг опомнилась: солнышко-то уж к западу клонится, пора и домой собираться. Да только где же он, дом-то?

   Вскочила Дарьюшка, принялась аукать, звать подружек... Жарко, тихо в дремучем бору. Только слышно, как поскрипывают от ветра вековые сосны, будто на старость жалуются, да пересвистываются в кустах веселые зяблики.

   Сжалось от страха сердечко у девочки. Мигом вспомнились все страшные нянины сказки про нечисть лесную – косматого лешего, злую кикимору, шишигу-обманщицу. Про Бабу-Ягу, костяную ногу, что детишек крадет да в медном котле варит. Сразу же светлый бор неприветливым, опасным Дарьюшке показался. Будто из-под каждого кусточка зеленые глазищи сверкают, из-за каждого ствола мохнатые лапы тянутся...

   Ахнула Дарьюшка и, лукошко подхватив, со всех ног бежать кинулась – туда, где между сосен ей просвет померещился.         Выскочила на большую поляну, поросшую колючим малинником. Посреди поляны – высокая сухая береза, сверху вся черная, горелая: видать, молнией еще в прошлом году ее разбило. На верхушке березы ворона сидит; увидала она боярышню, злорадно закаркала, чтоб еще больше страху нагнать.

   Совсем растерялась девочка. Села  в высокую траву, горько заплакала. Как быть, откуда помощи ждать? Кто здесь Дарьюшку найдет, кто от лесных чудищ спасет? Ох, прав был голубок, нельзя было ей, завистью надувшись, от подруг убегать!

   Однако слезами делу не поможешь. Устала плакать Дарья, притихла, вытерла личико. Собравшись с мыслями, прочитала заветный псалом – «Живый в помощи Вышняго». Велел его затвердить дедушка Онисим, чтоб в трудную минуту Господь сохранил от врагов видимых и невидимых. Потом и другие молитвы – все, что помнила – громко петь начала, и отступил страх, и на душе спокойнее стало.

   Завозился под крышкою в лукошке голубок. Достала его Дарьюшка, мягкие перышки погладила… и вспомнила вдруг наставника своего слова:
– Верная птица – голубь, – сказал как-то раз Онисим, –  дом свой родной он  помнит крепко. Хоть за сто верст увези голубя от гнезда, он дорогу назад завсегда отыскать сумеет.

   Вспыхнула в сердце надежда. Подбежала Дарьюшка к березе, кусок бересты оторвала, отколола от ворота булавку, принялась на бересте буковки выцарапывать. Спасибо дедушке – не послушал няньку Устинью, выучил боярышню грамоте! Вот и послание домой готово: «Я на поляне, где горелая береза. Дария». Выплела из косы ленточку, письмом лапку голубю обернула, ленточкой обвязала. Поцеловала сизарька в головку и вверх его подбросила.

– Лети, милый, домой, принеси весточку батюшке, помоги своей хозяйке!

   Взмыл в небо голубок, покружился над поляной, будто попрощался, и исчез из виду.

   Покричала еще немного Дарьюшка, позвала подруг – нет ответа. Присела на кочку под березой,пригорюнилась. Ох, только бы долетел гонец крылатый! Только бы нашли ее, пока еще солнце не зашло!

    Задремала ненадолго боярышня. Разбудил ее треск ветвей и чье-то громкое сопение. Протерла глаза кулачками – и увидала совсем рядом двух маленьких бурых медвежат. Видать, забрели сюда косолапые малиной полакомиться. До чего смешные малыши – мохнатые, неуклюжие, бегают наперегонки вперевалочку, друг дружку играючи по земле катают. И бесстрашные – видно, никогда еще человека не встречали. Подбежали оба к Дарьюшке, один носом в лукошко полез, другой лапти обнюхивать принялся. Пожалела боярышня свои грибочки, схватила лукошко, не дает его медвежонку. Тут второй ногу ей как прикусит, а зубки-то острые! Ойкнула девочка, оттолкнула надоеду мохнатого, крикнула:

– А ну пошли вон, озорники, будет вам баловать!

   Испугались братцы и с обиженным ревом обратно в кусты покатились.

