Последняя любовь

Дали ему десять лет на строгаче. Рецидивист. Безработный. Не женат. Детей, родственников нет. Обитает в ветхом кирпичном домике, вгнившем в берег болота - когда-то красивого, изогнутого змеёй, озера, уничтоженного сбросами с такового завода и, возведенным вдоль некогда чистой кромки воды, высоким железнодорожным валом. Десять годков. От души.

Отсидел пять. Одну тысячу восемьсот двадцать шесть мрачных дней и ночей в затхлом запахе мужицких портков. Амнистировали. Туберкулез. Домой возвращаться и не думал.  Соседи, такие же горемыки как и он, растащили уж поди халабуду на части. Поди теперь собери. Куда и зачем идти?

С кашлем, вырывающим рыболовной блесной кусочки легкого, вышел он за ворота зоны. Железное полотно огромного перекошенного рта за спиной поглотило, жадно всасывая, глоток потустороннего  воздуха и серое небо псевдосвободы, как в последний путь провожая, окатило скупой слезою.

Ноги зашагали по блестящему асфальту и вскоре привели по истоптанной за сорок лет дорожке прямиком к когда-то отчему, а потом и только своему дому. Взгляд на секунду оторвался от жженого песка под ногами и тут же остекленел.

Дом на месте. Забор, хоть и покосился, а все же устоял, благодаря паре подпорок, сработанных неумелой рукой из ивовой ветви, калитка покрашена не позже как пару лет назад, у завалинки небольшая початая поленница березовых дров, источающих аромат леса под лучами солнца в пору весенней капели.

Отворив калитку, пробежал он по двору, взлетел на, давно уже худое, родное крыльцо, дернул ручку входной двери, быстрым шагом миновал сени, кухню, да комнаты и вошел в зал. Все чисто, прибрано, на столе тарелка с сухариками и бутылка водки, апокрытая пустым граненым двухсотграммовым стаканом.

- Неужели она дождалась меня!? Неужели не побоялась!? Неужели это наконец она - настоящая любовь, настоящее чувство? Трижды пройдя зону, как в сказке, я, наконец, дождался искренности и понимания. Слава Господу!!! Слава!!

Шаги за окном. Он привстал со стула. Послышалось как входная дверь стукнула, возвращенная на свое место сталистой пружиной. Глухой топот оросил пол и в зал вошел Женька. Сосед. На лице багровое сожаление.

- Извини Коля, - и помолчав немного, - не дождалась она тебя.

Сели. Выпили.

- Все уважают тебя, сосед. Поэтому и дом уберегли, - сказал Женька, привставая и закусывая сухарем, - а на баб не серчай. Ты силен уж слишком брат. Всю жизнь в дерьме прожил, а не пьешь и не материшься даже. Вон и смерти не боишься. Против троих вывез. Не из нашего мира ты. Где ж тебе сыскать жену такую же? Примирись.

С минуту лишь стук старых часов наполнял комнату жизнью.

- Не помню ничего. Все как в тумане. Суд лентой черно-белой пролетел. Не уж то это я все натворил, в чем обвиняли?

Женька глубоко вздохнул.

- Ты брат, ты... Изнасиловали они её, - Женька попятился чуть назад, - всех троих ты и положил. Нашел. Не знаю как даже. Сумасшествие какое-то. Да положил...

Он сидел неподвижно. В шкафу слегка застучали стаканы — товарняк, проползая по насыпи, сотрясал землю как юный бог подземелья. Чайки, жившие на озерце, говорливым белоснежным пухом уселись на старый позеленевший мхом забор. Черный дым из соседской бани, больше походившей на стойло для коня, скрутило ветром в три погибели и швырнуло на оконное стекло, тут же вознеся ввысь.

- Рожденный в аду не может стать ангелом... Только сумасшедшим..., - произнес он тихо.
- Что, - спросил Женька, - я не понял тебя, что ты имел в виду?

И не дождавшись ответа потихоньку вышел.