03 или 911

               …Она не видела его уже три дня. Чего-то стало не хватать. С каждой минутой ее покидало ощущение беспредельного счастья. Оно таяло, утекая сквозь пальцы тонкой струйкой белоснежного, как снег за окном,  песка.
 Телефон молчал, и чувство  холодного  сомнения все глубже и глубже закрадывалось ей в душу.
     Так часто бывает, когда  людей уже что-то связывает, пусть только «смутная улыбка»,  но они еще совсем не знают  и поэтому не доверяют друг другу.  Это так хрупко, что бездействие смертельно.
         Куда-то исчезла волшебная сила, заставлявшая подскакивать рано утром, с первым отблеском реальности, с первой мыслью – о нем. Эта сила придавала смысл каждому действию, тем обычным вещам, которые ей приходилось делать изо дня в день, еще недавно ужасаясь бессмысленности, однообразию и безнадежности происходящего.
               Больше всего бесила невозможность хоть что-то изменить. Она не принадлежала себе. Казалось, что жизнь потеряла свою главную прелесть – непредсказуемость.
             Впрочем, в один прекрасный день именно это и спасло ее.
В очередной раз.
          «Как же все здорово начиналось!», - подумала она. Круговерть событий, почти забытых ощущений, смутного томления, свойственно скорее периоду первой влюбленности, снова закружили ее в своем странном и непредсказуемом танце.

           Что-то уносило ее прочь от недвижных и мертвых берегов обыденности, в которой мы все медленно умираем, а думаем, что живем, - настойчиво и нежно, - туда, где билось, порой так исступленно и безнадежно о скалы невзаимности море чувств. Океан любви.
         И, бросившись однажды, совсем еще по-детски, безоглядно, страстно  и легко, она стала его пленницей, его русалкой, его владычицей и рабой. А когда этот безбрежный океан вдруг мелел, испарялся  и, в конце концов,  превращался в маленькую, грязную лужицу, она чувствовала себя рыбой, выброшенной на берег.
                Она не видела его уже три дня… Еще совсем недавно она не знала его вообще, потом, столкнувшись пару раз на улице, забывала о нем через минуту и могла не видеть еще кучу дней, не думая и не вспоминая.
                Но однажды все изменилось. Она шла по лесу, по «дороге жизни» – так зло она окрестила единственную дорогу, по которой могла проехать коляска. Ведь она всегда была не одна.  Их было двое. Смешно, но их тоже было двое. Он курил, девочка послушно стояла рядом. Снег и солнце. Совсем немного солнца в холодной, промерзшей, стоячей воде.
      Боже! В этом ужасном, изъезженном ею вдоль и поперек лесу, вместо уныло-спортивных пенсионеров, юных наркоманов (сказывалась близость с общагами «Патриса Лумумбы»), и таких же, как она, измученных мамаш, она увидела его!
Он проводил ее взглядом, машинально продолжая курить, девочка мягко села в снег, он дернулся к ней, и исчез.
       Круг по «дороге жизни» занимал ровно двадцать минут. У нее, было, достаточно много времени на размышления. Впрочем, пока было больше туманных ощущений, что-то сладко оборвалось внутри, когда она стала думать о нем.
     Пока было ясно только одно, – она хотела видеть его снова. Еще издалека, ища глазами среди белого синюю куртку и светлые волосы, она разочаровалась в первый раз,  – полянка была пуста.
      Она заметалась, упорно не желая расставаться так скоро, толком не насмотревшись, друг на друга. И когда он неожиданно возник впереди, она знала, что второй раз просто пройти мимо она уже не сможет.
                Расстояние быстро сокращалось, и в последний момент перед броском, она испытала нечто давно забытое, горько-сладкое, смутно напоминающее чувство преодоления перед тем, как сдвинуть себя с места и сделать первый шаг навстречу ему, чтобы через секунду  почувствовать его совсем рядом, в единственно дозволенной в детстве близости – медленном танце.
      Он смутился. То ли от нелепого вопроса, то ли от страха, что его могло бы не быть, то ли оттого, что она оказалась смелее.
Губы говорили одно – глаза – другое. Но миг блаженства был краток, слова оборвались, и все кончилось.
      Потом его не было очень долго. Она искала в толпе детей девочку в розовом комбинезоне и развлекалась тем, что вычисляла ее маму – ту, с которой он ложился  рядом каждую ночь.
   Как-то раз сомнения рассеялись,  – она увидела их вместе – втроем. Он опустил глаза и отрекся от нее.
    По выходным он играл в футбол. Они столкнулись снова, – ее коляска стояла прямо на полянке, которая вот-вот должна была превратиться в поле битвы. Его взгляд просветлел, он бросил, словно в тысячный раз: «привет!» и исчез в толпе игроков.
                Она неделю ходила счастливая, пока опять не увидела их втроем, и ей вдруг впервые стало больно от этой идиллии.
    Она даже не могла посмотреть ему в глаза, не вызвав подозрений. Ей пришлось взглянуть на девочку, потом, - на маму, а на него осталось совсем немного времени. Но в этот взгляд она вложила столько силы, что через несколько шагов ощутила некоторую слабость, словно успела отдать ему что-то. И ей стало легче.
     Теперь, все чаще, засыпая, она купалась в мечтах, каждый раз придумывая все более смелые и нереальные  продолжения лесной сказки.