   На свою беду не знала Дарьюшка, не ведала: где медвежата малые, там и мать их, медведица, а она в эту пору гневлива, люта бывает!

   С грозным рыком выскочило из малинника лохматое страшилище, прямо к боярышне кинулось.

– Господи, помилуй! – только и успела Дарья вымолвить. Ухватилась за корявый сук, подтянулась – откуда силы взялись! – и мигом на березу вскарабкалась. А медведица с ревом встала на дыбы, обняла когтистыми лапищами ствол и принялась трясти его, да так, что сучки и сухие веточки дождем посыпались, и сама боярышня едва-едва в развилке ветвей удержалась.

   Вот тут-то и стало Дарьюшке по-настоящему страшно. Не на шутку разъярилась медведица. То ворчит, то ревет, то залезть на березу пытается, то снова трясти ее начинает, а уходить и не думает. Бегают вокруг матери медвежата, теребят ее за косматые бока, а она, оплеух им надавав, снова за свое принимается... Нет для медведицы ничего ненавистнее человечьего запаха. А уж коли решила она, что человек ее детенышей обидел – сутками может ожидать под деревом, чтобы врагу отомстить.

***

   Плохо помнила Дарья, что дальше было. Казалось, целую вечность просидела она на березе, держась онемевшими руками за ветки да слушая злобное медвежье рычание.

   На вечерней заре, когда уже звезды в синем небе загорались, замелькали за деревьями огни, послышались людской говор и собачий лай.

   Встревоженно рявкнула медведица, подозвала к себе медвежат, и все трое пустились наутек – только кусты затрещали.

   Упала сомлевшая девочка с дерева, подхватили ее сильные руки. Обняла Дарьюшка отца за шею, пролепетала чуть слышно:

– Ты прости меня, батюшка... И девушек не наказывай... Я ведь сама от них убежала...

   Очнулась боярышня дома, в мягкой постели под пуховым одеялом. Все вокруг знакомое, родное: в узкие оконца утреннее солнышко заглядывает; любимая нянюшка за рукодельем сидит; на резной прялке голубь пристроился, воркует ласково.

   Рассказала Устинья, как вчера под вечер влетел голубок в окошко светелки, прямо в руки ей опустился. Отвязала няня от голубиной лапки бересту, побежала скорее к Илье Матвеевичу. А девушки только-только пришли из лесу, с плачем в ноги боярину повалились. К счастью, не успел обрушиться на них хозяйский гнев – прочитал боярин дочкино письмецо, приказал людям немедля в лес снаряжаться. Знал он, где поляна с горелой березой находится – не раз в те места на охоту езживал...

   Заплакала Дарьюшка. И горько ей – от стыда за себя, и сладко – от радости, что все хорошо закончилось. Смотрит сквозь слезы на икону Божией Матери, и кажется ей, что улыбается Богородица, а Младенец Христос строго глядит. Шепчет Дарья:

– Прости меня, Господи, никогда больше своевольничать не буду... Благодарю Тебя, что спас меня, грешницу... Слава Тебе и ныне, и присно, и во веки...

   А голубок, будто все понимает, головкой кивает согласно:

– Так, Дарьюшка, так, милая...

---   ---   ---

   Шесть лет с тех пор пролетело. Выросла Дарьюшка. О красе ее, доброте и кротости далеко слава пошла. И просватал боярышню Дарью князь Юрий, Ореховецкий воевода.

   С самой Пасхи прогостил у боярина Ильи Матвеевича молодой князь, и вот после Троицы в свою вотчину уезжать собрался. Не хочется жениху расставаться с милой невестой, но ничего не поделаешь – дела призывают. Да и расставание недолгое: после Успения уже свадьба назначена.

   С утра молебен о путешествующих в сельской церкви отслужили; священник, отец Елисей, помазал князя со свитою освященным елеем, окропил святой водой, дал поцеловать серебряный крест. После раннего обеда собрались в путь.

   Людно, шумно на боярском дворе. Все к отъезду готово. Весело переговариваются княжеские дружинники, шутят с девушками; фыркают кони, звенят сбруей да с ноги на ногу переступают – чуют дальнюю дорогу. Стоит рядом с Юрием Дарьюшка, держит суженого за сильную руку. Век бы глядела в его очи соколиные – не нагляделась... Утешает невесту князь:

– Что ты, голубка моя, печалишься? Недолго быть нам в разлуке. Скоро  вернусь за тобою, увезу в славный город Ореховец. Ты, чай, кроме своего села нигде и не бывала?

