Толкователь снов, глава 1

1
Толкователь снов роман (перо Жанны) переведён на итальянский язык.

 Глава № 1


Она смотрела на меня, не моргая, желтыми пятнистыми глазами. Улыбалась, как всегда, уголками кривого рта. Ее ирония была обидной, тем более, что я не мог ей ответить, и злиться было бессмысленно.

«………….. Эко, кретин, уже проснулся, или, еще не спал? И какой смысл твоего пробуждения? Ложись ка в свою мятую постель, и я пошлю тебе пару интересных кошмаров, так любимых тобой… »

Да, бессмысленно ей отвечать, но я могу избавиться от созерцания желтой физиономии одним движением руки. Задергиваю шторы, и лишь слабые желтые лужи просачиваются под плотной тканью, шарят по полу, словно пытаются схватить меня за ноги:

«.. Ну иди же сюда… я расскажу тебе самое главное… ты помнишь, когда ты был еще маленьким кретином, я посылала тебе прекрасные сны, полные невероятных ужасов?… если бы ты слушал меня, то с тобой бы не случилось, то, что случилось с тобой… Потому что, на самом деле ВСЕ не так, как в действительности…»

… на самом деле, все не так, как в действительности…

Да, тогда я еще не видел снов как таковых, и, действительно, это были лишь детские кошмары и всякая ерунда, создаваемая растущим мозгом. В те мои немногочисленные годы больше запоминалась явь, а не сны.
 И если обратиться к самым истокам, к тем крупицам существования эго, когда началось ощущение себя как индивидуума, то память возвращает ощущения потерь и разочарований. Каким образом человек знает идеал еще в нежном возрасте, когда еще не говорит всех букв? Но малыш чуть ли не рождается с представлениями о лучшем, а затем, по ходу жизни приступает к разочарованиям и потерям... разочарованиям и потерям...
Да, я уже не мог спать, взял сигарету и чашку кофе… попытался осмыслить странные вещи, происходящие со мной. Понять их природу, связать с прошлым. Что такого было в моей жизни, что может пояснить безумные происшествия сегодняшнего дня? … И воспоминания завертелись в моем сознании, как полчища моли вокруг забытой в шкафу одежды…

… на самом деле, все не так, как в действительности…

Глядя на желтые лужи лунного света, я спросил себя, что такое было мое детство? И ответил, не задумываясь: оно было как у всех: ночные страхи неизвестного, сидящего под кроватью и в темном шкафу; карман штанов, набитый семечками и слипшимися конфетами; содранное колено, и зеленка на локте; холодный весенний ручей и бегущая по нему каравелла из коряги… Что здесь может быть нового? … Но что-то же должно быть, что объяснит мне сегодняшнее необъяснимое?
То, что еще помню о малолетстве, так это, прежде всего - наш огромный (возможно он мне таким казался) каменный дом в два этажа. В нем было множеством пристроек и чердачное помещение, которое не навевало на меня никакого романтизма, не смотря на интригующую литературу по поводу заброшенных чердаков
Бывало, я поднимался туда и рылся в пыльных ящиках, открывал облупленные старые шкатулки, но ничего, кроме кашля и скуки не испытывал. Лишь однажды, в куче хлама, я нашел старую, измятую картинку, почти потерявшую цвет. На ней был запечатлен ангел с огромными сложенными крыльями. Он смотрел, обернувшись, из-за плеча выцветшими глазами без всякого выражения на лице. Меня потрясло это изображение, мне казалось, что он смотрит прямо на меня и только на меня…

Я везде носил его с собой, перекладывая из одного кармана в другой, пока картинка не порвалась окончательно, и не исчезла после очередной уборки моей комнаты.

Я помню, что общался в основном со своей матерью, высокой худой женщиной, с тонким рисунком лица, выражающим постоянное ожидание чего-то плохого. Оно должно настать, что-то отвратительное, ... вот- вот... Она знает об этом, а все остальные - слепы...
Общение наше складывалось из набора замечаний, типа:
«Михаил, надень тапок… », - от чего в единственном числе? «…И ложись постель…» Произносилось это без предлога, потому как предлога не сделать, что - либо, сказанного матерью, просто не могло быть…

" …Сделай то, что, намечено на сегодня и помолись перед сном о здоровье твоих родителей..."
Кем, "намечено на сегодня"? Конечно же, мамой. Больше никем, ничего не могло быть "намечено на сегодня", так как никому до меня не было НИКАКОГО дела: ни двум братьям, ни двум моим сестрам, среди которых младшим был я.
Нет, это не совсем так... моя старшая сестра... но об этом странном, что касается моей старшей сестры чуть позже.

Отца, словно какое-то чудо, я видел иногда, мельком, без всяких эмоций для себя... впрочем, для него тоже... Хотя, нет... были моменты, впечатлявшие мою детскую психику не самым приятным образом...

Например, однажды, он вернулся домой поздно ночью, и чтобы не будить мать, которая закрыла входную дверь на все возможные цепочки, забрался на дерево возле моего балкончика и стал стучать по стеклу. Чтобы я не испугался,
 (мол, какой-то незнакомый человек барабанит в окно второго этажа), он царапал стекло и мяукал... Мой несчастный отец рассуждал так: мальчик услышит за окном кошачий звук, подумает, что это всего-то кошка, подойдет ближе, увидит родного папу и обрадуется. Каково же было на самом деле мое состояние, когда я видел, что в мое окно ломится черный на фоне луны человеческий силуэт и при этом мяукает?! Такое бывало... и не раз, к чему я никак не мог привыкнуть... Когда я, все-таки пройдя через шоковое состояние, и слыша уже знакомые человеческие чертыханья, открывал балконную дверь, он, назидательно похлопывал меня по плечу - мол, учись у отца, и вручал мне какой-нибудь презент: карамельную конфетку или жевательную резинку...
 А в обычные дни Родитель мой вставал рано, и привычно старался быть незамеченным. Теперь мне кажется, напрасно он старался - его итак никто не замечал, никто из жителей нашего большого непонятного дома.