«… Мой маленький мир! Я ухожу в тебя, когда мне больно и плохо и, если раньше я могла хлопнуть дверью и вырваться из давящих и превращающих меня в точку, четырех стен, то сейчас я могу, взяв волшебную палочку – ручку, раздвинуть эти бетонные плиты, прижимающие меня к полу, и уйти в тебя… И купаться… И растворяться… И жить в другом мире – по-настоящему…»

 
         В этих чужих голубых, холодных глазах и пшеничных волосах таилось ее  успокоение.
    В те краткие мгновения, когда он был рядом, казалось, что в мир вернулась гармония, утраченная когда-то.   И только теперь все стало, наконец, таким, каким и должно было быть, но почему-то не было.
                В воскресенье она бежала к остановке и думала  - поменяют ли ей, купленные вчера, с дикой тоской о лете босоножки, которые, как всегда, оказались не совсем ее размера.
     Он был где-то далеко в ее мыслях, наверное, играл в футбол. Но сегодня она не принадлежала  этому заколдованному лесу. Она бежала по улице,  беззаботная, как десятиклассница, пьяная от собственной свободы.
      Даже он остался где-то далеко, в одной из своих параллельных  жизней,  где она была пленницей тяжелой, неуклюжей коляски, чужой, маленькой, неуютной квартиры и холодного леса.
                …Перед самой дорогой он поднял девочку на руки. Времени, чтобы придумывать что-нибудь менее откровенное, уже не было.
 «Никуда от Вас не денешься»,- выдохнула она. «От тебя»,- сказали глаза, и от этой мысли все поплыло перед глазами. Время и место растворились, потеряли привычную форму и очертания. Ничего не значащие слова кувыркались в воздухе, не желая слушаться. Он в третий раз спрашивал,  гуляли ли они сегодня, хотя он  что несла что-то насчет свободной женщины и в кое-то веки выгнанного в лес мужа.
        Девочка, сидя у него на руках, смотрела ей прямо в глаза, и отвечать, становилось все труднее. У нее были карие глаза. Почему не папины? Она дошла до их дома, как завороженная. «Я Вас провожу? Оторваться от  него было невозможно.
 Они договорились встретиться снова, разумеется, в лесу. И она побежала к остановке, счастливая и уже тоскующая, вскочила в тут же подъехавший автобус, и вдруг поняла, что ей обязательно поменяют босоножки.
    Как-то  сразу и вдруг,  после вечного холода, наступило лето. Лес преобразился. Он таил в себе позабытые за зиму запахи просыпающейся земли, первых цветов,  талой воды, и еще чего-то, неуловимого, знакомого с детства. Мир наполнялся звуками, запахами, свежим ветром, болтовней птиц, набирающим с каждым днем силу солнцем. Мир оттаивал и оживал. Она оживала вместе с ним.
  Ожидание стало ее жизнью, способом существования. Они виделись очень редко, и всегда вокруг были люди. Она жадно ловила его взгляд, пыталась прочитать то, что он не мог сказать, и что она давно хотела услышать. Было ли это «что-то» в нем? Она не знала. Но когда-нибудь это должно было случиться. Она твердо верила в это и терпеливо ждала.
   … Он сидел на земле, прислонившись спиной к березе. Наверное, никакая сила не могла заставить ее пройти мимо. Ведь все ее маршруты вели к одной цели, – всегда и везде она искала его, даже не задумываясь над этим.

        Они захлебывались словами, тонули друг в друге, изголодавшись в разлуке. Каждый хотел рассказать другому все, что можно было назвать «жизнью до тебя». Будто чувствуя опасность, капризничали дети. Время, как больное сердце билось в аритмии и испарялось на глазах.
 Она знала, что у него обязательно должен остаться ее телефон, что наступит такой момент, когда он захочет  увидеться с ней не в лесу. И они будут только вдвоем.


