Светка и поэт... Роман

                Валерий Молчанов
                СВЕТКА И ПОЭТ   
                (Маленький роман)
                Чужая среди своих…

                Часть первая

Луч солнца пробивался сквозь крону каштана и, трогая  переплёт оконной рамы, светом рассыпался в комнатах двухэтажного особняка. Солнце выкатило из-за гор и заливало благодатью простор воды. Шорох волны, набежавшей на береговую гальку, чудной утренней музыкой моря заполнял побережье.
– Юр, дай варенье, – тихо сказала Светка, показывая глазами на стол, стоявший у окна, искусно инкрустированный по дереву. Чуть приподнявшись, Светлана открыла глаза, жмурясь от солнца. Она приникла к груди мужчины. В её глазах были упоение мимолётным счастьем, и покой, и печаль. Казалось, лёжа в постели, она будто забыла всё о своей жизни. А жизни было всего шестнадцать лет.   
Юрий резко встал с постели. Светлана вздрогнула. Его тень неожиданно закрыла лучи солнца, которые зайчиками искрились по стенам. Ей нравился этот мужчина. Она жила с ним третий месяц.
Он подошёл к столу, взял банку с вареньем, бросил  взгляд на пустую бутылку из-под марочного вина, задумался. Оторвав крупную виноградину от кисти пальчикового винограда, лежащей в массивной хрустальной вазе, он вытянул руку с ягодой к окну, к солнцу. На свету она лучилась янтарём. Он бросил виноградину в рот.
Белокурые волосы девочки покоились на подушке и локонами уходили под шёлковое покрывало. В комнате было тепло. Она откинула покрывало. Любуясь подружкой, Юрий сделал неловкое движение рукой и, подавая банку Светлане, нечаянно наклонил сосуд. Из банки потекло густое вишнёвое варенье: на плечико Светланы, в небольшую ложбинку на шее, оно трогало своей вишнёвой прохладой её горячие груди.
– Ну-у, даёшь! – голос её был тихий, мелодичный. Но в эту минуту, когда варенье коснулось тела, голос ревностно усилился.
– Светик, Светик, подожди! – мужчина слизал варенье с края банки и поставил её на пол. Он вдруг представил, что его подружка обидится и уйдет в себя, замкнётся в своих раздумьях, – такое уже бывало в их короткой совместной жизни.
Юрий знал об этой женщине всё.
Он ласково прилёг и начал слизывать варенье. Тихонько, осторожно… Светка закрыла глаза и забылась… Ей, конечно, порой безразличны были мужские ласки, но она постепенно отходила под вниманием Юрия от кошмаров, что пережила в недалёком прошлом.
– Светка! Что ты со мной делаешь?!
Она лениво показала детским пальчиком с длинным ноготком, красиво обработанным, на левую грудь, где оставалось ещё варенье.

Солнце палило над южным городом, разбивалось лучами в кронах плодовых деревьев, скользило по шахматным плиткам тротуаров. Море было спокойно. Штиль. Вдали, на глади моря, одиноко маячил парусник. Только шорох прибрежной волны да перестукивание гальки в отливе.
Стоя возле окна, Светлана слушала музыку моря. Когда она проснулась, Юрия дома не было. Она встала с постели, закурила, подошла к окну, думая о нём. Наверное, уехал по делам. Машины под окном нет. Друг считал себя специалистом по золоту, объясняя, чем он занимается, но это ей было не интересно. Она только немного сожалела, что не прокатится в автомобиле. Она любила кататься в легковых машинах. Как в вихре, мелькают дома, деревья, люди, поля, луга, а ты сидишь в уютном кресле салона: независимая, красивая… Королева! Рядом король! Все, наверно, в своей короткой жизни на земле хотят иногда быть королевами и королями. Да, пожалуй, слаб человечек, тем более в шестнадцать лет.         
Светка подошла к зеркалу. Целый час она вертелась возле него, прихорашиваясь, иногда подходила к окну, поглядывая на море. Конечно, Светка была хороша собой. Бог одарил её прелестными глазками; красивым, чуть курносым носиком; стройной фигуркой. Она с детства всем нравилась: маме, отцу, отчиму, второму отчиму, окружающим её людям, встречным. В школе все девчонки завидовали ей, да и родители одевали лучше всех, как бы напоказ. Это возвышало девочку в собственных глазах над ровесниками. 
Светка ещё раз оглядела себя в зеркало. Длинные ресницы густо накрашены чёрной тушью, жирные чёрные ободки век. Глаза от этого становились ещё выразительнее. Светка открыла изящную пудреницу на столике возле зеркала. Пошёл приятный аромат. Она взяла тонкую губку и осторожно попудрила носик, щёчки, придавая лицу белизну. Всё было чудесно. Светке всё в себе нравилось: розовая ажурная накидка, заканчивающаяся высоко на бёдрах так, что были видны белые кружевные трусики; в прозрачности накидки проглядывали груди; золотокудрые волосы стекали на плечи; в ушах блестели розовые клипсы. Юрка говорил, чтобы обязательно надела клипсы – по ним её узнают.
Она поглядела на свои часы, висевшие на груди на золотой цепочке. Надо было спешить. Светка обвела губы красной помадой. Свёрток в бумаге положила в полиэтиленовую сумку. На голубом фоне сумки, на той и другой стороне, было изображение волка: умная морда и зелёные глаза зверя смотрели в упор. Кругом лес, сопки, и – по заснеженному распадку  встаёт солнце. В центре таёжного распадка на камне-валуне маленький силуэт воющего волка. Светка пожалела одинокого зверя, глядевшего с картинки на сумке.
Солнце делало свою работу: благодатно обогревало землю. Радуясь, что всё у неё сейчас хорошо, Светка шла по тротуару. Вот она потрогала, проходя мимо, длинные ветки чинары. Девушка никак не могла привыкнуть к виду этого дерева с таким странным и музыкальным названием «чинара»… Чинара своими листочками так была похожа на иву. Когда Светка приехала на юг, она думала: «Вы-ый, сколько здесь ивы-то!» Только чинара действительно росла деревом, а не кустарником, как ива. Стройные деревья стояли здесь вдоль тротуаров. Их ветки прядями спадали вниз, стараясь дотянуться до земли. Листочки под редкий набег тёплого ветерка с моря что-то нашёптывали. «Да какая тебе ива?! Чинара это!» – говорил друг Юрий.
Впереди показалось кафе, где назначена встреча. Ровно в два часа Светка должна сидеть за столиком кафе в розовой накидке и с розовыми клипсами в ушах. Всё было сделано точно, как приказал Юрий. Она его не могла ослушаться. Да и зачем? Светка прекрасно устроилась. Лучшего она не могла и желать, мечтая ещё в четырнадцатилетнем возрасте стать проституткой.
На открытой веранде кафе, между колоннами и стойками разноцветных пластиковых ширм, обвитых виноградником, вызревали увесистые гроздья. В середине кафе лёгкими струйками бил фонтан, и брызги от него падали в небольшое озерко в мраморном обрамлении в виде перламутровой раковины.
Светка только вступила на порог кафе и сразу почувствовала, что человек в очках, лет пятидесяти, который сидит за столиком с газетой в руках, попивая коктейль, именно он. Девочка быстро усвоила эти правила игры преступников. Конечно, она не подойдет к мужчине, сядет за отдельный столик на открытой веранде и будет ждать, поглядывая на море, закажет чего-нибудь. Человек должен сам подсесть к ней. Она уже не первый раз передаёт наркотики торговцам.
…Море! Как любит она смотреть в морскую даль. И слышится в плеске моря удивительный голос итальянского мальчика: «Санта-Лючия!» Девочка с детства привыкла смотреть в голубую даль. У себя на родине, с Балчуга, словно с высоты птичьего полёта, открывалось многокилометровое озеро.
Так оно и есть. Мужчина подходил к её столику. Светка порадовалась, что точно определила торговца. «А ничего мужик, – отметила она про себя, – ладный, только староват». Светка кокетливо улыбнулась одними губами.
Торговец достал зажигалку, поднёс к сигаретке девочки, чиркнул. Перед лицом вспыхнул огонёк. Она спокойно прикурила.
«Хороша девка! Откуда такая?! Не местная», – торговец понял, что товар лежит в полиэтиленовой сумке с изображением волка.
Светка, когда познакомилась с Юрием и стала с ним жить, поняла, чем он занимается, и теперь знала, если всё исполняешь, что сказано, то будешь жить хорошо. Юрий баловал её, она отвечала ему верностью.
– Винца заказать?!
– Как хочешь, – ответила девица. Она подумала, что до трёх часов есть время, а там встретятся с Юркой и куда-нибудь закатятся. Конечно, он потащит её в ресторан. Да, надо у него выпросить платье. Видела в торговых палатках. Светка зажмурилась от удовольствия, вспоминая платье. Красивое! Глаз не оторвать!
Принесли бутылку вина, два бокала, яблоки, шоколадку, виноград. Торговец старался, но он знал, что особенно распаляться насчёт девочки не стоит.
– Ну, короче, время. Мне надо идти, – она показала глазами на сумку, выпила бокал вина, закусила яблоком.
– Понял, – сказал торговец, – понял. – И сразу прекратил свои скабрёзные мысли об этой девочке.
Светка вышла из кафе, бросила окурок на тротуар. Сняла сандалии, пошла по гальке к морю. Торговец, сидя за столиком, смотрел ей вслед.
Она скинула розовую накидку, оставаясь в белых трусиках. Тело девочки было белое. Она никогда не загорала, выкупается и сразу одевается. Это отличало её от всех загорелых людей на пляже. И, конечно, белизна Светкиного тела привлекала: вся белая, голубоглазая, золотокудрая. Она вошла в воду, присела по шейку, посмотрела вдаль. Там – густая синева, близко – вода голубая, а рядом – зелёная; камешки на дне видны, как на ладони. Светка обернулась к пляжу. Она знала, что многие мужчины на берегу наблюдают за ней.
Светлана выходила на берег. Морская волна прибрежным шлейфом прикасалась к ногам девочки. Она подняла розовую накидку с гальки, вынула из карманчика бюстгальтер, надела на мокрые груди и всё не могла завязать сзади лямочки. Одной рукой придерживая лямочки на спине, а в другой накидку, она подошла к компании мальчишек своего возраста, которые играли в карты.
– Пацан, короче, помоги! – сказала Светка первому же попавшемуся мальчишке.
– Ух, кошечка! – парень постарше, лет двадцати, выскочил из кружка игроков. Он быстро подошёл к девочке, помог завязать лямочки на спине. Осторожно подул на золотистые волосы, на красивую шейку.
– Ах, ягодка! – сказал парень, обнимая её за плечи.
– Ты чего?! – она резко обернулась.
– Дай закурить!
Она пошла по пляжу, ничего не говоря, затем остановилась, вынула из карманчика накидки сигареты «Кемел», протянула пачку в сторону ребят.
Церковь с шатровым серым куполом крепко вросла в землю и величаво возвышалась среди стройных чинар и пирамидальных тополей. Ограды вокруг церкви не было. На каменной паперти голуби клевали зерно, хлебные крошки, брошенные прихожанами да зеваками отдыхающими. Голуби иногда вспархивали, перелетая с места на место. Кое-где на паперти, на тротуаре и на проезжей части дороги валялись листья. На паперти, у массивной двери в храм, молодой человек лет двадцати пяти отрешённо глядел в небо и молился, прося милостыню. Он был в аккуратном белом костюме, тонкая рука дрожала, другая опиралась на костыль. 
Светлана взбежала на паперть и бросила монетки в белую кепку нищего. Из церкви, через приоткрытую дверь, доносились молитвенные голоса церковного хора. Девочка прислушалась, вспоминая родную школу и как она пела «Аве Мария». У Светки был чистый голос, дискант. Ещё в пятом классе учительница музыки и пения перед занятиями хора ждала Светлану под дверью класса, чтобы та не убежала, пришла на репетицию. Она была солисткой. Как давно это было!   
Однажды она уже приходила в эту церковь. Там красиво, потрескивают горящие свечи перед образами, аромат ладана, святые лики икон. Покой… Люди крестятся, а кто просто стоит, склонив голову. Здесь она приобрела книжку «Слава Богоматери». Помнит, как подошла ближе к аналою, встала – и вдруг засмеялась. Она не хотела этого. Чтобы в церкви смеяться?! Да и грех-то какой! Какая-то сатанинская сила заставляла смеяться. Молящиеся люди зашикали на неё, отвлекаясь от молитвы. Светка быстро вышла из храма, закурила прямо на паперти. Мимо прошла старушка в чёрном платье, осуждающе поглядела на девицу. «У, старая карга!» – прошептала Светка, поглядывая на старушку…
Светка в церковь не вошла, спешила к Юрию. Он должен подъехать к храму по той стороне улицы. Она перебежала дорогу, с другой стороны посмотрела на нищего у церковных  дверей. Взгляд невольно вскидывался на широкий серый купол церкви, на кресты, в небо.
– Светик! – услыхала она голос Юрия. Она и не заметила, как он подкатил на машине. Друг остановил «Жигули» в нескольких метрах от неё  и наблюдал за своей подругой. Эта маленькая девочка столько уже пережила на своём коротком веку! Бывает, Юрий проснётся ночью, а Светка  рядом лежит с открытыми глазами и смотрит в одну точку, думает.
Она очнулась от своих мыслей, увидела Юрия, машину, улыбнулась и побежала к другу. «Жизнь прекрасна! Машина, интересный мужчина. Чего ещё надо?! Только не упускай удачу! Умей жить! Налетай на удачу, девки, налетай!» – словно хотела сказать своим видом Светка. Но глаза?! Куда их денешь? В них и печаль, и грусть, и тоска.
Хлопнув дверкой машины, Светка уселась в мягкое кресло «Жигулёнка».
– Сделала?!
– Да-а!
– Ты у меня умница, – Юрий притянул Светку к себе, поцеловал. Она на мгновение, как бы внутренне, посопротивлялась. Думы её держали – душу не обманешь: рядом сидел красивый мужчина, преступник, очередной мужчина…
 
А тогда по центральной улице родного города, где жила Светлана, медленно двигалась американская машина марки «Форд». Машина подъехала к старинным торговым рядам. Фонари на столбах тускло освещали их обшарпанные колонны. Ярко горели рекламные щиты, вывески.
Светка с подружкой Наташей во все глаза смотрели на машину. Такая машина впервые показалась на улицах родного города. Девочки никогда не видели вблизи иномарку – только по телевидению. Подругам было по четырнадцать лет.
«Форд» мягко затормозил, остановился возле девочек.
– Что?! Прокатимся?! – донеслось из машины.
– Ничего себе?! «Мерседес?!» – изумилась Наташа.
– Какой тебе, дура, «Мерседес»? – «Форд»! Американская! – Светка с восхищением подняла глаза вверх. Девочки были немного пьяненькие, шли из местного кафе.
Чёрные лакированные дверки «Форда» распахнулись, заиграли бликами уличных фонарей и реклам.
– Ныряйте, девочки!
Наташа быстро нырнула в салон машины, утонула в мягком кресле, пьяненькими глазками уставилась на Светку. В салоне было темно, только впереди, на панели возле водителя, светились приборы. По радио Маша Распутина во всю свою глотку пела зазывные песни. Наташа звала подругу, махая рукой. «Иди, давай залезай! Чево-о?! Дава-ай!» Светка оцепенела от такого хода событий. Сквозь хмель что-то у неё соображалось. «Уроки не сделала, прогуляла. Опять от отчима будет лупка. А, ну их всех!» – но интуиция держала. Светлана стояла на дороге у раскрытой дверки «Форда». Ноябрьский ветер налетал с озера, гуляя по улицам. Хмель улетучился, будто его и не было. Она потянулась за подругой, чтобы вытащить Наташу из машины. Светку схватили за руки. Она закричала, вырываясь, пошатнулась и упала на спину. Из машины выскочил парень, подхватил её и закинул на мягкое сиденье. Дверь «Форда» захлопнулась, и машина помчалась по улице.
 
Когда Светлана приехала с матерью на похороны бабушки в станицу, первого понравившегося ей мужчину она увидела возле дома бабушки. Он стоял у белых «Жигулей» и внимательно посматривал по сторонам. В нём было что-то неуловимо привлекательное. В его крепкой фигуре чувствовалась уверенность. Здесь, в станице, у него были плантации мака. Это был Юрий.
Машина подходила к заброшенному карьеру. «Так и есть, везёт в карьер», – безразлично подумала Светка. Она хорошо помнила карьер, где тёплое озеро. Мало кто знает это укромное место. Жигули качнуло на ухабине дороги. Вот здесь, в карьере, в тайном местечке,  Светка и начала свою южную «гастроль».
«Ну, Юрочка, я тебя-а наколю-у!.. Платьице-то мне купишь», – подумала она. Друг её баловал, не скупился, сердцем привязываясь к девчонке.
Заскрипели тормоза «Жигулей», машина остановилась.
– Вот и распечатали, – услыхала она прямо в себе, будто наяву, гортанный голос москвича. Зашумела вода в ванной.
В Москве, куда их привезли с подругой на «Форде», куражились пьяные молодые люди…
От нахлынувших вдруг воспоминаний у Светки навернулись слёзы.   
– Светик, Светик! Иди сюда, – Юрий тянулся к ней, не замечая состояние подруги.
 
Стоял безмятежный август. Два с половиной месяца Светлана жила с Юрием, иногда они ездили к матери, чтобы узнать, как идут дела с куплей-продажей бабушкиного дома. Светлана была безразлична к деньгам, но хотела жить красиво, ну, положим, как проститутки. Чтобы жить «красиво», да, нужны деньги. Но разве может разобраться четырнадцати-шестнадцатилетняя девочка в круговороте современной жизни? Да, надо зарабатывать на жизнь. Но как?! Вот тебе и подсказка по ТВ… Фильмы о красивой жизни.
Светило солнце, плескалось море. Светка передавала наркотики торговцам. На маленькую красивую девчонку никто и думать даже не смел, что она является передатчиком наркотиков. Друг Юрий наслаждался жизнью с юной женщиной, подумывая оставить Светку у себя.
Продажа дома подходила к завершению. Остановились на цене шестьдесят миллионов. Дом был небольшой, но двадцать пять соток земли. «И надо уезжать, – размышляла мать Светланы. Дома с отчимом оставались сын и маленькая дочка, да целое хозяйство. – Муж любит, кажется, только вот к Светке с Колькой странно относится… Ведь думала, рожу ему своего ребёночка, – вспоминала мать, – и всё будет нормально. – Она не могла забыть, как муж бил плёткой пятилетнюю дочь, свою дочь. – Вот и родила… Ох, баба дура! Думала, как лучше. Юрка уговаривает, чтобы Светка здесь осталась. Может, и приживётся здесь?! Ну и что же, что молоденькая?! Во-он, посмотри-ика! Что на свете белом-то делается?! Мужики в возрасте запросто живут с девчушками. – Мать вспомнила, как сама мыкалась с семнадцати лет, когда родила Светлану. Отца девочки посадили. – Может, и хорошо будет, если останется с Юрием?! Кажется, он внушает доверие. Такой спокойный, обходительный. Да и при деньгах! Домина-то у него двухэтажная! А как доченьку балует! Ах, Светка! Ещё и не хочет больно-то?! Ну, там видно будет! Как жизнь повернёт?! Конечно, он аферист. А кто сейчас не аферист? Каждый зарабатывает, как умеет, как хочет. В наше-то время! Хоть за Светку буду спокойна. Да и прославилась она у нас в городе. Здесь пальцем никто не будет тыкать. К тому же – море, юг! Будет куда ездить, отдыхать!»
Светка жила с Юрием, но тянуло домой. Правда, там она тоже жила с мужчиной, который её содержал.
Светлана часто вспоминала школу, особенно пятый класс, концерты, когда она солисткой пела знаменитую «Аве Мария». Зал рукоплещет – и цветы, много цветов! И Сашка дарит на сцене цветы. Она стесняется. Светлане нравился этот мальчик. Хоть бы одним глазком на него сейчас взглянуть?! Наверно, в институт поступил?! Приехал домой на лето?!
Через посадки деревьев Светка подходила к пляжу. Жалко было расставаться с Юрием, но скоро отчаливать домой. Хорошо с ним: весело, вино, а как он сексу обучает! Что там книжки! Правда, по «видаку» тоже ничего. Тут Светка запнулась, больно ударилась о камешек: «О-о-о!» – и выругалась.
Светка разделась до трусиков и осторожно пошла по гальке к морю. Она любила проходить по пляжу обнажённой, шагая в пенную  волну. Зашла в морскую воду по грудь, присела так, чтобы с лица не смывался макияж. Море на горизонте сливалось с небом. Девочка долго смотрела вдаль, отдыхая душой и телом, словно хотела очиститься от своей бестолковой жизни.
Поплескавшись в воде, она вышла на берег, подняла свою белую шёлковую блузку; надевая её, вытянула руки вверх, будто тянулась к небу. Детская фигурка Светки, словно выточенная мастером из белой слоновой кости, чётко выделялась на фоне моря. Можно было воскликнуть, глядя на неё: «Велик Бог, если создаёт такое совершенство!» На девочку хотелось смотреть. Она зачаровывала. В ней словно была божественная тайна. Эта тайна манила и обезоруживала. Светка выпустила из рук своё легкое одеяние. Блузка медленно упала на плечики. Шёлк блузки скользил по телу, нигде не задевая; остановился на бёдрах, только-только прикрывая трусики. Материя блузки чуть колыхалась по низу, будто рябь на воде.
Пьяный человек шагал по пляжу, направляясь к Светке. Он был высокого роста, с чёрной волосатой грудью, в ярких трусах до колен. От него чем-то неприятно пахло. Когда он шёл по пляжу, его огромное сучковатое тело раскачивалось из стороны в сторону, напоминая походку человекообразной обезьяны.
Он обнял Светку за плечи, словно давнишний друг. Она хотела вырваться из крепких объятий, но не тут-то было.
– Что надо?! Кобель! А ну!..
– Девочка, попалась, – сквозь улетающее сознание услыхала она хриплый голос. Чёрный человек взял её под мышку, чуть приподнял и потащил через пляж. Отдыхающие на пляже люди равнодушно смотрели на всё происходящее. Каждый, наверно, думал: «Моя хата с краю, я ничего не знаю». Плескалось море, шуршала пляжная галька под морской волной, светило солнце.
Светка очнулась в густой посадке плодовых деревьев недалеко от пляжа. Она лежала на траве голая. От мужчины несло перегаром, он одевался. В каком-то полусне, кошмарном полусне, вся природа её женского тела чувствовала этого безобразного человека. Светке было больно, неприятно, гадко. В её глазах блестели слёзы. Она поднялась с земли, стала одеваться. Слёзы текли и текли… Болело юное тело, ноги…
К месту, где совершилось насилие, подходили двое парней. Им было лет по двадцать пять. Пьяный мужчина кивнул на Светку.   
– Красотка, погоди одеваться! – сказал один из парней.
Светка взглянула на парней – слёзы потекли ручьём. Она почувствовала полное бессилие от безысходности положения. «Только бы не убили!» – подумала она.
– Ну-ка, покажись?! О, да ты красавица! А ну, прекрати реветь!
По-широкому прогалу в рощице плодовых деревьев приближалась легковая машина. Взгляд девочки перекинулся на машину, вспомнился почему-то бабушкин сад, созревающие абрикосы: «Как их много!»
Машина остановилась рядом. Запахло бензином, тёплым железом.
– Покупай?! Продаю! – насмешливо сказал пьяный мужик хриплым голосом.
– Покупаем! – весело донеслось из машины.
– Ну, что развалилась?! Вставай?! – парень одевался.
Светка лежала на тёплой траве. От слёз у неё размазалась тушь на глазах. Она непонимающе смотрела на парней. «Только бы не убили. Всё выдержу… Только бы не убили».   
Она поднялась с земли, пошатнулась. Сильно болели ноги.
– Шагай, шагай, – сказал один из парней. Светка побрела к машине. Шёлковая блузка в руке волочилась по траве.

