Сестра таланта

"Сестра таланта" задуман мной, как сборник коротких рассказов, что понятно из самого названия, связанных лишь краткостью объема, но различных по содержанию. Так что я изначально не был связан какой-то одной темой. Но я заметил определенную закономерность: по мере того, как количество рассказов увеличивалось — непонятным образом и по совершенно не зависящим от меня причинам — стал увеличиваться и их объем. В чем тут дело? То ли я ей не брат, то ли у меня что-то с талантом? Я нахожусь в полном недоумении и неведении. Так что этот вопрос остается открытым и ждет своего кропотливого и добросовестного исследователя. Главным критерием для меня в процессе работы были и остаются — правдивость и истинность изображаемых лиц и событий.               


Революция.               

Как-то Карл Маркс (Бакунин) и Фридрих Энгельс (князь Кропоткин) решили в целях конспирации сбрить бороды. Ну, и что тут такого. Взяли и сбрили. Беда только, что их перестали узнавать жены и дети. Конспирация — дело хорошее, а семья — святое. Но Мишка-Карл и Фридрих-Петька ребята смышленые. Решили они - раз их никто не узнает, значит можно поменяться местами. Очень просто, переоделись они  и пошли к женам. Так им эта забава понравилась, что стали они по нескольку раз в неделю меняться, во вкус вошли. До того дошло, что они начали путать — где чья жена и чьи дети.

Вот так в Европе началась сексуальная революция.

               
Театральный роман.               

Мы, дорогие граждане-товарищи, часто недооцениваем наследие классиков марксизма-ленинизма. А ведь польза от него может быть огромная.
   
Вот как-то раз зашел я в пивную. Время еще раннее. Народу немного. Ну, стоим у стойки. Потягиваем пивко. Тут вваливается разудалый рубаха-парень. Видать, он со вчерашнего вечера сильно уставши. Начал, конечно, приставать, чтоб его угостили. Тут следом второе явление - девушка неопределенного возраста в какой-то рабочей блузе (время-то рабочее), в аналогичном с парнем состоянии и с бланшированным глазом. В общем, рабочая косточка, передовица производства и будущая Паша Ангелина, хотя вряд ли. Девушка тоже не против, чтобы ее угостили. Между ними началась, нездоровая и не свойственная нашему социалистическому образу жизни, конкуренция. Но девица нашему парню непонятно чем, но приглянулась. Я так думаю - он в ней увидел родственную душу. Не теряя времени, не обращая внимания на посетителей (все ж свои люди), начал он свои недвусмысленные ухаживания, то есть сразу полез за пазуху и, извините, между ног.
   
Наша Паша от такой его прыти ошалела и шарахнулась со всех  своих некрепких ног от него к противоположной глухой стене, как будто хотела выбежать сквозь нее на улицу. Тут паренек выдал фразу достойную Гегеля и Канта. Он ей прокричал: "Стой, дурак! Там же стена!"

Тут на меня нахлынула волна озарения. Я понял, что народ, который поутру путает мужской и женский род, но в тоже время обладает поистине каменной логикой, такой народ непобедим. И еще я вспомнил крылатое выражение Ильича, когда он так находчиво и смело ответил конвоиру. Когда тот ему сказал: « куда вы, молодой человек, прётесь - это же стена»,— а Ильич ему бодро и весело ответил, что, «стена, да гнилая, ткни и развалится». Молодец, ловко срезал сатрапа.

Я нарочно подошел к той стене. Тыкать не стал (пальца жалко), поколупал малость. Нет не гнилая, простая кирпичная. Стало мне немного грустно. Вспомнил я тут другую крылатую фразу Ильича "мы пойдем другим путем" и я не стал пытаться пройти сквозь стену, а вышел, как обычно, через входные двери. И решил я через это, друзья мои, больше не пить.
   
Вот как иногда полезно знание философского наследия марксиско-лениниских классиков.
               
               
Экскурсия.

Недавно в Воронеже с творческими встречами побывал Сергей Гармаш. Сказать о том, что Сергей гениальный актер это ничего не сказать. Каждая роль - шедевр (нет, я без дураков). Но я, в общем-то, не об этом. Тут случилась, как бы это точнее сказать, история.

Сергей отдыхал после творческой встречи со зрителями в номере гостиницы "Брно". Устал, конечно. Тут, вдруг, стук в дверь. "Да-а-а-ррр",- прорычал наш артист. Дверь приоткрылась и в щель просунулась женская головка в очках. "Разрешите войти?- промурлыкала головка и не дожидаясь ответа протиснулась в номер. Гармаш от неожиданности не успел ничего сказать. Девушка, не давая опомниться: "Извините, мы всего на несколько минут". Наш народный артист от этого "мы" совсем ошалел. "Проходите, быстрее",— быстро проговорила она за дверь и в номер по одному стали вползать дети. Человек двадцать. Можете себе представить реакцию Гармаша. Он открыл рот из которого раздавался рык и хрип, замахал руками. "Вот, ребята. Посмотрите, как я вам рассказывала на уроке... Перед вами наш предок. Первобытный человек. Неандерталец. Как видите, он практически ничем не отличается от нас. Даже 
одет в по-современному».