 
                *                *                *


                «Почисти, пожалуйста, картошку!» - нехотя попросила она, чувствуя, что без помощи ей сегодня не обойтись. Они только что вернулись с прогулки. Все жутко устали и хотели, есть, особенно мелкий, ведь он еще не умел терпеть. Четыре горящие конфорки всегда навевали на нее тоску. Она чувствовала себя термоядерной установкой по производству пищи. А также, по совместительству, посудомоечной машиной и кухонным комбайном. Трудно было не увлечься и начать играть в игру «затраханная домохозяйка».
     После третьей, настойчивой просьбы, грозящей перейти в оскорбления, Леша лениво поднялся, и, не отрываясь от телевизора, на ощупь, направился к раковине.
    «Какая ты нудная, - в очередной раз подумал он, но промолчал.
      «Я не нудная, – вздохнула она, - просто тебе все надо повторять по десять раз».
 Максимка, крепко обхватив свое первое  достояние в жизни, - маму, несколько приуменьшал скорость приготовления собственного ужина. Пустой желудок лишал его  ощущения привычного комфорта, и он собирался превратиться в маленького монстра из фильма ужасов.
    Хроническая неудовлетворенность жизнью и оголенные, как провода,  нервы не способствовали снятию напряженности и ликвидации назревающего конфликта.
     Одинокая очищенная картофелина также не вселяла бодрости и оптимизма. Финалом фильма еще не пахло, а Леша явно не тянул на Цезаря. Совмещение этих двух процессов было явно не в пользу ужина. Наконец, она не выдержала.
  «Все. Спасибо. Я справлюсь сама». Он не любил, когда она срывалась, и все чаще стал срываться  в ответ. Недавно по кухне летали использованные пакетики с чаем, оставляя на белой стене рыжий пунктирный след. В стене красовалась вмятина от летящей телефонной трубки, и вместо витража в двери на кухню зияла черная дыра.
 На этот раз ей под руки полетела тарелка,  и, ударившись об раковину, разлетелась вдребезги прямо  ей в лицо. Один из обломков черкнул по щеке, и она испугалась.
Если бы раньше ее реакция не оставила сомнений в продолжении боевых действий, то сейчас она стиснув зубы, нервно глотнула, и поставила маленькую кастрюльку на огонь. Малыш ни в чем не виноват. Он просто хотел, есть, и, не поняв что, произошло, тем не менее, готовился зареветь
 Она машинально отработала свою ежевечернюю программу,  – Макс был накормлен, вымыт и уложен спать. Был готов ужин для взрослых, но когда он отказался, есть, она почувствовала себя ужасно несчастной, причем уже давно.
    И даже, когда она могла делать все, что хотела, (а хотела она уже несколько лет только одного – спать), это было похоже на ощущение свободы узника, с которого только что сняли кандалы и наручники и разрешили погулять по камере до завтрашнего утра.
   Она –  со всем своим духом противоречия, патологической любовью свободы и чувства независимости,  ломала себя каждый день.
     Ей хотелось бежать куда-нибудь, очутиться где угодно, лишь бы подальше отсюда. Ее душа рвалась на волю. В этом желании было мало романтики, но много страсти. Она понимала, что только обстоятельства толкали ее,  в общем-то, к совершенно чужому человеку.

                *                *                *


                Прошло, как ей казалось,  слишком много дней. Дней тоски, безнадежности, разочарования, и всегда – ожидания. Но каждое утро, как маленькое портативное солнышко, вместе с ней просыпалась надежда.
                И однажды, он действительно позвонил. Счастье улыбнулось ей, в тот день приехала мама, и на его отрывистое: «Можешь вырваться?», она смогла ответить «Да».
                Наверное, дорога «Туда» была самым счастливым временем во всей этой истории. Он покупал вино, торт, вел ее по незнакомым улицам, а ей казалось, что она сейчас умрет. Она дрожала. Зачем-то сама взяла его за руку, как школьница. Как глупо!
           Он был очень взвинчен  и все время говорил о жене. Погруженная внутрь себя, напряженная и испуганная, она не сразу поняла, в чем дело и зачем он ей все это говорит. Но, похоже, ни о чем другом он говорить больше не мог.
Они очутились  в квартире, где он раньше жил с матерью. Торт так и остался мерзнуть в холодильнике, кто мог сейчас есть? (Жаль, что по разным причинам), зато вино имело большой успех, хотя никто не пьянел.
             Ей хотелось не выслушивать его обиды, не успокаивать, не жалеть,  а просто прижаться такому, казалось, близкому только теперь, и такому родному уже давно телу и почувствовать вновь, как тысячу лет назад уходит земля из-под ног и раствориться в нем навсегда.
           И так случилось. Слова смолкли, говорили только глаза и губы. Вырвавшаяся наружу страсть в одно мгновение сожгла все, что стояло между ними.
               Но, пожалуй, хватит. Того, что произошло, было вполне достаточно для тысячи одиноких дней, которые ждали ее впереди.   

17.08.96 – 21.01.97.