«Непонятного», как мне думается по прошествии лет, потому, что все находились в нем не от желания здесь жить, а оттого, что вынуждены были обитать в этих давно не видящих ремонта, и даже не слышащих разговора об этом, стенах…
Передвигаясь по утренним надобностям, отец мой умудрялся не включать свет, быстро и тихо готовя себя к выходу. Затем, он крался в прихожей, бесшумно вступая по пушистому половику, и на ходу застегивая пиджак, тихо притворял за собой входную дверь, повернув ключ на один оборот, и тут же забывал о семейной жизни навсегда... до самого позднего вечера…
Окна мои выходили как раз на эту же сторону дома, и я бывало, видел, как он спускался с крыльца, облокачиваясь на перила, чтобы меньше скрипеть расшатанными ступенями, давно и безуспешно требующими покраски. Я частенько просыпался от коридорного скрипа и наблюдал из-за приоткрытой шторки утреннее нисхождение моего отца в «грешный мир» из нашего «святого уголка».
...Так, в основном, я и общался с моим отцом…

Еще из моего окна хорошо просматривалась противоположная сторона улицы, и я часто наблюдал снующих горожан. Я видел, всякий раз, как одна маленькая монашенка спешит утром по своим святым надобностям. Ее несоизмеримо большие чеботы смешно семенили, неся маленькое тело в черных одеждах. Я еще много лет встречал ее на улицах нашего города, и она практически не менялась. Все такая же маленькая, незаметная, спешащая по бесконечным делам, только личико становилось все более сухим и смуглым, словно в ее келье светило беспощадное солнце. Она напоминала мне поздний листок с того самого дерева, которое росло у моего окна. Как - будто листок этот оторвало от его начала и закрутило осенним ветром, и он никак не хочет ложиться под ноги прохожих, как ложатся тысячи других листьев. Словно не может поверить, что его ждет та же участь, что и собратьев, несмотря на все усилия задержаться у ветвей, подняться ветром выше неумолимой земли…

В этот период моих сиюминутных воспоминаний, мне было лет шесть - семь, не более, и я получался самым младшим среди двух своих братьев и двух сестер. Период этот, называемый детством, запомнился мне, как унижение всем и всеми моей маленькой личности. Возможно, я был слишком чувствителен.
Средний брат Афанасий и младшая из сестер Лизавета, слыли большими затейниками и озорниками. Любимым их занятием было - запереть меня, маленького хнычущего мальчика, в моей же комнате. Дверь загромождалась снаружи чем-нибудь тяжелым, и я, бывало, часами не мог выйти из своей тюрьмы.
 Помню, как я сидел на голом полу, специально отодвинув толстый шерстяной ковер, подобрав под себя затекшие от жесткого покрытия ноги, и плакал навзрыд, как плачут только дети, не закрывая лица руками и высоко запрокинув голову. Я словно наблюдал за собой со стороны чьими-то сочувствующими глазами, и для пущей жалости слегка подрагивал всем телом, то, замедляя, то, учащая конвульсии, всеми силами пытаясь умереть… назло... Но, сильный молодой организм вовсе не собирался испускать дух, а, напротив, через некоторое время начинал предательски требовать есть, пить и что-либо обратное...
Слезы постыдно быстро пересыхали, и я принимался колотить в дверь.
Если меня высвобождала из плена мать, то я к тому же непременно получая тумаков.
Мама натягивала манжет своего длинного платья на кисть руки, придерживая его длинными сухими пальцами, и била меня по тоненькому заду костяшкой запястья. При этом, она кивала головой абсолютно не в тему. Если не видеть, что происходит внизу, то, глядя на ее лицо, можно было бы подумать, что я отвечаю любимый, хорошо сделанный урок, и мама очень довольна моим ответом.

…Лишь моя старшая сестра Жанна, единственная, кто утешал меня в этом надоевшем всем безумном доме. Ей в ту пору исполнилось шестнадцать. В такие минуты моего горя, она садилась передо мной на корточки, обтирала подолом очень модного, как мне казалось, платья, мое мокрое лицо и говорила самые приятные на свете вещи: "Не плачь, малыш... я очень, очень люблю тебя... ты хороший мальчик… (мать часто роняла с раздражением: "...ты плохой мальчик, ты не вымыл перед завтраком руки...")
… У тебя такие умные глазки... ты будешь самым умным из нас..." При этом ее светлые прекрасные волосы рассыпались по плечам до пола, ясные ласковые глаза сияли спокойным внутренним светом... Легкй запах корицы исходил от ее рук... Она была как АНГЕЛ! Я ее обожал…
Года через два, как я помню, после описываемых воспоминаниями событий, Жанна пропала... Она уехала с молодым человеком, вертлявым и очень вредным, на мой взгляд, пареньком, на летнюю дачу к друзьям этого своего приятеля...

… Больше ее никто не видел...
С того момента и начались непонятные события, в моей дальнейшей жизни… хотя, возможно, я только чувствовал так, только воспринимал заурядное, как из ряда вон выходящее. Кто определит грань «нормы»?

…До места назначения они не доехали... “вихлявый” приятель пропал тоже. Не знаю, искали ли его родственники, я был слишком мал тогда для понимания всех деталей происходящего. Помню, что лишь спустя примерно год после пропажи сестры, мать, наконец, объявила, что Жанна умерла... и с этим надо смириться. Хотя, казалось, все давно смирились с этим… все, кроме меня...
Я не верил в ее гибель, я ждал ее, как ждут дети, упрямо, невзирая на факты.
Я искал ее всюду, днем, и почему-то особенно ночью. Я раскладывал на полу при свете фонарика старую дырявую карту, и вновь и вновь прокладывал карандашом тысячу раз изученный маршрут, которым, как я предполагал, могла следовать моя сестра в той злополучной поездке.
 Когда я спал, мне снилось, чуть ли не каждый сон, как моя любимая Жанна влетает ко мне в комнату - красивая, роскошная, с. распущенными шелковыми волосами... в белом муаровом платье, которое я видел на ней в последний раз перед отъездом в бесконечное путешествие...
Проснувшись однажды утром после очередных грез, я нашел возле своей низенькой кровати, между стареньких фетровых тапок белое перо. Оно было длинным и шелковым с нежными пушинками.

