Реквием для двух женских голосов с капелью

Почему-то именно ночью подул теплый   ветер,  и к утру застучала о подоконное железо первая капель. Женщина, сидевшая у окна, вздрогнула и закрыла глаза, не заметив, как в кухню зашла молодая соседка.

  - Доброе утро, Нина Ивановна!
  - Ой, Леночка, здравствуй! Ты чего так рано поднялась?
  - Не спится… .  Слышите, как стучит?
  - Ветер южный… Вчера в программе «Время» так и сказали… Садись, посидим маленько, пока народ наш не проснулся. Ты выходная нынче?
  - Выходная…
  - Тогда нечего и беспокоиться… Закуришь?
  - Давайте…

   В наступившей тишине три раза глухо и тяжело ударила капель.

  - Красиво куришь… Прямо как в кино.  Пашка бы удивился…
  - Чайник закипел…
  - Сними… Там в моем шкафчике чай в жестяной баночке, завари, пожалуйста…  Пашка знал, что ты куришь?
  - А я в то время  и не курила. Я тогда пай-девочкой была… И не надо больше, Нина Ивановна. Мне реветь хочется, когда вы его Пашкой называете.
  - А он для меня был и останется Пашкой! А если тебе неприятно говорить о нем, то так и скажи! Я и сама поплакать могу… и поговорить сама с собой… тоже.  Думала – все же ты его невестой была, тоже сердце, небось, болит…
  - Вот оттого, что болит, и не надо,  тетя Нина… Возьмите платок…
  - Не надо, есть у меня… Накрой чайник полотенцем. Чай-то никудышный, ни цвета, ни запаха… Письма Пашкины хранишь?
  - Теть Нин!...
  - Ладно, ладно, не буду…  Только одно скажи: он обо мне в них спрашивал?
  - Нет…, он ни о ком не спрашивал…  Спрашивал только, какая у нас погода, идет ли дождь или снег.. А потом писал, какое там солнце, какие горы и еще… какие у детей глаза…
  - А про то, что любит тебя, писал?
  - Да…
  - Ну, вот видишь… А говорят, что любви вообще нет…
  -  Хотите, я дам вам его письма почитать? Он их как будто для всех писал… Чтобы все знали, что это за война была, и кто на ней воевал…
  - Не надо… Ревновать я его буду к тебе, измучаюсь…
  - Наверное, это правильно… Я бы тоже своего сына никому не захотела отдавать…
  - Да, как же его, Леночка, не отдашь, если он к утру от тебя заявится и весь от счастья светится, за версту видно…
 
   Ветер бросил капли капели на стекло, и она зазвучала звонче и прозрачней.
 
 - Давай, Леночка, чай пить… Там у меня в шкафчике сушки и варенье клубничное… Значит, ни о ком не спрашивал в письмах, блудный сын… Вроде без роду,  без племени рос…
   - В одном из писем, незадолго до … того…,  деда упомянул, Павла Степановича…
  - Деда?  Так он его же ни разу не видел! Его и Володя плохо помнил. Запомнил только, что он был высокий, веселый и в летчицком шлеме.      Он же в первый день войны погиб, двадцать второго июня…
  - Кто-то сказал Паше, что дед его погиб глупой смертью.  И он написал мне:  «Помни, глупой смерти не бывает. Смерть бывает какой угодно, но только не глупой»….
  - Постой, постой… Еще когда Володя жив был, к нам  летчик приезжал, ветеран. Они с Павлом Степановичем вместе в одной части  служили. Я даже имя его запомнила, Савелий… редкое очень имя. Они тогда выпили с мужем, хорошо выпили, и Савелий говорит Володе: «Глупо твой батя погиб, Владимир». Потом начал извиняться, конечно,  за такие слова…. Мол, о мертвых нельзя так говорить. Но  Володя мой не обиделся, он вообще бесхарактерный, добрый был. Попросил только рассказать еще раз, как это было…
  - И что Савелий ему рассказал?
  - А то, что аэродром их был у самой границы, и немцы его  первым бомбили. Летчики все в укрытие побежали, потому что моторы у самолетов незадолго до того ремонтировать начали, и взлететь на них было нельзя… А Павел Степанович к самолету кинулся.. Знал, что не взлетит, а побежал… Его, когда мертвого из кабины вытаскивали, рук от штурвала не могли оторвать…

  Капель в наступившей тишине ударила бессчетно, и в окна тускло надвинулся рассвет.   

