В. И. Штейнгель Воспоминание о графе Аракчееве

                Предисловие:

       Очерк «Воспоминание о графе А.А. Аракчееве» Владимира Ивановича Штейнгеля (1783 - 1862) был опубликован в 47 номере газеты «Санкт-Петербургские ведомости» за 3 марта 1862 г. Ещё Михаил Семевский, главный редактор «Русской старины», этот источник упомянул при составлении своего краткого биографического очерка о В.И. Штейнгеле. Но, тем не менее, до сих пор «Воспоминание» не включено в «Российский мемуарий», посвященный графу Аракчееву.
       В.И. Штейнгель в очерке прямо указывает на побудительные мотивы, которые толкнули его на написание воспоминаний. Прежде всего, это материалы, изложенные  генерал-майором Василием Ратчем в «Военном сборнике» № 5, за 1861 г. В статье «Сведения о графе Аракчееве» В. Ратч писал: «Цель предлагаемых розысканий о графе Аракчееве — из собранных материалов, по возможности, сплести частую сеть и пропустить сквозь нее все, что было придумано впоследствии, очистить факты, сличить рассказы, сверить их с подлинными документами, как официальными, так и частными, — словом, чтобы по возможности, всякие вновь появляющиеся достоверные сведения могли бы служить дополнением, а не противоречием...» И далее, в ссылке, В. Ратч обращался: «Может быть, некоторые особы. Знакомые и с государственной и частной жизнью графа Аракчеева или обладающие материалами, возьмут на себя труд доставить мне, во всяком случае, для меня драгоценные сведения...»
        И второе, по словам самого Владимира Ивановича, это «нападки на память Алексея Андреевича» пропечатанные на страницах газеты «Северная Пчела» в декабре 1861 г. Статья эта явно носила редакционный характер, без имени автора, но с желанием «нелишним сообщить нашим читателям некоторые сведения об Аракчееве, заимствуя их из записок, современных графу, напечатанных на немецком языке».
        Мы опускаем биографические подробности автора «Воспоминаний» — В.И. Штейнгеля, так как данную информацию Вы найдёте в Интернете по адресу:
http://www.museum.ru/1812/persons/brokhause/01250207.htm
                А. Одиноков






                Воспоминание о графе  А.А. Аракчееве

      В минувшем году, в майской книжке «Военного сборника», явилась статья: «Сведения о графе Аракчееве». Автор ее, предположив в историческом рассказе о личности, столь знаменитой в предпоследнем царствовании, соблюсти полное беспристрастие, сделал заманчивый вызов о доставлении ему сведений, относящихся к избранному им предмету.
Вслед затем, не так еще давно, явились в «Северной Пчеле» нападки на память Ал[ексея] Ан[дреевича]. Мне грустно стало. Меня пошевелило. Мне припомнилось, что я где-то, когда-то, с чистосердечием умирающего, сказал: Все зло приписывали Аракчееву, а те, кто видели это зло вблизи, понимали иначе». Если не те привожу слова, так тот был смысл, ручаюсь. Я всегда был такого мнения, что злобные, скажем скромнее — желчные выходки против самой злобы вовсе незанимательны. Где грызутся, как-то невольно отварачиваешься, особенно, если это не собаки. На эту тему много можно сказать, но здесь не место. Пусть говорит следующая заметка.
      Позвольте начать с себя, в подтверждение права отвечать на вызов.
      Ведь немного уже тех, которые сохраняют живую идею о времени, когда потухало радужное сияние царствования «матушки», как называли Екатерину Великую. Я присягал ей, на чин гардемарина, в 1795 году. Разительный переход к последующему царствованию глубоко впечатлелся в моей памяти. Даже флот, вместо шелковых чулок и башмаков, надел, второпях, тяжелые ботфорты. Первым образцовым моряком приехал в Кронштадт флота капитан Спафарьев Л.В., которого мы осматривали со всех сторон, когда он заглянул к нам в корпус.