   Вздохнула Дарья, рукавом непрошеную слезинку смахнула.

– Ездила с семьею по санному пути в Рождественский монастырь, на богомолье. Да Ореховец-то гораздо подалее будет... Прости, милый. Неспокойно у меня на душе, все кажется, будто тебя беда подстерегает.

   Рассмеялся Юрий, погладил Дарьюшку по русой головке.

– Ну же, светик-боярышня, успокойся, оставь пустые страхи. Хану ордынскому исправно дань платим, не станет он нападать. А от лихих людей, разбойников, неужто мы с дружиною не отобьемся? Да они побоятся и на глаза-то нам показываться!

   Задумала что-то Дарья. Сорвалась вдруг с места, побежала куда-то. Вот уже и назад торопится, а в руках держит лукошко с плетеною крышкою.

– Это голубок мой. Я его сама когда-то выходила, а он мне потом жизнь спас, – объясняет, запыхавшись, боярышня. – Ты возьми его с собою, для твоего коня – невелика ноша. А как доберешься до Ореховца – привяжи голубю к лапке письмецо да выпусти. Он домой прилетит, мне от тебя весточку принесет.

   Ну какой жених просьбу невесты не исполнит? Улыбнулся князь девичьей причуде, взял лукошко, к седлу приторочил. Поцеловал Дарьюшку и вскочил на коня.

– Ну, отъезжаем, с Богом! – крикнул Юрий, широко перекрестился, натянул поводья.

– С Богом! – послышалось в ответ со всех сторон. Взвилась пыль под конскими копытами, выехали за ворота чередою дружинники, стройно грянули молодецкую песню.

   Тут уж Дарьюшка, не скрываясь, заплакала. Обнял ее за плечи Илья Матвеевич. Не согнули годы его могучую стать, не потушили блеск очей, только поседел боярин немного. Вспомнил он, как сам в молодости водил воинские рати, вздохнул невольно... При таких-то богатырях, как князь Юрий, и платить татарам дань! Ничего, Бог милостив – недолго еще супостатам полонить землю русскую. Наберется сил народ, сбросит с плеч чужое ярмо.

*

   Долго ли, коротко ли ехали князь с дружиною, добрались они наконец до родных мест. За холмом – деревенька, где можно отдохнуть да коней напоить; от нее до Ореховца – рукой подать.

    Полдень. Жарко печет солнце, знойное марево дрожит над дорогой. Тихо вокруг, и тишина почему-то неживой, зловещей кажется.

   Обогнула холм песчаная дорога, и остановились внезапно дружинники, как вкопанные. Вместо веселой деревеньки торчат перед ними обгорелые печные трубы, повалены бревна высокого тына, над пепелищем дымок курится – горело недавно. И живых – никого...

   Не успел князь с мыслями собраться, как свистнула вдруг в воздухе стрела, за ней целый рой из кустов вылетел, и тут же с диким визгом вырвалась наперерез отряду татарская конница.

   Быстро смекнул Юрий – нельзя ему сейчас бой принимать. Дружинников мало, порубят их вороги. Один выход – поспешить в Ореховец, за крепкими городскими стенами укрыться.

    Развернули русичи лошадей, понеслись что есть духу по торной дороге к городу. За ними, как за легкой добычей, татары всем скопом ринулись. Но почуяли княжеские кони впереди родную конюшню, позабыли об усталости, и коротконогих татарских лошадок далеко за собой оставили.

    Ворвались воевода с дружиною на взмыленных конях в город, тут же замкнули за ними стражники дубовые ворота. Ни войти стало в Ореховец, ни выйти из него – обложила городские стены несметная вражеская рать.

    Не ждали русичи нападения, да и ждать не могли – годами платили они дань в Орду старому хану и набегов не знали. А напал на Ореховец того хана старший сын, непокорный, неукротимый, до власти жадный царевич. Надоело ему ждать наследного правления, захотелось легкой добычи – налететь коротким набегом на богатый город, разорить его да обратно в Орду с победою воротиться. А там, коли с умом за дело взяться, и отца, дряхлого да больного, удастся с кошмы ханской спихнуть...