Наконец, актер обрел дар речи и заорал: "В-о-о-о-н!"

Дети от страха гурьбой прыснули в коридор. Девушка и актер остались одни.

"Сергей Леонидович, простите меня, ради бога, но я должна вам все объяснить. Дело в том, что я привезла детей в зоологический музей. Мы из области. Долго добирались. Музей оказался закрытым на ремонт. Ну, что делать. Тут я на улице увидела вашу афишу. Простите, но вы так похожи...",— она запнулась.

"На обезьяну, что ли?"— обиженно продолжил Гармаш,— ну, вы даете. Я народный артист! Мне режиссер Соловьев предлагает Льва Толстого играть, а вы – неандерталец. Чёрт знает что! В конце концов, предупреждать надо!"

Она стояла, понурив голову и было видно, что она искренне раскаивается. Но только, то ли Гармаш был отходчив, то ли девушка была уж очень молода и мила, но лицо его начало светлеть и глаза становились все мягче, и вот уже знаменитая, полная неповторимого обаяния, гармашевская улыбка засветилась на его резком, грубоватом лице. Что-то очень детское, открытое было в этой улыбке.

"Простите, меня, пожалуйста",— пролепетала она, почти беззвучно и стала вытирать платком глаза и нос. 

"Ну, вот еще и слезы. Перестаньте, прошу вас. Как вас зовут?"

"Зоя",- тихо ответили девушка.

Он присел к столу и что-то быстро написал.

"Вот вам контрамарка на завтрашнюю встречу в театре. Приходите обязательно. Я буду ждать. А теперь, извините, я должен отдохнуть. До завтра".

Она ушла.

На следующий день началась другая история, но она, дорогие читатели, нас уже не касается. Вот какие находчивые учителя и великодушные народные артисты живут в нашей удивительной стране.
 
 
Карма.               

Маня Лыткина сильно проголодалась. Порылась в доме, но ничего не нашла. "Дай,- подумала,— прогуляюсь, авось на улице чего найду". Ну, и побрела. Смотрит у помойки сидит лохматая собака, а перед ней лежит здоровенная говяжья кость с остатками мясца и сухожилий. Решила Маня ентую косточку у собачки отнять. Уже почти ухватила  своею десницей. Только собаке, эти ее движения, по вкусу не пришлись и она Маню за ручку тяпнула. Да, славно так кусанула. Маня чуть руки не лишилась. Но голод сильнее боли. "Ладно, сука,— подумала Лыткина Маня,— счас я тебе устрою..." И, хвать, откусила у неё ушко и тут же его съела. Но одним ухом не наешься. Мария, хрум, и второе аналогично, то есть, умяла. "Нет,— подумала Маша,— эдак одними ушками я ни в жисть не наемся". Хряп, и хвостик отхватила, то есть, выражаясь научным языком, купировала. Собаке дуре, убежать бы от греха, ан нет, она все кость сторожит. (Вот до чего жадность доводит). Тут Маня во вкус вошла и все четыре ножки у собачки съела, по очереди. Посмотрела она на животное. Жалко ей стало скотинку. "Дай,— думает,— я ее до конца доем, чтоб не мучилась". Сглотнула, только зубы собачьи выплюнула. "Не будешь больше кусаться!". 

Отлетела скромная душа собачонки, но по известному всем, но не понятному никому закону природы, вселилась душа собачки в Манино тело. Взяла она вышеупомянутую кость в зубы и отправилась искать свою собачью квартиру. Душа ее прямо к будке привела и говорит: "Вот тута, Манюшка, будет таперича твой домик". Пристегнула она себе ошейник с цепью. Села, а кость перед собой положила. Стала дожидаться, когда кто-нибудь проголодается. А тут как раз дома у себя проснулась Дуня Кулакова и, конечно, голодная.

Дальше дорогой читатель и сам догадается, что было. Тут сказке нашей конец. Но, всё- таки, собачку жалко.

В чем смысл? Я не знаю. Попробуйте спросить об этом у того, кто все это затеял.


 Охота

   Иван Иванович Воропьёв собрался на охоту. Охота, как известно, дело сезонное. А тут как раз подошел сезон. Вот Иван Иваныч и начал собираться. Взял охотничий нож, кусок крепкой капроновой веревки, кожаные перчатки. Одел защитную воинскую униформу, крепкие высокие ботинки со шнуровкой. Само собой - патроны, помповое ружье - какая охота без оружия. Еще, кажется, , мощный фонарь, зажигалку. Собирался тщательно, стараясь ничего не забыть. Сложил все это в походный рюкзак. Был сосредоточен, задумчив. Потом, стараясь ступать как можно тише, прошел в спальню. Жена спокойно посапывала, откинув левую руку на половину мужа. Иван Иванович долго с нежностью и любовью разглядывал родное лицо супруги. Подошел, тихо нежно поцеловал в щеку. Также бесшумно вышел. Заглянул в детскую - та же трогательная картина прощания с детьми. Поцеловал, двойняшек - Витю и Надю. Вышел. Прошел в свою комнату, где на стенах висели фотографии - вот он маленький, двухлетний, окончание школы, техникум, свадьба, рождение детей, пара каких-то дипломов, сцены из охотничьей жизни, коллеги по работе. Иван Иваныч оглядел все это полным доброты взглядом. Проходя по коридору, остановился у зеркала. Из зеркала смотрел на него мужчина среднего возраста, лет 35-38, с легкой небритостью, лицо - ничем особенным не примечательно, как у многих, разве, только немного искривленные линии носа, рта, подбородка, но это, если очень пристально приглядываться. Глаза? Да, глаза как-то необычно блестели. Правда и это объяснимо - азарт, ведь он собирался на охоту. В общем, он остался доволен отражением. Открыл входную дверь. Шагнул на площадку. Вызвал лифт. Спустился и вышел из подъезда.
   По ночной улице, по ночному городу шел Иван Иванович Воропьёв. Шел спокойной уверенной поступью. Глаза его разгорались все больше. Но почему-то поехал он не на вокзал и не в лес. Иван шел на окраину. Шел Ваня в "спальный" район. Он шёл на охоту. Зачем же двигался туда Ванечка? Что понадобилось там Ванюше?