Конечно!! Это же ОНА... ЖАННА!! Это она потеряла прекрасное серебристое перо!... Она стала АНГЕЛОМ... Перо выпало из ее чудесного легкого крыла, в то время как небесная девушка летала надо мной среди ночи! Она охраняла мой сон... Я знал, что она вернется, что не оставит меня... ЖАННА….
Так я решил для себя, и был уверен в своей находке, как в собственной жизни. За завтраком я объявил всем о приобретении и о том, что с этим связано. Афанасий с Лизой потешались надо мной как могли. Они объявили мое ПЕРО, ПЕРО-АНГЕЛА - куриным,… а мать, при ближайшем рассмотрении вещицы, определила, что это - деталь из хвоста нашего петуха Степы.
Им только оставалось еще сказать, что это перья из Лизкиной кошки Маруськи, которая частенько летает с помощью моего братика Афони.
 ...НЕТ! НЕТ...!! Это оно... Перо из крыла АНГЕЛА... Жанны... ... Я не сомневался в этом ни на минуту. И держа свое сокровище двумя пальцами за роговое основание, я бегал с ним по комнате, пытаясь взлететь... Хранил я свою находку, помнится, пуще глаза. Однако позже, перо все равно пропало в один из черных для меня дней.
А пока чудо было со мной, я носился с ним по всему дому с радостными песнями, что особенно не нравилось моему старшему брату Жакане. Это я про себя, конечно, звал его Жаконей, а на самом деле, имя ему было - Евгений ... но это в миру... И еще новое – Федор.
Жаконя долго шел к этому имени: воцерковился, принял таинство крещения, прошел подстрижение в чтецы, ступень послушника, и наконец, новоначальный смиренный Федор решился уйти в монастырь и подстричься в монахи. Я не очень разбирался тогда в последовательности этого таинства, и был ли уже мой брат монахом, или только готовился им стать, для меня это тогда не имело особого значения. У нас, у каждого в доме была своя комната. Старший брат тоже имел маленькую комнатушку на втором этаже нашего семейного дома. В этом духовном и физическом убежище брата я и увидел то, что наложило отпечаток на меня как на развивающуюся личность, а, следовательно, и на всю мою взрослую жизнь... Окна Жакониной комнаты выходили на ту же сторону, что и мои. Когда Отец Федор бывал дома, он запирался в своей «келье» и молился там, молился, чуть ли ни с утра до ночи.

 Хотя он и находился в доме весьма часто, но видел я его лишь урывками: идущего по коридору из комнаты в ванную, или в туалетную, или - обратно... Питался он чаще отдельно от семьи, как мать в ту пору говорила: «…ест лишь постное - зерно да кашу…», или вообще голодал. Когда он шел по длинному проходу внутри дома, соединяющему наши отдельные комнаты с коммунальными помещениями, полы его черных одежд развивались на все стороны, еще не подстриженные волосы, распущенные по плечам, если они не придерживались головным убором, колыхались, как будто вокруг поднимался невидимый ветер.
И мне тогда казалось, что вот-вот случится чудо...
 Я всякий раз ждал этого чуда, но и страшно его боялся. Отец Федор, то есть Жаконя, смотрел на меня долгим холодным взором, если я вдруг случайно попадался на его пути... Нет, это не верно - он не смотрел на меня... он смотрел сквозь меня. В его взгляде чувствовалось осуждение и ...безразличие... абсолютное безразличие... холодное, как ночная пустыня... Словно, он смотрел в преисподнюю, видя ее в моем лице...
 А может быть, он боролся с мирским искушением надевать мне обычных земных подзатыльников... И я чувствовал себя в такие минуты неумолимым грешником. Все семь моих недолгих лет, превращались для меня в беспрерывную цепь семи смертных грехов. Мне даже порой казалось, что посмотри я повнимательней на свою тень, то непременно увидел бы над своей головой элегантные рожки.
Как-то я все же набрался смелости, и, встретив очередной раз Жаконю в нашем длиннющем коридоре, попросил его срывающимся голосом помолиться за Жанну... Быть может ей трудно сейчас, и она ждет нашей помощи... На что новоявленный брат Федр положил одну руку на мою голову, другой рукой поднял мое лицо за подбородок и медленно покачал своей «утяжеленной нимбом» головой, так, как-будто я написал в штаны, несмотря на то, что мне давеча настоятельно предлагалось сесть на горшок! Затем служитель божий медленно удалился, и ряса его развивалась по таинственному ветру больше прежнего, а голова неслась особенно прямо, как будто он боялся уронить свой нелегкий «ореол святости».
 Я так и не понял тогда, будет он молиться за Жанну или нет...
Однако у меня оставалась надежда, что, да, молится, потому, как, все ночи напролет у моего набожного брата в его маленькой комнате горел довольно яркий многоваттный свет.
«...Он молится за нас, грешных,..»- говорила мать, и никто не смел тревожить Жаконю в его убежище, ни днем, ни в темное время суток.
 
"Как же он может выдержать целую ночь, на коленях?» - Думал я, справедливо полагая, что молятся только так, и даже пытался встать на свои остренькие исцарапанные коленки и постоять так несколько минут. Суставы начинали ныть почти мгновенно, боль тут же становилась невыносимой, и никакие грехи не могли заставить меня продолжать экзекуцию. Поэтому, несмотря ни на что, я искренне восхищался моим взрослым братом, хотя и не понимал его укоризненных молчаливых взоров. Возможно, он просто скорбел за все человечество в моем лице?..