Светлана Селезнёва пропала. Целую неделю её искали Юрий и мать девочки. Искала милиция.
Светка сидела в строительном вагончике на краю южного города Н. Железный вагончик стоял в роще деревьев, невесть кем сюда завезённый. Два окна вагончика были крест-накрест заколочены досками.
На третий день вся компания парней уехала. Светку оставили в вагончике, заперев на ключ. Стояла августовская ночь. За окном, за прибитыми досками, за деревьями светились огни города. Там Юрка, мама! Светка всматривалась в зарево огней. Сейчас она была похожа на одинокую волчицу, изображённую на сумке, которую девица передавала торговцу наркотиками.
Светка ударила ногой по окну. Зазвенели стёкла, посыпавшись на грязный пол вагончика. За окном была воля, которая манила. Светка пьяным взглядом осмотрела вагончик. Всюду темнота. Она помнила, что все стены вагончика обвешаны рекламами артистов, поп-групп, порнографией. На боковой стенке, над кроватью с полосатым матрацем, голая белокурая девица с микрофоном. Красивый рот широко открыт, изображая пение. «А я всё равно лучше пою!» – мелькнула у Светки мысль. Она пошарила руками в темноте. Где-то рядом здесь был стол. Зазвенела посуда – рука наткнулась на стакан. В нём оставалось немного вина. Светка выпила.
Вдалеке, за разбитым окном, за крест-накрест крепко прибитыми досками светился рассеянным светом город. Осторожно выбирая в темноте осколки стёкол по раме окна, попыталась вылезти между перехваченными накрест досками. Одна нога легко прошла, затем голова, хрупкие плечи. Было больно, кололо острыми стекляшками, сочилась кровь. Светка упала на траву возле вагончика и сразу вскочила на ноги, пошатнулась. Где она?
Южная ночь, словно густым бархатом, обволакивала тело Светки. Высоко мерцали звёзды. За деревьями город.
Светка нащупала босой ногой твёрдый грунт, сухую землю. «Точно, здесь дорога», – соображала она. «Козлы! Твари!» – кричала она в темноту, к звёздам, в тёмный лес, в посадку, в рощу плодовых  деревьев, устремляясь к городу.
Вдруг на дороге вспыхнул яркий свет и больно ударил по глазам. Светка инстинктивно закрылась руками, хотела рвануться в чащу: легковая машина преградила путь.
– Ты куда, б.., направилась?! Захотела от нас убежать?! От нас не убежишь, – звонко раздался звук пощёчины. – Ну, в машину! Убью!
      
Прошла вторая неделя, как Светка находилась в заточении. Приходили и уходили мужчины, пили вино, ели, курили, курили «анашу», насильничали. Кто-то обращался с нею нормально, терпимо, кто-то грубо…
Светка сидела на полосатом матраце. В вагончике было жарко, воздух не поступал сквозь щели в досках. Окна заколотили наглухо.
Светка ждала своей участи. Было ясно, что её убьют. Умирать не хотелось. Она плакала, часто вспоминала рассказ о Марии Египетской из книги «Слава Богоматери», которую приобрела в местной церкви.
Мария родилась в Египте в конце V века. В двенадцатилетнем возрасте ушла из дома, оставив своих родителей, ушла в Александрию. В многолюдном городе она, увлечённая соблазнами, скоро вступила на путь порока, блуда и семнадцать лет провела в плотских грехах, живя как непотребная женщина. Отличаясь красотой и ненасытной жаждой чувственных наслаждений, многих людей склонила она к разврату.
На тридцатом году жизни для большего разнообразия в удовольствиях и удовлетворениях страстей она продолжала падать всё глубже и глубже в бездну разврата и увлекать за собою других. Когда наступил праздник Воздвижения, с толпою народа она пошла в храм. Несколько раз повторяла она свою попытку переступить через порог храма и войти в церковь, но какая-то сила возбраняла ей вход.
Потрясённая стыдом и скорбью, остановилась она в преддверии храма и долго недоумевала, почему не может войти. Наконец, коснулась её искра спасительной благодати Божьей и уразумела она, что  причиною тому – блудная жизнь её и что Десница Вышняго за грехи не допускает её, нечистую, приблизиться к Святейшему и Чистейшему Древу Креста Господня. Горькое раскаяние овладело ею, с рыданием начала она бить в своё лицо, и в глубоком сокрушении сердца она рассказывала грехи свои. Посмотрев вверх и увидев икону Пресвятой Богородицы, она обратилась к Владычице с пламенной молитвой.
 
Светка, сидя на матраце, вспоминала молитву, которой Мария просила простить за свой блуд. Юная женщина никак не могла точно вспомнить эту молитву, но смысл молитвы, конечно, уловила, и, как могла, шептала её, представляя образ Божьей Матери, который она видела в церкви. Сидела в вагончике и шептала: «О, Дева Владычице! Знаю, что я противная, скверная девка, недостойная смотреть на икону Твою. Помоги мне! Я совсем одна. Помоги мне! Нет мне помощи!» – Светка забывалась и начинала просить помощи вслух, рассказывая в пустом вагончике свою судьбу.
Светка хорошо помнила, что было с Марией Египетской потом…
После молитвы Мария смогла войти в храм. Там она увидела Животворящее Древо Креста Господня и с любовью поклонилась Ему. Выйдя из храма, она пала на землю пред иконой Богоматери и принесла Ей усердное благодарение за полученную милость.
  В ответ на покаяние и благодарение она вдруг услышала как бы издалека голос, говоривший ей: «Если ты перейдёшь Иордан, то обрящешь добрый покой».
– Владычице, Владычице, не оставь меня, – обливаясь слезами, воскликнула Мария и вышла из притвора церковного с твёрдой решимостью никогда больше не возвращаться на путь разврата.
Исполняя повеление Богоматери, она переправилась через Иордан и скрылась в пустыне Аравийской, где пробыла 48 лет, перенося голод и холод, зной, жажду, болезни, оплакивая свои грехи. Наконец, на склоне своей жизни, после многолетней борьбы с греховными вожделениями, по молитвам Богоматери, преподобная Мария обрела благодатный мир и покой душевный. Остаток дней своих она провела в великих подвигах благочестия, удостоилась от Бога дара Знамений и чудесной кончины. Православная Церковь причислила преподобную Марию к лику святых и воспевает её как образец истинного покаяния. 
Светка задумалась, вспоминая  книгу «Слава Богоматери». Запал в её душу рассказ о Марии Египетской. Она поёжилась, будто от холода, но в вагончике было жарко, душно. Девочка надела блузку. 
Насильники не появлялись уже третий день, будто забыли о ней. Светка проголодалась. Она обвела взглядом вагончик. Воля к жизни была не убита. «Жить! Жить! Жить!» – кричало всё в ней. И воспоминание о Марии Египетской давало светлый импульс сознанию, взбадривало сердце и душу. Тут Светка заметила в потолке вагончика щель. До неё никак было не дотянуться. Она встала на кровать. Заскрипела панцирная сетка. Девочка упала на матрац. На ногах заболели ссадины, ранки.
Светка слезла с кровати и еле-еле пододвинула её к середине вагончика, снова встала на кровать, дотянулась до полоски света в потолке. В потолке строительного вагончика был люк. Она скорее даже не увидела, а почувствовала этот люк. Сердце запрыгало от счастья. Светка нажала на люк головой, упёрлась в него руками. Он распахнулся.
– Вот дура! Столько просидела?! Вот дура! – выкрикнула она. Девочка легко подпрыгнула на панцирной сетке и чуть было не вылетела из вагончика. Светлана задохнулась от августовской жары, жгло от накалившейся крыши вагончика.
 
Преступников переловили, особого труда это не составило, тем более Светка была настолько талантлива, что смогла нарисовать лица насильников для опознания.
Молодым людям, да и не совсем молодым, выходило по нынешним  государственным законам за групповое изнасилование от восьми до пятнадцати лет сроку. Тюрьма… Во все времена беззакония жизни на Земле существовали такие заведения: то ли в глубоких ямах со змеями, в стылой тайге за колючей проволокой с вышками, в пустыне, в диких джунглях, на островах в крепостях.    
Ах, Светка, Светка! Не ты первая, не ты последняя… 
По южному городу Н. начали растекаться слухи, что одиннадцать мужчин изнасиловали девочку и убили её. Слухи всегда есть слухи. Конечно, нет дыма без огня. Люди всегда болтают о том, что сами порой хотят услышать или увидеть. Один добавит одно, другой добавит от себя другое. И пошло, и поехало… Люди вообще, за редким исключением, в массе своей одинаковы – что на юге, что на западе, что на востоке, что на севере.  Не одинаковы государства, где эти простые люди живут. Где государство чётко исполняет свои юридические обязанности по отношению к своим гражданам – охранять народы государства от беззакония, как телесного, так и морального, – такие народы в массе своей живут спокойно, хорошо, преуспевающе…
Светка, Светка! Где ты живёшь?!
А Светлану замучили расспросами, допросами. Она была на пределе, только и хотела, чтобы скорей закончился этот кошмар. Хотелось уехать в родной город, тем более, что наследственный бабушкин дом продали. Преступники предлагали матери Светланы деньги. Мать соглашалась их взять, но дочь стояла на своём: «Пусть поторчат в тюряге! Узнают, козлы, как там!»
– Ну, Светочка, пойми, – говорила мать, – ну и что с того? Всё прошло ведь. Но деньги есть деньги! Светик, милая?!
Светлана не сдавалась. «А может, всё-таки взять деньги?!» – размышляла она наедине.
Преступники откупились восьмью миллионами.
 
Родной город встречал началом тёплой осени. Было первое сентября. Из улочек, петляющих между деревянными и каменными домами, к центральной улице выходили дети. Они, словно светлыми ручейками, текли по древнему городу. Первоклассники шли в белых фартучках, аккуратных костюмчиках, курточках, с букетами цветов, с ранцами, школьными сумками в разноцветных наклейках. Рядом вышагивали мамы, иногда папы, придерживая за руки своих детей. И от одного только вида детей, празднично одетых, какая-то тихая радость, счастливое чувство парило над древнерусским городком России. Где-то там, по центральной улице города, за старинными рядами, где жили Селезнёвы, звучала музыка – школьный вальс.
Всё семейство Селезнёвых стояло на широком деревянном крыльце городского вокзала железной дороги. Вокзал был старый. Медленно подошёл маршрутный автобус. Селезнёвы заспешили к нему, а Светлана с сестрёнкой Катей и братом Николаем направились к центральной улице.
– А вы куда?! – спросил отчим. Это был высокий крепкий мужчина с суровым лицом. В нём чувствовалась какая-то настороженность.
– Пусть, пусть идут, – сказала мать Светланы, – соскучились ведь! – она хотела оттянуть разговор с мужем о случившемся на юге. Она видела, что муж почувствовал что-то неладное.
– Что, опять что-нибудь?!
– Иди, иди… Дома расскажу, потом, – ласково сказала она.
Пятилетняя Катя так и льнула к старшей сестре, брат шагал рядом, поглядывая на Светлану. Когда Светлана уживалась в родной семье с отчимом, матерью, дети дружно проводили время. Но они чувствовали, что у них в семье что-то нескладно. У родителей был один расчёт: деньги, деньги, деньги. И талантливая натура Светланы бунтовала против этого неестественного хода жизни. Отсюда и частые конфликты с отчимом и матерью, и уход из дома. «Ну, хочешь, я уйду от него? Ведь ты мне дороже», – ласково притягивая к себе дочь, шептала в минуты откровения мать. Нет, дочка видела, что у матери с отчимом была любовь.
 
Центральная улица города прямой стрелой шла к старинным торговым рядам. По улице прошёл автобус, битком набитый пассажирами. Селезнёвы, родители, сидели в автобусе.
– Смотри, смотри-и! Вон наши идут! Хоть бы Колька в школу не опоздал?! – на возглас жены муж посмотрел в  окно. Дети шли по тротуару среди нарядных школьников: Катюша, Николай, Светлана. Они о чём-то разговаривали.
«Как всё же Светка похожа на мать!» – отчим залюбовался падчерицей. Вдруг его лицо нахмурилось, набежали невесёлые мысли. Вспомнился случай: в минуты пьяного помрачения он хотел изнасиловать Светку. Потом был, конечно, большой скандал в доме. Он до сих пор помнит истеричный крик падчерицы.
 
Младшие Селезнёвы подошли к центу города, свернули в переулок между торговыми рядами. Дом Селезнёвых стоял  у подошвы возвышенностей, увалов, которые опоясывали весь город, растянувшийся вдоль озера. По переулку вышагивали школьники.
– Здрасте!
– Здрасте!
– Здравствуйте! – дети улыбались, увидев Светку, кто-то хихикал. Светлана была известная личность в городе.
По тропинке с Балчуга в переулок спускалась бывшая подруга София. Увидев Светку, она удивленно округлила глаза.
– Приве-ет?!
– Привет!
– Иди домой, – сказала Светлана брату. – Не потеряй Катюшу! Я скоро приду.
– Вы уже приехали?! Долго тебя не было!
– Так мы на юге жили, хотела там остаться…
– Ну и оставалась бы! Что у нас-то хорошего?!
– Так мы продали бабушкин дом…   
– А бабушка умерла, что ли?! – спросила София.
– Да, мы ездили хоронить её…
– А…
Разговор между бывшими подругами не получался. Разные они были теперь, не то, что два года назад. София спешила в школу, в одиннадцатый класс.
– Хорошо тебе, Светка! Живёшь… А я, вот, существую, – она показала на портфель.
– Да, лучше некуда, – с грустью сказала Светка.
– Ну, что? Я пошла…
– Иди-и… Хочешь закурить?
– Давай.
Светка протянула пачку сигарет.
София направилась в сторону школы. Светка смотрела ей вслед. Многое вспоминалось сейчас. Дружны они были, теперь вот чужие.
      
Светка не мечтала о школе. Ушла она оттуда после московского случая. Все показывали на неё пальцем. Не чувствовала она к себе сожаления, доброго внимания, сопереживания. Одни насмешки… Чужая она стала среди своего родного по духу народа. Только мальчишки из класса заступались за неё перед учительницей, которая прямо-таки вбивала в грязь своими примерами, укорами, назиданиями о жизни. Светка вспомнила один случай в классе, усмехнулась. На уроке, после всевозможных укоров учительницы в адрес Светки, под насмешки девчонок она подбежала к учительскому столу. На столе стояла стеклянная ваза.
– Что вы меня всё укоряете, Алевтина Федоровна?! Разве я виновата?! Мне и так тяжело! – выкрикнула она со слезами на глазах. Светка рубила с плеча. Она схватила вазу с учительского стола, поглядела на притихших одноклассников, размахнулась и ударила вазой  об пол, а потом выбежала из класса.
Всматриваясь в удаляющуюся сейчас подругу и завидуя ей, Светка очнулась от своих раздумий. Взгляд её пошёл поверху старинных торговых рядов, по серебристым куполам церквей и дальше: глаза искали озеро, оно угадывалось за городом.
Вот так и бывает в жизни: спешим, бежим, наделаем массу невероятных ошибок, но душа-то, душа?! Хочешь или не хочешь, но душа ищет, зовёт к высокому, чистому, сердечному.
      
Жизнь Светланы Селезнёвой закружилась в прежнем русле. Но тяжело ей было. На душе тяжело. И помочь некому. Какая-то дьявольская сила тянула к богопротивной жизни. Не так надо жить! А как?! Кто поможет?! Некому. Одна путаница в голове. Она вроде и не хотела так жить, но неслась по этой накатанной дорожке.
Светлане шёл семнадцатый год. И снова она жила с мужчиной, владельцем фирмы в родном городе. Он торговал лесом, снимая для девицы квартиру, частенько заезжал к ней. Юрия Светлана вспоминала всё реже и реже: вот стоит он на перроне вокзала южного города Н. и провожает её…
И всё было бы хорошо, ну и пусть, что так живёт. Пусть! Ведь молодая! Только жить да жить! Но сердце тоскует по Сашке. Наверно, он сейчас на лекции в институте. Вспоминает ли её? А что вспоминать-то? Ничего ведь не было. Только, что дарил в детстве цветы...