Совсем забыл сказать. Прошу прощения. Иван Иванович... Воропьёв.
Словом, он — сексуальный маньяк. А ведь никогда не подумаешь.


Каток 

Недавно во дворе я услышал странную беседу. Разговаривали два моих соседа. Они встретились у подъезда. Поздоровались и присели на лавочку. Я сидел рядом и всё слышал.

Один сосед спросил другого:

— Вы, наверное, знаете Петра Кузьмича?
— Ну, вроде, как бы ... У того у которого, жена такая пышная, симпатичная блондинка?
— Ну, да. Представьте себе, третьего дня ейного супруга раздавило асфальтовым катком.
— Невероятно. Как же такое может быть?
— Вот представьте себе. Вышел человек на улицу целехонький, ан нет, раз его и под каток.
— Он, должно быть был несколько в подпитии?
— Нету, и пил-то всего не больше, как недели две, а потом, голубчик мой, даже и ни капли, ни крошки. Все уж думали — не случилось ли чего?..
— Как же его угораздило-то, под каток?..
— Что же, дело известное... Он тут, анадысь, поиграл на свадебке... Друзья, девочки, вино... Жена его, Катя, известное дело, ходила, умоляла :"Петенька, Петюня, соколик мой, в рот тебе компот (это, она любя). Ну будь человеком, пойдем до дому." Только не внял Петр голосу разума, накатил еще 250. А, тут как раз, все засобирались на выход. Перед нашими домами асфальт лОжили. Петр, не будь дурак, под каток и свалился...
— А водитель-то как же не заметил?
— Он весь день на катке. Жара. Разморило. Ну, и задремал.
— Ясно. Как его, сильно раздавило?
— Как есть, в листик раскатало.
— Вот горе-то. Жена теперь как же? У них ведь и сынок, кажется?
— Так точно. Только тут такое дело, скажу я тебе. Не особенно она и переживает. Она говорит, что ей теперь жить стало гораздо легче. Раньше, говорит, я ни дня покою не знала, каждый день ругань да битье, от синяков не отходила. Сынишку, Витьку, совсем запугал. Не работал, пил — так его еще и корми. В общем, говорит, я теперь только и вздохнула.
— Где ж она его похоронила?
— Тут как раз и клюква. Не хоронила она его.
— Как же это может быть?
— Чудеса, да и только. Его же, Петра, когда его с мостовой соскребли, отвезли в морг. Жена его, Катя, врачам говорит, что вы, мол, мне свидетельство о смерти напишите. Те говорят, хорошо, только мы его сейчас осмотрим, тогда и напишем. Немного погодя выходит их главный и сообщает: «вы, гражданка, не беспокойтесь, только выдать вам свидетельство о смерти вашего супруга не могу, поскольку он не совсем мёртв, а отчасти жив». Катя очень удивилась и говорит, что, как же такое возможно, чтоб человека катком переехало, а он все же остался жив? И что означает это ваше "отчасти"? И что мне теперь с этим "отчасти" делать? Главный врач говорит: «Да. Очень редкий медицинский факт доселе неизвестный науке. В нём,— говорит,— в вашем супруге все физиологические процессы как бы затормозились. Ну, как бы, вам проще объяснить... Вот, как, к примеру, клопик может годами жить в сухом виде и ничем не питаться. Жена отвечает, что хорошо, конечно, что теперь он может существовать без питания, а то жрал в два горла, только как же я теперь с ним буду жить? «Этого, — говорит главный врач,— я не знаю, только записать его в мертвые я не в праве и забирайте его поскорее отсюда домой». Только посоветовал его дома у форточки просушить.
— Да, дела! И что она, как с ним теперь?
— Ничего, говорит, просушила его и на гвоздик на стенку повесила, вместо календаря. Он, плоский, места в квартире не занимает. Только поначалу они с сынишкой пугались, особенно ночью. Он, одним глазом, нет-нет, да подмигивает и улыбка у него какая-то зверская. А потом, ничего, привыкли. Я, говорит, с его пьянкой совсем от домоводства отбилась, а теперь дома чистота, порядок, тишь да благодать. Я, говорит, в девках очень любила крестиком вышивать, вот взяла и на груди у него богоматерь с младенцем вышила, с одной стороны — красиво, а с другой, вроде, как охранная грамота от нечистой силы.
— И что же, не больно ему, иголкой?..
— Да, нет, говорит, только глазиком чаще моргает, вроде, как щекотно ему, а так лежит смирно.
— Ну, а сынок, сильно переживает об отце?
— Какой там. Он от него, прежнего, слова доброго не слыхал, одни подзатыльники да зуботычины. А теперь ему от него только одна польза и развлечение.
— Как это?
— Да он его для игр всяких приспособил. Дротики в него кидает — развивает меткость глаза и твердость руки. Потом придумал его запускать вместо бумажного змея — и сыну радость и отцу развлечение, всё он полетает, прогуляется, свежим воздухом подышит, а то надоедает, небось, на стенке висеть. Правда, два раза за провода цеплялся. Ну, как-то там сняли его.
— Как же она теперь без мужчины обходится? Женщина она ведь еще молодая, здоровая.
— Почему без мужчины? К ней теперь ходит, ну, этот водитель, который Петра переехал.
— Как она не стесняется, при живом-то муже?
— А она, говорит, пусть, мол, теперь Петюня хлебнет лиха. Отыграюсь теперь за все мои страдания.
— Да, чудеса. Первый раз такое слышу. Не повезло мужику.
— Постой, брат. Смотри, Катя, жена Петра. Давай-ка, от греха, ходу отсюда. Боюсь я ее. Страшная женщина!
   