В одну из таких ночей, когда все в доме утихомирились, мой средний брат и сестра Лизавета разошлись по своим покоям, удовлетворенные очередными действиями (на этот раз в моей любимой книжке про ангелов каждому лику были пририсованы рога), в одну из таких ночей, любопытство мое достигло предела.
Повертевшись у дверей старшего брата, и заглянув в замочную скважину, я убедился, что через нее, к сожалению, ничего не видно, кроме светлого блика от яркой потолочной лампы. И тогда, как помню, ко мне пришла нужная мысль, что лучше всего было бы заглянуть в окно монаха, и удостовериться, как все-таки получается у святого человека всю ночь напролет стоять на коленях за наши мирские грехи? Окно отца Федора было как раз рядом с моим балкончиком. И если встать на край перил и ухватиться, руками за козырек над его полукруглым окном, максимально вытянув при этом руки и шею, то можно что-то увидеть... Лежа в своей кроватке, застеленной старыми, но все еще белыми простынями, я боролся с этой идеей и со сном до трех часов ночи.
Очень хорошо помнится это время. Старинные часы, огромные деревянные, которые только раздражали всех домочадцев и вряд ли кому были нужны, барабанили как раз точное время. Они трещали и охали на весь дом, пытаясь привлечь к себе внимание. Они жили своей жизнью, такой же размеренной, как и все мы в ту пору....
При этих позывных, я, не надевая ничего на пижаму, выскочил в коридор. Убедившись, что свет у брата еще горит, немедленно приступил к реализации моего плана. Я быстро вернулся в свою коморку, проскочил на балкон и довольно легко заб-рался на перила, опираясь руками о шершавую стену дома. Ночь тогда была особенно темной, и при этом не было видно ни одной звездочки... казалось, что тишина абсолютная. Даже наша псина, от старости давно выжившая из ума, псина, которая «разрывалась» лаем - все ночи напролет, доказывая свою состоятельность, (днем она естественно беспробудно спала), даже она - не взвизгнул ни разу. Неуклюже озираясь по сторонам, я чуть не свалился со своей позиции, но вовремя зацепился за выступ в кирпичной стене дома - нашего родового гнезда... Перебирая руками, я достиг витого чугунного козырька, несильно выдающегося над ярким окном моего старшего брата... Встав на цыпочки, я максимально вытянулся всем телом, настолько, насколько мог... Как и предполагал, штор на окне монаха не было и в темноте время суток … «…ему незачем скрываться от мирян…»… В первую секунду проникновения моего взора в молитвенную келью, я лишь зажмурился от яркого света... Мне даже показалось, что горит не один очаг освещения, а, как минимум, в каждом углу... Затем я все-таки вгляделся в
скудный интерьер обители молящегося за нас неустанно... и... чем больше я вглядывался, тем сильнее глаза мои вылезали из орбит, расширяясь до максимума... Я снова зажмурил глаза и снова их вытаращил...
То, что я увидел в комнате брата, потрясло меня до такой степени, что тело задрожало как от сильного ветра... Меня бросило в жар и в холод одновременно, липкая волна поднялась от кончиков пяток до затылка, куда внедрилась тысячами иголок... пальцы соскочили c мокрого железа, ноги подогнулись... и...
Я рухнул на клумбу с несчастными бегониями, давно увядшими, предназначенную лишь для нужд соседских собак... …Свалился без единого возгласа. Мое везение, что там, куда я приземлился, не было бетонной дорожки, или бордюров из колотого кирпича... Я «отделался» огромной кровавой ссадиной на плече, ушибами обоих локтей и переломом ноги.
Доктор явился на второй день, после того, как меня обнаружили ранним утром лежащего и стонущего под своим балконом. Он заявил, сдерживая зевок, что могло быть гораздо хуже. Эскулап зевал и тер опухшие красные глаза костяшками указательных пальцев... мне показалось тогда, что, он больше бы обрадовался моему трупу: на мертвеца, хотя бы, не надо класть гипс.
Мне было настолько больно, что я даже не успел придумать легенду в свое оправдание: (почему я оказался этим ранним утром на куче не полотых цветов и своими стонами разбудил мать раньше положенного времени?..)
За меня все решили взрослые:

 - Он полез, мама, за своим дурацким куриным пером, /...не к у р и н ы м!! ...не куриным… а из А Н Г Е Л А!!. .../ и свалился, - твердила Лизка. -...Он кидал его с балкона, прыгал там как обезьяна... и рухнул...- подтверждал Афоня. Мать лишь печально качала головой, точно так же, как она это делала по исчезновению Жанны - молча и не переставая ... Это было самое противное...
-…Больше он его не увидит...

 Вот тогда-то, после тех очень неприятных для меня событий, косвенно повлиявших на мою жизнь, пропало перо... Часть ангела, часть моей прекрасной сестры! Наверное, как я думал, его похитили и сожгли мои добродетельные родственнички.
 Но это было еще не самое страшное из моих воспоминаний... Основной моей задачей стало - передвигаясь на костылях, не попадаться на пути Жакони...
Когда я видел его издалека, идущего навстречу, я юркал, насколько это было возможно в моем положении, в ближайшую незапертую дверь. Если дверей на пути не было, я разворачивался и двигался в обратном направлении, не заботясь, что обо мне подумает Жаконя, который тоже не стремился попадаться мне на дороге. Но, когда нам приходилось сидеть за одним столом в обеденной, а хоть раз в неделю такое случалось, я ловил на себе его длинный взгляд, холодный и угрожающий.
Правда, он его тут же отводил, стоило мне осмелеть и поднять глаза на брата. Когда я смотрел на него - я начинал краснеть, меня охватывал ужас и стыд - он знал все!!..
Он, знал, почему я свалился е балкона... он знал, что я знал... я видел... я понял... Отец Федор через день-два должен был покинуть отчий дом, и все желали ему удачи на пути служения Господу.
 Величественный вид его был преисполнен важности миссии, а глаза, словно блуждающие огни, светились фосфористым светом. Помню, как старший брат мой ниспускался из родового гнезда - «обители грешников»:
Чинно ступал с крыльца, готовый всем обликом своим изгнать торгующих из храма, обратить не кающихся к раскаянью, а неверующим предать облик свиней... Он готов был свершать священнодействия и таинства по обрядам христианского исповедания, и ступал, чтобы больше не вернуться к мирянам в мирском обличии
Помню, как отец мой, набравшись храбрости, украдкой взглянув на жену, пробормотал сиплым голосом, что рад выбору сына, но хорошо ли он подумал, и стоит помнить, что лучше быть добрым мирянином, чем плохим священником. Я помню, как все домочадцы с удивлением посмотрели на сказавшего некстати, а взгляд моей матери был уничтожающе изумленным, словно, неодушевленный предмет, пылившийся до сего часа в углу, заговорил человеческим голосом.

