Хочу быть писателем

Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.

      Она приходит ко мне раз в неделю, на яву и почти каждую ночь во снах. Заходит в квартиру, снимает лёгкий кожаный плащ, обнимает меня, и мир плывет.

       Мы трахаемся под вызывающую зубную боль музыку Psyopus. Примерно через минуту после того, как она садится сверху, моя кожа рвется на лоскуты и закипает муками под волнами горячего пота. В аду сегодня пусто… там просто, блин, никого нет, все бесы сегодня в ней. Я все жду – через пару минут она должна вцепится зубами в мою шею, нужно подготовится к этому, встретить по-мужски, не визжать как баба. Вот, она лезет с оскалом ко мне, подставляю левую сторону – правая еще не зажила с  прошлых выходных. Больно, закусываю губу, если бы моя подушка была живым существом, то я сломал бы ей все кости. Судорожно сжимаю челюсть и погружаюсь в океан боли. Я хотел бы заниматься сексом под более спокойную музыку. Моя кровь течет по её подбородку, она забрасывает его, ловит руками каждую каплю, возвращает обратно в рот. Все моё внимания занимает татуировка у неё на груди – черный, перевернутый крест. Ребячество, как мне кажется, но я прощаю ей это. Черт возьми, какая разница. Она кончила, взъерошила мне волосы. Падает рядом со мной. Мне еще нужно время, чтобы оклематься, много времени.

      Я бы хотел быть писателем, чтобы описать её красиво, литературно, что ли. Сравнить с дикими цветами, провести параллели со стихийными явлениями, не знаю, как у них там это делается. Хотел бы запечатлеть ее образ в вечности информации, оставить наследие потомкам в виде витиеватого образа чокнутой, отчаявшейся шлюхи. Можно было бы дать повод для воодушевлённого онанизма тысячам престарелых, слюнявых задротов. Но это было бы враньём, отдалением от оригинала. Она – все плохие ассоциации. Она – все сквернословия. Она – самое ужасное, что случалось со мной.

     Можно писать про её взгляд - она смотрит с вызовом, сдерживая бушующее пламя.… Не, это по-пидорски, какое там пламя? Какой вызов? Мутные образы, так любимые старушками, забывшими про хорошее порево. Правильно будет так – когда она смотрит на меня, её взгляд циркулярной пилой вспарывает мое брюхо, металлическими щипцами с влажным хрустом раскрывает рёбра, её взгляд вырывает мою печень, чавкая жрёт сердце, плюет в моё вспоротое нутро.

     Можно писать про её улыбку – она улыбается редко, тщательно выбирает момент. Я отчаиваюсь, пребываю в панике без её улыбки. Она ждет момента моего отчаяния, затем озаряет весь мир почти забытым счастьем её радости…. Как-то может так? Оставить её такой? Нет, только она явно не имеет ничего общего с литературой. Я боюсь её улыбки, в страхе наблюдаю за кончиками губ, мышцы затекают в напряжении. Клянусь, я бы спокойней смотрел в дуло пистолета, ожидая выстрела. После лицезрения её улыбки я флегматично приму душ азотистой кислоты. Её улыбка играет напильниками на моих зубах.
Можно писать про её тело – шёлковое, выверенное небесными инженерами до нанометра, сотканное из ночных ароматов океанских бурь. Пффф…. Её тело змея, или мерзкая игольчатая сороконожка. Она воняет ночными клубами Москвы, бухлом, табаком и… хер пойми чем. Она инженерное достижение и концептуальный прорыв пластических хирургов. Мне нравится представлять её уродиной – это маленькая, трусливая месть моей покалеченной гордости. Хотя её сиськи -  это что- то!

     Я курю мерзкие, крепкие сигареты одну за другой. Сердце бешено выламывает пинками грудь. Она лежит рядом. Старательно выцарапывает у меня на руке свое имя.
Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.

- Новость дня, от тебя воняет! – её голос слышался издалека, раздражая почти успокоившийся мозг.

- Сильно?

- Как от коня.

- Нужно в душ.

- Сначала я! – Она вскочила с кровати, больно оттолкнувшись от меня, шлёпая босыми ногами, выбежала из комнаты.