   Пробирались татары до Ореховца тайными лесными тропами, в селениях, что по пути встречались, живых не оставляли – чтобы никто горожан предупредить не мог. Да, к счастью, ушел от врагов отряд князя Юрия, и успели-таки русичи за крепостными стенами укрыться.

   Успели-то успели, но к осаде город не готов оказался. Отрезали его татары от окрестных деревень, не смогли крестьяне привезти в Ореховец зерно да муку, пригнать скот. Мало у города защитников, мало припасов.

    Уже трижды высылал князь гонцов с просьбою о помощи, да всех троих татарские стрелы настигли. Стойко держатся ореховчане, отражают вражеские приступы. Но прокрался за высокие стены костлявый супостат – голод...

    Стоит на крепостной башне князь Юрий, зорко вглядывается вдаль. Исхудал воевода, обгорел на солнце, почернел от забот. Не помнит, когда в последний раз в постели спал, когда кольчугу снимал. Сильнее усталости и голода мучит князя тревога – что с Ореховцем будет, коли подмога не подоспеет?..


    Подошел к Юрию отрок-челядинец, чтобы получить по хозяйству распоряжения. Побеседовал с князем и уже уходить было собрался, да остановился, спросил напоследок:

– Что, княже, прикажешь с голубем делать, которого ты в лукошке привез? С тех самых пор он так при конюшне и живет. Мало у нас зерна-то осталось. Люди по всему городу голубей ловят да похлебку из них варят...

   Вздохнул князь. Среди ратных трудов совсем позабыл он о птице, о просьбе Дарьюшкиной.

– Выпусти голубя. Что ему с нами понапрасну погибать. Он ведь не мой, а – Дарьи, невесты моей...

   С болью сердечной вспомнилась тут князю боярышня: будто бы совсем рядом стоит, в лицо ему очами васильковыми заглядывает, говорит ласково, настойчиво: «Привяжи голубю к лапке письмецо да выпусти. Он мне от тебя весточку доставит». Встрепенулся  Юрий, окликнул  отрока:

– Погоди, Силантий. Принеси мне сюда голубя, да писца Дорофея позови; пусть он все для письма потребное с собою захватит. – И про себя добавил: – Коли в омут попал, так и за соломину ухватишься... Как знать: быть может, ради Дарьюшкиных молитв смилуется над нами Господь Бог...

***

   Над лесами, над полями несется пущенной из лука стрелой крылатый вестник. Летит прямо, никуда не сворачивает, будто незримая прочная нить тянется от верного сердечка до родной голубятни. Там его гнездо, там его подруга – кроткая серая голубка, с которой уж столько лет дружно живут, птенцов выводят. Там – высокий терем, где ждет его хозяйка, Дарьюшка...

   Долог, труден путь домой; устал голубок, пить захотел. Да и подкрепиться бы не помешало. Увидал в лесу, среди еловых макушек, одинокую соломенную крышу, на краешек опустился.

   Во дворе перед ветхой избушкой безлюдно, спокойно. Дремлют под навесом рябые куры, клювы от жары приоткрывши. Спит под телегою лохматый пес, а кошки – той нигде не видать. Присел сизарек на край долбленого корытца, напился чистой воды, затем принялся искать в пыли зернышки.

   Скрипнула низенькая дверь, и показался на пороге избушки невеликий мужичок – бортников сынишка, белоголовый, веснушчатый Андрейка. Увидал Андрейка голубя, до ушей в щербатой улыбке расплылся. Вот так удача!    Самое время теперь новый силок опробовать. Насторожил вчера его на воробьев, да они, шустрые, ни разу так и не попались.

   Заметил голубь мальчика, но совсем не испугался: заговорил тот с птицею ласково, начал зернышками овсяными подманивать. Увлекся сизарек вкусным угощением, ступил лапкой в хитро натянутую веревочную петлю. Миг – и затрепыхался княжеский гонец у Андрейки в руках.

   С радостным воплем вбежал парнишка в избу. Давно мечтал он завести ручную птицу. Уж и клетка плетеная у него готова, как раз голубю впору будет.