*               

Меня иногда спрашивают: как в вас сочетаются такие, казалось бы, противоположные способности: с одной стороны серьезная поэзия, с другой - иронические рассказы? Отвечаю: во-первых, спасибо, за внимание к моим скромным способностям, а во-вторых, считаю, что ничего удивительного в этом нет. Дар, хоть и дается нам даром, но даётся недаром. Этим я хотел сказать, что все явления в жизни имеют свой смысл и причину. Только они скрыты от нашего понимания. Так, что я сам о них ничего не знаю. При чем удивляет семантическое многообразие слова "дар" и тонкое перетекание смысла: "дар" — "даром", "не даром" — "недаром". Но это уже узко филологический вопрос, а мы, русские, привыкли брать проблемы широко, с размахом.

*               
Сон Петухова

Василий Петухов сидел вечерком у себя в квартире на кухне и потягивал пивко с вяленой рыбкой. Василий жил в квартире один. Жена с дочкой ушла от него лет пять назад, а родители умерли, как-то тихо, один за другим. Так вот и поживал себе Василий анахоретом. Где-то как-то подрабатывал, но это значения не имеет и к делу не относится. Ну, сидит, попивает... и незаметно заснул. 

Приснился Петухову страшный сон.

Снится, что кто-то стучит в дверь (звонок у него давно не работал). "Кого еще черт несет?"— подумал Василий во сне и нехотя пошел открывать. Подойдя к двери, строго спросил:
— Кто там?
 
За дверью что-то зашуршало, как будто кто-то по ней провел половой щеткой.

— Это сантехник из ЖЭКа,— раздался за дверью хриплый скрипучий голос.
— Я никакого сантехника не вызывал,— прокричал Петухов через закрытую дверь.
— У нас поквартирный обход. Плановая проверка,— прохрипел голос за дверью.
   
Петухов насторожился. Он прожил в этой квартире почти  сорок лет и не было случая, чтобы сантехник приходил сам, без вызова. Да еще в такое позднее время. Он, вдруг, вспомнил, что и ЖЭКа уже никакого давно нет, а потом был ДЭЗ, затем РЭУ, а сейчас у них, вообще, управляющая компания.

— А какой номер ЖЭКа?— хитро спросил  Василий.   
— Тринадцатый,— прорычал голос за дверью.
— А из какой управляющей компании?— уже ехидно спросил Петухов.
— 666-той, сволочь!— злобно прохрипел голос мнимого сантехника, который понял, что он разоблачен. Послышались ругательства и удаляющиеся вниз по лестнице шаги.
 
— Совсем бандиты обнаглели. Ходят уже открыто, не скрываются",— продолжая спать, проворчал Вася.

 Вернулся он на кухню. Только сел — опять стук в дверь.

—Что же это за чертовщина?— чертыхнулся, но все же пошел к двери.
— Кто там еще?
— Это вас из горгаза беспокоят. Нам бы газовую плиту вашу проверить,— раздался бодрый мужской голос за дверью, из-под двери как будто потянуло, то ли газом, то ли серой.

Вася уже хотел было открывать, но тут его осенило: "Тьфу, ты, черт! Плиты у нас в доме электрические".

— Убирайтесь к чертовой матери, а не то я в милицию позвоню,— прокричал он в замочную скважину.
   
Слышно было, что тот, кто был за дверью, прорычал:

— Ну, погоди, гад,— и убежал.

Сон продолжался.

Все стихло. Петухов хотел было опять пойти на кухню. Как, вдруг, опять шаги и стук  в дверь. Кто-то явно хотел проникнуть в квартиру Петухова.   

— Откройте, милиция! Вы, милицию вызывали?
— Не вызывал я никого!
— Как же, звонок был в отделение, вызов от вас был.
   