Должно, из уважения к истине, сказать, что мы, воспитанники тогда морского корпуса, в Павле I увидели благодетеля, явившего отеческие о нас попечения; материнских мы не видели и не ощущали. Мы были вверены (при Екатерине) умному и ученому старцу в адмиралах того времени, Ивану Логиновичу Голенищеву-Кутузову, двоюродному брату знаменитого князя Смоленского. Не выезжая из Санкт-Петербурга, он поручил нас подполковнику корпуса Федорову; этот ласку свою, при посещении своих питомцев, выражал приветом: «Поросята! Поросята!» не замечая, по простодушию, что выставлял себя свинопасом.
       На третий день по вступлении Павла на престол, 9-го ноября, отдан был приказ о перемещении корпуса из Кронштадта в Петербург и о соединении с ним греческого корпуса, а в декабре большая часть из нас перевезены уже были в Санкт-Петербург.
       Посещая сначала часто и во всякое время дня, Государь, что называется, держал всех наших попечителей на-стороже.
       Приехав однажды к самому обеду, он подошел к столу, потребовал суп, булку и хлеб, и громко сказал: «Логин!» (сын директора, генерал-майор) «всегда ли у тебя так-хорошо? Не обманываешь ли ты меня? Смотри же!» Как теперь слышу эти слова; так было тогда сильно впечатление, произведенное ими на всех слышавших и видевших. Но время обратиться к настоящему предмету.
       С Павлом Петровичем вышли из гатчинского затворничества три особенно замечательные личности, и быстро вознеслись на первые степени, по трем различным родам службы. Богатые имения, чины и гербовые достоинства — все им приложилось. Из них граф А.Ан. Аракчеев более и долее других прибыл на сцене, и кончил, удивив превратностью счастья.
       В 1797 совершилась коронация государя, явно с намерением, в первый день Пасхи (5-го апреля) Христос Воскресе! могло иметь, в отношении к нему, свое особенное значение. По крайней мере, об этом было тогда немало говорено, Аракчеев был при этом возведен в баронское достоинство, и уже спустя около трех лет получил титул графа. Вслед за этим, к общему удивлению, он был выключен из службы, без объявления повода.
С того времени он проживал в своем «Грузино», в имении, некогда принадлежавшем князю Меньшикову. Впоследствии граф сам рассказывал близким, как трепетал он во время опалы, в своем Грузино, при каждом звуке колокольчика, воображая фельдъегеря.
       Известно было потом, что в начале 1801 г. он был внезапно потребован к государю, но уже не застал монарха в живых.
       По воцарении Александра I, в 1802 году, при учреждении министерств, граф Аракчеев первый назначен был военным министром, и был громким министром. Он грозно напал на злоупотребления, и стал разрешать самые трудные задачи по продовольствию войск провиантом и комиссариатскими вещами. Вообще надо сказать, что в сонме министров были тогда личности замечательные, вполне соответствующие потребности создать новый порядок администрации, на совершенном уничтожении старого, коллегиального.
       Чрез восемь лет, все эти знаменитости поступили во вновь учрежденный государственный совет; министерства заняли другие лица, как бы второстепенные, уже с ограниченным правом. В военном министерстве графа Аракчеева заступил более знаменитый потом Барклай-де-Толли.
       Вскоре надвинулась эпоха борьбы со всею Европою, предводимою Наполеоном. Эта пушечная война прославила нашу артиллерию, а слава отразилась и на гр. Аракчееве. Всеми признано, что заменою длинных, громоподобных патронных ящиков — двухколесными, по одному с пушечными масштабу, оказана была большая услуга, как насчет поворотливости, так и насчет способа скорейшим образом восстановлять подбитые орудия.
       Имя Аракчеева повторялось в армии, артиллеристами, с похвалою. Но нельзя пройти молчанием, что эти похвалы сопровождались рассказами, невозбуждавшими желания даже видеть его. С окончанием кампании мне собственно казалось, что никогда и не встретится ни надобности, ни возможности познакомиться с его личностью. Судьба расположила иначе.
В 1816 году я поставлен был не только в возможность, но и в необходимость узнать графа Аракчеева лицом к лицу, и вот как это случилось.