   Стал мальчик добычу свою осматривать... Что такое? Крепко привязана к голубиной лапке свернутая в трубку грамота, смоляной печатью запечатана, на печати – буковки...

Догадался ловец: не простая птица в его силок попалась. Несет голубь куда-то весть, может быть, важную; ждут его где-то... да не дождутся. Если Андрей его сейчас в клетку посадит.

   Опечалился мальчонка. Ох, жаль голубка отпускать – вон он какой пригожий, на крыле белое пятнышко... Может, подождать до вечера, пока тятя из лесу вернется, с ним посоветоваться?

   Да вспомнил Андрей, как отец ему строго наказывал: «На всю жизнь, сынок, запомни: чужого добра без спросу в руки не бери, в доме не держи». А раз голубь письмо несет – значит, чей-то он, это сразу понятно.

   Успокоился пленник, перестал вырываться из маленьких рук, смотрит на паренька ясными глазками, будто просит: «Отпусти меня, сделай милость, не задерживай...»

– Ладно уж. Лети, куда тебе велено, – выговорил вслух Андрейка. Вышел во двор, подкинул голубка над головою. Прянул тот ввысь и исчез, будто его и не бывало. Паренек поглядел птице вслед в синее небо – и на душе легко, радостно стало.

***

   Пятнадцать лет сравнялось недавно сынку Ильи Матвеевича, Павлуше. Не по годам высок, силен, ловок молодой боярин, любит он с товарищами тешиться молодецкой забавой – охотою, бить на болотах серых цапель да жирных уток. Правда, летом птицу стрелять не время: она по гнездам сидит, птенцов выводит. Придумали отроки себе другую забаву: травить в чистом поле лисиц да зайцев. Если и без добычи домой вернутся, то хоть кони ноги разомнут.

   Долго гнали сегодня старую рыжую лису. Вырвался вперед на резвом вороном скакуне Павлуша, торопливо спустил тетиву... Дрогнула рука, и ушла стрела неведомо куда, а лисица-хитрица, хвостом вильнув, в зарослях колючих укрылась – там ни одна собака не найдет. Разгорячились приятели, корят Павла, что испортил охоту. Вымолвил один с насмешкою:

– Да что вы, други, на боярина серчаете! Он ведь мал еще, стрелять не выучился!

   От досады бросилась кровь в лицо сынку боярскому. Без долгих слов вскинул он лук, положил стрелу на тетиву, стал в небе птицу выцеливать. Вон где она – высоко в лазури темное пятнышко. Часто крыльями машет, торопится, летит через поле в сторону села отцовского. Не ворона... не галка... Точно – голубь!

   Молнией промелькнула мысль: нельзя! Еще несколько лет назад, как только взял маленький Павлуша в руки лук и стрелы, упросила его сестрица Дарьюшка никогда голубей не трогать. Спас однажды ручной голубок сестру от медведицы; с тех пор держала боярышня голубятню, и боялась она, что братец случайно вместе с дикими сизарями кого-то из ее любимцев подстрелит. Дал тогда ей Павел честное слово...

   Но не смогло давнее обещание остановить обиженного отрока. Важнее всего на свете казалось для него сейчас, на глазах у товарищей, сбить эту птицу. Стиснул зубы Павел, нахмурился... Злобно свистнув, унеслась в небо стрела.

   С торжеством воскликнул юный охотник:

– Ну что, видали, каково я стреляю? – и отъехал в сторону, чтобы поднять добычу да посмотреть, куда попал.

   Бьется среди скошенной травы подбитый голубок. Пронзила стрела ему крыло – то самое, с белым пятнышком, которое когда-то дед Онисим лечил. Сочится из раны горячая кровь, теряет гонец последние силы. Как настоящий воин, честно он свой долг исполнил, и не его вина, что долететь не смог. Село уже недалеко, даже крест виден над бревенчатой колоколенкой. Кружится над крестом веселая голубиная стая...

   Слез Павел с коня, взял в руки голубя – и обмер. На правом крыле белая отметина... Не иначе, как Дарьюшкин это голубок, которого сестрица князю Юрию отдала... А это что? Привязана к лапке грамотка, запечатана печатью с княжеского перстня! Скорее домой, отвезти сестре письмо, а то она, бедная, совсем извелась от горьких дум...