...Примерно через пять лет монашествующий отец Федор, то есть брат Евгений, явился обратно, … стало быть, обратно в отчий дом... Волосы его, слипшиеся, спутанные, выцветшие, достигали пояса. Одежда, которой он был прикрыт, истлела во многих местах; кожа на руках и обнаженных частях ног обветрилась до красноты, покрылась мелкими трещинками с шелушащимися краями; из уголка рта вытекала слюна...
Сказать, что отец Федор «явился», было бы красиво, но не совсем верно...
Скорее, его привели под руки два старца. Возможно, они и не были стариками, но мне таковыми казались.
 И сопровождал троицу сосед наш по улице Николай, тоже монах... Насколько я понял тогда из рассказа пришедшего, Жаконя был давно «не в себе»... ...
Оказывается, Отец Федор сошел с ума и почти четыре года скитался по миру, пока случайно не был узнан вышеупомянутым соседом, в монашестве Иеримеем. Перед тем, как совершить подстриг, сосед Иеримей жил через улицу от нашего дома в таком же ветхом здании. Они с моим братом редко встречались, и уж тем более не дружили. Но судьба свела их странным образом вдали от дома, для того, чтобы один стал проводником другого, и, затем снова исчез навсегда из поля зрения, во всяком случае, моего...

 А пока, он был здесь, с нами, и сидел на кухне за длинным дубовым столом возле пузатого электрического самовара, называл себя другом, и объяснял историю своих наблюдений:
 - Вы знаете, - говорил он,- облизывая кончики усов, вымазанных в сгущенном молоке и прожевывая очередной пухлый оладушек,
- Отец Федор был проповедник божьим даром... Я гордился своим другом... Это правда...
До вас наверняка доходили слухи, если вы сами не посещали служб, он читал блестящие проповеди (оладушек – в сгущенку)... Вы верите, я даже законспектировал некоторые из них и не постесняюсь повторить их в своих службах, ГОСПОДЬ – СВИДЕТЕЛЬ!
Слово «свидетель» как - то странно прозвучало из его уст. При этом, гость показался мне судьей, в напудренном белом парике, с молотком в руке, которым он стучит по кафедре: “Следующий свидетель - БОГ!”

Рассказчик продолжал, слегка успокоившись:
 - Отец Федор говорил прихожанам: “Дети мои! Вы дети БОЖЬИ! Будьте смелы в своих устремлениях... чисты в помыслах!!..
Оладью - в сметану и в рот. Часть молочного продукта, при этом, попал на бороду говорившего, и повис белой невинной каплей, подтверждающей чистоту помыслов самого Отца Иеремия...
…Не имейте страха в сердцах своих перед жизнью... не бойтесь смерти! Она не властна над детьми христовыми!!” Вот так он говорил, Отец Федор.

Здесь, насколько мне было видно через приоткрытую дверь столовой, рассказчика одолела икота. Моя мать, молча, протянула пришельцу стакан воды. Иеримей принял его содержимое одним залпом и от почему-то поморщился. Его даже слегка передернуло, как от непривычного напитка.

 - Первое время, мой духовный брат, - продолжил Жаконин поводырь, - ограничивался в данной проповеди тем, что демонстрировал свое отсутствие страха перед смертью простыми доходчивыми, как он говорил, для прихожан способами. Он, например, начинал смеяться, неоправданно весело, затем, ложился на деревянные непокрытые полы и колотил себя в грудь... Это было довольно странно, однако, такая эмоциональность ни у кого не вызывало опасений. Затем, он очень страстно излагал свою основную мысль…

Отец Иеримей продолжал рассказ, уже откинувшись на спинку стула, при этом, не переставая жевать нехитрую снедь. «-…Господа, входящие в храм жизни!» - так говорил несчастный Отец Федор.
«Господа, не вытирайте ног ваших о лежащих возле порога храма сего!! …Ибо, лежа, они не могут вам сделать того же самого. А сражайтесь с теми, кто может ответить, и, не боясь этого ответа! Желающие смерти вам - пусть сами ее бояться!!

А вы - не убоитесь СМЕРТИ!! И от того ВЫ делаетесь бессмертными... Значит - НЕПОБЕДИМЫМИ!!! АМИНЬ! БРОСАЙТЕ вызов самой СМЕРТИ!! И тем, кто ее вам желает! НАМ не страшна СМЕРТЬ!! Во всех ее хитрых злобных проявлениях!! Повторяйте за мной, БРАТЬЯ и СЕСТРЫ: НАМ НЕ СТРАШНЫ СМЕРТЕЛЬНЫЕ КОЗНИ ДЬЯВОЛА!! НЕ СТРАШНЫ... НЕ СТРАШНЫ... НЕ СТРАШНЫ!»
 …Вот как проповедовал сын ваш, в миру - Евгений... Я многие его проповеди помню наизусть...

Я слушал и удивлялся, почему смерть - это «… козни дьявола»?
 Мне казалось это утверждение ошибочным. Возможно, он что-то напутал, странный голодный монах?
Придаваясь воспоминаниям, которые я подслушивал, надо сказать, безо всякого стыда, приятель нашего бедного Жакони, весь вспотел, и мне хорошо было видно, как большая капля соленой влаги текла по его выпуклому гладкому лбу, отражая в искаженном виде все, что было доступно ее преломлению...
 Мать моя сидела прямо, задрав подбородок, и, конечно, слегка кивала напо-маженной головой, увенчанной на затылке замысловатым кренделем из волос. Она ничего не ела, но заметно было, как она провожает прищуренными глазами каждый оладушек, положенный в рот отцом Иеримеем. Почему она так смотрела? Вряд ли оттого, что ей было жалко еды. Возможно, сие происходило машинально. А, может быть, она просто соизмеряла ценность полученной информации с произведенными затратами...
Отец же слушал рассеянно. Мне он был виден со спины, весь облик его казался каким-то обмякшим... Впрочем, находясь дома, в кругу своей надоевшей семьи, он всегда выглядел вялым, похожим на свой же поношенный, отвисший, мятый пиджак, сроду не видевший химчистки...
Отец усиленно боролся с зевотой, мельком взглядывая на мать, он водил желваками, но не от злости, а в борьбе со сном...