   - Долить горяченького? Варенье-то бери, не стесняйся…
  - Спасибо…  А у вас его фотографии есть?
  - Чьи, деда-то? Нет, ничего от него не осталось. Жена его, Полина Михайловна, с Володей еле-еле от немцев ушла тогда. В чем были, с тем и ушли… Потом она Володю у своих родителей в городе Туапсе оставила, а сама на фронт ушла. Штурманом была в женском полку. Ведь они с Павлом Степановичем в аэроклубе познакомились, она еще до войны летала…  Тоже погибла, царствие ей небесное…
   - А у других родственников?
   - А нет у него родственников… В тридцать третьем все померли. Отец у него, то есть, Пашкин прадед, мастеровым человеком был, на все руки... Звали его, понятно, Степаном, а жену его – Степанидой.  Шестеро детей у него было. А Павел – старшенький, отцу уже в кузне помогал.  Потому и выжил… Когда отец у них умер, первым Богу душу отдал, то мужики поняли, что без кузнеца плохо дело будет, и стали Павла подкармливать, кто чем… А чтобы он младшим еду не таскал, заставляли при них съедать, домой не отпускали, пока не съест… Потом и Степанида умерла с голоду да с горя, а за ней – все детишки. Павла забрал к себе его родственник из Москвы.  Он потом знаменитым человеком стал: то ли на Северный полюс летал, то ли на «Челюскин» людей спасать, точно не скажу. Он Павла и определил на летчика учиться. А сам погиб перед самой войной, в авиакатастрофе…
  - А я все думаю: почему Паша перед самой смертью деда своего вспомнил?  Наверное, есть знак какой-то…
  - Не знаю… Только послушай, что я тебе расскажу… Я гадалок всяких с молодости терпеть не могла. Особенно, цыганок.  А однажды пожалела одну: с дитем на морозе цыганка трясется, пристает погадать…. А я с Пашкой в фабричный клуб на елку шла, ему тогда всего пять годочков было. Взяла меня жалость при виде цыганчат раздетых, и решила я им  деньги дать, а гадать, думаю, не буду. А молодка, мать этих детишек, рубль мой на снег как кинет: не нищие мы, говорит! Ладно дала я ей свою руку: гадай, говорю… Так она мою ладонь словно огнем прожгла, а потом сама как расплачется вдруг: «Ох, переживешь ты, говорит, мужиков своих, мать»… Так оно и вышло…
  - Возьмите платок, тетя Нина…
  - Спасибо, есть у меня… Володю через три года после этого схоронила, ты помнишь, наверное….
  - Да, мы с Пашей уже в первый класс ходили тогда… Он добрый был у вас, дядя Володя…
  - Правда? Ты помнишь? Он беззащитный был, книжный человек…Все мечтал нашу фабрику переоборудовать, новые машины  поставить, чтобы перестали люди  на ней глохнуть…
  - А как вы познакомились?
  - А я одна из всех, наверное, над его мечтами не смеялась, слушала его, рот раскрывши…  А когда он за мной ухаживать начал, мне лестно было: я ведь простая ткачиха, а он – инженер, молодой, собою видный… Поженились мы, квартиру нам эту дали, пусть коммунальная да своя. Мебели сначала никакой не было, на полу спали, зато посреди комнаты – чертежная доска с его проектами, вся его жизнь… Он мне о них рассказывал, книжки давал читать, и художественные, и технические. Говорил, что непременно меня образует, и буду я тоже инженером… Тут Паша у нас родился, сколько радости было! Целый год прожили мы счастливыми. Сейчас  вспомнишь, и не верится: отчего? В тесноте этой, ребенок плачет ночи напролет, зарплата крохотная, а нам – все в радость… А потом как отрезало наше счастье. Разуверили начальники Володю в его таланте, все его проекты и изобретения охаяли, как могли. И стал он на фабрике вроде пугала, дальше мастера его не пустили, а всех молодых специалистов предупреждали: будете изобретать да по министерствам свои предложения слать, тоже в мастерах застрянете, как Дремов… И тут он запил… Моя вина в том тоже есть: могла ведь его поддержать, а я заместо того пилить его принялась: семьи, мол, не видишь за своими проектами, другие вон сколько получают… А потом он  мне и вовсе врагом показался: это ведь я его в ЛТП определила… А после той психушки он уже не оправился, вообще алкоголиком стал…  А умер он тихо:  выпил ноль семьдесят пять «Кавказа», уснул, а утром не проснулся…  Что это в квартире так тихо? И на кухню никто не выходит. Спят, что ли?
  - Выходной сегодня. Спирины в Москву за продуктами уехали, а Николай Михайлович сегодня на постельном режиме: ночью приступ был, неотложка приезжала.
  - А я думаю, что это за шум в коридоре? Посчитала, что это Витька Спирин  снова пьяным пришел и по коридору шастает…
  - Витька два дня уж как в отсидке, снова пятнадцать суток схлопотал…
  - Дверь он тебе починил?
  - Как же, он починит… Мамочка его говорит, что я сама виновата: глазки ему строила…
  - Сволочи… Закуришь?
  - Давайте… 