      Я закурил еще одну сигарету. Она выйдет из ванны до того, как я докурю. Она все делает быстро, постоянно торопится, жадно откусывает каждый кусок от жизни. Вот в чем и есть ирония – было бы глупо писать про то, как я просто каждые выходные трахаюсь с непонятной девкой. В общем, у нее, наверное, есть все. Платья там всякие, побрякушки, пара машин, толстый муж с висящим хером, тупая мелкая собачка, такие же тупые подруги, свой благотворительный фонд, посвященный то ли больным герпесом пингвинам, то ли умирающим от голода африканским детям. Нет только одного, этого не купишь за деньги, не насосешь по привычной схеме, не выпросишь у мерзкого Бога. У неё совсем нет времени. Ну, может, год у неё в запасе. А дальше: муки, страдания и смерть.

     О своей болезни она рассказала мне при первой же встрече. Это был экзамен. Ей нужен был кто-то вроде меня. В мире, где жалость просто обволакивает её, как зловонная болотная тина, каждый пытается засунуть своё жалобное рыло в глаза, промяукать слова сострадания и натешить лицемерную шлюху-совесть, я был маяком безучастности и покоя. Мне вообще наплевать, что у неё там произошло, я вот даже не помню какой там у неё рак и рак ли вообще это, или какие-нибудь там паразиты или, блин, язва желудка. Пару раз пытался вспомнить, но как-то из головы вылетело. Она, конечно, пыталась мне объяснить, но меня больше интересовал вырез на её платье. А потом все забылось.

     Она так зла на мир. На каждого человека. В каждом её движении читаются пытки и расчленение. Такое лёгкое, порхающее дуновение геноцида… Она дарит парализованным велосипеды, слепым старикам телевизоры, покупает детям наркотики, вчера, проехав на машине, окатила из лужи невесту. Многое из этого, конечно, забавно, но порой она перебарщивает. Хотя я её понимаю.

      Я стою и рассматриваю фотографию, которую мы сделали пару месяцев назад. Красивый парк, наполненный запахами семьи, звуками детской радости. Сладкая вата, художники, ненавистные велосипедисты, ну и прочая пёстрая требуха. Я три дня уговаривал её сделать совместное фото: друзья не верили, что такая соска спит со мной. Она стоит, надув пухлые губы, занятая своими мыслями. Я рядом, с радостной, открытой пастью, дико машу объективу одной рукой, другой сжимаю её грудь. У меня на голове дебильная ярко – красная кепка, даже не помню, где она сейчас. Помню, я специально повёл её в тот парк, что бы она побесилась. Это все, что у меня останется на память о ней. Со временем фото потускнеет, порвется. Я, наверное, потеряю его или просто выкину.

       Я открыл окно, чтобы прохладный уличный ветер остудил располосованную грудь…
Смотрю в зеркало – я как из мясорубки…
Почему мне это нравится?

- Закрой окно, холодно. – Она вышла из ванны, обув лишь мохнатые тапки.

- Хочешь чая?

- Лучше пива.

      Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.

      Мы сидим друг напротив друга, пьём пиво из пластиковых стаканов. У меня не осталось целой посуды. Порой у неё случаются истерики, минут десять она тупо кричит и крушит все, что попадает под руку. Затем впадает в ступор, мелко дрожит, смотрит, куда-то вдаль – это так странно, странно наблюдать за умирающим человеком. Странно видеть, как она смотрит на сумеречный, блуждающий силуэт своей же смерти, он как голодная змея парализует её, лишает воли, подбирается все ближе и ближе. В ступоре она сжимает мои руки, прижимается ко мне. Затем, на какие- то секунды она становится такой беззащитной. Горячие слёзы, глаза такие большие-большие…

- Ты вообще слушаешь меня?

-А? что?

- Я говорю – у меня новый «порш»! – Она сидит довольная

- Насосала. – Она гоготнула.

- Вообще, мне кажется, что Мишаня меня любит.

     Мишаня – её муж. Мишаня предприниматель средних лет. Занимается он то ли нефтью, то ли алмазами, то ли еще какой-нибудь мутной херней.

- С чего ты взяла, что он тебя любит? – Она подобралась на стуле, хлюпнула пивом.

- Ну, вот смотри – есть у тебя игрушка….

- Чо?

- Бля, или, что вы там задроты любите?

- Мы, задроты, любим порнуху.

- Не, это не покатит, надо, что-то типа меня.