-…А спустя примерно полгода, - продолжал отец Иеримей, - незаметно, незаметно, атмосфера проповедей несчастного преображалась, если можно так выразиться, и уж опосля приобрела странный вид, … как мне кажется.
Правда, он все так же пламенно говорил о врагах, с которыми надо сражаться, не боясь смерти... Естественно, наш враг - Сатана, и все силы отца Федора прикладывались к борьбе с ним...
Он говорил мирянам, что они не должны бояться дьявола и его козней... И вот тут частенько, надо сказать, Отец Федор проделывал странные, хотя, конечно, и очень смелые вещи... Сначала он просто забирался на кафедру, возвышаясь над «грешным», и демонстрируя «божьим овцам» отсутствие своего страха перед жизнью и перед смертью... Его черные, хорошо начищенные ботинки, при этом отстукивали по кафедральной поверхности мотив одной назойливой детской песенки... И даже это еще нам не казалось странным... … Но…последнее время, - продолжал отец Иеримей, наводя необоримый сон на моего родителя - ... последнее время, при словах:
«...нам не страшен Сатана... Сатана, Сатана...»,
 он, Блаженный отец Федор, задирал подол черной рясы, поворачиваясь к прихожанам тыльной стороной своей земной оболочка,... и демонстрировал с большим энтузиазмом принадлежащий ему голый монашеский, так сказать,..зад...
 При этих воспоминаниях отец Иеримей от чего - то прикрыл глаза и сглотнул, облизав машинально полные сладкие губы, вымазанные матушкиными дарами...

Я сидел в коридорчике на старом пятнистом топчане, воткнутом в закуток перед входом в столовую и хорошо укрываемом пробковыми жалюзи. Сидел, и держал рот маленькой ладошкой... на самом деле, действительно держал, боясь вскрикнуть от изумления... Последние фразы рассказчика не все долетали до меня, словно оберегая незрелую психику. Детское воображение рисовало эту дикую сцену, описываемую пришедшим, карикатурно... ярко... Мне становилось то страшно, то просто противно. Я даже посматривал на потолок - не грянет ли гром и не треснет ли нас всех молния за этакое кощунство... Я был верующим мальчиком. Нет, не религиозным. Наверное, с точки зрения церкви – грешником... Но, все-таки верующим, искренне, возможно, наивно, но, глубоко и сокровенно...
Я общался в ту пору с более взрослым приятелем, молодым иноком из соседнего прихода.
Всегда легко одетый и всегда приветливый, он, словно ходил по другой земле и не ведал тягот обыденности. И я, бывало, обращался к нему с вопросами, терзающими детскую душу. Например, по поводу моего странного, если не сказать больше, брата Жакони.
 Как такое вообще может происходить со «служащим» БОГУ человеком? Старший друг, никогда не продолжал разговор на эту тему, лишь смотрел на меня лучистыми ясными глазами и слегка улыбался… Но однажды, Он сказал непонятную тогда для меня вещь:

«Думай о себе, о своих грехах, и больше ничего…» Я, надо сказать, долго размышлял над этими словами – «Хорошо ли это – думать о себе? В каком смысле – «ДУМАТЬ О СЕБЕ?», и пришел к определенным для себя выводам…

…Однако возвращаясь к воспоминаниям, никакого грома тогда не случилось, … вокруг все было относительно тихо, не считая легкого сопения моего отца, изредка сменяющегося покашливанием, которым мой родитель выводил себя из забытья. Приятель несчастного проповедника тем временем продолжал:
 - ...и самое удивительное в этой истории, то есть, я хочу ... я хочу сказать, потому мы не среагировали должным образом вовремя... ну... не изолировали Отца Федора для успокоения его блаженствующей монашеской души... и поправки здоровья... именно потому... что не знали, не ведали, не поняли сразу... Господь - свидетель!..
 Мать моя, по-прежнему не реагировала мимикой ни на какие замечания рассказчика, словно она была врач-психиатр, и перед ней сидел пациент, все вздорные рассказы которого, всего лишь отражение его душевной маяты.
А отец посапывал…

 - ....Все …ело у… том, - прожевывал слова отец Иеремей, - … уто ...прихожанами воспринимались эти, ну скажем так, картинные проповеди в иллюстрациях с огромным восторгом, просто на ура. Народа, знаете ли, значительно прибавилось…

Затем, как я понял из дальнейшего длинного и нудного рассказа гостя, в проповедях моего брата все чаще стала появляться тема о вреде, как ни странно, шаманизма.

 Я запомнил этот нюанс столь ясно, потому как был сильно изумлен подобной неприязнью отца Федора к культовой религии далеких африканских и азиатских племен... Отец Федор, по словам рассказчика, все яростней обвинял неких шаманов в сатанизме. Именно они, по его мнению, были виновны во всех бедах человечества, и более всего... в гомосексуализме. “Мужской” любви проповедник уделял особое внимание, как утверждал отец Иеримей - неменее половины всех проповедей. В его речах на эту тему, по утверждению очевидца, слышалось все сладострастие ненависти к данному виду грехопадения. Отец Федор в последнее время своего пребывания в приходе, так возненавидел шаманство и иное грехопадение, что вскоре объявил сему священную войну... и ушел на нее в буквальном смысле слова...
 То есть, он пропал… после одной из проповедей с явным расистским уклоном по отношению к странам Африки. Как говорят очевидцы, и как доносил об этом отец Иеримей, проповедник Федор взял узелок, не поймешь с чем, и отправился вершить справедливость... и больше его никто не видел до сего, оставшегося в моей памяти дня...

