Парадокс

Мне 24. Я – недавно выпустившийся студент педагогического университета. Всё детство мечтал стать учителем. Переделывал тетрадки в подобия школьных дневников и ставил в них оценки. У меня даже были свои отличники  и двоечники. Разница между игрой и реальностью в том, что маленький я, записав замечание о плохой успеваемости в дневнике, начинал ставить воображаемому ученику уже не двойки, а четвёрки, наивно полагая, что этого достаточно, чтобы ученик «взялся за ум», ведь его непременно накажут родители и он побоится в следующий раз схлопотать плохую оценку; в реальности же этого никогда не бывает достаточно: порой плохая учёба своего чада не устраивает родителей только тем, что им начинают докучать учителя, недовольные лентяем-учеником. В остальном, это никак их не тревожит.
Помимо страсти к преподаванию, во мне была сильна и страсть к благотворительности. Оба эти стремления я умудрился соединить во едино: я стал учителем в деревенской школе в Сибири, где, как я полагал, все дети жаждут знаний и ждут нового учителя с нетерпением. Моя «школа» состоит из одного большого помещения с 10 старыми, ещё советскими потёртыми, с облупившейся зелёной краской партами на одного человека, у которых откидывается крышка. Помещение отапливалось старой буржуйкой, которая явно видела, как рабочие привезли эти парты, ещё совсем новенькие. Здесь я работал, а в небольшой каморке, сразу за стеной, спал. Поскольку места там хватало лишь на кровать, все приготовления к урокам я делал в пустом классе, освещённом тусклым светом старой керосинки. 
По вечерам ко мне заходил Андреич, на вид ему было лет 70, –  «бывший учитель бывшей школы» как он себя называл. За окном выла вьюга, а он хвастался мне, как раньше было хорошо в «его деревеньке», и как потом все поуезжали «куды глаза глядят» и школа обветшала, а учеников стало мало. Да и практически вовсе не стало учеников: у меня был класс из 9 человек в возрасте от 8 до 15 лет и всех их я учил одному и тому же – всё равно знаний ни у кого никаких не было. Преподавал я все уроки, они часто просили меня рассказать о Петербурге, о других городах, ведь никто из них никогда не покидал своей родной деревни. Я любил свой класс, и они, кажется, тоже меня любили, но с одним мальчиком у меня были постоянные проблемы. Он плохо вёл себя на уроках, часто огрызался, зло шутил над остальными и избивал после уроков тех, кто осмеливался ответить оскорблением на его оскорбления. Я не мог равнодушно относиться к этому, но я также не мог постоянно контролировать его и я стал думать, в чём тут дело. Мальчик всегда ходил в рваной одежде, дневника у него не было, а родители никогда не интересовались его делами в школе. Кроме того, его воспитывал отец, мать умерла от какой-то местной болезни. Я решил, что все проблемы идут из семьи, и пошёл поговорить с отцом.
Дом выглядел раза в два старше моей буржуйки. Я постучался предельно аккуратно, чтобы дверь не рассыпалась. Открыл мне мужчина лет 38, довольно полный, с нагловатым выражением лица и просто огромными руками. По сравнению с ним я казался тонкой палочкой, впрочем, я не показал своего смущения. Я представился - его лицо расплылось в улыбке. Я рассказал ему о выходках его сына - его улыбка тут же исчезла. «Знаете, я думаю…. Дело в воспитании…». Он рассвирепел. Глаза его налились кровью, он с лёгкостью подхватил меня за шкирку, пинком отворил дверь и выбросил меня на снег: «Это тебя воспитать надо, щщщенок!»-он схватил ведро колодезной воды и вылил её на меня.
Дверь с треском захлопнулась, я остался сидеть в сугробе в полном непонимании произошедшего. С меня стекала вода, на улице стало уже почти совсем темно и сибирский мороз ударил во всю свою силу. До дому идти было около 20 минут. За это время я настолько замёрз, что одежду пришлось буквально отдирать. Андреич застал меня за этим и жалобно протянул «вот те наааа!». Он всё понял. Он вообще словно всё про меня знал. Мы часто говорили с ним на разные темы, особенно на вечные. До сих пор помню, как он садился у керосинки, смотрел своими блестящими глазами в конец класса и со вздохом говорил что-то вроде: «Это вот хорошо, что нынче жизнь у всех есть». «Это ты о чём, Андреич?». «Так ведь раньше: захотел барин – убил. А теперь эта…. Конститусия; жизнь, говорят, право каждого. Никто её не отымет. Вот придёт ко мне Смерть-матушка, а я ей Конститусией в рожу ткну «не имеешь, мол, права». И я заливался громким хохотом, а он всё так же серьёзно смотрел вдаль, и всё так же завывала за окном буря.
Вот и теперь начинал говорить мне что-то Андреич, а я сидел за столом, грея руки горячим чаем, и чувствовал стекающий холодный пот, начинающуюся лихорадку и подступающий бред. В конце концов, я уснул прямо в классе, Андреич донёс меня до кровати, перенёс буржуйку ко мне в комнатушку и укрыл меня. Занятия на завтра отменялись.