       По возвращении из похода, или, ближе сказать, из-под Данцига, я, в 1814 году, поступил адъютантом ко вновь назначенному главнокомандующему в Москву, генералу Тормасову. По прибытию, вместе с ним, в разоренную столицу, я должен был немедленно принять военную его канцелярию. Через полгода, именно в следующем году, он поручил мне (пример небывалый) и гражданскую канцелярию. По этому случаю мне составлять положения об отстройке Москвы и о вспоможении ее жителям, потерпевшим разорение. Поэтому, когда главнокомандующий должен был везти все свои предложения в Санкт-Петербург, для доклада государю, только что возвратившемуся из заграницы, я сопровождал его с портфелями. С нами отправился в Санкт-Петербург и князь Михаил Дмитриевич Цицианов, председатель учрежденной уже в Москве строительной комиссии.
       Когда назначен был день для доклада, мы явились во дворец. Генерал и князь потребованы были в кабинет, я остался пред кабинетом, в генерал-адъютантской комнате. Вскоре вошел какой-то генерал, в артиллерийском мундире, довольно высокий, худощавый, с разительными чертами лица. Он подошел ко мне и чуть не шепотом, стал спрашивать: «Кто тут?» — кивнув, при этом, на двери кабинета.
       Я отвечал: «Генерал Тормасов, с докладом».
— «Кто с ним?»
— «Князь Цицианов».
— «Давно ли тут!»
— «С четверть часа, не более».
       Говоря так близко с ним, я, по медальону на шее, с изображением государя, выставленному меж верхних двух пуговиц мундира, довольно поизношенного, тотчас догадался, что это граф Алексей Андреевич .
       Отойдя от меня, так же крадучись, он подошел к двери, ведущей в кабинет, и тихонько прирастворив ее на четверть, не более, шепотом кликнул два раза: «Александр Иванович, Александр Иванович!» и тотчас, получив шепотный же отклик, скрылся за ней. После я узнал, что Александром Ивановичем звали камердинера государя. Через четверть часа граф вышел, сел к длинному столу, к которому я стоял, прислонясь, вынул из своего портфеля лоскуток бумажки, что-то написал на ней, и осторожно позвонил. Вошел фельдъегерь, и граф отдав ему записку, куда-то послал; все это тихонько и, так сказать, благоговейно. Затем и сам куда-то ушел.
        Когда, затем, немного времени спустя, генерал мой, с князем Цициановым, вышли из кабинета, можно было прочитать на их лицах, что доклад благоприятно принят.
Не прошло двух-трех дней, как мне подали записку, содержавшую в себе следующее приглашение: «Граф Аракчеев, свидетельствуя свое почтение г. адъютанту главнокомандующего Москвы, В. Штейнгейлю, покорнейше просит его пожаловать к нему завтрашнего числа, поутру, в 6 часов».
        Доложив об этом своему генералу, я тотчас отправился в дом графа, на Литейной, чтобы поставить свои часы по его часам. Исполнив это, я, на другой день, за четверть часа до шести часов, был уже в адъютантской графа.
        Не стыжусь признаться, что не совсем хладнокровно я готовился предстать, для служебных объяснений, пред лицо столь мощного человека, с таким разнообразным и более злословным о нем отзывом.
        Меня не заставили долго ждать. Не успел я досчитать шестого удара колокольчика, как полудверь в зале растворилась, и я услышал нередко так утомительно выжидаемое «пожалуйте»; вошел и увидел, что граф выходит уже из кабинета. «Здравствуйте,г. Барон», сказал граф с высока, несколько в нос и протяжно. Остановясь среди залы, я поклонился и выждал, как граф, близехонько подойдя ко мне, заговорил тем же тоном и размером, с некоторою интонациею на словах, которые здесь отмечу: «Вы, с Александром Петровичем, приехали сюда с проектами. Государь император мне их отдал. Так доложи же своему Александру Петровичу, как ему угодно, я ли к нему приеду, или он ко мне пожалует?» И тотчас, понизя тон до некоторой степени фамильярности и положа руку слегка на мой левый эполет, присовокупил, почти скороговоркою: «А всего бы лучше, братец, еслиб он тебя ко мне прислал, мы с тобой скорее бы это дело кончили». На этом прекратилась моя аудиенция, первая, и для меня незабвенная.
        Разумеется, последних слов генералу своему я не передал, а когда доложил о начальных словах и, конечно, без интонации, Александр Петрович, с полусмешкой, сказал мне: «Ну, уж само-собою, братец, разумеется, что я к нему поеду, а не он ко мне».