- Карманная вагина?

- Тонко, сука. В общем, твоя карманная вагина исхудилась, понятно, что у тебя остались какие-то ностальгические чувства к ней, но ты по-любому не будешь пользоваться ей, ты купишь себе новую. А старую кинешь в мусорное ведро. Вот так и Мишаня, уже давно мог драть раком черножопую фотомодель, а он нет. Со мной мучается. Причем прекрасно знает, что я к тебе езжу, списывает это на мою болезнь – мне, блин, теперь все можно.

- Ну, я бы не сказал, что ты испортилась. Тебя, мне кажется, еще с пол года пялить можно. Пока зубы выпадать не начали, язвы не появились, или что у тебя там будет.

- Ну тогда наслаждайся.

     Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.

     Мы трахаемся под ломающие челюсть риффы Pantera.  На ней странная клоунская маска. Блять, ненавижу клоунов. Под маской ей не хватает воздуха.
В моей голове взрываются черные дыры, миллионы квазаров испепеляя бесчисленные галактики, вновь зарождают новые….
Я наваливаюсь на неё всем телом, рычу. Шепчет, что у неё затекли ноги. Снимает маску, впивается зубами в мой подбородок….

    В моей груди мечется огненный паразит, выжирает мышцы, обвивается вокруг позвоночника….

    Она откидывает голову на подушку, тонкая ниточка слюны протягивается от моего подбородка к её языку….

     Я умираю вместе с ней сотни!.. Тысячи раз между оргазмами! Она живёт миллиардами нейронных вспышек во мне.

    Как грандиозно…

    Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.

    Мы лежим на покошенной кровати, забив в ноги одеяло. Я выкуривую сигарету тремя затяжками, стряхиваю пепел прямо на её голый живот, она шипит как кипяток. В голове –   пустошь, постапокаллиптический мир. Покорёженные остовы небоскребов идей.    Осыпающиеся, зарытые в радиационную землю, скелеты принципов. Забитые в грёбаное ничто, мутант –фантазии.

- Ты будешь скучать по мне? – Какой неудобный вопрос.

- Наверное.… Какое-то время.

- Тебя не жаль меня, да? Ты не делаешь вид, тебе действительно похер.

- Ну, не совсем. Меня огорчает мысль, что ты будешь гнить в земле. У тебя такая нежная кожа, такие губы, глаза…. Интересно черви едят глаза, или они сами вытекают?

- Ты меня пугаешь! – Она смотрит на меня восторженно.

- Может, поговоришь с Мишаней о кремации? – Она задумалась.

- Я это обдумывала. – У неё странная привычка посасывать палец во время того как она думает.

- И?

- Меня, если честно, заводит мысль о том, как я красивая лежу в гробу. Прикинь, если уговорить Мишаню положить меня в гроб голой. Да–да, ха, такие не уместные стояки. Там же и поп будет. Прикинь, он молитву читает такой, а у самого глаз так на мои сиськи и косится! Потом идёт в коморку и начинает надрачивать. – она показывает весь процесс, яростно тряся рукой, пытаясь изобразить толстую, раскрасневшуюся рожу священника. – Вот, блять, он больной, да?

- Ништяк. Я бы трахнул тебя мёртвую.

- Правда? – Она так трогательно смотрит мне в глаза.

- Конечно. – Она прижалась ко мне тёплой щекой.

- Уи, это так мило. А ты романтик.

    Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.

    Сигареты кончились, я пытаюсь придать смятой пачке вид птички. Когда она помрёт, буду на выходных заниматься оригами. Она лежит рядом, разглядывает свою силиконовую грудь.

- А, что бы ты хотел сделать перед смертью?

- Построить дом! Нарисовать автопортрет! – выпалил я.

- Идиот! – она залилась смехом. – Нет, серьезно.

- Понятия не имею, я жить собираюсь еще лет двадцать точно. А ты?

- Убить кого-нибудь.

- Неплохо, я бы, наверное, тоже.

- А кого?

- Ну, не знаю, может, президента.

- Ты типа «против жуликов и воров!»? – Она смотрит на меня как на больного.

- Да, в общем нет. Я имею в виду  обычного среднестатистического президента. Так- то они все сволочи, но не в этом дело, просто прикинь – идёт он такой речь толкать, ну там о повышении пенсии или о сохранении популяции тигров каких-нибудь, а тут я, с диким криком и обрезом в руках! Херачу ему дробью в лицо, пляшу джигу, а затем из своего же обреза сношу себе голову к херам. Вот шуму-то было бы, а!