Бар гудел от музыкальных ритмов, если можно так назвать долбёжку в сознание всевозможными музыкальными инструментами однообразных тактов мелодии всемирно известного танца «Семь сорок». Как ни крути, как ни прислушивайся, так оно и выходит: «Семь сорок», – только в разной музыкальной подаче. Недаром порой выйдут с дискотеки молодые девушки, вдохнут после танцевального вечера, где те же ритмы, что и в баре, свежего вечернего воздуха провинциального русского городка, оклемаются, наконец, от сумасшествия чужеродных ритмов, пойдут по широкой главной улице и запоют: «Вот кто-то с горочки спустился... Наверно, милый мой идёт...» Вот это песня! Заслушаешься! Сразу чувствуешь, что девичья душа любви просит – чистой, светлой, благородной. А где на дискотеке, в баре благородство?
Светка сегодня гуляла. Друг её уехал в командировку в Америку. Она – вольная птица. Мужиков в баре завались. Да и надоели они. У них одно на уме. «Светочка! Светик! Красотулечка!» – и каждый хочет прижать посильней. Или половчей. «Все одинаковы... Хоть сейчас раздевайся... Кого-нибудь сниму, если захочу. Спонсора пожирней, в смысле – побогаче. Вон всё Рудольф хлопочет. Давно предлагает. Ишь ты – какой стол накрыл! Посмотрим... Всё же он – хозяин этого бара. И ещё трёх ларьков... Пока мой-то американец вернётся!» – вспомнила она друга, хозяина фирмы, который её содержал.
– Светка, ты чего не пьёшь-то? Заскучала что ли?!
– Ты чего? Дура?! По ком скучать-то?
– Да по своему американцу-то? Ну...
– Да полно хоть!.. Давай-ка! – Светка подняла рюмку. Выпила. Её пригласили танцевать.
Как любая талантливая натура, конечно, Светлана очень хорошо чувствовала музыку, ритм. Она оживала в танце. И телодвижениями зазывала, манила к себе. Короткое платьице много выше колен. Даже чуть видны кружева трусиков. А сверху взглянуть – золотые кудри, выразительные глаза, красные губы. Ах, какой темперамент!
Кто-то неожиданно и сильно её толкнул. Она оглянулась: «Ах, опять Галька-лахудра!.. Что, места мало?! Или мужиков?»
Галька была сильно пьяная. Но держалась. Она развернулась к Светке и звонко ударила её по щеке. Щека больно зашлась. Горела.
– Перестаньте, девки. Перестаньте, – встал между ними парень.
– Ну, подожди. Сейчас вот только напьюсь! – сказала Светка. – Ты-то чего пристал?! Отцепись! – буркнула она парню.
Бар гудел от музыкальных ритмов. Звенели рюмки, бокалы. Вино лилось рекой. Пей – не хочу! Были бы деньги! Девицам – проще. Они могли взять, кто умелый, своими прелестями.
Светка пила и пила. Закусывала мало.
– Светка, перестань, – говорила подруга. – Смотри, она какая кобыла! Даст тебе хорошо... И всё! Окочуришься ведь!..
– А мы посмотрим! – Светка нехорошо сверкнула глазами. Будто надумала чего-то... Взгляд был злобный, звериный. Будто опять что-то нечеловеческое вошло в Светку.
Вот Галька встала из-за столика. Пошатнулась. Пошла к выходу…
«Сука! Наверно, курить», – Светка тоже встала. Решительно направилась к выходу. На ходу вынула сборную финку. Достала тонкое лезвие из пенала-ручки. Перевернула. Вставила резьбой в гнездо   рукоятки. Быстро завинтила лезвие.
Галька стояла в коридоре бара, курила, прислонившись к стене. Светка подошла к ней вплотную. Та почувствовала: кто-то идёт. Обернулась. Светка ударила её финкой в живот.


                Встреча 

                Часть вторая

В дверь квартиры постучали.
– Кто там?! – Вячеслав вышел из комнаты в прихожую, отодвинул защёлку и широко открыл дверь. – Вот это да! Ну, Валентин, ты даёшь?!
На лестничной площадке первого этажа двухэтажного деревянного дома стоял Валентин Александрович, знакомый, который иногда заходил в холостяцкую квартиру поэта. За крупной фигурой приятеля притихли две девочки. Они с любопытством поглядывали на поэта, показавшегося в открытых дверях.
– А мы в гости! Пустишь? – спросил Валентин Александрович.
– Проходите, проходите! Куда же от вас денешься?! – Вячеслав смотрел на Валентина и на девушек.
В прихожей стоял полумрак. Из комнаты, откуда только что вышел Вячеслав, от настольной лампы через приоткрытую дверь пробивался свет. Узкий коридор прихожей упирался в дверь туалета. Слева по коридору была русская печка, а дальше – дверной проём в кухню.
– Девочки, раздевайтесь и проходите в комнату, – сказал Вячеслав. Глядя на девушек, он раздумывал: «Сколько им лет? По четырнадцать, пятнадцать?» Девушки были в коротеньких осенних куртках, в тонких колготках.
– А ты чего топчешься?! Будто впервые у меня, – обратился он к приятелю. – Давайте, проходите!
– Да вот, видишь?! Я не один… Девочки…      
– Ну и хорошо!
Сняв верхнюю одежду, девочки вместе с хозяином и его приятелем прошли в большую комнату.
– Девочки, пожалуйста, кто – в кресло, кто – на диван?! Располагайтесь, – хлопотал хозяин. – Сейчас уберу бумаги. – Он подошёл к выключателю и зажёг верхний свет, взял со стола настольную лампу, поставил её на пол у окна. У Вячеслава таких компаний никогда не было. После странствий по стране он жил затворником у себя дома. На полированном столике в беспорядке лежали исписанные мелким почерком листы бумаги. По стенам комнаты – стеллажи книг и старинный книжный шкаф, выше – репродукция картины художника Ильи Глазунова «Мистерия XX века». На шкафу лежали старые журналы: «Новый мир», «Наш Современник», «Москва», всевозможные керамические безделушки, две морские раковины, стояла большая ваза из чехословацкого стекла. На противоположной стенке, над диван-кроватью и креслом, где усаживались девушки и Валентин Александрович, висели ветвистые рога северного оленя, репродукции с иконы «Троица» и с картины Глазунова. Широкой полосой по всей стене висел ковёр с вытканной на нём картиной Васнецова «Витязь на распутье».
Белокурая девица, в которой мы узнаём Светлану, оглядывала комнату. После проведённых двух дней и ночей в пьянстве она попала совершенно в другой мир. Девица это почувствовала, как только увидела хозяина квартиры. Отлетел тот сладкий кошмар гульбища, которому она лихо предавалась после освобождения из камеры предварительного заключения. Её выпустили с подпиской о невыезде. Дело Светланы Селезнёвой велось по нескольким статьям: распространение наркотиков, воровство и драка в кафе с нанесением телесного повреждения.
На репродукции с картины Глазунова был изображён Иисус Христос, в багряном одеянии, с тяжёлым Крестом на плече, а на голове – терновый венец. Шипы от венца впиваются в голову, в широкий лоб; из ран сочатся капли крови, в глазах страдание, великая печаль, слёзы.
Девица вглядывалась в картину.
– А ведь, кажись, где-то я его видела?! – сказала Светка и замолчала, заметив, как посмотрел на неё хозяин квартиры.
«Да-а, девочки, – подумал Вячеслав, – ничего себе…»
– Девушки, кто интересуется книгами, посмотрите?! – сказал он, понимая, что за девушки к нему пожаловали. Они были интересны ему как писателю.
– Да ну-у, – ответила Светлана. Девица села на диван, думая, что наконец-то попала в уютную квартиру и хозяин ничего…
– Валентин Александрович, ну ты даёшь! Ну, молодец! – сказал Вячеслав, поглядывая на девиц. – А это, девочки, – он показал глазами на репродукцию картины, – Иисус Христос, Господь Бог наш. – Вячеслав пристально смотрел на пришедшую к нему компанию людей. Было видно, что эти люди совершенно равнодушны к тому, о ком он сейчас говорит. – Кстати, Валентин, – он обратился к приятелю, – ты бы познакомил с красавицами?!
– Да-да, конечно, – приятелю стало неловко. Он вспомнил, как зашёл в ресторан железнодорожного вокзала, выпил вина, затем направился по городу. На автобусной остановке заскочил в маршрутный транспорт, а тут и молоденькие девочки…
Валентин Александрович сел на диван. Старый диван, поскрипывая под тяжестью крупного сорокапятилетнего человека, промялся. Этот человек, казалось, устал. Посоловевшими глазами он умилённо смотрел на девушек и как-то украдкой почёсывал у себя подмышкой.
– Это вот, – приятель поэта обратился к черноволосой девушке, которая сидела рядом на диване, оглядывая квартиру, – Наденька, так?! – раздумывая, сказал он. В памяти восстанавливалась картина знакомства с девицами. Он ехал в переполненном автобусе. На остановке в заднюю дверь вскочили две выпившие девицы и подсели к нему. Тогда и мелькнула мысль, что неплохо бы с девушками познакомиться.
– А это – Светка! – сказала Надежда, показывая на подружку. – Она у нас девка геройская! – Светка с укоризной посмотрела на подругу, словно говоря: «Что ты мелешь, подруженька?!» Надежда замолчала, виновато посмотрела на Светку.
«Счас бы выпить», – подумала Светка. В квартире поэта ей нравилось. В таких квартирах она ещё не бывала. Здесь для неё всё было необычно. На стенах картины, столько книг, исписанные и чистые листы бумаги… Поэт! «Только поэта мне не хватало!» – лукаво улыбнулась она и закашлялась.    
Вячеслав, выставляя на прибранный журнальный столик сахар в тонкой вазе, малиновое варенье, белый хлеб, посмотрел на Светлану. «Молоденькая, а курит, наверно, не один год», – отметил он. Характерный для курящих людей хриплый кашель девицы говорил сам за себя.
– Дайте закурить! – Светка хотела сказать «пацаны», но, взглянув на мужчин, замолчала, видя, что это далеко не её сверстники.
– Э-э, да я не курю, – откликнулся на просьбу Валентин Александрович, выходя из прострации. Он оторвался от спинки дивана и придвинулся к столу. Его крупная голова с волнистыми чёрными волосами была над столом; внимательные глаза, твёрдый подбородок вытянулся, полное лицо чуть покраснело. Всем своим обликом  он показывал, что хочет угодить девушкам. Отодвинувшись назад, пошарил в кармане своей джинсовой куртки. От его движения столик  поехал по полу, задирая домотканые половички.
– А вот и спички! – победно сказал Валентин Александрович, вытаскивая из кармана коробок. Он не курил, но всегда носил с собой спички.
– А у меня сигаретка есть! – оживилась Надежда. Её тёмные глаза заблестели. Она всё так же бестолково оглядывала квартиру. Светка протянула руку, чтобы взять сигаретку. Посматривая на подругу, Светка ухмыльнулась, вспомнила гулянку с торговцами. Шамиль вдруг сказал тогда Надьке: «Минет сделаешь?!» Надежда ничего не ответила, будто не понимая, о чём идёт речь. Но Светка и подруга знали всё. «Да ты чево-о?! Давай… Что, слабо?! Бе-ри-и! – откровенно подбивала пьяная Светка. – Люди просят! Ну?!» «А что?! Запросто!» – ответила Надька. «Только идите в другую комнату!» – сказал кто-то из пьяной компании. Выпив рюмку водки, подруга встала из-за стола и, пошатываясь, пошла в другую комнату. За ней проследовал Шамиль. Вся компания смеялась: «Харощая дэвушка! Маладэц!»
Понимая, что Светка хочет курить, Валентин Александрович посмотрел на Вячеслава, словно спрашивал: можно ли в комнате курить?
Светка взяла из рук Валентина Александровича спички и тоже посмотрела на поэта. Она чувствовала, как он её разглядывает. Девица встала с дивана и вышла в полутёмный коридор прихожей, подруга потянулась следом. Когда они скрылись в коридоре, Вячеслав спросил у приятеля:
– Ну, ты и сообразил! Где это ты таких детей нашёл?
– В автобусе! Я им только сказал: «Поехали, девки, со мной! С поэтом познакомлю!»
– Ну, молодец! Праздник мне устроил… Ну, молодец! – с иронией в голосе сказал Вячеслав.      
– Да ладно, Слав?!
Приятеля, конечно, в неустроенности своей жизни иногда тянуло побывать у поэта, поговорить с ним. После его песен, стихов как-то легче становилось на душе. И девицы здесь были так, по случаю. Валентина Александровича связывал с поэтом ещё мир воспоминаний о Колымских краях, где они когда-то работали. Да, собственно, просто внутренний родовой стержень бесхитростной души соединял двух русских людей. Валентину Александровичу в местной газете попадались стихи и рассказы поэта, он внимательно их читал. Ему нравилось творчество Вячеслава. Под влиянием знакомства с поэтом он снова стал интересоваться литературой. Ведь сам когда-то вёл дневники, мечтал писать. Закончил он Московский геологоразведочный институт, работал в Магаданской области. Правда, с того времени прошло больше двадцати лет. Жизнь, работа – затягивали. Теперь вот работает снабженцем. И в такой куролесице нынешней действительности страны, а, главное, что Русской стороной почти век правят нерусские идеи, порой приходится жить не в ладу со своей совестью, пристраиваться под власть предержащих, хаметь в угоду власти. От этого коробилась душа. Вот недавно попалась в магазине книга «Бесы» Федора Михайловича Достоевского. Купил и прочитал. Ещё в девятнадцатом веке писатель предупреждал о зримых бесах, которые рвутся править Россией. А ныне мы живём под их игом. Душа русская противится этому злу, ищет выход. А выход один: Русским людям надо покаянно молиться за грехи свои, надо объединяться, сжиматься в ядро, чтобы оно зрело своей пламенеющей молитвенной силой. Валентин Александрович и познакомился с поэтом на одном из его вечеров – точнее, привёл его на вечер и познакомил с поэтом лидер Русского движения в их городе.
Вячеслав оглядел собранный стол: сахар, малиновое варенье, белый хлеб, чашки для чая. Всё было скромно, чисто, уютно. «Надо чайник посмотреть, – подумал он, – чуть было не забыл. Не заплеснуло бы газ».
– Валентин, – сказал он приятелю, – ты тут давай, смотри, я схожу на кухню. Перед вашим приходом поставил чайник. Чуть не забыл! Не заплеснуло бы?! – Вячеслав вышел из комнаты.
Подруги курили в коридорчике прихожей, переговаривались между собой.
– Светка, долго мы здесь? А?! Давай посидим чуть да отвалим. Ладно? Да и больно уж старые они, ночевать не останемся. Надо домой, а то мамка опять лаяться будет. Всех чертей соберёт! Если не выгонит нас.
Светлана слушала подругу, курила. «Конечно, будет лаяться! – вспомнила она мать Надежды. – Тоже мне, сродственнички?!»
– Слушай, – тихо сказала Надежда, – а знаешь, как у меня всё тело болит после гулянки! Этот Шамиль – настоящий бык!
– Зато, смотри, какую куртку заработала! – Светка потрогала осеннюю куртку, висевшую на вешалке. В коридор вошёл поэт. Он поперхнулся от курева. Подруги замолчали. Вячеслав открыл входную дверь квартиры на лестничную площадку, выгоняя сигаретный дым.
– Шли бы в комнату. Обкурились ведь, – сказал Вячеслав.   
Вся компания устраивалась вокруг столика в комнате. Вячеслав, проветрив коридор, закрыл входную дверь. Принёс чайник. Светка скучала, ей хотелось выпить, клонило в сон. Оглядывая квартиру поэта, она думала: «Как бедно живёт поэт!» Она представляла, что тот, кто пишет книги, живёт богато. Девица отмечала, что в квартире нет ни множества ковров, ни хрусталя, ни дорогой посуды, ни богатой мебели, как у них дома, у матери.
– Послушай, Слава, – сказал приятель, – давай бутылочку возьмём?! А то наши девочки что-то заскучали, – он стал шарить в кармане своей куртки, помня, что у него оставались деньги.   
– А что, можно помаленьку, – Вячеслав посматривал на девушек, – интересно…
Девицы, услышав разговор о вине, оживились.
– Ладно, ты убери свои деньги. У меня есть. Только бы хорошего винца! Надо, правда, бежать к вокзалу. Там я видел в ларьках…
Вечер для работы был потерян. Вместо рукописей на столе стояли бутылка водки, закуска из солёных грибов, огурцов, отварная картошка, хлеб, варенье, чай.
Светка, захмелев, рассказывала...
– Когда Галька вмазала мне по роже, а она, во, какая кобыла!.. – Светка показала рукой вверх. – Ну, думаю, вот счас только напьюся, я тебе устрою шашлык! Так, поди, я не смогла бы её подрезать?! Нож-то у меня всегда при себе. Очухалась я уж в ментовке. Голова болит! Это мне менты поганые по башке дубинкой трахнули, – девица замолчала. 
Вячеслав и Валентин Александрович слушали, думая о своём. Никто не удивлялся: в стране была анархия, переходный период от одной формации власти к другой. Не первый год катится волна преступности: убийства, воровство, бандитизм, проституция, наркомания. Невесёлые думы тревожили приятелей.
Светка в своём рассказе будто осатанела, в её словах слышались бравада, гордость: «Вот только напьюся!»
Человек, конечно, по природе своей не убийца. Он создан по подобию Божьему, но сатана, лжец, всегда нашёптывает грязные мыслишки, тем более пьяному человеку, который находится в дьявольском наваждении. 
Да неужели так и будет продолжаться в России?! Дети наши гибнут, нравственные начала топчутся теперешней поганой идеологией. А ведь мы все, все виноваты в этом! Виноваты своим молчанием, трусостью. Народ, правда, говорит, ропщет, патриотические газеты кричат, что нами правят чужеродцы. Но русские патриотические газеты выходят в таком малом количестве, что их глас в многомиллионной демократической прессе тонет каплей в море. Но дети…
Поэт вспомнил обращение детей к взрослым по поводу трагедии, которая произошла весной в их городе. В апреле сотрудником ГАИ, мчавшимся на машине в пьяном состоянии, были сбиты подростки. Пять девочек пятнадцати-шестнадцати лет скончались. Обращение было написано на большом листе ватмана, приколотого на городской рекламной тумбе: «Люди! Мы не виноваты в том, что взрослые не отвечают за свои поступки. Где гарантия того, что это не случится снова, как 5 апреля?»
В день похорон, 8 апреля, на месте трагедии на стволе весеннего тополя, который вот-вот проснётся от зимней спячки, появилось чистое, как детская слеза, и горькое по сути стихотворение:
«Здесь погибли девочки…
Не страшно Вам?!
Если юность
Веточкой – пополам!
Если миг, и…
Стёклышками – мечты, любовь,
В дребезги – солнышко,
Брызгами – кровь».
Стихотворение было написано на розовой бумаге крупными буквами синего цвета. Листок обрамлён траурной ленточкой. Дерево в обхват рук перевязано чёрным пояском, два искусственных тюльпана и две гвоздики приткнуты к дереву.         
Поэт вспомнил этот случай в родном городе, на ум пришли строчки стихотворения, которым он отозвался на трагедию:
«Над городом апрельская печаль.
Весна!.. Но в сердце радость ли? Нет-нет.
Невинных душ таинственный причал,
И солнца благодатный тёплый свет.
Горчит апрель, стучится к нам в окно –
Звук траурный плывёт в душевный непокой.
Забылись молодые вечным сном.
Поэта сердце плачет скорбною строкой.
Им Царствие Небесное! Покой…
Свет невечерний выше… Пухом им земля.
Мир человечий, верно, не людской?
И неба голубого стылый взгляд.
Над городом апрельская печаль…»

– Короче, прикинь, – продолжала Светка свой рассказ, – когда меня привезли в ментовку, посадили в «аквариум», – здесь девица взлохматила свои золотистые волосы, прихватывая их растопыренными пальчиками и проводя, как бы приглаживая гребешком, ото лба до конца волос к плечам, – а менты ходят мимо по коридору, посмеиваются. Вот козлы! Ведь не по одному разу пройдут. Ведь я многих знаю! А «бестолковка» болит. Видать трахнули по «балде» прилично.
Вся компания молча слушала: Вячеслав, Валентин Александрович, Надежда. Вячеслав не мог понять, что такое «аквариум», куда посадили Светку. Он хотел спросить, но не решился прервать рассказ девицы.
– А потом в камеру. Вот тут-то я взвыла! Одна! Холодища! Чекануться можно. А, давайте выпьем?! Наливай! Всё равно тюрьма… Гуляю в последний раз! – она потянулась к рюмке. Светке не хотелось в тюрьму, она её боялась. Девице запомнился рассказ одного друга, который сидел на «малолетке». Волчий закон там: кто сильней, тот живёт. Но не этого она боялась, боялась заразной болезни. В колонии, которую прошел её друг, многие заключённые подростки болели кожными заболеваниями – на теле гнила кожа. Это и наводило на Светку ужас, зная, что кожа у неё боится ушибов, грязи, сразу же от этого начинается гниение.
Чтобы как-то прекратить бравадный рассказ подвыпившей девицы, Вячеслав взял в руки гитару, запел: «В низенькой светёлке…» Он всё больше распевался. У него был чистый лирический тенор, который шёл из души и сердца, тембр голоса увлекал любого слушателя. Комната наполнялась светлыми звуками поэзии, музыки.
Вячеслав затих. Валентин Александрович сидел в раздумье, склонив голову. Девицы молчали. Гитара блестела своей полировкой в свете люстры, свисавшей тюльпанами-абажурами с высокого потолка.
– Ты за гитару-то сколько отдал? – прервал тишину приятель.
– Целый миллион! Гонялся в Москву за ней. Да… Звук-то, звук какой?! Сама поёт… Испанская… Барселона!
– Тебе, что, деньги за квартиру отдали? – Валентин Александрович знал, что Вячеслав продаёт квартиру.
– Так откуда бы у меня миллион завёлся?! Отдают частями. Документы уже с приватизацией оформил. Покупают ведь из нашего же дома.
И вдруг, задумавшись о чём-то, Вячеслав спросил:
– Что же ты теперь будешь делать, красавица? Вот она как, шальная жизнь-то, обернулась!.. Неужели в тюрьме лучше, чем на воле? А откупиться нельзя от тюрьмы-то?
– Можно Гальке денег подкинуть, чтобы она заявление не подавала, – только и всего, да адвоката хорошего нанять, чтобы за остальное хоть условно дали... Да где уж?! Галька шестьсот тысяч просит, да адвокату надо как следует ручку золотить... Где мне взять такие деньги? Нету...
– Знаешь, – Вячеслав нахмурился, словно что-то прикидывал, просчитывал в уме, – дам я тебе шестьсот тысяч Гальке на откуп. Ну, а уж остальные вопросы сама решай  – у меня совсем немного на переезд остаётся...
Светка пребывала как будто в шоке. Глаза её расширились, губки приоткрылись, и она смотрела на хозяина квартиры с таким удивлением, как будто вмиг протрезвела и наконец поняла, что он ведёт речь о её буквальном спасении от тюрьмы. Да ведь встретились в первый раз! Она не поверила...
– Красуешься, небось, – даже с каким-то злорадством ввернула Светка и посмотрела не в глаза поэту, а на свои длинные крашеные ноготки, повернула их к свету. – Ведь пообещаешь только, а не дашь! – она плеснула себе в рюмку водки и выпила залпом.
– Зря ты так думаешь, девочка, – как-то даже ласково, ничуть не обидевшись, сказал Вячеслав. – Я своих слов на ветер не кидаю. Жизнь-то тебя, видно, достаточно побила, вот ты и не веришь никому. А что мне от тебя надо? Я помочь тебе хочу: может, ты очнёшься, опомнишься, если всё обойдётся, новую жизнь начнёшь?! Ведь ничего случайного не бывает, и, раз уж ты появилась в моём доме, я должен вытащить тебя из этой грязи на свет Божий!
Светка даже в ладоши захлопала.
– Ай, барин! Ай, красиво говоришь! Недаром поэт, – она посмотрела сначала на Вячеслава – он улыбался – потом на Иисуса в терновом венце в «Мистерии» на стене, потом опять на поэта...
– А что, может, и вправду Бог решил меня поберечь? Конечно, не случайно я пришла в твой дом, меня словно вело сюда что-то... Выходит, ты – единственная моя ниточка с жизнью праведной. Грешники меняются редко, – она вспомнила Марию Египетскую и как сбежала от мужиков-насильников из строительного вагончика, – но попробовать стоит... Приму твои деньги. Только не обмани!
– Успокойся, голуба, – Вячеслав видел, что внутри Светки совершалась какая-то мучительная работа. – Сказал, помогу! Надо только деньги с книжки снять...
Светлана как-то сразу успокоилась. Расслабилась. И её заклонило в сон... 