Поэтому я должен был съездить с ответом к Аракчееву, и спросить о назначении дня. Приметно, что графу это было приятно, и что этого он ожидал. Он приветливо сказал: «Что откладывать! доложи Александру Петровичу, не угодно ли пожаловать завтра, в три часа, а впрочем, во всякое время затем я готов его принять».
       Мой генерал тоже захотел поторопиться, и на другой день, в назначенный час, мы были уже у графа. Только-что вошли в залу, граф выходил уже из кабинета; он очень любезно принял гостя, и тотчас после первых приветствий, предложил заняться делом.
В зале был уже, у правой стены, раскрыт ломберный стол, на котором я тотчас приметил знакомые бумаги. Оба, граф и генерал, сели в кресла, у стола, друг против друга, а мне граф указал на стул, придвинутый к столу, против лежащих на нем бумаг. Я сел, развернул всеподданнейший доклад и начал чтение.
       Генерал мой, которому слишком все было известно, сидел с приметным отвлечением мыслей, но граф, поставя оба локтя на стол и склонив голову на соединенные над бровями ладони, между двух больших перстов, казался, во все продолжение чтения, углубленным в полное внимание. По временам только, когда встречалось что-нибудь не совсем для него ясное, он приподнимал голову и, устремляя взор на меня, спрашивал отрывисто: «Это как!» Я тотчас вставал и объяснял. «А, понимаю, продолжай», присовокуплял граф, и результат сеанса был тот, что дней через пять все представление было утверждено и мы вскоре отправились в Москву. По возвращении в нее главнокомандующего, живо пошло дело воссоздания ее. Государь дал слово в августе посетить пострадавшую столицу — и сдержал слово.
      В половине августа, князь Волконский предуведомляя главнокомандующего о скором выезде государя из Санкт-Петербурга, присовокупил, что его величество желает въехать в Кремль в 12 часов ночи, и потому, чтобы никакой встречи не было; один только главнокомандующий с адъютантом, должны были принять государя у Красного Крыльца.
Когда налетел фельдъегерь, с вестью «Государь едет», все засуетилось. Перед тем самым временем, как надо спешить  уже в Кремль, генерал мой потребовал, к обыкновенному рапорту о благосостоянии города, ведомость о вновь выстроенных домах и возобновленных зданиях, между тем еще накануне считал эту ведомость ненадобною. Потребовалось наскоро выставить цифры. Это не обошлось мне даром.
         Когда, после благополучной встречи, на другой или на третий день, явился я к графу Аракчееву, не помню зачем-то посланный своим генералом, он встретил меня приветливо, но тотчас же, взяв со стола представленную упомянутую ведомость, сказал ласковым тоном: «Ну, вот, г. барон, ты молодой человек, узнай же, как сам Государь внимателен, он не затруднился поверить итог, и вот, видишь!» Он указал на ошибку. Она состояла в том, что писарь в итоге переменил две последние цифры, вместо 96 написал 69.
Со всею неловкостью пойманного на грехе, объяснил я, что причиною тому нечаянность и поспешность, на что граф примолвил: «беды большой нет, но тебе полезно это знать, чтобы вперед быть осторожнее и осмотрительнее». В самом деле, беды не было: Государь всем довольный, возвел главнокомандующего в графское достоинство, и вообще это посещение ознаменовалось милостями и благоволением, которым и я был причастен.
        В следующем 1817 году, государь вторично посетил Москву; тут уже почти весь двор сопровождал государя, а потом прибыл в Москву венценосный гость, много потерпевший, Фридрих-Вильгельм III, пожелавший полюбоваться быстрым обновлением столицы России.
Граф Алексей Андреевич, на этот раз, допустил и матушку свою, старушку, приехать в Москву, взглянуть на царя, которого она не видывала. Она остановилась у генерала В.О. Ильина, друга графа, который заведовал артиллерийскою частью в Москве. Предуведомленный им, я имел приятный случай доставить старушке полное удовольствие высмотреть государя и налюбоваться великолепною картиною царского выхода на Красное Крыльцо и шествия в Успенский собор.