Василий совсем ошалел. Он вдруг вспомнил, что милицию уже  полгода как переименовали в полицию. Он решил проверить свои подозрения и спросил:   

— А как, товарищ милиционер, ваша фамилия и какое у вас звание?
   
Немного подумав, из-за двери ответили:

— Капитан милиции Чертков.
— Вы бы хоть врать научились, капитан. Только надо говорить не милиции, а полиции. Ясно?

Видя, что Петухова на мякине не проведешь, злоумышленник удалился.
 
Потом постучали минут через двадцать. (Во сне это произошло быстрее). Василий, припав ухом к двери, протянул:

— Ну, что вам еще?
— Васенька, миленький, родной,— раздался голос бывшей жены Петухова,— пусти меня с дочкой назад. Вот она тут рядом со мной стоит. Дочка скажи что-нибудь папе.
— Папа, папочка пусти свою маленькую доченьку,— жалостливым дочкиным голоском пропело за дверью.
— Так, как ты меня назвала, Галя?— обратился Петухов к жене.
— Васенька, Васюнчик!— сладким голосом ответила супруга.
— Ага! Вот вы опять прокололись, господа мазурики. Жена меня кроме, как "Васькой" и "козлом вонючим", никогда не называла. Пошли прочь отсюда!
 
За дверью зарычали, запищали и затопали ногами, но все же, немного погодя, убрались.
   
"Что же, они всю ночь будут надо мной издеваться?",— подумал во сне Петухов и посмотрел на часы. Было два часа ночи. Через полчаса в дверь постучали и заскреблись.
— Вася, сынок. Это мы — твои папа и мама пришли. Отопри!
   
Волосы на голове у Василия зашевелились. Он узнал голоса своих покойных родителей.

— Вы же давно умерли, а покойникам ходить в гости не полагается.
— Тяжко нам лежать в могилах, темно, холодно. Ты, Васенька, к нам на кладбище после похорон ни разу не приехал, не проведал нас. Соскучились мы по тебе и сами решили к тебе придти. Открывай!
   
Руки у Васи затряслись, зубы от страха застучали, ноги подкашивались, но он взял себя в руки, перекрестился и ответил:

— С нами крестная сила, убирайтесь вампиры проклятые, вы мою кровь пришли пить. Так нет же, не пущу я вас. Пошли прочь, нечистая сила.
   
Покойники за дверью, слышно, начали шептаться. Василий плохо слышал, о чем идет речь, разобрал только, что говорят они о том, что кого-то надо позвать. Через мгновение на лестнице раздались тяжелые, пудовые шаги. Кто-то медленно шагал по ступеням, так что гул стоял  в воздухе. Затряслись стены. С потолка посыпалась побелка. Смертный ужас охватил Васю. Шаги приблизились к его двери. Потянуло запахом склепа и могилы. Он стоял, прислонившись к вешалке бледный, как смерть. Слышно было, как на площадке засуетились сотни ног и рук.

— Вот он!— прогремело за дверью.

Дверь покрылась плесенью, треснула и развалилась. С радостным визгом и воем в дверной проем ринулась вся толпа нечистой силы. Петухов попытался в последний раз положить на себя крестное знамение, но не успел и только поднял правую щепоть ко лбу.  Вся мерзкая свора кинулась на него и последнее, что он увидел это стоящих на площадке у двери двух разложившихся покойников, которые плясали и прыгали на месте, смеялись и показывали на него указательными пальцами. В них он успел узнать своих отца и мать. В глазах у него потемнело, дыхание пресеклось и он перевернувшись вверх ногами полетел в преисподнюю... Где-то далеко в угасающем сознании Петухова запели петухи.
 
Вздрогнув всем телом, Петухов проснулся весь в липком поту. Было четыре часа утра. Он понял, что заснул сидя у себя на кухне. На столе стояла недопитая  трехлитровая банка с пивом, валялись внутренности и чешуя воблы. Во рту было сухо и противно. Он встал и на дрожащих ногах побрел в ванную. Включил тусклую  лампочку. От ее света на душе стало еще противней. Посмотрел в зеркало. Из зеркала смотрел на Петухова немолодой человек, с опухшими веками и тоскливыми глазами. И показалось ему, что за одну ночь он на половину поседел и состарился. Впервые в жизни, что-то внутри его дрогнуло, хлюпнуло и по лицу его потекли соленые крупные слезы. Плакал Петухов от жалости к себе, о своей одинокой, непутевой судьбе, в которой уже ничего нельзя изменить, а можно только забыться и забыть...
   
Читатель, возможно, спросит: "А в чем тут юмор?" Отвечу (хоть это и невежливо) вопросом: "А какой юмор может быть в жизни такого человека, как Петухов?"
 
               
Историческая встреча   
   
Всем известен такой исторический факт. Встретились на Тверском бульваре Толстой и Бунин. Бунин посетовал на то, что не пишется и что не о чем стало писать. На что Толстой ему ответил, что писать всё равно надо и, если писать не о чем, то пишите о том, что не о чем писать. Мне показалось, что из этого может получится забавный рассказ.    