Время шло к полуночи. Светка привалилась к спинке диван-кровати и, кажется, спала. Валентин Александрович отодвинулся на край дивана, положил ноги уснувшей на диван, чтобы ей было удобнее лежать.
– Пусть, пусть девочка спит… Вишь, как намучилась! Здесь хоть отдохнёт! – Вячеслав с удовольствием пил чай с малиновым вареньем, оглядывая компанию. Он думал о предстоящем переезде в другой дом на берегу реки, в Волотово, где давно хотел поселиться. Бывшая деревня Волотово давно слилась с городом. Мальчиком  ещё бегал он в деревню к родным. Дом родственников стоял самый последний в порядке изб по крутому склону в вёксинские луга. Наверное, именно на склонах в луга, к реке, где открывался простор родной земли, и зарождались первые звуки поэзии.
Теперь половина дома через дом от родственников была куплена. Скоро переезжать.
 
Надежда засобиралась домой. Было уже поздно. Она посмотрела на подругу. Светка приткнулась к спинке диван-кровати, свернувшись калачиком. «Хорошо хоть Светка вроде спит, – Надежда вспомнила свою мать, – а то мамаша может выгнать обоих. Завалимся вдвоём-то, да пьяные!» Ей уже слышался крик матери: «Ну, суки, где шлялись?!  Туда и идите».
Валентин Александрович захотел проводить Надежду домой. Надежда прикоснулась к подруге, тихонько потрясла за плечо. «Чего пристала?» – сквозь дрёму мелькнуло в голове у Светки. Уходить не хотелось, да и мать Надежды могла не пустить ночевать к себе в дом. Светка дёрнулась плечиком, притаилась, прислушалась. Она вспомнила про Гальку, которую порезала в драке. Галька так и не подала заявление в милицию, а ждёт деньги на откуп. «Да, конечно?! – Светка  вдруг зацепилась мыслью о разговор за столом. – Не пьяная же я! Поэт сказал, что даст денег на откуп!»
Валентин Александрович с Надеждой уходили.
– Валентин, ты ведь на свой автобус не успеешь?!
– Так опоздал, конечно. Последний идёт в 23 часа!
– Ты, давай, провожайся быстрей да приходи. Места хватит, – Вячеслав закрыл за ними дверь.
Светка не спала. Она слышала, как хлопнула входная дверь. Надька с приятелем поэта ушли. Девица перевернулась на другой бок, открыла глаза, зажмурилась от света, затем осмотрелась. На столе большой чайник, чашки, рюмки, сахар в вазе, малиновое варенье, пустая бутылка, остатки огурцов на тарелке, белый хлеб. Она потянулась за чашкой, глядя на малиновое варенье в вазочке. Захотелось пить. Как перед глазами, в памяти выплыл  юг, море и как она нежится с Юркой. Только не может вспомнить, каким вареньем он её потчевал.
Вячеслав тихо вошёл в комнату, взгляд его остановился на репродукции с картины Глазунова: Иисус Христос в багряной одежде, на плечах тяжёлый Крест, терновый венец на голове. «О, Господи, прости мою душу грешную!» Вспомнилась выставка художника в Санкт-Петербурге, тогда в Ленинграде, ещё в 1988 году или в 1989, – год выбился из памяти. Огромные картины «Сто веков» и «Мистерия ХХ века». И среди монументальных картин современности быстро идёт, почти бежит женщина, как чёрт от ладана бежит, по облику – типичная еврейка, и грязными словами обливает картины и самого русского художника за его творчество.
Светка шевельнулась.
– Светлана, ты не спишь?!
Девица затихла, раздумывая: «Сейчас полезет». Она вспомнила, как пел поэт. Он ей нравился. Мелодия одной его песенки неотступно крутилась в сознании. «Староват больно, – снова затрепетала мысль, – а может, даст денег?! – обещание поэта сверлило мозг. – Не может быть. Ведь шестьсот тысяч!» Мелькали лица друзей, у которых Светка просила деньги, чтобы откупиться от  Гальки. Через похмелье плохо соображалось. Хотелось спать и не верилось.
Вячеслав сел в кресло. Рядом, перед ним, приткнувшись к спинке диван-кровати, у настенного ковра, где на белогривом коне стоял в раздумьях у камня русский богатырь, лежала девочка лет пятнадцати-шестнадцати. Кто она?! Что?! Распутная девица, оформившаяся проститутка?.. Девицы, зрелые женщины, подростки порой от невозможности найти работу и по красочной пропаганде демстроя стали заниматься проституцией. Какую ни возьми столичную газетку, обязательно увидишь на одной из страниц, а то и на целом развороте, голую девку со своими прелестями, вожделенно поглядывающую на оглуплённых обывателей. Да что там столичные?! Вячеслав вспомнил областную газетку «Городские ведомости». Там порой такие выверты бывают! Диву даёшься. Поэт знал когда-то редактора этой газетки, пишущего рассказики. Но, впрочем, не он и виноват, что в газете такое появляется.
В квартиру постучали. «Валентин!» – Вячеслав прошёл в прихожую, открыл защёлку на входной двери.
– О, ты так быстро проводил?! – на лестничной площадке стоял приятель.
– Так она, оказывается, здесь недалеко живёт. Тут у вас такая темнотища!
– Ладно, давай проходи. Тебе же рано вставать! Проходи в другую комнату… Только вот возьму там постельное.
Светка дремала, прижавшись к спинке диван-кровати. Сумбур последних дней одолел её. В полусне мелькали кавказцы, с которыми она загуливала в последнее время, Надька, мама, отчим с плёткой…
Вячеслав дотронулся до девицы. В руках у него были подушка с одеялом.
– Ну, чего надо?! – пробурчала Светка. Но она сразу вспомнила, где находится. Снова затеплилась мысль о деньгах, которые обещал поэт.
– Девочка, привстань немного, я разложу кровать.
«Чего он хочет?» – в голове звучала его песенка, перебивая мысль о деньгах.
Вячеслав положил подушку и одеяло в кресло, потянул нижнее ребро дивана на себя, не дожидаясь, когда девица сообразит, что надо встать и расстелить постель. Диван-кровать разложился, и Светка перекатилась в ложбинку между двумя частями кровати. «Вот так-то лучше будет», – Вячеслав удовлетворённо смотрел на широкую деревянную кровать.
– Подушку на, одеяло, – Вячеслав подал постельное бельё. – Разденься, укройся.
Светка привстала, сняла платьице. Оголились хрупкие девичьи плечи. Вячеслав залюбовался Светланой, её фигуркой. Он смотрел, жалея подростка, как дочку.
– Отвернись, – сказала она, вдруг застеснявшись.
– Господи, прости меня грешного! – прошептал поэт. – Ладно, спи. Я тут с крайчику. Отодвигайся к стенке. Спи…

Валентин Александрович уходил рано утром. Ему надо было успеть на местный поезд, чтобы поехать к матери.
За окном ещё было темно.
– Ты свет-то включи! Не шарахайся. Я всё равно не сплю, – сказал Вячеслав.
Валентин Александрович включил в комнате свет, собираясь, посмотрел на часы. Времени до поезда ещё достаточно. Болит голова… «На вокзале пивка куплю», – успокоил он себя.
Когда Вячеслав, выпуская приятеля, закрывал входную дверь на защёлку, тот спросил: «Как девочка?!» «Хороша!» – в тон ему ответил Вячеслав. Он не понял даже, почему вдруг такое сорвалось с языка.
Рассвет за окном вкрадывался сквозь шторы в комнату. В свете наступавшего дня на шторах туманно вырисовывались огромные васильковые  орнаменты. В комнате жил полумрак. Ночлежница спала. Поэт любил такие утренние часы: в нём звучали стихи:
«Рассвет синеет за окном,
Три стога рядом… Утро…
И просыпается твой дом.
Луна над крышей круто      
Ещё зорюет колобком,
Но скоро истончает
И превратится в серый ком.
Душа о ней не чает».

Поэт вспомнил деревенскую жизнь у Леонида. Тогда ещё рядом с избой свалили сено. Вячеслав только что пришёл с рыбалки с Мельничного омута. На дворе зима, лёгкий морозец, навстречу бежит Мухтар. «Муха! Муха!» – пёс ластится, становится на задние лапы и упирается передними крепкими лапами в грудь, иногда взлаивает, обнюхивает на спине рыбацкую «шарманку».
Вячеслав, бывало, проснётся под утро в деревенской избе приятеля, а за окном синеет рассвет, полная зрелая луна, где-то угадываются очертания стогов. Он лежит на диване, прямо перед глазами, через зал небольшой комнаты с домоткаными половичками, окна. Леонид лежит на русской печке, тоже не спит. И хочешь не хочешь – потекли стихи…
«Да, давненько у него не был, – вспомнил поэт деревенского приятеля. Вячеслав посмотрел на Светлану. Она посапывала во сне, как ребёнок. – Вот бы закатиться к Леониду!» – размечтался поэт.  Он представил себе Леонида: крепкий, жилистый, невысокого роста. Русский мужик, а больной весь. Когда Леонида забрали в Советскую Армию, а время это пришлось на широкое развёртывание в стране первых  баллистических ракет, – от обслуживания этой техники Леонид получил облучение. Через годы всё сказалось на здоровье: появилось недомогание, начались болезни. Зная, от чего ухудшается здоровье, он стал выпивать. Инвалидность не давали, так как в районном военкомате при очередной проверке в военном билете были просто вырваны листки послужного списка Леонида. И бесполезно было что-то доказывать. После распада колхоза Леонид работал почтальоном. «Я атеист!» – кричал он с надрывом своему соседу, когда, выпивая, за бутылкой они спорили о политике в стране. «Ну, и дурак! – вторил ему сосед. – Видишь крест, – сосед распахивал свою рубашку и показывал нательный крестик на груди. – Видишь?!»
Господи, прости наши души грешные! Вот что наделала власть. Перековеркала душу русскую...
      
В квартире за стеной было слышно, как зашумели соседи. Вячеслав понял, что они собираются в деревню к родным. Были выходные дни. Заплакала соседская дочка Зина.
– Ну, чего орёшь?! – отчётливо  прозвучал голос соседки Людмилы. – В автобусе доспишь! Опоздаем ведь! Смотри, Ленка уже одета! Чего?! – раздражалась на пятилетнюю дочурку мама.
«Ну, как всегда! – прислушивался Вячеслав. – Сейчас начнётся концерт!»
– Ну, что? Что?! Долго я ещё буду ждать?! На! – девочка ещё пуще заплакала. Вячеслав закрылся одеялом с головой. Детский плач и крик влетали в его квартиру раненой птицей.
Хлопнула входная дверь. Наступила тишина… Соседи ушли. Светлана проснулась, слушала.
– А что, они так каждый раз?! – спросила она тихо. Девица давно чувствовала, что поэт не спит. «Всю ночь  ворочался. Странный какой-то, – думала Светка, – я же хотела… Он даже и ничего! Правда, староват для меня… Ну и что?! Может,  даст денег, – снова забилась у неё мысль. – Ведь шестьсот тысяч!» – её нога непроизвольно коснулась поэта. Она осторожно протянула к нему руку, погладила по голове.
– О, Господи, прости мою душу грешную!.. Ведь ребёнок! – Вячеслав соскочил с кровати.
Светка оставалась в постели. «Вот старый козёл, – равнодушно подумала она, – не даст… Писанулся только». Но в глубине души Светка надеялась, что поэт всё-таки даст денег на откуп от Гальки.
Вячеслав вышел из комнаты в кухню. Фанерный ящик с уложенной в нём посудой стоял у печки. В просторной кухне было не прибрано, в отличие от комнаты, где Вячеслав занимался и отдыхал. Сюда будто не доходили руки хозяина. Через широкие окна дневной свет заполнял кухню, забираясь в каждый её закуток, создавая тени от немногочисленных разбросанных предметов, образуя таинственное своеобразие утреннего мгновения в пустом помещении. Вместо штор на окнах были навешаны газеты. Чёткие газетные строчки с фотографиями чёрной типографской краской вырисовывались на фоне светлых окон. Вверху, на цветочной полочке стояли небольшие иконы Господа Иисуса Христа и Богородицы. В утреннем свете их очертания ещё только вырисовывались. Поэт встал на молитву. Когда он дошёл до молитвенных слов Ангелу Хранителю: «Святый Ангеле, предстояй окаянной моей души и страстной моей жизни, не остави меня грешного…» – рука сама потянулась делать крестное знамение.
Ещё в 1988 году из-под пера поэта появились строчки:
«Крещённый в советское время,
                Я веры Христовой не знал,   
                Но русское сердце не кремень –
Веками зовёт идеал;
И терпишь, и ждёшь, и мечтаешь,
И веришь, когда на краю...
Крещённый в советское время,
На перекрёстке стою».
    
Но Вячеслав давно не стоял на перекрёстке дорог своей жизни. Он был в сердце с Богом, как любой русский человек, и шёл, стремился к Богу. В детстве, начиная осознавать себя человеком, он вглядывался в поднимающееся из-за горизонта солнце и радовался. Оно, огромное, сначала розовое, затем пурпурное, густое, выкатывалось из дальнего леса за рекой и медленно, казалось, незаметно поворачивалось, наполняло землю каким-то глубинным смыслом. И радовалось детское сердце, и летела душа! Уже тогда поэт был с Богом, не зная Его. Родился он в атеистической стране. Вячеслава как гражданина этого государства искусно сбивали с толку, отучали от Церкви, опутывали ложью чутьё его национального этноса. Но по воле судьбы он родился в провинциальном городке России. А провинция – всегда природа, хранящая национальные корни народа, живущего на этой земле.
Помолившись, Вячеслав занялся приготовлением пищи. Надо было накормить ночлежницу, позавтракать самому. И много разных хлопот предстояло ему с переездом из квартиры в собственный дом. Подумалось, что надо сходить в банк и заказать деньги. Четыре миллиона рублей, которые  отданы  за квартиру, были положены в банк. Хотелось спасти девицу от тюрьмы. Но как?! Реально было на первый случай дать денег, чтобы пострадавшая  в драке не подала на Светку заявление в милицию.
…Светка снова забылась во сне. В квартире поэта ей нравилось. Спокойно, но какое-то незнакомое тревожное чувство заполняло её. Она не очень-то беспокоилась из-за того, что может попасть за решётку; она, пожалуй, была к этому равнодушна. Но не могла понять, что её тревожит.
Вечером Светка ушла. Отоспалась, наелась, накрасилась и выпорхнула из тёплого дома. Вячеслав не удерживал. Как он мог удержать её?! Она ему не дочь, не сестра, не жена, не родственница. Она была просто непутёвая русская девица. И всё же поэту было тревожно за неё. В беспутной жизни российского общества Светка теряла инстинкт самосохранения.
Но Бог хранил её. Ей повезло. В лице поэта она встретила доброту, понимание, сострадание. Такого у неё ещё не было.
На следующую ночь она опять пришла к Вячеславу.
Через три дня Светка съездила в родной город, до него было всего пятьдесят километров по железной дороге, и вручила пострадавшей  шестьсот тысяч рублей, которые дал поэт. Галину выписали из больницы. Заявление в милицию она не подавала. Деньги ей были вручены при свидетелях.
 
С перрона железнодорожного вокзала отправился поезд дальнего следования, в котором только что приехала Светлана. Поезд набирал ход по железнодорожному полотну в сторону Санкт-Петербурга. Колёса плавно скользили по накатанным рельсам. Светка прошла через помещение вокзала на выход в город и стояла на широком каменном крыльце в три высокие ступени на три стороны. Она увидела знакомую «Вольво». Радостно ёкнуло сердечко. «Роберт?! У него ведь такая! Серебристого цвета! – мгновенно вспомнились встречи с этим красивым кавказцем. – Он такой щедрый, всегда при деньгах! В машине у него так удобно… «Чёрные» – щедрые, не то, что наши. Хорошо платят деньгами или шмотками, а наши могут и по морде дать». Светка знала, что брат Роберта в этом городе держит несколько продовольственных ларьков. Роберт занимался наркотой, скупкой золота. Сидел в тюрьме. Сейчас живёт с женщиной, говорят, женился. Вспомнилось знакомство с Робертом. Она пришла к кому-то в гости по вызову. В кресле у стола сидел красивый грузин. Он сразу же стал ухаживать, клюнул на неё. В компании был ещё капитан, мент. Они обсуждали свои проблемы. Мент ещё сказал: «Не заложит?»
– Нэ-э… Своя дэвочка!
Жгучий ветер хлёстко охватывал открытое пространство привокзальной площади. Светка порадовалась удаче, что увидела «Вольво» знакомца. Стрелки круглых вокзальных часов, влитых своим овалом в крепкие каменные стены вековой кладки из красного кирпича, показывали два часа пятьдесят пять минут. То и дело под часами хлопали массивные вокзальные двери. Входили и выходили люди.
Светлана оглянулась направо. Взгляд выхватил окончание длинного здания вокзала, крышу, увенчанную серебристым куполом. Здесь когда-то была привокзальная церковь, теперь хлопотами отца Аркадия церковь восстанавливается, она была вся в строительных лесах.
Роберт заметил Светку, как только она вышла из дверей вокзала.
 