 Даже тогда, мне, ребенку было понятно, что братец мой подвинулся рассудком и довольно сильно. Как же он умудрялся проповедовать в таком виде?!
 Еще, будучи тщедушным мальцом, я проанализировал, насколько мог, услышанные мною события, и сопоставил с тем, что видел тогда, в ту темную ночь моего падения в прямом и переносном смысле. Сопоставив увиденное и услышанное, я сделал вывод, что братик мой давным-давно сошел с ума... Теперь, после скандального возращения, несчастный блудный сын сидел в своей опочивальне как тихая печальная овечка.
 Позднее, он совсем перестал выходить из комнаты, и даже естественные нужды справлял в ведро за самодельной ширмой в углу кельи. Хотя, я уже понимал тогда, что обитель брата вряд ли можно назвать кельей. Наверное, тряпочная ширма, маскирующая туалетное ведро, и не портила атмосферы схимничества, но по всем стенам у бывшего проповедника красовались непонятные для меня изображения. Это были не святые, которых я и тогда уже различал поименно, во всяком случае, многих из них, а изображения иного рода. В то время мне было уже почти двенадцать лет, однако я не мог предположить, для чего они моему несчастному родственнику, то есть эти картинки, не представляющие из себя никакой ценности...
Зато отношения между мной и старшим братом стали удивительным образом налаживаться.
 Я теперь приходил в комнату Жакони, и он рассказывал мне о многом, что с ним приключилось. Он давал мне листать и рассматривать большие толстые книги с множеством иллюстраций, в которых я пытался отыскать что-либо про Ангелов. Тихонечко, ничего не говоря об этом, делая вид, что слушаю внимательно рассказ несчастного отца Федора о странных иллюстрациях.
 К тому времени моих воспоминаний, я был образован достаточно неплохо..., однако, к своему стыду, не мог понять ни строчки в том фолианте. Прочитать предложения удавалось, но смысл ускользал от меня полностью... а что уж говорить о непонятных знаках на полях таинственной книги!..
После того, как Жаконя подвинулся рассудком, он совсем переменился ко мне - стал добр и даже нежен. Рассказывая о чем - либо из своей скорбной жизни, брат клал, бывало, мне на голову свою руку с длинными неухоженными ногтями, и ласково гладил меня по волосам. В такие минуты он смотрел на меня с трогательной любовью, глаза его увлажнялись, губы расплывались в мягкой улыбки. Однако затем он как-то поспешно отстранялся, быстро отворачивался, иногда даже уходил за ширму и пребывал там несколько минут. После таких моментов он делался особенно грустным и задумчивым, таким, что я чувствовал себя в чем-то виновным.
Но зато, я мог спрашивать в такие мгновения о чем угодно. Брат тогда отвечал почти на все вопросы, если, конечно, знал, что отвечать. Он смотрел обычно в одну точку, немного, склонив голову на бок, и монотонно говорил на интересующие меня темы.
 Мне думалось тогда, что он не слышал сам себя, а лишь машинально произносит слова. И все же, главное для меня было узнать то, что мне хотелось, а хотелось мне, понятное дело, разведать все, что брат мой Евгений, отец Федор, Жаконя, одним словом, мой блаженный собеседник знает о дивных АНГЕЛАХ...

Я вспоминаю, как вопрошаемый ненадолго задумывался, и начинал отвечать мне, медленно и отрешенно, как будто читал проповедь:

 - Слово сие и на греческом и на еврейском языках обозначает - Вестник, то есть несущие вести к нам от ГОСПОДА нашего, излагающие волю ЕГО...
Сии существа бестелесны и владеют они знанием и чистотой далеко превосходящим наше мышление... Они одарены волей, умом и могуществом и занимают высшую ступень среди творения духовного... Но кроме мира ангельского есть также мир злых духов - это Ангелы, по словам апостола Иуды, не сохранившие своего достоинства, но оставившие свое жилище... Они соблюдаются в вечных узах… над мраком... на суд ВЕЛИКОГО ДНЯ!!! То есть – САТАНА… берегись ИХ...''
 Отец Федор делал такие восклицания, не повышая голоса. Не меняя выражения лица…
Он даже потел в такие минуты, но был смиренен и тих ...Его повествование, всегда впоследствии одно и то же, было интересно для меня... но... это не то... не то, что я хотел услышать... не то... А хотелось мне знать, какие они из себя, где живут, где можно их встретить...
В дальнейшем этот интерес во многом определил мое занятие. Я и сейчас хотел бы знать ответы на те, детские вопросы. Вспоминая встречи с братом Жаконей, мне понятны теперь его порывы убежать, его резкие движения рук, гладящих меня... С головой у него тогда становилось все хуже и хуже...
 Вскоре, Жаконя стал забываться, заговариваться. На мои вопросы о белых загадочных существах отвечал, путано, начинал просто бредить: то показывал длинным дрожащим пальцем на фривольные картинки у себя на стенах, то начинал нести всякую чепуху и постоянно с ненормальной монотонностью предупреждал меня о какой-то грозящей опасности...
 Он умудрялся теряться и блуждать в нашем длинном коридоре. В ту пору за Жаконей присматривала Лизавета, она уже тогда готовилась стать медсестрой. Если она бывала дома, то прямо из своей комнаты наблюдала за передвижением старшего брата в минуты его выхода из своего пристанища, последнего, как позже выяснилось, на этой Земле. Когда убогий так двигался по дому с понятной только ему целью, моя сестра тихо следовала за блаженным, если не «хватало глаз» проследить больного.
Иногда мягко брала его под руку и уводила обратно в «келью», где несчастный проводил время за чтением непонятных книг...