Шёл как-то наш писатель, классик и граф Лев Толстой по Тверскому бульвару. Он, кстати сказать, частенько наведывался в первопрестольную из своей Ясной Поляны. Идёт, обдумывает, как бы ему поскорее закончить "Анну Каренину". То есть ядом ее, утопить, повесить, столкнуть её со скалы или сунуть под какой-нибудь ультрасовременный (по тому времени) вид транспорта: автомобиль, самолет, дирижабль или сенокосилку,— чтобы таким образом отобразить достижения человеческой мысли в области науки и, так сказать, идти в ногу с веком. Но, как известно, он выбрал паровоз или, как его тогда называли пароход и тем самым показал, что техника и развитие капитализма настолько стремительно движутся вперед, что давят безжалостно  все на своем пути, в том числе и несчастных героинь классических романов.
   
Но я, извините, отвлекся. Ну вот, стало быть, идет наш классик по бульвару, а навстречу ему, кто бы вы думали? Ни кто иной, как Иван Бунин, собственной персоной. Идет эдаким франтом: во фраке, на голове блестящий новый цилиндр, в одной руке черная лаковая трость с набалдашником в виде головы вышеозначенного Льва Толстого. Видно, что из мелкопоместных дворян и только что прибыл из Полтавы. Но, по гордому, независимому виду и высоко поднятой голове можно понять, что идет писатель и поэт, и даже возможно, впоследствии, лауреат Нобелевской премии. Идет, попыхивая дорогой гаванской сигарой, а навстречу ему, как уже было сказано выше, граф Толстой.
   
Толстой, хоть и граф, но одевался всегда скромно. Он всегда хотел быть поближе к простому народу, то есть, говоря современным языком, "косил" под деревенского мужичка «лесовичка». Одет был в мышиного цвета длинный салоп, подпоясанный пеньковой веревкой. Из рукавов салопа свисали пришитые к тесемкам меховые рукавицы — Софья Андреевна пришила, а то Толстой их частенько терял. На ногах войлочные ботинки типа "прощай молодость". В руке клюка из простой осины. На голове побитая молью собачья шапка или, проще говоря, треух. Одним словом, гений... Встань наш граф на паперти у Страстного монастыря и положи он свой треух перед собой на землю — в раз бы накидали ему мелочи на бедность.
   
Ну вот, пока я вам все это описывал, наши классики подошли друг к другу.

Да, забыл описать время года и окружающую природу. Время было осеннее, середина октября. Листья на деревьях бульвара уже пожелтели и покраснели, а многие и опали. Как говорил еще один классик: "... в багрец и в золото одетые леса",— кстати, стоящий не далеко от наших живых классиков, спиной к ним, в начале бульвара. Только в отличии от Толстого и Бунина он никуда не шёл, потому что был бронзовый.
   
Был обычный московский серенький день. Кухарки шли по домам, нагруженные сумками и авоськами со всякой снедью из "Елисеевского". Лотошники прогуливались по панели, крича: "А вот, кому пирожки с зайчатиной, с капустой да с потрошками?!" Студенты бежали на лекции в университет. Проходили неспешно знатные дамы, сопровождаемые мужьями, кавалерами или служанками, многие с собачками на поводках. Стоял у ворот городовой в усах, по всей форме и с шашкой на левом боку. Стоял, покуривая трубочку. Иногда пробегали коляски, открытые экипажи, редко кареты, чаще простые "ваньки" одетые в желтые кафтаны, временами громыхали ломовые, груженные кто чем. Все это покрикивало, посвистывало, постукивало, позвякивало.  Воробьи, естественно, то копошились в конском навозе, то взлетали на ветки лип. Как же без московского воробья! Местами виднелись лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя, в которых отражалось осеннее московское небо.

Ах, господа! Нигде и никогда в России я не видел такого неба! Спросите меня: "Что вам нравится в Москве?",— и я вам отвечу: "Небо, господа".
 
Было на бульваре многое чего ещё. Мелькали какие-то подозрительного вида типы в котелках и пиджачных парах, маклеры или филеры — не разберешь. Потом по мелочи: дворники, дворовые собаки и коты, швейцары, прачки, мастеровой люд. Можно перечислять до бесконечности... Но вернемся, однако, к нашим писателям. 
   
Они поравнялись и стали друг друга приветствовать. Бунин, сунув трость под мышку, свободной рукой  приподнял свой цилиндр:
   
— Ба, Лев Николаевич, здравствуйте! Очень, очень рад Вас видеть! Как ваше драгоценное, как здоровье супруги, как детки, что пишите?
   