Поэт вспоминал Светлану, Надежду, которых нежданно-негаданно привёл к нему приятель, вспоминал их детские лица: Надежда – бегающие глазки, напоминавшие крохотные маслины; Светлана – голубые печальные глаза, в глазах светится ум. Было видно, что она задумывается о своей жизни, судьбе. Но мысли её, подростковый ум не справляются, запутываются в круговерти окружающей жизни.
«Хоть бы отдала деньги Галине. А то ведь засадят! – размышлял Вячеслав о судьбе Светланы. – Да, вот бы съездить с ней к отцу Николаю. Он бы отмолил её от бесовщины».
Вспомнился батюшка, отец Николай: небольшого роста, седая борода, внимательные глаза. Вглядываясь в лицо батюшки, даже и не вглядываясь, а просто так, встретив его на дороге как прохожего, невольно хочется подойти к нему, взять благословение, поговорить с ним. Когда батюшка служил рядом с городом, где жил Вячеслав, он часто заходил к поэту.
Отец Николай любил беседовать с Вячеславом. Они подружились. Странники, встречавшиеся с поэтом на костромской земле, рассказывали отцу Николаю о Вячеславе. И когда батюшка добирался из Вологды, где жил, на место своей службы в село Дор, то бывал у Вячеслава. Поэту запомнилась первая их встреча. Вячеслав был дома, во дворе. Возле палисадника шёл небольшого роста, полноватый, но в меру, старик. У Вячеслава сразу мелькнула мысль: «Батюшка!» Он был в чёрном пальто старомодного покроя. Когда отец Николай подавал свою тёплую руку, он спросил у Вячеслава его имя. В глазах священника были покой и мудрая простота, словно озёрная ясность в тёплый светлый день. Поэт назвал  своё имя.
– А как по батюшке величают?
– Николаич…
– А меня – отец Николай.
Конечно, Вячеслав часто вспоминал батюшку, своего первого духовника. Раньше поэт вообще ничего не знал о духовной незримой жизни человека. Этот духовный мир, оказывается, такой бездонный, светлый, благородный: Божий мир – на нём держится всё праведное на земле.
Отец Николай. В послевоенное время поэта воспитывала мать. Вячеслав не помнил своего отца, он погиб на войне. А тут – отец Николай. Священник…
 
Вячеславу хотелось съездить в Вологду, зайти к батюшке, затем в вологодскую писательскую организацию – показать рукопись своей повести знакомым вологодским писателям.
И он всё же собрался в Вологду. Вечером пошёл на вокзал, чтобы узнать утреннее расписание поездов. По небу были разбросаны мириады звёзд. Крупные звёзды Большой Медведицы чеканно образовывали контуры огромного ковша. Вячеслав зашептал: «Сгустки звёзд над крышей дома. Полная луна. Это всё давно знакомо, но – мне не до сна…»
В помещении вокзала никого не было. Вячеслав прошёл в дальний зал к расписанию поездов. В полутьме просторного зала, прижавшись к батарее центрального отопления, сидела девица. Вячеслав мимоходом посмотрел на неё.
– Вот это да! Вот так встреча! Светлана! – Вячеслав узнал беглянку. – Ты, будто, меня избегаешь?! – он видел, как она закрывается капюшоном.
Светка давно наблюдала за поэтом. Она обрадовалась встрече. Здесь, на вокзале, она должна была увидеться с парнями, которые обещали отвезти её на дачу к одному торговцу. Но все сроки вышли.
Она откинула капюшон с головы. Её прелестное лицо с золотистыми прядями волос светилось.
 
В Вологду Вячеслав не поехал. Целый месяц Светка жила у него в доме, где он теперь обосновался. На дворе стояли декабрьские морозы. Днём Светка лежала в постели, читала книги, Вячеслав работал в другой комнате за пишущей машинкой. Но как только близился  вечер, Светка становилась к зеркалу и начинала краситься, пудриться, прихорашиваться. «Вот дурёха, – думал Вячеслав, – и так ведь красивая!» На замечание об этом она категорически заявила, вытаращив свои глаза: «Нет, буду краситься!» Вячеслав только чесал затылок, с укоризной поглядывая на Светку. Девица собиралась в воинскую часть, которая располагалась на окраине города.
Вячеслав был посвящен во все планы Светки.
– Светлана, – говорил Вячеслав, – неужели тебе хочется тащиться за город в такой-то мороз?!
– Не зови меня Светлана… Светка я!
– Хорошо, Светка…
– А что мне делать?! Может, кто в жёны возьмёт?! – девица ухмыльнулась, в глазах появилось отчаяние.
Конечно, Светка бегала от правосудия. И план у неё созрел ловкий. Она хотела выйти замуж за солдатика и уехать подальше от родных мест – туда, где её никто не знает и искать не будет. Такой солдатик уже нашёлся. Светка мечтала о замужестве, рассказывая поэту, как она уедет с Анатолием на далёкий Север. У него там живут мать с отцом. Светлана часто рассматривала цветную фотографию Анатолия: симпатичный парень сидит в снегу на коленях, рядом с ним огромная собака породы сенбернар. Фотографию Светка украла у подруги, с которой ходила в воинскую часть. Оксана, подруга, и познакомила с Анатолием. В воинской части Оксана была своя: от солдатика, отслужившего давно свой срок, у неё рос мальчик, которому исполнилось три годика.
Когда Светлана не ходила на встречу к солдату в воинскую часть, коротая вечер в домике, она рассказывала о своих похождениях. Вячеслав видел по её рассказам, что Светлане нравится такая жизнь.
Вот живут люди на земле, ходят порой по одной дороге, тропинке. При встрече говорят друг другу: «Здравствуйте! Здрасте! Спаси Бог!» – по-разному приветствуют. Вот всегда бы так по жизни – вместе, с любовью, а то всё чего-то делят, ругаются, убивают, воюют. Может, когда-нибудь на земле люди и будут жить братьями, сестрами?! Нет, без Бога в сердце, без царя в голове – не смогут!
Вячеслав всё больше приходил к убеждению, посматривая на Светлану, что без Бога она погибнет в своих страстях. Почему-то вспомнился монастырь в Макарьевой пустыни недалеко от города. Поэт бывал в этом святом месте Руси, молился у раки преподобного Макария, знаком был с настоятелем храма – отцом Михаилом. Как-то после службы его пригласили на трапезу. В красном углу прибранной длинной комнаты – огромная икона Спаса, по стенам – иконы, вдоль стен аккуратно заправленные кровати. Монастырь только что возрождался, и все ютились в этой узкой комнате, которая была общежительной кельей и трапезной. Батюшка, отец Михаил, высокий, крепко сбитый, с кудлатой седой бородой, прочитав молитву, сел за тесовый стол в торце его, под образами. Монашки в чёрных рясках, предстояв в молитве, рассаживались за столом после батюшки. Было тихо, только слышался звук столовых приборов. Позднее осеннее солнце сквозь избяные окна заполняло комнату. Покончив с первым блюдом, принялись за второе. Монашки трапезничали, кротко опустив глаза. Монахиня лет сорока, раскладывая пищу по тарелкам, предлагала Вячеславу добавки. «Мария…» – поэту вспомнился второй приезд в Макарьеву пустынь. По просьбе настоятеля Покровского храма из села Дор он привёз Иверскую икону Божией Матери.
Бывают в жизни человека минуты, которые он вспоминает до конца своей жизни. То ли эти мгновения промелькнули в детстве, то ли в юности, то ли в зрелом возрасте, то ли в старости. Эти мгновения бывают и горестные, и радостные, и счастливые. У Вячеслава было много горестных и радостных минут в жизни, но он считал себя счастливым человеком. Только счастье это было земное – любовь к природе, к родным, близким, к окружающим его людям: земная грешная любовь.
Посещая святые места Руси, её возрождающиеся монастыри, он вглядывался в глубокие глаза монахов, монахинь. В глазах черноризцев он искал и иногда находил как будто бы неземную любовь, о которой читал в Святых Писаниях. Словно через эти глаза тянется на землю золотая нить Божией любви.   
«Мария», – вспомнился ласковый свет глубоких глаз монахини.
Вячеслав сидел на диване с книгой в руках. Совсем недавно эту книгу прислал ему из Санкт-Петербурга сам автор, академик Юрий Константинович Бегунов. Поэт потихоньку переваривал историческую правду: в книге на конкретных документах было показано, как чужеродные идеи в течение ста пятидесяти лет завоёвывали Россию.
Вспомнились молодые годы, Колымский край, куда его занесла юношеская тяга к путешествиям, где он жил и работал пять с половиной лет. Перед глазами, словно наяву, встал Владимир Рыбаков, мужик лет пятидесяти. «Дядя Володя», – так его все звали: волевое лицо, жёсткие непокорные волосы, тронутые обильной сединой, открытые глаза и полный рот металлических зубов. Часто «дядя Володя» вспоминал прииск «Валькумей» на Чукотке, где он отсидел десять лет за убийство жены; когда рассказ его подходил к описанию момента, как он сопровождал врача лагеря, женщину с выразительными тёмными навыкате глазами, которая вырывала зубными щипцами золотые зубы и коронки у мертвецов, умерших зеков, лицо Владимира Рыбакова искажалось невыразимым страданием, болью и отвращением. «У, поганая…» – вырывалось у него из груди.
– Светлана, послушай, – сказал поэт. Она курила возле печного дымохода. – Вот бы тебе в женском монастыре побывать. А?!
– А что я там забыла?! Да меня, поди, и не пустят туда?!
Вячеслав взял в руки гитару, запел. «В низенькой светёлке огонёк горит. Молодая пряха у окна сидит», – разливалась светлая печальная песня. Светлана затушила сигаретку, начиная робко подпевать. Вячеслав прислушивался к её голосу. Девица прокашлялась и запела. Она вспоминала слова старинной песни. Мелодия «Пряхи» была на слуху. Светлые песни, задумчивые, всегда покоятся в русской душе. Можно только на время заглушить созерцательность русской души; можно на время исколотить её, душу, чужеродными ритмами дешёвых песенок-однодневок, но только на время. В сознании Светланы проносились школьные годы, когда она пела в школьном хоре. Девица вспоминала сцену, цветы… Сейчас в ней пела душа русской женщины. 
Песня, что молитва: протяжная, печальная, широкая, светлая, радостная. Она, песня, как благодарение Богу. Сколько ни разбивай, ни отбивай, ни убивай в русском человеке Бога, – остаётся песня.   
– Да у тебя, Светлана, голос! Дискант!
Она смущённо улыбалась. И вдруг потекли слёзы. Девица украдкой утирала их. Затем она, решительно подавив в себе минутную слабость, сказала:
– Вот ты, когда поёшь романс «Я встретил Вас», то зря забираешься высоко, у тебя получается надрыв в голосе, как будто бы тебе тяжело брать верхние нотки.
– Ну да?! Скажешь?! Нисколько не тяжело.
– А ты оставайся внизу… Я же слышу, что тебе трудно петь.
– Ну, Светлана, молодец!.. Послушай-ка! Давай, попробую: «Я встретил Вас…»
– Во-от!
Вячеслав радовался, что девушка отогревалась душой. Он видел, как она мучается. Ей было тяжело.


– Светлана, а хочешь, я прочитаю тебе свой новый рассказ? Мне знакомый батюшка, отец Владимир, один случай из жизни рассказал. Я написал рассказ, «Божья кара» называется.
Светлана села на диван-кровать и приготовилась слушать.
Вячеслав отставил гитару, нашёл на столе свежую рукопись, стал читать:
– «Божья кара», – он сделал паузу, подчёркивая, что это заголовок, и с авторской интонацией, делая голосом акценты на нужных словах, стал читать сам рассказ.
«– Подожди, Анна Михайловна! Сейчас мужики, как следует, опутают!.. У тебя запасной трос есть?! – Щадр говорил громко, тоном распорядителя.
– Конечно! – молодая девушка в красной косынке, в чистой новенькой фуфайке сидела в тракторе и радовалась, что она сейчас как дёрнет трактором, так колокол и полетит с колокольни… Батюшки Иоасафа нет, мешать некому. Постановление было – убрать колокола с местной церкви. Четыре основных колокола уже сняли год назад. Но батюшка продолжал звонить в пятый по праздникам. Звон многопудового колокола всё ещё звучал над селом. И шли люди в храм, и молились.   
Был 1936 год. Зловещий год для многострадальной России. Повсеместно один за другим закрывались православные храмы. Стонала Русская земля под игом…
– Ну что там, готово?! – крикнул Щадр мужикам, копошившимся на колокольне возле колокола. Он стоял рядом с трактором, задрав голову. В чёрной кожаной куртке, в чёрной кепке. Вожак… Весь чёрный, как смоль, со щетинистой, тоже чёрной, бородкой-«свердловкой». Он появился в этом большом русском селе в 17-м, устанавливая советскую власть. Теперь он тут был как бы своим: всем заправлял, всем распоряжался.
– Пошё-ол! – крикнул с колокольни молодой мужик Петруха, махнув рукой. Ещё задолго до того, как сбрасывать колокол, мужики пришли к церкви по указанию Щадра. На осеннем октябрьском ветру с огромным усилием Пётр надпилил напильником кованую скобу на балке, на которой держался колокол.
Мужик отошёл к каменному ограждению звонницы, посматривая на родное село, раскинувшееся на высоком берегу реки. Почти всё село высыпало на осеннюю улицу. У каждого дома стайками стояли люди – от мала до велика… Петруха знал, что все про себя молятся, за исключением, может быть, Аньки-комсомолки, да ещё этого чёрного Щадра… Все были православные. Вспомнился батюшка, отец Иоасаф. Батюшку увозил сам Щадр с «опером» из города. Простое русское лицо батюшки стояло перед глазами. Его взяли прямо на паперти родной церкви Воскресения Христова, когда он выходил из храма после службы.
– Господи, прости меня грешнаго! – сказал Петруха. Он невольно прикоснулся к груди, нащупывая под одеждой нательный крестик, перекрестился.
– По-ошёл, родимый! – сказал его напарник Илья и тоже перекрестился.
Заскрипела распиленная скоба на балке. Колокол, ломая своей тяжестью скобу и подставленные крест-накрест доски, сполз на пол звонницы, поволочился по полу к краю. Кругом на полу валялись обломки красного кирпича. Кирпичную ограду звонницы целых три дня разбирали по приказанию Щадра. Церковь была воздвигнута в начале восемнадцатого века. Колокол задел неровный край арки, остановился.
Внизу надрывался трактор. Анька вовсю дёргала рычагами, поддавая газу. Тракторишка был бессилен против мощных стен колокольни. Анькин платок сбился на лоб. Девушка даже вспотела от нервного возбуждения. Хотелось поскорее сбросить колокол с ненавистной сейчас колокольни. Она будто осатанела в своей ярости. В памяти вдруг взвился выкрик одного оратора, которого она слышала на областном съезде комсомола, где Анна как одна из активисток была делегаткой: «Религия – есть опиум для народа!»
– Смотри, как Анька-то ужом вьётся! Щадр, наверно, обещал на какой-нибудь съезд послать, – тихо сказал Илья.
– Да-а по-огодите-е… Счас! – крикнул он вниз, туда, где возле трактора суетился Щадр, показывая кулак мужикам на колокольне. – Прости меня, Господи! – Илья опять перекрестился. Он до сих пор не мог простить себе, что не ушёл в двадцать девятом с Витяхой, братаном, из родных мест. А куда было уходить? Везде уже торжествовала одна бесовская власть… В двадцать девятом грабительское налогообложение, конфискация имущества, лишение избирательных прав богатых и зажиточных крестьян, прямой террор – всколыхнули крестьянство. Восстания, крестьянские выступления подавлялись органами ОГПУ, а их участники арестовывались и заключались в лагеря.
– Да-а… Крепко нас повязали! Бить их надо! – пробормотал Илья, с ожесточением ковыряя ломом край каменной загородки, в который упёрся колокол.
Анька-комсомолка работала рычагами. Надрывался трактор. Но вот колокол пошёл. Медленно, как бы нехотя, он перевалился через куски векового кирпича. Высокое голубое небо сияло из-за утренних кучевых облаков.
– Пошёл, родимый! Пошё-ол! – шептала Анька, дёргая рычагами. Семнадцатилетняя девушка радовалась, что с честью выполнила задание. Щадр обещал, что, когда не будет работать церковь, он представит её к награде районному начальству. «Наш паровоз, вперед лети!..» – запела она вдруг.
   