-Ты тщеславный.

- Ну, а ты кого завалила бы? – Она опять засунула палец в рот.

- Свою мать, или нет! Своего ребёнка, блять, или мать. Короче кого- то из них.

- Их- то за что?

- Так, просто. Мать - сука, так любит, что аж тошно, плачет целыми днями, жалеет меня. Ну, а ребенка за то, что  не быть мне мамой.

- А ты хочешь? – я удивлён.

- Конечно, это, между прочим, естественный инстинкт.

- Вот уж не подумал бы.

- А у меня есть идея! – Она вся лучится.

- Ну-ка.

- Пойдём, на хер завалим кого-нибудь?

- Кого?

- Да кого угодно!

    Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.
   Я стою напротив соседской двери, холодный пол обжигает ноги, словно раскалённый песок пустыни Гоби. В животе недовольно ворочится пустой желудок, жую язык, глаза не могут найти опору в железе и кирпиче. Сухие губы кричат от боли, принимая форму доброжелательного оскала. Нос не дышит, сердце бешено перегоняет мою холодную кровь, в ужасе расширяясь до размеров космического тела. В голове неизвестно откуда всплыл монотонный бубнёшь Шила из давно забытого мной «Кровостока»:
            
                «Можно сдохнуть каким- то уж слишком по виду вялым…

                Можно сдохнуть спокойно, так и не став бывалым…
               
                Можно сдохнуть в гостях, запоздало снимая не пролеченную пятку…
               
                Можно сдохнуть помогая соседям переносить полуавтомат «Вятку»…

                Можно сдохнуть человеком весьма и весьма ответственным…
 
                Можно сдохнуть конкретно горем пополам надтреснутым…
 
                Можно сдохнуть как голодный бойцовский пит Буль сердитым…

                Можно сдохнуть будучи типа антоновки кислым соком налитым…»

     Она стоит позади меня, тихо хихикая. Я не знаю, что творится у неё в голове, о чем она думает, что представляет. Там катаклизмы, в её мыслях разрушаются города-миллионники, люди гибнут тысячами в чумных подворотнях Лондона, корчась и дико крича, моля капризного Бога о спасении. В её мыслях взрываются водородные бомбы, по одной на гектар….
      
                «Можно сдохнуть короче как и когда угодно…

                Так, что чувствуй чувствуй скорее себя свободно …

                Не хочу никого пугать и ничего вроде того…

                Рекомендую просто насрать на всё, только то и всего…»
   
    Я тянусь к звонку, он должен пропиликать ламбаду. Я тоже хотел себе такой. Я спокоен.
     Вдох. Я – бесконечное, безвоздушное пространство, заполненное энергией, генерирующее нескончаемые галактики, творящее и незыблемое. Я – Гита. Я – ветер, подъездная вонь, лёгкий океанский бриз, разведённые ноги шлюхи, весенняя капель, пуля, проламывающая лоб, первый крик младенца. Я – играющий идеалом алмаз. Я – что-то большое…. Грандиозное, что –то осмысленное.
    
    Выдох. Я – неудачник, биоробот, движимый чужими мыслями, выводами, изречениями. Я – что– то сгнившее и воняющее, бездумное. Я – программа, спам, глянцевая оболочка сизых внутренностей. Я – воплощение смертности, попсовой музыки, палёной водки, трёхдневной щетины, прокисшего молока. Мой срок годности истекает. У меня гипоксия….
   
    Нет!
    
    Вдох! Я проламываю воздухом каменные стены, возведенные паникой. Вдох! Я -  бесконечное, безвоздушное пространство.
   
    Я обернулся к ней:
   
- Нам этого не нужно.

- Почему?

- Это ничто не изменит.

- Как хочешь.
 
    Сзади раздался щелчок, дверь не скрипит, но я чувствую спиной, как она раскрывается. Как же не вовремя.
   
    Она смотрит мимо меня. Слышу сзади:
 
- О, привет, а вы к нам?

- Да. – Говорю я и закрываю глаза.
   
    Звук выстрела.

    Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.