   Подполз тут змеею предательский помысел: а не проще ли изорвать грамотку да выкинуть, и голубя здесь оставить? Никто тогда не узнает, что боярский сын слово свое не сдержал. Да и нет в письме, видно, ничего важного – известно, что женихи невестам пишут... А голубя мог и коршун в пути закогтить...

   Но встряхнул Павлуша головою, отогнал мысль-злодейку. Сказал сам себе: «Ну уж нет. Я провинился, мне и ответ держать».

Обломав наконечник, вынул стрелу из раны, бережно голубя в суму положил. Вскочил молодой боярин на коня и, кликнув товарищей, поскакал к родному дому.

***

   Которые уже сутки стоит на коленях перед иконами монах Рождественского монастыря, престарелый схимник Онуфрий. Простирая иссохшие руки, шепчет молитвы, бьет земные поклоны. Катятся по впалым щекам слезы, вырываются из глубины сердца горячие воздыхания:

– Спаси нас, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий... Помилуй, пощади, не оставь погибающих... Заступись за нас, матушка Пресвятая Богородица...

   Приносит молодой инок ему ежедневно кувшин с водою да ломоть хлеба, ставит под дверь келии, утром почти нетронутыми забирает. Шепчутся послушники:

– Ушел в затвор старец Онуфрий... Строгий пост соблюдает... Видно, было ему видение...

  Смутно, неспокойно на душе у старца-затворника. Не так давно легла ему вдруг на сердце свинцовая тяжесть, охватили страх да тревога за тех, кого в миру оставил. Каждый день поминает их схимонах Онуфрий, бывший Онисим: Илью, Дарью и Павла – за здравие, Евдокию – за упокой. Знает он: и сам боярин, и дети боярские тоже за него молятся. Вот и пришла от них весть неведомым путем, Божьим промыслом, подвигла монаха на сугубую молитву.

   Далеко за полночь оставили старца силы. Не смог он дойти до своего  убогого ложа, прямо на каменном полу задремал. И приснился ему дивный сон.

   Видит он несметное вражеское войско. Храпят свирепые кони, визжат всадники в косматых шапках, режут воздух кривые мечи, свистят каленые стрелы. Черной грозовой тучею стелется то страшное войско по полям и лесам, городам и селам. Как живая, рыдает и стонет под ним  русская земля.

   А навстречу этому полчищу – другая рать движется. Серебром сверкают доспехи воинов, реют над ними святые хоругви, слышатся звуки молитвенных песнопений. Ведет то войско славный боярин Илья Матвеевич, рядом с ним – сын его Павел, молодой князь Юрий Ореховецкий, а еще... откуда она здесь?... боярышня Дарьюшка, другие девицы, отроки и даже дети малые. Не мечи у них в руках, не палицы, а святые иконы и горящие свечи. И парит в небе над ратью белый – не просто белый, а белее снега, белее света белого – голубок.

   Никак старец Онуфрий в толк не возьмет: отчего ж это Дарьюшкин голубь вдруг белым сделался? Был ведь обычным сизарьком, лишь на крыле – белое пятнышко... А голубь все ярче, все сильнее сияет, и лучи того света разгоняют темную тучу, и бледнеют, исчезают чудовища, и злобный визг  все тише, а молитва – все громче становится. И всё новые воины встают в ряды светлого войска. Видит старец Онуфрий почивших монахов своей обители, видит неведомых ему мирян, иноков и архиереев, видит боярыню Евдокию и родителей своих – молодых, радостных...

   Все ближе, ближе светлая рать. Вот уже совсем рядом дорогие лики, чудное пение, ликующий звон колокольный... Несказанная радость пронзила сердце схимонаха Онуфрия, и в этот миг отлетела его чистая душа ко Господу.

   А той же ночью прискакал в монастырь гонец с радостной вестью. Разгромило русское войско татар под Ореховцем, освободило осажденный город.