Года через полтора после появления Жакони в отчем доме, он стал совсем плох... …И, наконец, слег… в ту самую постель с холщевым покрытием, в которой я, когда-то стоя на перилах балкона, наблюдал этого человека полным жизненных сил и энергии... Да еще какой энергии!!
Жаконя слег, перестав вскоре подниматься и по нужде. Тогда ухаживать за ним наняли сиделку - розовую полную женщину, всегда что-то шепчущую себе под нос. Она была хорошим работником, и несчастный старший брат мой находился в чистоте и сытости, не смотря на все свои капризы.
А капризничал божий человек основательно, по каждому поводу и без всякой причины. Если это был поднос с супом, поставленный розовой сиделкой на низенький столик у жакониного изголовье, то в пище могли оказаться тампоны, помещенные до того в уши больного по его же требованию, для лучшего сна.
Ел он всегда сам, заправляя дрожащую ложку с едой между бородой и усами. При этом больной обливался варевом, а иногда даже обжигался, отчего еду ему приносили чуть теплую... Кормить себя не позволял ни за что, и все мучения эти сиделка выносила стойко, конечно, за определенную плату. Но после того, как бывший проповедник стал проделывать всевозможные манипуляции с судном, подложенным под него и в основном, когда оное бывало полным, розовая трудолюбивая женщина попросила прибавку к своему жалованию, однако же, не такую уж и существенную.
 Мать моя, молча выслушав просьбу работницы, сочла нужным ее удовлетворить. Помучившись так недолго, использовав все возможные способы довести уравновешенную, довольную заработком женщину, до расстройства, несчастный старший брат мой скончался... Перед смертью он пожелал меня видеть.
 Когда я присел на край одра, полный встревоженных чувств, он мягко взял меня за худенькую руку и стал всматриваться мне в глаза. Его белки, как я помню,
были красными и слезились, однако, он пытался сфокусировать зрение насколько мог.

 -… Я увижу ИХ - сказал он тогда, пытаясь улыбнуться тонкими высохшими губами

 - я... их... увижу... наверное... я бы так хотел… Он отпустил мою руку и вытянулся по струнке, напрягаясь всем телом, как - будто потягиваясь после хорошего дневного сна. Затем, уже рассматривая почему-то мои волосы, продолжал:
 -…Ты не ищи смысла в жизни... в ней нет смысла... смысл жизни - в смерти.. я это понял... не бывает поздно... мама, ты наденешь на меня туфли... я хочу - туфли... Послушай, живи, как ты желаешь, ни о чем не думай... жизнь предназначена для акта смерти... но ты не торопись, не торопись умирать... душа должна созреть… в теле…в теле...- говоривший неестественно захихикал,- в своем сосуде… храни сосуд… ботинки… они жмут мне.. мама… ботинки не моего размера….. Ты увидишь своего ангела здесь на земле... увидишь еще здесь. Он прекрасен,
- Ангел... не спрашивай, какой он. Как встретишь его... узнаешь... узнаешь... сразу... почувствуешь…. По…. Здесь умирающему стало слишком тяжело, он замолчал, глаза его обратились в окно. Казалось, что он ничего не видел там, ни молодой зелени, ни синевы неба, а смотрел лишь внутрь себя. Затем, покидающий нас брат мой заулыбался, не обнажая редких испорченных зубов:
"...Жизнь так интересна,… зачем я умираю?.." - произнес он, не изменяя
идиотской улыбки. В уголках его рта при этом пузырилась слюна, а глаза не выражали уже никакой мысли...
 Он немного приподнял влажную голову и показал дрожащей рукой на окно, словно видел там это интересное, подтверждающее его слова. Мать с отцом стояли у изголовья умирающего, еле слышно обсуждали похоронную процедуру.

В их разговор вмешалась сиделка и, как я помню, до неприличия громко стала выражать свое мнение по поводу затрат на печальный ритуал. Я погладил тогда Жаконю по голове, словно пытаясь уложить его грязные, больше ненужные, а возможно, и никогда не нужные ему, волосы, как несчастный вдруг резко схватил меня за руку с какой-то непонятной силой, и сел на кровать быстро и энергично, как выпрямившаяся пружина. Было впечатление, что он сейчас встанет, зевнет, наденет сутану, и пойдет на службу ...
Говорливая женщина - служанка взвизгнула и резво отскочила от ложа умирающего.
 А несчастный брат мой развернулся в ее сторону, захохотал зычным жутким смехом и выбросил в лицо убегающей огромный, еще полный жизненных сил, кулак:

-Проклятая! - закричал он, булькая слюной,- Исчадие ада!! Это - САТАНА! Мальчик мой, смотри на него, не бойся, ибо он принимает разные обличия! Убей его!- лицо кричащего совсем перекосилось, на заостренном носу повисла большая капля, глаза выражали ярость - похоже, он больше не собирался умирать.
 Бедная испуганная женщина все-таки поплатилась за свое спокойствие. Она от неожиданности так резко отскочила к подоконнику, что со всего размаха
ударилась об него спиной...
Измученный отец Федор теперь выкрикивал мое имя, и когда я наклонился, зашептал:
- Я не видел Ангела в женском обличии... нет... нет... никогда... никогда... меня похоронят в ботинках...- я понимал, что у брата, видимо, сильно путались мысли, ему было чрезвычайно трудно собраться,
-…не хочу в тапках... все в мужском...нет... У них нет пола... то не важно... нет женского... нет мужского... есть дух един... он един .... там не женятся... они не женятся... та любовь.., она другая...  я видел их,... они... ПРЕКРАСНЫ... АНГЕЛЫ… только протяни руку к нему… только... взгляд… ты поймешь… он... я хочу покинуть тело... я устал... я буду летать… свободен.. куда поже... поже... лаю. Я вижу... как выйду из тела... из надоевшего тела... вот и весь смысл... да…да…”
Здесь говоривший тихо опустился на подушки, еще раз растянул губы в улыбке, глядя прямо на меня ясными глазами, и. затих...

 ...Теперь, в прошествии стольких лет, я иногда вижу несчастного брата во сне. Вот и сейчас, он как будто передо мной, но без лица, расплывчатый, что-то шепчущий мне на ухо, что просто усыпляет меня... я стараюсь расслышать гулкие вязкие слова... и все больше и больше отделяюсь от своего тела, ...я засыпаю...
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...