По лесистым холмам Верхневолжья зачинался март. Но порой налетали февральские метели, да ещё и с морозами.
Аннушка шла в город. Набитая санная дорога тянулась по высокому берегу от села. Светило солнце, и на душе было радостно. Девушка шла в город, который был примерно в двадцати пяти километрах от села. Аннушка рассчитывала к вечеру дойти. А там, заночевав у дальних родственников, явиться к районному начальству с отчётом о проделанной на селе работе. 
Мартовский свет озарял дали. Далеко-далеко, по заснеженному плёсу реки, где-то там, за поворотом, на высоком берегу заречья был город. Справа густел родной лес. Он, хмурый поутру, начинал преображаться в сказочный. Бахрома захоровевшего инея на ветках деревьев настраивала душу на звонкую песню. От плывшего из-за леса солнца бил свет. Дорога спускалась с высокого берега к реке. Утренний туман таял на глазах, растекался. Он прятался, вливался в снег и как-то чудесно исчезал в осветлённой глубине воздуха.
Аннушка прошла добрую половину пути, не останавливаясь. Ноги чуть скользили в колее санной дороги. Она притомилась, ей надо было немного отдохнуть. Девушка знала, что вчера в город увезли два воза мороженой рыбы из села. Конечно, надо было ехать с возами, но что-то удержало от поездки. Как она говорила, сама была не готова… Да матушка сбивала молитвами. Был Великой пост.
«Куда-а, девка, опять в свою-у партею?! До до-обра это не доведё-ёт!» – звучал материнский голос в памяти Аннушки. Но матушка давно от неё отступилась. И только молилась.
Девушка обернулась. Далеко в сизо-голубом мареве дня Аннушка угадывала очертания колокольни родного села. Кругом сверкал снег. Причудливыми кристалликами зажигался на снегу солнечный свет. Девушка остановилась у ёлочки-вешки. Заиндевелая поутру вершинка ёлочки, торчавшая из глубокого снега, обсохла на солнце, но была морозная, не отволглая. По руслу потянул северный ветерок. Девушка сняла с плеч котомку, достала пирожки с грибами и картошкой, чтобы подкрепиться в дороге. Отвернувшись от ветра, она снова подумала о матери. Отца Аннушка не помнила. Но Щадр говорил, что отец её – герой гражданской войны, он устанавливал здесь, в заволжских костромских краях, советскую власть. Аннушка гордилась своим отцом и хотела быть похожей на него. Мать говорила, что и лицом она, и характером похожа на отца. Большие карие глаза, какие-то шальные, неспокойные. Ей всегда всё хотелось сделать на свой лад. Вот – отправилась пешком. Нет бы вчера спокойно доехать до города с рыбными возами! Девушка вдруг вспомнила колокол с колокольни, который ухнул на широкий берег реки. Он лежал, одним краем зарывшись в землю. Потом его подцепили к её «Сталинцу» и поволокли к обрыву. Мужики пробовали свалить его в реку. Но не тут-то было. Снова пришлось орудовать на тракторе. Колокол, взрывая кромку волжского обрыва, медленно сползал. Вот он освободился на краю обрыва от земли. Край колокола завис в воздухе. Внизу потоками осенней воды с отвалами пенных волн на гребнях текла река, которая видела за века столько радости и столько горя. Анька подогнала трактор впритык к колоколу фаркопом, дёрнула рычагами. Колокол вдруг оторвался от земли при резком толчке «Сталинца». Он не перевернулся, не закувыркался. Он летел, парил, словно тяжёлая птица, над Волгой. Вдруг в колоколе, будто освободившись от пут, качнулся язык его, ударяясь в толстые медные щёки. «Бо-ом!» – прозвучало над рекой, над селом, над лесом. Его тяжкий прощальный вздох отозвался во всей округе. Колокол ударил по реке, по её холодным потокам, взбивая тысячи брызг и оставляя после себя пенный бурун. Крикливые чайки долго носились над местом, где он упокоился.
Аннушка вздрогнула от накатившего вдруг звука колокола. «Бо-ом!.. о-ом.., о-ом…» – отзывалось в девичьем сердце. Невыразимая тоска заполняла Аннушку. «Господи, прости нас грешных!» – вырвалась из груди молитва, которую постоянно слышала от матери. Вспомнился батюшка Иоасаф: старенький, с голубыми ясными глазами. «Святой», – прошептала девушка. Батюшка неотступно стоял перед её взором.
Подул резкий ветер. Перекусив, Аннушка закинула котомку за плечи и поспешила по обозной дороге среди торчавших ёлочек-вешек. Ветер усиливался. До города было всё ещё далеко.
… Два раза в своей жизни она уже ходила туда пешком, а один раз ездила на барже в областной центр на съезд. Лето было хорошее, тёплое. На арестантскую баржу, проходившую тогда по реке, посадил Щадр. На такие баржи обычно попутчиков не брали, но у Щадра был в руках пакет, где стояла печать, и в углу на пакете от руки было написано: «Секретно». Когда лодочник причалил к тяжёлой арестантской барже, начальник конвоя подбежал к борту и заматерился, но, глянув в глаза Щадра, осёкся. Начальник конвоя подал руку Щадру, принимая его на борт. Тихо плескались волны на реке, ласково, по-летнему ударяясь о деревянные борта старой арестантской баржи. В решётчатых загородках прямо на палубе и в трюме стояли арестованные люди. Многие с любопытством смотрели сквозь решётки на молодую девушку в красном платке и на комиссара. Беспокойные чайки с криками кружили над тихоходной баржей, наверное, хотели поживиться здесь какой-нибудь пищей. Но что можно было взять на арестантской барже? Аннушка вдруг заметила протянутую руку из-за решётки. Одна чайка, осмелев, часто взмахивая крыльями, на лету схватила корочку хлеба из рук старика.
– Да это же батюшка Иоасаф! – Аннушка, ничего не соображая, порывисто кинулась к нему навстречу, протянула свой дорожный узелок с едой. – Батюшка Иоасаф! Батюшка-а…
Щадр жёстко посмотрел на девушку.
– Доченька, как там мои?! – быстро заговорил отец Иоасаф, крестя её священническим перстом.
– Живы-ы, здоровы-ы…
Начальник конвоя повёл Аннушку в рубку баржи. А она всё оглядывалась, оглядывалась… Отец Иоасаф, весь седой, в рваном подряснике, без креста, во все глаза смотрел на родную церковь на берегу, крестясь и посылая своё священническое благословение на церковь, на родное село…
Со стороны правого берега наползали тучи. Морозным ветром по широкому руслу раскручивались струйки снега.
Аннушке стало тревожно, она ускорила шаг. «Вот ду-ура! Вчера не по-оехала!» – тоска охватила её.
Внезапный шквал налетел на округу. Аннушка подняла руку, защищая глаза. Хорошо хоть, что ветер бил в спину, подгоняя по дороге. Вдали ещё светило солнце, а на грани света и наползавшей темноты, будто подтёками на стекле, бродила снежная муть. «У-у-уу!.. У-у-уу!.. У-у-уу!» – завывал ветер в трубе речного русла. «Господи, да что это де-елается-та?!» – подумала девушка. Страх одолел Аннушку.
– Мама, мама родная! Боже! Господи, помоги!
«Только бы не потерять дорогу…» Аннушка бежала по едва видневшейся дороге. Вот обратила внимание на вершинку ёлочки-вешки. «Надо держаться их».
– У-у-уу!.. У-у-ууу! – завывала вьюга. Ветер бил в спину, подгоняя.
– Только бы не сбиться! – она перестала чувствовать ногами колею санной дороги. В одном метре от себя  заметила вешку. Впереди кружила метельная смута. – Может переждать? – но Аннушка не была уверена, что вьюга скоро пройдёт. Она, может быть, раскрутилась не на один день.
Ноги приходилось поднимать выше и выше. Пот застилал глаза. Ей стало жарко. Сняла рукавицы, сунула их в подмышки и стала поправлять пуховый платок, чуть откидывая его, чтобы немного охладить лицо. Мощный порыв снегового вихря ударил в спину. Она не устояла. Упала лицом в снег. Снег приятно охлаждал, тая на лице. Аннушка быстро вскочила, отряхнула от снега руки, поискала глазами рукавицы. Рукавицы унесло. Разгорячённая, пошла вперёд, не выпуская из виду вешки. Ноги проваливались в свеженамётанном снеге. Выбившись из сил, она остановилась. Мороз холодил спину под котомкой, забирался под пальто с каракулевым воротником. Края платка заиндевели. Руки… Она почти не чувствовала их. Ноги еле-еле передвигались по сугробам. Засунула руки в подмышки, но это не помогало. Присела на корточки. Дыхание снежной круговерти обволакивало. «Всё, больше не могу… Отдохну», – хотелось лечь, закрыть глаза. Она знала, что если поддаться этому желанию, будет конец. «Не-ет! Не хочу! Жи-ить хочу-у!» – кричало в Аннушке, но что-то сладко убаюкивало. Она сняла котомку со спины, накинула лямку на вершинку ёлочки-вешки. Силы оставляли…
Переждав в городе пургу, пустой обоз возвращался в село, домой.      
Бог милостив. Возницы нашли  девушку по котомке, пробиваясь по захлёстанной пургой дороге.
Наступило лето. Аннушка сидела на высоком берегу напротив церкви Воскресения Христова и плакала. Каждый раз, когда Аннушка проходила мимо церкви на берег, то останавливалась возле церкви и осеняла лоб крестным знамением – своей культёй. После того, как её нашли под снегом, была она полуживая, её отогрели, спасли. Но началась гангрена рук. В областном центре пришлось ампутировать кисти обеих рук…
– Молись, до-оченька, родна-ая, молись! Легче будет, – говорила матушка. Они вместе молились дома. Власти их не трогали.
Аннушка смотрела с берега на то место, куда свалили колокол. Во сне ей часто слышался колокольный звон.
– Бо-ом! Бо-ом.., о-ом! – и во сне являлся батюшка Иоасаф. Весь седой, с ясными глазами. «Ну что, дочка? Молишься? Молись, дева, молись, Бог милостив, проси прощения», – говорил отец Иоасаф. Она знала теперь, что нужна только матушке и Богу…
Когда Аннушку привезли в село, все односельчане как-то притихли. И шли разговоры, что это кара Божия, и все жалели Аннушку.
Мать её первым делом вынула из потаённой коробочки  нательный крестик дочери, который та прежде хотела выкинуть в угаре безбожного рвения, и надела крестик на метавшуюся в забытьи Аннушку. Она сняла с божницы икону Божией Матери и поставила возле дочери.
– До-оченька моя-а! Сиротину-ушка!.. О, Господи, помилуй нас грешных! Боже мой, по-о-милуй! – мать молилась, и плакала, и крестила свою кровинушку.
Быстро летит время. Подкатил голод, война, послевоенная година. Стонала Русская земля в своём горюшке, и вместе с Родиной мыкались Аннушка и её матушка.
Шли восьмидесятые годы двадцатого столетия. Умерла мать Аннушки. Когда это случилось, сельский совет хотел отправить Аннушку в дом инвалидов. Но Аннушка туда не поехала. Она знала, какие там живут безбожники, и сама нашла себе место в жизни села: стала служить в церкви псаломщицей. Церковь в селе практически и не закрывали, не разоряли более. Все помнили случившееся с Аннушкой, видели в этом страшное предупреждение для себя.
Однако не вдруг и не просто пришла она к этой новой жизни. Беда, случившаяся с ней, долго держала в плену. Доходила Аннушка и до полного отчаяния. Навсегда запомнился ей один горький летний день.
Она спустилась к реке по тропинке, озираясь по сторонам, чтобы не видела матушка. Она шла по песку. Девушка с детства любила бродить по береговой кромке. Плещется волна, перекатывается по песку, увлажняя его. Вода ласково прикасается к голым ногам. Сейчас бы побежать по волне, по белопенной кромке, счастливо улыбаясь белому свету! Яркое солнце!  Но болят руки, тело, душа… Вот она добрела до места, где лежал колокол. Крикливые чайки кружат над рекой. Она хорошо помнила это место.
Маленькая черноголовая чайка, крачка, парила в одной точке над водой, быстро-быстро перебирая крыльями. Вдруг она резко упала в воду, вытянув твёрдый белорозовый клюв. На тихой воде от броска птицы взметнулся бурун, всплеск, и чайка словно затихла. Затем часто-часто заполошила крыльями, отталкиваясь от воды, поднимаясь вверх. В клюве блеснула серебристая рыбка. Со стороны стайки чаек летела большая серобелая чайка-буревестник. Она размашисто устремилась к маленькой крачке, с напором загребая воздух упругими крыльями. Буревестник норовил ударить крачку длинным, чуть загнутым вниз клювом.
Почувствовав погоню, черноголовая крачка затаращила глазёнки на нависшую тень, и бросилась к воде, увёртываясь от погони, и выронила добычу.
– Вот зараза, – прошептала девушка, непроизвольно взмахивая на буревестника рукой. – Мммм… – застонала Аннушка. От резкого движения культяпой рукой она упала на колени, инстинктивно выставив свои руки вперёд. Левая обрубленная рука уткнулась во влажный песок, правая же, с двумя оставшимися двухсантиметровыми фалангами большого и указательного пальцев, чуть коснулась берега. – Мама родная! Мммм… – девушка оглянулась назад. Она боялась, что матушка увидит её. Преодолевая боль, опираясь на локти, поползла по песку в реку. Вода медленно закрывала мученицу.
«Бо-ом! Бо-ом.., о-ом! – гулко звенело в ушах.
– Господи, да что же я делаю?! Го-осподи! – застонала девичья душа. Аннушка оттолкнулась от песчаного дна и, пошатываясь, встала во весь рост.
С крутого берега к реке бежала матушка. Почувствовало материнское сердце беду, непоправимое…
– Да что же это такое?! Не уследила, не уследила-а! Аннушка-а! По-одожди-и! Господи! Господи! Помоги-и!
Девушка, поражённая набатным колокольным звоном в себе и одновременно зазвучавшим вдруг как будто бы откуда-то из глубины реки, в ужасе попятилась к берегу. Ноги не держали. Всё в ней болело, стонало, мучилось. Аннушка снова упала в воду. Сзади подбежала матушка. Дочь еле различала родной голос.
– Господи, Аннушка, кровинушка моя! Да что ты, что ты, родная-а?! Моя хорошая девочка, – подхватив дочь подмышки, мать тащила обвисшее её тело из реки. Всё та же стая крикливых чаек кружила над ними, копошащимися на берегу.
Шёл 1988 год. В России начались празднования тысячелетия крещения Руси. Это было великое событие. Но не было ликования в народе. Народ русский, переживший великое отпадение от веры, не мог почувствовать всей своей душой величие этого праздника. Избита была душа народная десятилетними атеистическими ухищрениями власть предержащих. И всё же в потаённой сердечной глубине народной жил Господь.
В селе, где жила Аннушка, в один из дней этого праздника поднимали двадцатипудовый колокол на колокольню церкви Воскресения Христова. Тот самый, когда-то сброшенный с колокольни и утопленный в реке. Из областного города прибыло духовенство во главе с епископом. Служили молебен вокруг колокола. Колокол стоял на специальном помосте, приготовленный к поднятию. Епископ ходил вокруг колокола, читая молитвы и совершая каждение.
Получив благословение, начали поднимать колокол. Через систему строительных блоков его поднимали на колокольню вручную.  Пеньковые корабельные верёвки тянули крепкие руки русских мужиков, которых в течение всего двадцатого века правящие страной богоборцы превращали в Иванов, не помнящих родства.
– Верую во Единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, – шептала старица Анна, стоя на паперти родного храма. Слёзы текли по её лицу. Человек двадцать мужиков из родного села тянули верёвки, ухая в такт одновременных усилий. Многопудовый колокол медленно полз вверх по широкому желобку, сбитому из досок. Выше, выше…
Старица пристально следила за поднимающимся колоколом. Ясно вспомнился ей тот давний день, когда она, как безумная, орудовала рычагами трактора, торопясь поскорее сдёрнуть этот колокол, сбросить его вниз… Как наяву, встала перед глазами чёрная фигура Щадра в кожаной куртке, с козлиной чёрной бородкой-«свердловкой»; увиделось вдруг и лицо отца с фотографии с красной звездой на лбу.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! – она перекрестилась культёй и быстро пошла к поднимающим колокол. Она взяла свободный конец верёвки обрубками рук, поднесла его ко рту, впилась зубами, потянула на себя. В толпе народа, пришедшего к храму, раздались громкие рыдания. Над колокольней, над куполами храма кружили чайки. Крики их тоже напоминали рыдания».
 
Светка снова пропала.
Вячеслав, коротая морозные дни дома, перечитывал рукопись новой книги, которую собирался издать. Для книги нужна была фотография. Расположившись в кресле, он перелистывал альбом, отыскивая подходящий снимок. Редкое декабрьское солнце заливало дом. Даже в дальнем углу комнаты, возле печки, лучился свет. По стенам комнаты стояли стеллаж с книгами, шкаф-сервант с книгами и шкаф с рукописями. Рядом с книжной двухъярусной полкой висела скрипка, напоминая о музыкальных годах детства, выше – оленьи рога, они тоже были напоминанием – только о странствиях по Северу.
Вячеслав наконец-то нашёл фотографию в альбоме, которую можно было поставить в книгу перед предисловием. Он съездил в Вологду, побывал в писательской организации соседней области. Председатель правления писательской организации, земляк поэта, встретил его радушно. Рукопись первой книги прозы была одобрена. 
Перелистывая фотоальбом, Вячеслав наткнулся на пожелтевшие, в несколько раз сложенные листки бумаги. Он осторожно их развернул. Листочки были очень тонкие, но крепкие. Видимо, из какого-то старого журнала. Когда их здесь положил, вспомнить не мог: от матери осталось. Она хранила и перечитывала дореволюционные журналы. Перед взором Вячеслава открылась репродукция с картины «Погоня за святой великомученицей Варварой». На всём большом  формате листка изображена святая Варвара. Она стоит возле скалы с дикой растительностью в белом одеянии. Чёрные растрёпанные волосы, глаза в ужасе подняты к небу, рука воздета к Богу, другая держится за каменный выступ в скале. В расщелине, между скал, чёрный, в чёрном одеянии, ушастый человек, так похожий на нынешних персонажей с ТВ; он настигает Варвару, тянется к ней рукой, в другой руке занесённый меч, готовый в любой момент ударить мученицу. Но дотянуться он никак не может. Слова её молитвы устремлены вверх, к небу, к Богу. Только в Нём спасение. Грязный человек что-то кричит, его рот перекошен от злобы, взгляд тёмных глаз скользит от своей жертвы в небо и наполняется ужасом.
Вячеслав перевернул журнальный лист. Наверху, на самой кромке, за тоненькой чёрточкой гранки написано: «Русскiй паломнiк», № 49-1904, стр. 844. Вячеслав начал читать:
«ДУХОВНЫЯ ВПЕЧАТЛЕНIЯ МIРЯНИНА               
Въ русскомъ небе, когда въ ушахъ и сердце отдаются звуки лiхихъ битвъ; когда голова утомится думать о томъ, что происходитъ тамъ, где наши братья борются съ враждебными людьми, враждебною природой, враждебными обстоятельствами; когда низойдётъ после томительнаго ожидания радостданыхъ вестей таинственная ночь и в ней какъ-то ближе придвинется Дальнiй Востокъ; когда устанешь отъ мыслей, вопросовъ и споров всё о той же войне, – тогда подымешь голову къ небу, где такой миръ, заворожённая тишина, где звёзды, и невольно спросишь себя: ну, а тамъ, выше звёзд, за «седьмымъ небомъ», такъ же ли безстрастны и спокойны, как небесныя светила, былые русскиiе люди, ещё более сильныя, чемъ были на земле, или и они въ тревоге глядятъ всё туда, всё на Дальниiй Востокъ?         
И долго-долго смотришь въ вышину, въ бездонный океанъ покоя и мира, въ этотъ стройный хаосъ остановившихся чудесъ, великихъ невысказанныхъ словъ, недоступныхъ, неоткрываемыхъ мыслей.
И чем дольше смотришь, темъ дальше отъ тебя земля со всеми ея делами, и всё временное, условное сглаживается, бледнеетъ, теряетъ свою остроту и значенiе. И чудятся странныя речи, мелькаютъ лучезарные, потустороннiе образы».
Вячеслав остановился, задумался: «Какая глубина, музыка слов… И глубина, и музыка более усиливаются потому-то, что напечатано в прежней транскрипции русского православного слова допереворотного исторического времени 1917 года».
Да… Тянуло в глубину мысли, к божественным словам, к Горним вершинам. Вспомнилось предсказание прозорливого Авеля, сделанное Императору Павлу I:
«О судьбе же Державы Российской было в молитве откровение мне о лютых игах: татарское, польское и грядущем ещё – жидовском *… (1800 г.)
– Что? Святая Русь под игом жидовским? Не быть сему во веки, – гневно нахмурился Император Павел Петрович. – Пустое болтаешь, черноризец…
– А где татары, Ваше Императорское Величество? Где поляки? И с игом жидовским то же будет. О том не печалься, Бытюшка-Царь: христоубийцы понесут своё…"

(*"Россия перед вторым пришествием". -Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры,1993 г.,стр.152.
 
Подходило время суда над Светланой Селезнёвой. Она была отпущена из-под стражи по подписке «без права выезда из родного города». На «отметку», под надзор, не являлась. По близлежащим к железнодорожной магистрали городам, по отделениям милиции, были разосланы фотографии девицы. Она, когда не была занята гулянкой, отдыхала то у одной подруги, то у другой, то у третьей; и встречалась с Анатолием, и с нетерпением ждала его демобилизации. Солдатику она нравилась. Он подумывал уже отписать родителям, что скоро приедет с женой. Всё складывалось, как нельзя лучше: она катит далеко от  родных мест, без суда, как говорится, и следствия, выходит замуж, меняет фамилию… Никто на новом месте и знать не будет! Молодая красивая жена! Светка рассчитала точно. Тут, голубушка, и попалась. Она пришла к подружке. Буквально перед её приходом, отец Оксаны, пьяный, давал разгон семье. Мать Оксаны вызвала милицию. В этот момент Светлана и пришла...
Конечно, девица была знакома милиции. Здесь её вместе с пьяницей и забрали. Посадили в КПЗ. Через день, когда из родного города за ней приехали, чтобы этапировать, надели наручники. «Ведь посадят! Матушкиных денег не хватит, чтобы откупиться. Накинут, что  ещё и с поднадзора улетела?!» – размышляла она, когда её сажали в пассажирский вагон местного поезда. Вспомнилось, как однажды на перроне вокзала видела перевозку заключённых из местной тюрьмы куда-то на Урал, может быть, в Сибирь. Подошёл поезд «Москва – Чита». К перрону подкатила милицейская машина, «крытка». Открылась тяжёлая задняя дверь. Из машины выскочил прапорщик с собакой. Лицо у прапорщика серьёзное, внимательные глаза. Подошла ещё машина, из неё выпрыгнули автоматчики. Из «крытки» друг за другом выскакивали заключённые. Ступенек на машине не было, и заключённые выпрыгивали на асфальт перрона. От порога «крытки» до перрона было где-то около метра. В руках зеков узелки с личными вещами, что разрешали, верно, взять с собой. Один зек, высокий молодой человек, хотел, было, не спрыгнуть, а шагнуть на асфальт перрона, но не рассчитал расстояние и споткнулся. Чуть не упал. От резкого движения он инстинктивно выпрямился во весь свой рост, прижимая узелок к груди. Зеки, выпрыгивая из машины, закидывали руки за голову вместе с узелками, добегали до закрытого тюремного вагона поезда «Москва – Чита» и быстро опускались на колени. По всей этой веренице людей – автоматчики. Произошла заминка. Зек, оступившись, возвышался над всеми. Автоматчик подскочил к нему и ударил прикладом в спину. На один только миг зек порадовался августовскому солнцу, краем глаз увидев золотой липовый листочек, сорвавшийся с ветки дерева, благодатно раскинувшего свою крону над перроном. Удар приклада заставил молодого человека сделать перебежку по цепочке и уткнуться на коленях в асфальт.
Как и два года назад, когда Светка увидела заключённых, так и теперь у неё сжалось от боли сердце.
      