  Ветер приутих, и капель теперь звенела протяжно и задумчиво, подстать наступившей тишине.   
 
  - Слушай, ты прости меня, дуру старую, только скажи: Пашка приставал к тебе, когда вы, ну…  встречались?...
  - Да нет, робкий он был. Он мне сначала сердце и руку предложил, а уж потом… поцеловал. А почему вы об этом спросили?
  - Да, видно, уже из ума стала выживать, все думаю, как хорошо бы было, если бы он ушел на войну, а ты ребеночка от него родила… Пусть бы даже вы с ним не зарегистрировались… Мы бы с тобой ребеночка подняли… А то пропал Пашка бесследно, словно и не было его на земле…
  - Родить ребеночка…  Это здорово было бы… Только берег он меня,… знал бы - для кого…
  - А что замуж не собираешься?
  - Кому я нужна… такая?
  - Какая – такая? Ты девушка видная, все при тебе. А не хочешь замуж, так можешь и в одиночку родить…
  - Не гожусь я уже в матери, Нина Ивановна..
  - Это еще почему же?
  - Вы в горе своем глаза выплакали, не видите ничего, не замечаете…  Вы думаете, что я только вашу «Приму» курю? Вы приглядитесь, Нина Ивановна, какая я вечерами домой прихожу…
  - Господи,  Ле-е-на!...
  - Вот вам и Лена… Только не надо меня жалеть… И плакать обо мне не надо… Я тоже тихонько уйду, как дядя Володя..  И вправду совсем уж бесследно...  Мое имя на камне не выбьют, как Пашино, и ребятишки ко мне с цветами приходить не будут…
  - Перестань…
  - Не буду…  Простите меня…  Еще моих бед вам не хватало.
  - А кто их теперь разберет: где мои, где твои, а где – наши… Это радость – у каждого всяк своя, а горе – общее…
  - А как же – солнце, лес, трава?.. Разве это не для всех? Разве это не счастье – жить, дышать?
  - А ты когда в лесу-то была? Вот то-то…  А Кузьмич наш, мафия проклятая, две дачи там имеет, одна лучше другой. Вот и выходит: ему одна радость, а тебе – другая, вроде как похуже…
  - Да не о том я, тетя Нина! Слушайте, что мне Паша написал…  Сейчас… Раньше я все его письма наизусть знала, а теперь память все хуже и хуже… Вот, слушайте… «Горы здесь – как уснувший под жарким солнцем человек, и вечером, когда солнце садится, горы вздыхают, и мне хочется говорить с ними. Но оттуда стреляют. Минами, ракетами и прочей дрянью. И все же…  И все же мне хочется сесть на землю, прислониться спиной к убогой мазанке и поговорить с ними, вечными. О том, что мне понятен их вздох, как понятны глаза детей на кабульском базаре, как понятны руки стариков и поступь женщин. И, понимая все это, я познаю высшую мудрость мира, что наша жизнь неистребима, даже если истребим Я…»   

  Солнце встало над крышами. И редкая капель превратилась в яростную музыку наступившей весны. Но женщины молчали. Они не заметили, что она пришла…