Толстой загрёб пятерней землепашца и, приподняв свой треух, в свою очередь приветствовал Бунина:
   
— Здравствуйте, голубчик, и я рад. Спасибо, здоров, и Соня, кажется, здорова… А, впрочем, у женщин ведь не поймешь. Они и сами, я думаю, не всегда могут с определенностью сказать — здоровы они или нет. С детьми вообще какая-то чехарда происходит — одни рождаются, другие помирают... Я уж, если честно сказать, Иван Алексеевич, точно не упомню — сколько их всего и как кого зовут. Давеча пишу у себя в кабинете — забегает постреленок, лет пяти-шести, кучерявенький, в руках кошка, а сам глазами стреляет по сторонам. Что думаю за оказия? Что-то я такого сынка не помню! Спрашиваю: "Как тебя мальчик зовут?" Отвечает: "Федей". "Ну, ладно",— говорю,— Феденька, беги, играй, а то мне работать надо". Сделал ему "козу" и отпустил с миром. Вечером спрашиваю Софью Андреевну, дескать, как там Федя, сынок? Здоров ли? Она на меня смотрит в недоумении и в толк не возьмет. "Какой,— говорит,— сынок Федя? Нет у нас никакого Феди". "Ну как же,— говорю,— нет, когда он тут давеча в кабинет забегал, кошку мучил и мешал мне работать. Светленький, кудрявый такой, лет пяти-шести". Она мне отвечает: "А, так это сынок управляющего нашего". Вот тебе, думаю, и клюква. Стыдно стало. Пришлось просить прощения у супруги. Вот такие вот, Иван Алексеевич, дела...   
   
— Очень тонкое и, как всегда, гениальное замечание! Так что, Лев Николаевич, у Вас новенького? Над чем работаете?
— Да вот, завершаю роман, обдумываю финал.
— Завидую, по хорошему, Вам завидую. Предвкушаю очередной шедевр. А какая тема,   если не секрет?
— Секрет, батенька. Вашему брату писателю только скажи про тему, так вы же на эту тему в две недели настрочите какой-нибудь фельетончик в журнальчик или того хуже в газетенку и все — пропала тема. Я может три года над ней бился, а вы мне ее в три дня испохабите. Так что вы уж сами, голубь мой, ищите себе темы.
— И то верно. Только, где их взять, свежие темы? Только, кажется, ухватишься за какую, ан ее уже пропечатал какой-нибудь щелкопер. Падла, век воли не видать...
— Что это вы, отец мой, как-то странно изволили выразиться?
— Да что тут странного. Я недавно задумал написать про жизнь московского дна и преступного мира. Даже вот научился немного "по фене ботать".
— Как, как вы сказали? Какая Феня в ботах? Это не с Елоховской?- оживился Толстой.
— Да, нет. Это у них, уголовников, речь такая, жаргон. "Феней" называется.
— Ясная поляна! А то, я было подумал... Была у меня одна Феня. Ох, хороша! Чистые сливки! Крем-брюле, а не Феня! Жалко, я раньше не знал про жаргон, а то бы непременно использовал в своем "Воскресенье". Представляю, как бы весь роман оживился и заиграл новыми красками.
— Да уж, это точно. Так вот...Кинулся я было на Тишинку, там у них преступное кубло, а там уже Гиляровский землю роет, всю, гад, тему захапал. Я в бордель...А там Куприн засел и во всю строчит. Что тут будешь делать? Не о чем писать. Все мелко и пошло.
Толстой сочувственно взял Бунина под руку и они медленно двинулись в направлении Пушкина.

— Вы, милый мой, не отчаивайтесь. Если неинтересно стало писать о людях — пишите о природе, о животных. Я вот написал же "Холстомера".
— Вам хорошо рассуждать. Вы и про зайца напишите гениально. А я, возьмись сейчас, писать про туже лошадь, так в раз все хором закричат: "Бунин подражает Толстому!", и всё — пропал Бунин.
— Почему обязательно про лошадь. Что, мало других животных? Напишите про собаку или кота.
— Нет уж, Лев Николаевич, давайте оставим эту тему более талантливым, идущим за нами, писателям. Да и написано уже немало, особенно про котов. Не модно это сегодня. Нынче снова поднимается женский вопрос. (Толстой насторожился). Обсуждается бесправное положение женщины в семье  и в общественной жизни. Свободный выбор партнеров. Участие женщин в политике и даже в управлении государством. Говорят, что она сильно закабалена мужем, детьми и церковью. Что Вы, Лев Николаевич, об этом думаете?
   
Толстой, приняв равнодушный и незаинтересованный вид, отвечал:

— Я думаю, что тут Чернышевский сильно нашкодил. Написал от нечего делать "Что делать?" На мой взгляд у женщины есть одно главное, богом и природой определенное назначение — продление рода человеческого, муж и дети. Одним словом, семья. Все остальное — глупые и вредные фантазии!
— Однако Вы ретроград, Лев Николаевич, но всё-таки — мода есть мода. 
— Эх, молодой человек, что такое мода? Моду делаем, мы писатели. Вот выйдет в свет мой последний роман и вы увидите, что тогда станет модно!
   Тем временем мимо них, урча и чихая, пуская клубы выхлопных газов, тащилось черное открытое авто. Толстой задумался: "Не пристроить ли Каренину под него? Нет, едет слишком медленно. Может успеть затормозить или объехать. Хороша будет моя Анна, растянувшаяся на мостовой под смех прохожих зевак. Нужно что-то другое". 
   