             _    _     _   

  Торжественно, гулко разносится над Ореховцем колокольный звон. На солнце блещут золотом купола белокаменного  Свято-Троицкого собора. Широкая соборная площадь заполнена народом; кажется, все жители города, от мала до велика, пришли сюда в своих праздничных нарядах: мужчины – в вышитых рубахах и кафтанах, сафьяновых сапогах; женщины и девицы – в ярких сарафанах и платках, лентах и ожерельях.  Цветут на лицах улыбки, радостно сияют глаза. Позади долгие, тяжелые дни осады. Сегодня у всего Ореховца долгожданный праздник: в Свято-Троицком соборе венчаются князь Юрий и боярышня Дарьюшка.

   Закончилось венчание; вышли князь с княгинею из собора на высокое крыльцо. Бережно откинул Юрий с лица молодой жены узорчатую фату, поцеловал  васильковые очи.
 
-- Слава! Слава! – кричат, кидая шапки в воздух, ореховчане,  осыпают Юрия и Дарьюшку ячменем да пшеницею, бросают им под ноги полевые цветы.

   Не налюбуются они на молодых, до того оба статны и пригожи. Рассказывают в толпе тем, кто еще не знает,  как дарьюшкин голубок доставил весть об осаде Ореховца, как обратился  Илья Матвеевич к окрестным боярам за помощью, как нежданно нагрянули русские войска, разбили татарское полчище. Дивятся слушатели, головами качают: неужто смогла малая птаха  такое важное дело исполнить? Воистину – дивны дела Твои, Господи…

   Полны слез глаза у Дарьюшки, а сердечко – трепещет от радости. Один Господь Бог знает, сколько ночей провела она без сна, сколько дней высматривала в окошке крылатого гонца. Как молилась, когда узнала о нависшей над Ореховцем  беде, когда ожидала вестей от батюшкиного войска. Похудела боярышня,  побледнело личико, синие глаза – еще больше стали. Но для любящего взгляда краса ее лишь умножилась. Шепчет князь молодой жене:

-- Лебедушка моя белая… Голубка сизокрылая… Не плачь, родная, утешься.  Миновало для нас время печали. Даровал нас Господь друг другу –  и впредь Своею милостью не оставит.

  Застенчиво взглянула Дарьюшка на супруга, улыбнулась сквозь слезы. Изменился и Юрий – повзрослел, посуровел. Дышит лицо его уже не молодой беспечной удалью, а мудростью и решимостью зрелого воина. В трудные времена показал себя князь и храбрым воеводою, и разумным правителем. Теперь от горожан ему не только почет – но и доверие, и любовь.

   Раздав щедрую милостыню, спустились князь с княгинею с соборной паперти. Подошел поздравить их Илья Матвеевич, за ним отрок Павел смущенно приблизился. Протягивает большой короб, ладно из лыка сплетенный; в нем – птицы воркуют да возятся.

-- Это тебе, княже, и тебе, сестрица – молодой выводок для новой голубятни. Будете к нам в село письма посылать. Сам на голубятню лазил, птенцов отбирал; у каждого на крыле – белое пятнышко… И твой старый голубок жив-здоров, только теперь уж далеко от дома не отлетает…

   На белокаменной колокольне весело звонит во все колокола пожилой звонарь. Любо ему смотреть с высоты на облитые солнцем поля и луга, золотые маковки церквей, радостно кипящую народом соборную площадь и серебристую стайку кружащих над городом голубей.

   Важно гудит, поет главный соборный колокол. Многое видал он на своем веку. Благовестил к святым службам, оповещал о свадьбах и  похоронах, пожарах и набегах. И долго еще ему служить своему Ореховцу, скликать горожан на праздник и на битву. Придет время – позовет колокол воинов под знамена сыновей князя Юрия --  Ивана, Бориса и  Ярослава. По призыву Московского и Владимирского князя Димитрия, по благословению преподобного Сергия Радонежского, рядом с другими русскими князьями  поведут полки ореховецкие воеводы на поле Куликово, сразятся с несметным войском хана Мамая и в том бою победят. И вскоре после славной Куликовской битвы  освободится Русь от долгого плена, развернет  могучие крылья для высокого, вольного полета, которому не будет конца, пока живут в сердцах людей святые сестры -- Вера, Надежда, Любовь.


Художник Светлана Михадюк