    Мы сидим друг напротив друга. Очень хочется курить. Она слегка вздрагивает, смотрит на свои окровавленные руки. У меня под ногами, хрипя, выдыхает остатки жизни изуродованная масса, бывшая когда-то симпатичной девушкой. Оно протягивает руку – мерзко, отодвигаюсь.
   
    На столе перед нами лежит черный, воняющий маслом пистолет Мишани.

- Тяжелый? – я киваю на пистолет.

- Ну, так себе.
 
    Тело упорно лезет ко мне. Я убираю ногу из смыкающихся окровавленных пальцев.

- Когда уже подохнет? – Возмущенно спрашивает она.

- Надо было добить.
   
    Она со вздохом встала, схватила за ногу «Это»,  удалилась в другую комнату, оставляя телом девушки кровавые разводы на липком линолеуме. Я слышу приглушённые чертыханья, пару влажных ударов и приближающиеся, шаркающие шаги.

- Ну вот, ты доволен?
    
    Я уже слабо понимаю, что происходит. Даже мой ужас в ужасе от происходящего.

- Что будем делать дальше?

- Не знаю. – Ей все равно. – Я вообще собиралась еще по магазинам прошвырнуться, но, видимо, уже не получится.

    Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.
    Мы трахаемся под истошные вопли водосточных труб, я чувствую привкус чужой крови на языке. Она кричит, что любит меня. Её тело скользит в багровой луже.
            
    Я бы хотел быть писателем, очень хотел бы. Я бы описал её волосы – это шелк, их аромат пьянит…. Нет, не могу подобрать ни одного слова. Её волосы – иглы, они постоянно лезут в глаза, рот, липнут на лицо, режут обоняние запахом табака, алкоголя и хаоса клубных оргий.
            
    Господи! Клянусь, я бы хотел вырезать скальпелем литературы на теле вечности её лицо – такое живое, фонтанирующее миллионами эмоций, заражающее красотой! Но оно такое… стильное. Оно – собирательный образ, блекнущий через секунду! Я видел его так часто у других, чужих мне людей, я читал его в мыслях жирных толстосумов, похотливых режиссеров и прыщавых юнцов. Я даже не знаю, её ли это лицо! Это пазл, собранный стараниями медиа индустрии. Оно не достойно вечности.
          
    Я бы хотел быть писателем, потому что только он смог бы соврать, переделать, придать уникальность, выстроить заново образ этой женщины. Я смотрю на неё и не вижу человека, скорлупа, внутри  прогнившая от горя и отчаяния. И я не лучше.
 
- Я люблю тебя! – кричит она.

- И я тебя. – Вру в ответ.

- Давай умрем вместе! Сейчас! – Кричит она.

- Давай.
 
    Она сидит на мне, держит пистолет у виска. Я жду…
            
    Вдох. Я – пылающие сполохи солнечной энергии, спокойное горное озеро, я - горизонт событий чёрной дыры и маленькая лисица, юркая, дикая и красивая. Я – свет звезды, летящий тысячи лет до поверхности глаза усталого пенсионера.

    Выдох - я практически не слышу выстрела, её тело падает на меня, заключая в последние объятья.
      
    Вдох. Я – бесконечное, безвоздушное пространство, заполненное энергией, генерирующее нескончаемые галактики. Творящее, разрушающее и незыблемое.

    Я одеваюсь, выхожу из чужой квартиры, захожу в свою…

    В гостиной, на старом диване меня ждёт мама.

- Где девку оставил?

- У соседей.

- Пьянствует?

- Не-а, померла.

    Я сажусь рядом с мамой, она ласково поправляет мои слипшиеся от пота волосы.

- Ну, туда ей и дорога, совсем нахалка была, щеголяла тут.… В общем, о мертвых либо хорошо, либо ничего.

- Тогда ничего мам, ничего.

- Кушать будешь, сынок?

- А что у нас?

- Рассольник.

- Буду.
   
    Мама, кряхтя, направилась в кухню.
      
    Это последняя запись в моём рассказе, написать больше нечего. Эх, вот быть бы писателем, можно было бы придумать, что-нибудь оригинальное, а так только это:

    Серые, покрытые пылью зеркала, молчали пустотой, рыдающее небо слепо ненавидело каждого.


                Рассказ написан Шерлоком, осенью 2012.
                В надежде, что его не прочтет моя мама.