— Да, о чем бишь я? Ах, про то что у вас нет достойной темы. Ну, напишите хоть про воробья.
— Мелко, Лев Николаевич, мелко. Его и не видать совсем. Да и о чем он, воробей, может думать?
— Э, не скажите, душа моя!.. Воробей везде летает, все видит. Он и в Кремле на колокольне Ивана Великого, и на подоконнике дамского будуара, он и на рынке, и во дворах, и в Зарядье, и в Ново-Девичьем, и на Воробьевых своих горах... Он такое видит, что нам и не снилось!
— Возможно, Вы правы. Я подумаю.
— Подумайте, подумайте... И что такое «не о чем писать»! Напишите тогда о том, что не о чем писать. Подведите под это морально-психологическую базу, социальный вопрос. Вот, дескать, возможно талантливому русскому писателю, дворянину, хоть и из мелкопоместных, с широкой душой и взглядом на жизнь, не о чем стало писать в России. Да слезы такой туманной подпустите, дескать — все пропало, конец... Сами увидите, что будет и как вас  со всех сторон поддержат! Вас на руках станут носить и при встрече "ура" кричать. Это же будет новое слово, свежее направление в литературе!
— Я не понимаю. Неужели это подействует и все так просто? И почему "из мелкопоместных"? Бунины это старинный дворянский род.
— Эх, молодежь, молодежь!- продолжал Толстой, не обращая внимания на последнее замечание Бунина,— все вас надо учить, все-то вам разжевать. Я вот себе взял за правило - ни дня без строчки. Но ведь честно скажу вам, что и у меня бывает, что не пишется. — Неужели?..
— А вы как думали! Вот сидишь за столом и хоть бы одна мыслишка, хоть намек, хоть призрак мысли. Ничего не выходит. Только головки и ножки на полях вырисовываются. Так я знаете, что придумал? Если не получается строчка, то, думаю, одно-то слово я в состоянии придумать. Сижу, а у самого в голове вертится: "До каких же это пор будет продолжаться? Доколе?" Погоди, погоди-ка... Вот оно и слово: "Доколе?!" Я, раз, и срочную телеграмму во все центральные издания, а они ведь ждут, не дождутся, когда я им что-нибудь напишу. Тут им телеграмма из Ясной Поляны: "Доколе?!"— и пошло-покатилось. Сразу срочный выпуск газет. На первых полосах мои портреты. Заголовки крупным шрифтом: "Доколе?!", под ними: "голос совести нации из Ясной Поляны. Гневный призыв великого писателя Льва Толстого!" Такое брожение умов пошло, такое шевеление в обществе, всплеск оппозиции и рабочего движения. Только диву даешься - откуда что берется?! Такую, брат ты мой, заведут арию, так распишут, размажут, такую глубину отыщут, что только руками разведешь!
— Да, хорошо Вам с таким именем... Вы им и "Ку-ка-ре-ку!" отправьте, они все будут рады.
— Ну, "Ку-ка-ре-ку", это, пожалуй, слишком. Нет. Я вот что в следующий раз им пошлю. Следующая телеграмма будет: " Ау!" Вот будет потеха! Вот увидите, чего они из этого "ау" только не извлекут. Всего, казалось бы, две буквы, а каков резонанс в обществе!
— И не говорите, Лев Николаевич, Ваше "ау" вмиг до Сахалина долетит. Здорово Вы это придумали, гениально!
— И что, заметьте, характерно — минимальными средствами. Так что, милый мой, учитесь. Поработайте с мое над словом. Наберите литературного веса и авторитета. Овладейте умом и душой народа. Станьте, на худой конец, зеркалом русской революции, а  потом уж и кукарекайте себе на здоровье. Вот так-то, друг мой сердечный, Иван Алексеевич. Это вам не "Феня в ботах".
— Спасибо Вам, Лев Николаевич, за науку. Кстати, а Вы куда сейчас направляетесь?
— Я-то? Да так, в общем-то, никуда. Просто прогуливаюсь.
— Тогда я вот что предлагаю: давайте завалимся в Аглицкий клуб, метнём банчик, тяпнем по коньячку. Я угощаю.
— М-м... А что, это идея! Тем более, что, как вы изволили выразиться, вы угощаете. Да, давно не брал я в руки карт.
— Только вот...,— Бунин несколько замялся, оглядывая с ног до головы фигуру Толстого,- как бы это сказать, сомневаюсь — пустят ли Вас в таком виде?
— А чем вам не нравится мой вид?
— Довольно милый видок. Вы бы еще лапти обули.
— Не сомневайтесь, душа моя, Толстого и в лаптях везде пустят. Разве что в церковь нельзя, потому, как, сами знаете, предан анафеме и отлучен.
— Ну, тогда ай да!
   
И полные одушевления наши писатели пошли к шумящей впереди Тверской. Проходя мимо Александра Сергеевича, Бунин приподнял цилиндр и откинул в сторону руку с потухшей сигарою, приветствуя великого поэта. Толстой не стал тревожить своего треуха, видимо чувствуя себя на равных с классиком. Они свернули на Тверскую и затерялись в толчее прохожих. Тут мы с ними и расстанемся, дорогой читатель.
   
От себя на прощание хочу сказать. Когда у меня случаются трудные времена, творческий кризис или хандра, я вспоминаю мудрый совет гениального Толстого и когда писать казалось бы не о чем, я об этом и пишу. Результат перед вами. Судить вам. А мне остается только сказать: "до свидания",— и крикнуть: "А-у-у-у!"