Летели дни, месяцы…
Суд состоялся. После суда Светку освободили из-под стражи. Прокурор просил четыре года, но адвокат сделал своё дело. Девицу осудили на два года условно.
По настоятельной просьбе работников по делам несовершеннолетних Светлану Селезнёву устроили на работу.
– Ну что, Селезнёва, будем работать?! – спросила начальница Фонда социальной защиты, когда Светлана пришла оформляться на работу. В голосе стареющей дамы из Фонда не было чувства сострадания к судьбе подростка. История Селезнёвой, как и многим в городе, директрисе была известна.
Дама поправила двумя пальцами свою причёску, чуть тронув крашеные волосы за ухом с рубиновым камешком в мочке. «Работа у нас нехитрая», – властно продолжала директриса. Она перечисляла обязанности, разглядывая Светлану. Девица немного растерялась. В городе она часто видела эту интеллигентную немолодую даму. В чёрных перчатках, в высокой чёрной шляпе, на толстых каблуках, строгое неброское пальто. Светлана помнила, как эта дама почтительно подходит к памятнику Ленину в центре города. Лицо её становится ещё серьёзнее, многозначительней. Она долго стоит возле памятника, гордо подняв голову в чёрной шляпе. Губы в красной помаде твёрдо сжаты.
Светка недолго выдержала в Фонде, хотя ей нравилось помогать одиноким старушкам. Она прибиралась у них в доме, ходила для них в магазины, на почту, помогала больным. Но было скучно. Светка снова загуляла.      
– Светка, я же столько денег на тебя убухала! – восклицала мать в своём горе. – О себе не думаешь, так хоть нас пожалей! Нищие ведь с тобой будем! Ведь сядешь! Ты ведь на прилипочке держишься! А стыдоба-то какая?! Перед людьми... Хоть на завод не ходи… О, Господи!
– Чего разоралась-то?! Выйду замуж в другой город, подальше отсюдова, и всё! Развяжу вам руки…
– Да не больно-то тебя расхватали!
– Что, меня?! Да я, если захочу!..
Светку вскоре прямо из собственного дома взяла милиция.
Друзья, сверстники, после очередной гулянки предложили постоять возле одного дома, где они присмотрели дорогую радиоаппаратуру. Светка не отказалась. 
Ей выходило лет пять сроку.   
После двух дней, проведённых в КПЗ, куда Светку временно посадили, её затошнило. Она знала, что беременна. Ждала только срок. Хотела сделать аборт. На слова матери, чтобы дочка рожала, –мол, вырастим, – она не обращала внимания. Но впереди была тюрьма при таком раскладе жизни: теперь не отвертеться. Создавалась сложная ситуация. Светку положили в местную больницу.
«Надо дёргать отсюдова, – думала она, оглядывая больничную палату, – заметут в тюрягу. Чего капитанша из комнаты милиции зачастила? Всякие разговоры заводит? Всё равно в тюряге торчать!.. Бежать надо!.. Уеду к поэту, залягу у него на дно – на первое время. Он не прогонит. Аборт успею сделать. Толик уж, наверно, дембельнулся?» – она вспомнила своего солдатика, чуть было не заплакала. «Ты чего, Светка, нюни распускаешь?! – сказала она себе. – Бежать!»
Вечером, когда в палате все больные заснули, Светка встала с койки. Надела больничный халат, потуже затянула поясок, на ногах были домашние тапочки. Чтобы не проходить мимо дежурных в коридоре, она подошла к окну, где была открывающаяся форточка: все окна в больничной палате на зиму заклеены белой бумагой. Дрожащей рукой она решительно откинула золотистые волосы назад, как бы отгоняя мысли. «Бежать!»
Девица залезла на подоконник, открыла широкую форточку. Напахнуло холодом. Светка подтянулась за массивный верхний наличник, просунула в открытую форточку своё хрупкое тело и выкинулась под окно первого этажа.
 
Прошла зима, весна, катило под уклон лето.
После долгих мытарств, о которых страшно рассказывать, Светлана ехала в один из посёлков Северного края к Анатолию. Адрес ей дали солдатики из воинской части, бывшие сослуживцы парня.
– Ты смотри-ка?! Какая, идёт! – сказал один из парней, сидевших на лавочке у каменного магазинчика.
До местного леспромхозовского поезда было ещё много времени. Светлана успела походить по центральному посёлку леспромхоза, даже побывала возле церкви из красного кирпича, вернее, у высокой железной ограды, на воротах которой висел замок. Церковь новая – недавно выстроенная. Оцинкованная кровля серебрилась на солнце. Светлана вспомнила рассказ поэта «Божья кара». Ей захотелось поговорить с батюшкой этой церкви, исповедаться. Здесь, в лесной стороне, она никого не знала.
Парни обернулись в сторону девицы. Она была в джинсовой куртке, с большой сумкой на плече. Светлана осторожно переступала через железнодорожные пути, направляясь от перрончика леспромхозовской дороги к магазину. Надо было взять что-то в дорогу, чтобы в пути поесть. Она твёрдо решила, что доберётся до Анатолия. «Только бы успеть до родов?! – рассуждала Светлана. – А чей ребёнок?! Его!.. Куда денешься?!» Она начинала снова высчитывать сроки. В памяти почему-то опять выплыл образ Аннушки из рассказа «Божья кара», её культяпые руки… «Господи, да что же это такое?!» – вспомнила она о Боге.
В такой своей жизни девица перепутала все сроки. «Хорошо хоть, что не сделала аборт, – успокаивалась она. – Ведь это великий грех, говорят?! А что я буду с ребёночком делать, когда родится? – вставал другой вопрос. – Будь, что будет… Как Бог даст!»
Светлана вышла из магазина, посматривая то на парней на лавке, то на железнодорожные пути, которые ей снова предстояло пройти. За путями маячил двухэтажный деревянный вокзал. Он напоминал большую деревенскую избу, только обшитую тёсом и покрашенную в розовый цвет. Из-за беременности ей тяжело было переступать через рельсы. В пояснице чувствовалась боль. За последнее время уже несколько раз схватывало поясницу.
– Чего смотришь-то?! До поезда долго-о ещё! Иди-ка к нам, выпе-ей! – сказал один из парней.
– Иди-и, иди-и! – махнул симпатичный парень. – Я  тоже на него! Ещё не ско-оро… У-у! Целый час ещё! – он смотрел на часы.
Светлана подошла к компании. Парням было лет по двадцать пять, кому чуть меньше.
– Ты куда чалишь-то?! – продолжал симпатичный парень, протягивая девице стакан с водкой. Компания выпивавших на лавочке парней поняла, что девица своя. Разговор пошёл в том же русле, что и был. Девица взяла стакан из рук парня.
– Пацаны, а где такой посёлок Хамса?! – спросила Светка, выпивая.   
– Да ты-ы не туда ли чалишь?! К ко-ому хоть?! – симпатичный парень, которого звали Петром, подал услужливо закусить. Он был высокого роста, статный, словно не из этих глухих краёв, где мужики были кряжистые, будто сплетённые из корней вековых деревьев, с крупными чертами лица. В Петре была какая-то едва уловимая благородная утончённость: во взгляде, в повороте головы, в движениях.
– К Анатолию! – Светлана назвала фамилию.
– А кто он тебе будет-то? – Пётр удивлённо посмотрел на девицу, вспоминая и вдруг заполняясь мыслью, что его друг Тоха рассказывал вот об этой девице, которая ходила к ним в часть. Друг недавно пришёл из армии и женился на его сестре.
Пётр пристально всматривался в Светку.
– Муж! – ответила девица, видя, что симпатичный парень как-то оторопел от её слов.
– Так это же мой друган!    
К выпивавшим парням подъехала иномарка, плавно остановилась. Из машины выскочили четверо парней.
– Мочи его! – выкрикнул один из них.
«Вот влип!» – сквозь хмель вскинулся Пётр, увидав «Тойоту» бывшего компаньона. Пётр побледнел, его выразительные глаза сузились; он соображал, как выйти из создавшегося положения. Пётр четвёртый месяц не мог отдать долг. От долгов он не прятался. В Москве, куда Пётр возил на собственном «КАМАЗе» лесопиломатериалы, за машину продукции ему не отдали деньги, и неизвестно было, когда отдадут. Он уже и так продавал «КАМАЗ» за долги. Но бывший компаньон не хотел ждать, а выбивал долг силой.
– Ну-ну, подходи-и! – сказал Пётр, встряхивая головой.
– Вы что, курвы?! Набросились на парня?! – вскрикнула Светка. Пётр сейчас был самым близким человеком, был другом Анатолия. Она замахнулась сумкой и ударила наступавшего парня. Парни, выпивавшие с Петром, с любопытством поглядывали на происходящее. Они знали, что Пётр должен деньги, и не вмешивались. – Вы-то, что, суки, не заступитесь?! – кричала Светка парням. Один из нападавших парней схватил девицу за волосы, развернул её к рельсам и сильно поддал ногой. От пинка она отлетела к железнодорожным путям.
– О-ой-и! – она больно ударилась об рельсу, растопыривая руки вперёд. Джинсовая куртка, свободно сидевшая на Светке, задралась, обнажая округлившийся живот. На мгновение Пётр выпустил из поля зрения наседавших парней, задерживая свой взгляд на упавшей Светке, на её животе. Но хватило и мгновения, чтобы пропустить тупой удар в пах. От резкой боли он, молча, без стона, согнулся…
Всё было позади. Поезд в четыре вагона мчался по местной леспромхозовской дороге. За окнами мелькали августовские берёзовые леса. Среди белоствольной мягкой зелени темнели густыми тенями проносившиеся ели, малиновыми сполохами рябинники окрашивали лес, высвечивались золотые пряди берёзовых ветвей.
Светлана смотрела в окно. У неё изредка дрожали губы. Уже прошло порядочно времени, но она не могла успокоиться, забыть драку и то, как вела избитого Петра в вагон.
Пётр лежал на лавке. Пассажиры поезда угомонились: кто-то храпел, кто-то выходил покурить в тамбур, в туалет. За окном темнело. В вагоне было грязно, душно, стоял запах перегара. Светлана поглядывала на Петра да иногда наведывалась к проводнику вагона, чтобы не проехать посёлок Хамса. Она надоела молодой проводнице, которая распивала водку с напарником в своём купе.
– Ну, что ты всё лезешь?!  До твоей Хамсы ещё до-олго! Не бойся, не про-о-едешь! – с недовольным лицом говорила проводница, в очередной раз закрывая купе на ключ изнутри.
Закатилось солнце за лес. Наступала августовская ночь. На небосводе вот-вот появятся звёзды. Хорошо в августовскую ночь смотреть в звёздное небо. Выглядишь ли звезду, загадывая желание, когда она чиркнет по небу, сгорая?
Светлана думала о поэте. В последнее время он часто вспоминался. Ей хотелось быть счастливой и вольной, как поэт. И каждый раз в предчувствии скорых родов, особенно, когда вдруг становилось очень больно, она творила выученную молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную!» – как учил поэт.
Светлана сидела у окна, всматриваясь в меркнувшую округу,  мысленно раскладывая варианты встречи с Анатолием. Она  так увлеклась ходом мыслей, что даже не хотела курить.
Сзади, на лавке, крякнул Пётр. Она обернулась к нему.
– Ну, вот… Кажись, подъезжаем! – произнёс Пётр, вставая. Болела голова. Он чувствовал по времени, что скоро родной посёлок. Парень потрогал голову. На затылке запеклась кровь. Он поморщился от боли. Конечно, он понимал, что бывший компаньон подловил его не только за долги. «Леший», – так кликали компаньона, домогался сестры Петра, и Пётр после ссоры с компаньоном избил его за сестру.
– Ну, Леший! Замочу я тебя! Замочу!
Светлана смотрела на парня и не знала, что сказать. Пётр говорил сам с собой, не замечая девицу. Он вообще, кажется, не помнил её, занятый своими проблемами. Под перестук вагонных колёс поезд мчался всё дальше на север. Электрический свет в вагоне был притушен, только горели коридорные фонари.
Пётр посмотрел по сторонам, сидя на лавке плацкартного купе. У бокового окна увидел девицу, безразлично отвернулся от неё к своему окну. Болела голова, ныла в колене нога. Проехали охотничий домик. Пётр заметил огонёк от керосиновой лампы в окошечке домика. «Грибники, видать, ночуют», – подумал парень. Он живо представил, как эту лампу в прошлом году принёс с собой в избушку, когда ходил сюда за грибами. Лампа была старая, он протёр стекло бумагой, туго набивая её в стеклянное устье.
Петру вдруг нестерпимо захотелось в лес, в охотничий домик.
– Послушай, пацан, – услышал он знакомый голос. Пётр оторвался от окна, посмотрел на Светку, вспомнил, как эта красивая девочка тащила его через рельсы в поезд.
– Так ты, что? К Тохе?! Ну, ты даёшь! Так он женился на моей сеструхе! – вырвалось у него.
– О-ой-и! – вскрикнула Светлана от боли. Такой боли ещё не было. На лбу проступил пот. Она закусила губу, чтобы не вскрикнуть громче, невольно положив на живот руки. Она во все глаза смотрела на Петра.
Пётр думал: как поступать?
«Привезу домой, а сеструха узнает?! Хоть и живёт с Тохой в своём доме, отдельно. Не скроешь ведь?! Ну, друган! Пошутил…»
Поезд загромыхал сцепкой единственного вагона и плавно остановился. Остальные вагоны были отцеплены на определённых участках железнодорожного пути: какой вагон до какого посёлка идёт. В вагоне включился свет. К месту, где сидела Светка, по проходу вагона спешила пьяная проводница.
– Хамса, Хамса! – громко говорила она.
Кто-то распахнул дверь вагона. Лязгнула металлическая площадка над вагонными ступеньками, откинутая к стенке. В тамбур напахнуло свежестью августовской ночи. Светлана, подхватив свою сумку, прошла в тамбур.  На воздухе стало  легче дышать. Она стояла на лестнице, глубоко вдохнув свежего воздуха, и смотрела в ночь. Крупные звёзды обильно высыпали в небе. Словно незримый пастух выпустил погулять звёзды на волю, строго выпасая их в потоке Млечного пути.
Пётр вышел из вагона, подхватил Светлану вместе с сумкой. Лязгнула закрывающаяся вагонная дверь. Машинист тепловоза смотрел из своего окна, обернувшись, на парня и девицу. Машинист улыбнулся, видя, как парень бережно обнял девушку. Поезд, негромко гуднув, словно боялся спугнуть тайну этой ночи, набирал ход.
Светлана нежно оттолкнула парня от себя, когда тот поставил её на землю. Стук колёс удалявшегося поезда затихал.
Вырисовывались тени деревьев, леса, очертания посёлка. Вокзала не было видно.
И ночь, и звёзды… Вот одна звезда чиркнула по небу и сгорела во тьме. Вот ещё, ещё…
– Дай сяду, отдохну, – Светлана присела на рельсы. – Ой!.. М-м-ы… – она уже не могла сдерживать себя.
– Ты чего-о?! Ты-ы?! – Петру вспомнилось, как она во время драки растянулась на рельсах и как оголился её округлый живот. Так она сейчас рожать будет?! – Парень лихорадочно думал, что делать. В посёлке больницы не было. – Ты сможешь дойти-то?!
Но Светлана не слышала слов Петра. Она лежала на земле, голова её на рельсах. Девица кричала в ночи, глядя невидящими глазами в темноту. Августовские звёзды сгорали и сгорали, безмолвно чиркая по небосводу.
Пётр закинул на плечо сумку Светланы, осторожно взял девицу на руки и быстро зашагал к дому.
Наутро Светлана родила…
Конечно, переполох в посёлке был: красивая девица приехала к женатому парню, к Анатолию, и здесь родила.
Что на свете белом делается?!
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную!  – шептала Светлана. Она сейчас была уверена, что Господь помогает ей выжить. С молитвой она не расставалась. Светлана помнила, как поэт рассказывал о незримых бесах, слугах дьявола, витавших огромными полчищами в поднебесье. Они, незримые, совращают человека к пагубным действиям.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную!  – повторяла она.
       
Целый месяц Светлана жила у Петра в доме. Родные были очень недовольны. Отец и мать парня не знали, как быть: не выгонишь ведь в таком положении человека. Пётр переживал за Светлану. Она была глуха к переживаниям парня, замыкаясь в себе с молитвой. Анатолия она не хотела видеть.
Светлана выжидала время, чтобы окрепнуть, и надо было собираться домой. Какая она ни есть, но мать всё равно примет. В трудности такой, в незнакомом краю Светлане открывалась радость молитвенного общения с Господом: на душе становилось легче. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную».
Надо было ехать домой. Здесь чужой край, чужие люди… Видишь за окном только лес, да рядом – старые леспромхозовские бараки посёлка. Светлана часто вспоминала материнский дом, родной край, озеро, поэта. Она непрестанно творила молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную!» И рядом плакал сыночек.
       
Светлана узнала расписание местного леспромхозовского поезда и в одночасье, будто украдкой, села в подкативший с Севера этот поезд. «Домой, домой, домой», – словно выводил стук колёс по рельсам.
Утром показался двухэтажный вокзал центрального посёлка. На горизонте, за посёлком, за лесом, поднималось солнце. Была половина восьмого утра.
Светлана покрепче прижала сына, завёрнутого в «приданое». Хотела поцеловать малыша, но только улыбнулась. Ребёнок спал. Он сладко чмокал во сне губами. Ему исполнился месяц. Светлану никто не провожал и не встречал.
Поезд остановился. Народ потихоньку выходил из вагонов. На узком перроне с деревянным заборчиком из штакетника толпились грибники с корзинами, ягодники с рюкзаками и вёдрами. Молодой маме надо было идти по рельсам, вдоль их, дальше к перрону основной магистрали Северной дороги, чтобы купить билет на поезд дальнего следования – домой.
Она вышла из переполненного вагона, прижимая младенца к груди, придерживая на плече сумку. Огляделась по сторонам. Над лесом поднималось солнце.
– Бом-м-м! Бом-м-м! Бом-м-м! – как-то натужно гудел церковный колокол. Его гулкий звук летел вдаль лесной округи, спугивая с деревьев вблизи храма поселковых ворон, галок, призывая народ в церковь. И не нашлось ни одного равнодушного человека на перронах, на улицах и в домах посёлка, чтобы не потянуться душою на колокольный звон. И каждое нормальное человеческое сердце прислушивалось к призывному разговору колокола.
Светлана вздрогнула, остановилась. «Господи, помилуй меня!» – прошептала она, крепче прижимая к себе сына. В памяти выплыла Аннушка из «Божьей кары», как ползла по песку в реку и колокол на дне реки будто звоном своим заполнял её сознание.
«Бом-м-м! Бом-м-м! Бом-м-м!»
Светлану потянуло на колокольный зов. Неся свою драгоценную ношу, она осторожно переступала по деревянным мосткам через рельсы.
Новая церковь из красного кирпича возвышалась над деревянными домами посёлка. Рядом, почти впритык, рубленная из сосны колокольня, будто сторожевая башня из древней Руси. Колокольню, над звонницей, венчал шатровый купол с деревянным крестом. Железные ворота церкви были открыты.
Светлана вошла в церковную ограду, не перекрестившись, только поправила на плече сумку. Ребёнок спал. Она остановилась на паперти перед дверью. Над входом в церковь был образ Божией Матери с Младенцем Христом на руках. Он нежно прикасался ручонкой к лицу Матери, обхватив Её шею. Светлана, стоя на паперти с ребёнком на руках, подумала: «Не рано ли пришла? Почему люди не идут в церковь? Не видать никого…» Но служка всё звонил и звонил в колокол: «Бом-м-м! Бом-м-м! Бом-м-м!» Колокольный гул заполнял Светлану, безлюдное пространство церковной ограды, уплывал во все стороны света. Вспомнились слова, когда-то прочитанные в книге «Слава Богоматери»: «Если ты перейдешь Иордан, ты обрящешь добрый покой…» Светлане почудилось, что будто бы услыхала эти слова наяву. Молодая мама посмотрела на образ Богородицы над церковной дверью, сошла с паперти, не перекрестившись. Положила спящего ребёнка на широкую деревянную лавку с высокой решётчатой спинкой; огляделась по сторонам; загадочно посмотрела за церковную ограду, прислушиваясь, будто кто-то ей нашёптывал на ухо. На тропочке, ведущей от храма до церковной ограды, никого не было. За воротами, за посёлком, над лесом кружили птицы. Светлана вдруг стремительно пошла, почти побежала от церкви, от спящего на лавке сына, минуя церковную ограду. Побежала к лесу, где галдели птицы…
 
Тимофей Аверьянович Буйнов, бывший подполковник, воевавший в Афганистане, стоял в церкви справа от аналоя и молился. Лики святых на иконах по стенам храма поблёскивали в свете горевших свечей. Был великий православный праздник – Воздвижение. В лампадке перед Крестом Господним мерцал огонёк, освещая Лик распятого Иисуса Христа. Бывший подполковник никак не мог сосредоточиться на молитве, сердцем вжиться в неё. Мысли уходили куда-то далеко от храма. Вот приехал к фронтовому другу побывать и позвать его снова к себе в святые места. Но попал на похороны. Бывший офицер казнил себя в душе за то, что не настоял на переезде друга к нему, когда они встречались в областном центре Северного края. Друг был болен. Тимофей Аверьянович тогда убедительно доказывал, что фронтовой соратник вылечится у него в тишине, в святом месте. Но друг не поехал, потихоньку спивался. И вот… сгорел.
«Спасение соделал веси посреде земли, Христе Боже; на кресте пречистеи руце Твои простерл еси, собирая вся языки зовущия: Господи, слава Тебе…» – долетала до сознания молитва псаломщика – чтеца с клироса. И опять мысли уводились в мирское…
Два дня назад офицер Российской армии похоронил, предал родной земле своего друга – офицера. Отслужили панихиду. Праздник Воздвижения он хотел встретить у себя на заимке, за болотом, дома, в своей часовне. Да и о своём хозяйстве волновался. Как там без него?! Хорошо, предупредил Евгения – хуторянина. Сбегает к нему, за болото, присмотрит. Но что-то держало здесь. Он исполнил христианский долг перед другом. Всё сделал по-русски, по-православному. Но что-то держало.
Он прислушался к молитве. Пели «глас шестый». Какое-то беспокойство было у него на сердце. Осенив себя крестным знамением, вышел из церкви.
На широкой деревянной лавке рядом с папертью плакал ребёнок, завёрнутый в новое детское одеяльце. Тимофей Аверьянович перекрестился перед иконой Богородицы над дверью храма; затем он подошёл к ребёнку, посмотрел вокруг. Никого не было видно. Взял дитя на руки. Младенец затих. Тимофей Аверьянович с ребёнком на руках вошёл в церковь.
 