Я промучился от лихорадки в своей тесной комнате около двух дней, может больше, может меньше, но становилось мне только хуже. Жена Андреича сидела около меня почти целые сутки, отпаивала разными травами, кормила мёдом и всем подряд. Наконец стало ясно, что горчичники мне уже не помогут, нужен был врач. Меня укутали в одеяла, словно младенца, одели три пары шерстяных носков, и Андреич повёз меня в больницу в соседнюю деревню; ехали мы не меньше часа.
Местная больница была такая же больница, как и моя «школа». Пара комнат, 20 больных, сестринская и кабинет главного врача. Но по-моему, он был не просто главным, он был единственным. В сознание я приходил редко, а когда и приходил, то не мог понять, реально ли то, что я вижу, или это всё ещё бред. Доктор подошёл к моей кровати. Андреич в волнении мял шапку в руках. Доктор осмотрел меня, перевернул на бок, простучал лёгкие, покачал головой. Все 5 человек, находившиеся в этой комнате, с напряжённым вниманием следили за каждым его движением. Я за это время ни разу не раскрыл глаза, доктор решил я безнадёжен. Он повернулся к Андреичу и честно сказал: «Тут ведь такое дело… Лекарства нужны, а у нас их мало. На двух хватит, а ведь месяц ещё  впереди. А он на вряд ли выживет. Что уж переводить-то?». Тут он заметил, что Андреич уставился на меня, и обернулся: я раскрыл глаза и смотрел молча прямо на доктора. Они выделялись на моей бело-голубой коже и словно впивались в него глазами. Я не помню этого, но так мне рассказывал потом Андреич. Врач спросил меня, кем я работаю. «Учителем. Дети думают я в отпуске». Никогда мой голос не был настолько хриплым, противным до омерзения и вместе с тем каким-то жалким, слабым. Доктор посмотрел на меня на мгновение дольше, чем обычно смотрят друг на друга люди. Я почувствовал, что он оценил мою жизнь стоящей лекарств. одно мгновение, одно решение незнакомого мне человека и я почти спасён. Доктор резко наклонился к моему уху и быстро прошептал: «Не смейте говорить никому, что вам выписаны лекарства», а вслух сказал «Нет лекарств, извините». Андреич взвыл: «Как же это? Что же это?», но врач вывел его из палаты и, очевидно, рассказал всё моему верному другу. Следующие два дня мне делали много уколов, процедур. Мне стало намного легче, но вставать я ещё не мог.
Я проснулся рано утром. Что-то звякало в коридоре, кто-то шептался. В нашу палату занесли нового больного….им оказался отец того самого мальчугана из моего класса. Он был ужасен: губы были почти фиолетовые, когда-то сильные руки беспомощно свисали с кровати. Я испытал шок. Он был болен, но не сильнее, чем я пару дней назад. Доктор окинул его взглядом: «Нет». Его жизнь врач не посчитал достойной лекарств. и уже на выходе он повернулся ещё  раз, посмотрел на больного: «Нет». Дверь закрылась. Стало мучительно тихо. Лишь мои соседи по палате похрапывали в утреннем свете. Я обнаружил себя сидящим на кровати. Меня охватил ужас. Мне повезло. Я жив. Но жив благодаря ему. Он мог прибыть сюда раньше, и что тогда? Тогда бы он остался жить? Что, если моя жизнь показалась бы врачу не такой важной? Тогда бы я умер? Меня охватили мысли, тревожные, панические, как у психически нездорового человека. Они преследовали меня. Я перестал контролировать их. Я погрузился в болезненный бред. «Меня нет. Я умер»,-звучало в голове. «Как же это? Что же это?». И  я вдел, как этот отец выливает воду на улицу, но он не видит меня. Я кричу ему, но он не слышит. Он просто вылил воду на снег – сын хочет сделать каток во дворе. Вода застынет и будет ему развлечение… сын... он ведь теперь будет без родителей… как же он теперь? И вот я снова у себя в каморке, Андреич сидит передо мной, смотрит вдаль и шепчет: «Жизнь – право каждого. Никто её не отымет». Ошибся Андреич, ошибся…
На утро я захотел помочь своему обидчику. Подговорил медсестру ставить лекарства не мне, а ему, но мне стало намного хуже, и сестра отказалась от нашего уговора, боясь, что доктор догадается. Выходило, что чем лучше становилось мне, тем хуже становилось ему, и ничего с этим нельзя было поделать. В день моей выписки он скончался. Андреич пришёл забирать меня и увидел, что я сижу на кровати рядом с мёртвым отцом моего ученика. Я плакал чуть слышно. Андреич всё понял и обнял меня. Мы пошли на улицу и я, проходя мимо соседней палаты, столкнулся с врачом, выходящим в коридор. Он чуть слышно прошептал «Нет».