…Светлана металась по-осеннему лесу.
– Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! – махала она руками, гоняя птиц. – Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! – говорила она тихо. Птицы перелетали ближе к посёлку, поглядывая на беснующегося человека среди деревьев. Светлана радовалась, когда от неё, пугаясь, отлетали чвиркающие дрозды. Куртка её растегнулась. Из-под кофточки на шее выбился наружу крестик на золотой цепочке.
– Бом! Бом-бом! – за деревьями тревожно ударил колокол. Она остановилась, задумалась, будто что-то ждала из своей помрачённой памяти. Вспомнилось, как она пеленала ребёнка, даже почувствовала аромат его; вспомнила детство, маму…
– Сыно-ок!.. Сыно-ок! – вдруг закричала она на весь лес. Ей вторило эхо: «Сыно-ок!.. Сыно-ок!..» – то справа, то слева; то спереди, то сзади.
Она упала на колени. Крестик на золотой цепочке покачнулся, мелькнул блеском в глазах. Светлана вспомнила молитву, к ней вернулась память.
«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную!» – она перекрестилась. И снова закричала: «Сыно-ок!.. Сыно-ок!..»
– Иди в церковь. Иди в церковь, – будто бы почудилось ей, что кто-то внятно сказал эти слова. Никого не было вокруг, только деревья под ветерком шумели, шуршали опадавшей листвой. Она  побежала на колокольный звон через кустарники, меж берёз, елей. Ветки хватались за куртку, больно били по щекам, травы цеплялись за ноги, заставляли падать на землю.
 
Прошло несколько лет. Вячеслав почти забыл Светлану.
В последнее время он всё чаще посещал святые места Руси.
Вологда…
Конечно, земли: Костромская, Ярославская, Вологодская – особенные. Это древняя Русская земля, намолена праведниками, иноками-монахами, святыми угодниками Божиими, которые шли в здешние дремотные леса. По берегам многочисленных рек и озёр ещё в четырнадцатом веке от Рождества Христова эти люди, сильные духом, русским православным духом, ставили здесь храмы Божии. И озёрная лесная сторонушка озарялась светом православного учения, собирая вокруг себя живущий здесь народ, народности, племена, окормляя их Светом Православия, облагораживая, спасая трепетную душу.
Вячеслав стоял возле храма Софии. Сентябрьское тепло заполняло округу, лучики солнца заглядывали в окна домов, проникали в щели-бойницы древних стен Кремля, играли на куполах церквей и золочёных крестах. Возле Соборной горки, на площадке ансамбля-памятника поэту Константину Николаевичу Батюшкову на лавочках отдыхали люди – и стар, и млад. На каменных ступенях подхода к обширной площадке, где возвышались бронзовая фигура поэта и статного коня, между собой играли две девочки, о чём-то заговорщицки перешёптываясь. Редкие пожухлые листья валялись на ступенях к памятнику.
Рядом с «Софией», с его мощными церковными стенами, уходящими в небо, Вячеслав казался крохотным человечком. Он вдруг явственно это почувствовал, когда подошёл вплотную к храму и приложил ладонь к стене. Прислушался… Ему почудилось, что стены храма говорят…
Постойте! Они, стены, гудят, веками гудят!.. Громче! Громче! Громче! И колокола, и колокола…
Молчали стены «Софии». Храм был основан Иоанном Васильевичем в 1568 году. На двери храма висели амбарные замки. Поэту почудилось вдруг, что рядом с ним стоит Царь Иоанн Грозный. Метая яростные взгляды, он будто что-то говорит. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! – зашептал поэт. – И дай нам на последнее время Царя православного в щит и спасение Церкви Святей Своей».
Вот как описывает историк одно из державных деяний Государя – Казанское взятие: «Блистательный поход его имел совершенное подобие крестового; молебствия начинали и заключали каждый подвиг. В виду Казани расположился необъятный стан русский, и близ шатра царского разбит шатёр церковный. Перед началом приступа всё войско очистило совесть исповедью. Царь молился в походном храме при совершении литургии к приобщению Святых Тайн. Когда диакон возгласил слова Евангелия: «Будет едино стадо и един пастырь!», грянул гром первого взрыва подкопа; при словах ектеньи: «Покорити под нозе его всякого врага и супостата» – второй взрыв поднял на воздух стены Казанские. Сеча закипела, но царь причастился и дождался конца литургии. Едва успел он сесть на коня, как принесли ему весть: «Казань взята!» Это событие совершилось 1 октября 1552 года и сопровождалось избавлением 60 тысяч христиан, томившихся в неволе мусульманской. Торжествующий победитель сам водрузил первый крест посреди покорённого города и, обойдя по стенам с хоругвями и иконами, посвятил Пресвятой Троице бывшую столицу царства Казанского».
Вячеслав в задумчивости отходил от собора, направляясь к реке. Внизу, под  берегом, по водной глади двигалась лодка. Её широкие доски бортов были справно слиты с долблёным остовом-днищем и просмолены. Гребец в серой фуфайке с натягом грёб вёслами. За кормой лодки сетчатый паук-люлька. От плавных движений гребца снасть раскачивалась, провисая к глади воды большим четырёхугольным мешком, оттянутая книзу диогоналями-проволокой. Шест, державший люльку, закреплён под лавочкой между ног рыбака. Лодка чуть прошла от гребка рыболова и  остановилась. Тишина… Лодку не сносило. Течения нет… Рыбак начал опускать снасть в воду, накручивая катушку на шесте. Сетчатый паук медленно уходил в воду. 
Вячеслав загляделся на рыбака, вспомнил детство, как они с дядей Васей промышляли карасей в жаки. «Посмотрим, посмотрим…» – Вячеслав загорался рыбалкой, мерещились из детства трепещущие слитки золотистых карасей. Он терпеливо вглядывался. До лодки было далековато. Вячеслав видел, но больше чувствовал справные движения рыбака. Снасть поднималась из воды. Какая-то рыбёшка прыгала на сетке подъёмника. Хотелось сбежать к реке, поговорить с рыболовом. Но тут послышался звон часов с колокольни у храма Софии. Часы отбивали двенадцать часов дня. Звон часов шёл с высокой колокольни с золотым куполом. Колокольня возвышалась над аллеями деревьев, над белокаменными соборами, над людьми. Поэт вспомнил Кострому, где часто жил, вспомнил звон колокола с надвратной колокольни церкви Спаса в Красных рядах, как любил слушать музыку перезвона, всматриваясь в силуэт монашки в створе колокольни, которая выводила перезвон, подёргивая крепкими льняными нитями языки колоколов.
Над рекой Вологдой прошуршали крыльями утки, улетая куда-то в сторону Сухоны. Осенние утки сбивались в стаи перед отлётом. Над древним городом, который в семнадцатом веке был три с половиной года опорным пунктом опричнины, когда в смутное время на Руси Царь Иоанн Грозный боролся с внутренней крамолой в государстве, летел перезвон часов, отбивая секунды нынешнего Смутного времени России.
В 1993 году поэт написал такое стихотворение:
«Звон с колокольни у храма Софии
Батюшков слушает, в бронзе застыв;
И журавли высоко над Россией,
Да под ногами шуршанье листвы.
Вологда-речка под берегом тихо
К Сухоне воды в раздумье ведёт.
На перекрёстке октябрьское лихо –
Душу Руси перекликами ждёт.
Где-то взметнётся вдруг вольная песня
В пьяном угаре и смолкнет вдали,
Ни покаяния нет в ней, ни мести, –
То беззащитное сердце болит.
В бронзе славянка с пастушьей свирелью,
Памятник Батюшкову над рекой,
С берега тянет осеннею прелью...
Конь бронзогривый… Да русский покой».

Вячеслав с детства ездил в Вологду с матерью: здесь жили родственники. Тогда, в 60-тых годах, в стране правил атеист Н.С. Хрущёв. И в детские мозги, конечно, по советским школам вливали безбожие. Вячеслав любил историю, зачитывался историческими книгами. Юный поэт удивлялся, что Русское государство существовало вместе с христианской верой тысячу лет и вдруг русский народ не захотел в таком Государстве жить и в 1917 году восстал? Уже в детстве своим чутким сердцем он слышал, что тут что-то не так… 
По рассказам матери, тёти (по материнской линии) он знал, что его дед из деревни, в местечке Вершуга арендовал землю и занимался крестьянством. Жили хорошо, богато… Род их был крепкий, здоровый, мастеровой. Всё было от Бога и от земли русской…
В шестидесятых годах двадцатого столетия, приезжая в город Вологду, Слава всегда бегал к Вологодскому Кремлю и подолгу бродил вокруг него. Он словно чувствовал, что за стенами Кремля живёт какая-то тайна. Мальчик хотел разгадать эту тайну, но что-то держало его в собственной душе. А маковки церквей, кресты завораживали, звали чистую детскую душу и зреющий разум в высоту. Познав не ложную историческую правду, уже зрелым человеком поэт напишет:
                РОССИИ               
«Тебя распяли на звезде
И красным лоскутом укрыли,
В ночь указали: «Это День!»
Душа раскинула свет-крылья.
Который год, который год –
Душа над рваным Отчим телом;
Вот скоро век в стране невзгод
Под нескончаемым расстрелом.
Клюёт уж тело вороньё,
Глазницы выплеснулись горем…
Одна душа – Святым огнём
Над бывшим Православным морем.
От преступления кресты
По пояс в Русскую землицу…
О, Дух Святой, прости, прости!
Но не должно так вечно длиться».
 
Посещая святые места Руси, поэту хотелось забраться в те места Вологодчины, где десять лет назад уже бывал. Он стремился туда, потому что помнил, как местные жители рассказывали, что за болотом есть святое место и бьёт там незамерзающий родник. Рассказывали, что ещё после Отечественной войны (1941-1945 годы) через болото были мостки на сваях, в святом месте стояла часовня. Но атеистические власти, узнав об этом, приказали порушить настилы. Из поколения в поколение, из уст в уста, передавалось о чудесах исцеления в тех местах. Шесть веков назад жил за болотом монах…
 
Деревня, где тогда останавливался Вячеслав, называлась Гавриловское: всего из четырёх домов, другие пришли в негодность. Вдали, за речкой, за долгим болотом, поблёскивало озеро. Он часто вспоминал те чудные места. В семье, где он останавливался на три дня у Евгения, была белокурая жена и две маленькие дочки. Жена Евгения Наталья работала в посёлке фельдшером, Евгений служил электриком. Они держали большое своё хозяйство. 
Многое меняется в жизни человека за десять лет. Вот и в жизни Вячеслава многое изменилось, но, главное, он стал воцерковлённым православным человеком, хотя крещёным был с детства. Да, собственно, каждый русский человек по душе своей православный. Он всегда в сердце с Богом, даже порой и не понимает этого.
 
– Раз, два, три, четыре, – Вячеслав считал свежерубленные дома. Трубы из красного кирпича возвышались над крышами домов. Правда, один полуразобранный домишко портил картину хутора. Рядом, в низине, паслась гнедая лошадь, возле неё бегал жеребёнок. Далеко за болотом, к лесу, широкое блюдце озера. Поэт понемногу узнавал Гавриловское. Оно совсем обновилось. Как давно он здесь не был! Да… Бежит время… Дальнее озеро за болотом притягивало взор, поблёскивая огромной серебряной монетой.
«Ну, вот, кажись, ягодник прибыл, – хуторянин смотрел в сторону Вячеслава. – Что-й-то я и не приметил, как он подошёл. Машины вроде не слышал?! – огладив русую бороду, хуторянин вглядывался в человека, остановившегося на пригорке. Ягодник смотрел в его сторону. – Кто это может быть? На болото надо бы с утречка. Время-то за полдень… Может, кто к Аверьянычу?!» – вспомнил он «афганца», живущего за болотом. Мужику самому вдруг захотелось побывать у Аверьяныча, помолиться у него в часовне, но ещё было много всяких дел по хозяйству.
– Мир дому сему! – Вячеслав подходил к Евгению, любуясь его теремом. По карнизу крыши, по коньку, по наличникам окон, по крыльцу – деревянная затейливая вязь.
– С миром принимаем! – ответил Евгений. Он всё силился вспомнить, когда же этот человек приезжал к нему. «Да, конечно, Борис Александрович привозил его из Вологды… Давно… Точно! Поэт!» – вспомнил хуторянин. – Здравствуйте!
– Спаси Бог!
От православного приветствия двух людей между ними сразу же образовалось братское взаимопонимание.   
– Вы проходите в дом! Что мы здесь-то стоим?! – сказал хозяин, распахивая дверь своего дома.
– Наталья?! Кто к нам в гости-то приехал?! Посмотри!..  Проходите, проходите! – говорил он уважительно.
Жена Евгения Наталья, женщина лет тридцати пяти, стояла у широкого стола. В красном углу зала – икона Божией Матери «Умиление». Икона, выписанная  на дереве. Мерцает огонёк в лампадочке. Наталья спокойно поправила русые волосы, окинула взором свой дом, как бы приглашая в него гостя. С голоса мужа она поняла, что к ним пожаловал знакомый. В этом доме любили принимать гостей. Жили хозяева в любви и согласии.      
«Пока Наталья накроет на стол… Проголодался, поди, с дороги, – соображал Евгений, поглядывая на поэта, – надо медку свеженького достать! Нет, надо сотовым угостить!» – он вспомнил дочерей, как они любят сотовый мёд. Нина скоро учительницей станет, заканчивает пединститут, Вероника на биологический поступила.
Вячеслав радовался, попадая в семьи православных, радовался, что не все русские люди оглупляются под воздействием обработки средствами массовой информации нынешнего государственного строя. В православных семьях живёт народный добропорядочный дух.
Потрапезничав с хозяевами, Вячеслав шагал по деревянному настилу через болото. Настил сбит из стволов болотной сосны в четыре ряда. Конечно, ширина мостков небольшая, но нога твёрдо ступала по стёсанным жердинам. Настил серой лентой причудливо изгибался по клюквенному болоту. Он был положен на обрезанные низкорослые сосенки. Настил сделал Аверьяныч.
Солнце было ещё высоко. Оно, осеннее, выплёскивало на землю тепло, отражаясь в серебряной чаще лесного озера; нарядный лес охватывало янтарными потоками лучей, наливая на болоте клюкву. Вячеслав соскочил с мостков, увидав рядом кочку с ядрёной ягодой. На спутанном травнике, на тонюсеньких стебельках клюквенника, похожих на паутину, ягода держалась цепко. От усилия руки пучок клюквенника приподнялся с кочки. На нитках стеблей меленькие зелёные листочки, бурые, сухие. Утопая по щиколотку в моховине, он зацепил в пригоршню ягоды. Ягода жёсткая, но попадалась и мягкая. По необозримому болоту расстилался клюквенник. Зрелая ягода так и просилась в рот. Она лопалась во рту, обдавая внутри пользительной прохладой клюквенного сока.
«Ещё успею с ягодой… Завтра наберусь! – ноги сами несли к синеющему за болотом лесу. Но хотелось зацепить ягодки, попробовать её. – Конечно,  всё сходится… Светлана это?!» – Вячеслав перебирал в памяти фразы Евгения, когда тот рассказывал, сидя за столом. А ведь спросил-то только о святом месте за болотом.         
– Во-она как! Так та-ам Аверьяныч давненько поселился! И ча-асовенку постави-ил, – слышался голос Евгения. – А лет пять назад привёз Светлану, до-очку, как говорит… Да прямо с ребёночком на руках! Сынок, Ванюшка! Большенький уж! Да-а, до-очка… Всего-то ездил в Вологду. Да, Аверьяныч-то, не больно любит рассказывать. Скрытный он… Святой человек.

Бывший подполковник Тимофей Аверьянович, воевавший в Афганистане, поселился здесь семь лет назад. За летний сезон срубил небольшую избушку за болотом. Спал прямо в лесу. Почему бывший офицер поселился в святом месте? Может, на войне спасся только Божией молитвой?
Вячеслав размышлял, вспоминая рассказ одного попутчика в пассажирском поезде. Случайный попутчик воевал в Афганистане. Их отделение наткнулось в горах на засаду. Все были жестоко расстреляны. Только чудом этот рассказчик с одним солдатиком успели забиться в небольшую расщелину. Кругом горы, духота. Перекликаясь гортанными возгласами меж собой, на забившихся в расщелину русских солдат шла цепь душманов. Солдаты были рядом со смертью. Один из них постоянно молился, целуя свой нательный крестик. В упор, казалось, глаза в глаза, на укрытие в камнях глядел смуглый человек. Его тёмные глаза были злобными, будто у потревоженного зверя. В руках у него автомат, на поясе кинжал. Он пристально смотрел в камни, затем поднял голову вверх. Высоко над ущельем кружил орёл. Он, верно, зорко следил за происходящим на земле. В небе была его воля, а на земле его дом. Смуглый человек оглянулся, что-то сказал собрату, показывая в небо, плюнул себе под ноги и пошёл с цепью дальше.
«Да Светлана это! – мысли Вячеслава перекидывались с рассказа случайного попутчика на бывшего подполковника и его дочь. По рассказу хуторянина было видно, что девица – та Светлана, которую он знал когда-то, и по годам сходилось. – Вряд ли она дочь Аверьяныча? Сам Евгений сомневается в этом. Да, но сын?! Да она это! Так на неё всё это похоже! Показывала мой сборник с автографом! Где живу, знает?!»
Он поправил тяжёлый рюкзак на спине. Это Евгений послал богомольцам за болото трёхлитровую банку мёда. Рядом с мостками шумно поднялась стая тетеревов. Доверчивые тетёрки перелетели метров на семь от настила и уселись на клюквенные кочки. Кочки были усеяны ягодой. Пара косачей, форсистых своей хвостовой лирой, скрылись в кочкарнике. Вячеслав в раздумьях не заметил, как прошёл болото. Начинался подъём в сосняк. Низкорослые сосенки, разбросанные в одиночестве по болоту, становились гуще. Пучки багульника, торчавшие вверх светло-коричневыми стеблями с мясистыми зелёными листочками, остались позади. От  багульника исходил дурманный запах. В траве попадались грибы. Пошёл белый дымчатый мох, хрустевший под ногами. Вот уже и не болото – твёрдая земля.
Над болотом, по взгорью, сосны вымётывались в струнный бор. Вячеслав оглянулся назад. Внизу томилось болото, оно дышало в уходящем мареве дня. Появились мазки тумана, словно слой пастели, положенный художником на холст. Туман указывал дремотной стороне, что вот и вечер накатывает. С озера доносились кряканье уток, гоготок гусей. За озером, за крутой бережиной, за сосновым бором, курлыкали журавли. В чащобе хрустнула сущина. Это волчица или лосиха торит тропу с телёнком к озеру, а может, мишуня…
Обмахивая воздух, рядом с человеком пролетел ворон. Пронзительно крикнул два раза ястреб.
– Вот где благодать! Вот где счастье! – вспомнился дом Евгения с Натальей, большая икона Божией Матери «Умиление».
Где-то на востоке, над лесом, в надвигавшейся вечерней синеве высветилась звезда. Вячеслав поднимался в сосновый бор. Между соснами показался домик, чуть подальше – часовенка. Дверь в часовню приоткрыта. Из неё доносится молитва. Густой мужской голос выводит: «О дивная Владычня палато, дом Духа Божественна мене сотвори. Врача родшая, уврачуй души моея многолетныя страсти…» Ему вторит высокий голос, и слышится в голосе радость любви к Богу… Так мог петь молитву только человек, многое перестрадавший. Вячеслав услышал голос Светланы… «С Богом, с Богом…» – шептал поэт.
«Пресвятая Дево, услыши глас непотребного раба Твоего. Струю давай мне слезам, Пречистая, души моея скверну очищающи…» – и рядом голос мальчика.