      После в доме Ильина, граф лично благодарил меня за «матушку». В этот раз я был свидетелем его почтительности, можно сказать благоговения, с каким он принимал благословение матери, когда старушка, при прощании, крестила сына, как ныне едва ли «мамаши» крестят своих Лоло и Биби.
      Однажды, поутру, я получил от графа форменное приглашение. Я поспешил в Кремль; он квартировал в комендантском доме. Когда я вошел к нему, после обычного приветствия, «здравствуйте, г. барон», сопровождаемого косым поклоном, он отвернулся, и, подойдя к окошку, начал говорить, как бы высматривая между тем что-то на улице. Не мешает заметить, что Аракчеев вообще, спрашивая о чем-либо, не любил смотреть прямо в глаза тому, кого спрашивал: «У вас обер-полицеймейстер (тогда был Шульгин) ссорится с полицеймейстером Брокером. Государь повелел мне тебя спросить: какая тому причина, и так скажи мне всю правду!
— Причина простая, ваше сиятельство. Брокер исключительно заведывает делами управы благочиния, как председатель, а обер-полицеймейстер, дает ему предписания, иногда такие, которые тот не всегда в возможности выполнить?»
— Как это так? Да что такое полицеймейстер? Какой его чин?
— Коллежский советник. (Он еще не был переименован)
— Это значит полковник, ну, а тот ведь генерал-майор: как же он смеет не выполнять предписаний?
— В управе благочиния, ваше сиятельство, производятся часто дела интересные, и управа, состоя под указом губернского правления, обязана действовать на точном основании законов, за нарушение чего Брокер может подвергаться суду и отвечать своим имением, мимо обер-полицеймейстера.
— А! это дело другое, теперь понимаю. Не говори, однако-ж, никому, что я у тебя спрашивал».
       Думаю, что чрез 44 года, тень графа простит мне нарушение скромности.
       В это посещение Москвы государем совершилось одно событие, достойное быть упомянутым, особенно потому, что граф имел в нем главное участие.
Государь прибыл с намерением второе свое посещение в возникшую из пепла столицу ознаменовать уничтожением татарского наследия — кнута.
       Для этой цели составлен был особый тайный комитет, под председательством Аракчеева; в комитете заседали: министр юстиции, князь Лобанов-Ростовский, военный генерал-губернатор, граф Тормасов , действительный тайный советник Новосильцев, из Варшавы, князь Алек. Ник. Голицын, сенатор Посников, зять Архарова, кн. М. Дм. Цицианов, директор строительной комиссии, и государственный секретарь Вас. Ром. Марченко, как делоправитель комитета. Когда, по многом совещании, вопрос о возможности отменить кнут решен был отрицательно, граф Аракчеев предложил другой: «Чем же удовлетворить непременное желание Государя?» и тогда придумали отменить рвание ноздрей, эту отвратительную, варварскую операцию, которою сопровождалось, до 1817 года, бесчеловеческое кнутобойство .
       Прохожу молчанием все, что не имеет прямого отношения к графу Аракчееву; упомяну только, что я, расставшись с г. Тормасовым и состоя уже в кавалерии, часто, в доме Ильина, имел случай видеть графа. Тут он был всегда как свой; любил составлять игру в «”Курочку”, и чем более было партнеров, преимущественно дам, тем ему было приятнее. Приметно было очень, что он особенно был весел, когда счастье доставляло ему пульку; не говоря, он давал разуметь, что этого иначе и быть не должно; раздавая карты, он пришучивал и относительно меня, прибавляя всякий раз, а это белому кавалеристу».
Когда, вслед за государем, граф, вес двор и все именитости разъехались, генерал Ильин уверил меня в особенном расположении графа, даже до того, что Аракчеев де готов, как это говорится, взять меня к себе. И вот, летом 1818 года, я отправился в Санкт-Петербург. Этот переезд мне особенно памятен. Проезжая с Зайцевской станции в Бронницы, я увидел новый пограничный столб, с ярко-вызолоченным орлом, на меже военных поселений.
     Узнав, что инженер-генерал Л.Л. Карбоньер, один из благороднейших и умнейших людей, с какими я имел счастье в жизни моей сближаться, находится в Высотской волости, я решился заехать к нему, и он показал мне все устроение поселений, которым он занимался, наглядно и специально, и, наконец, самое Грузино, столь интересное.
     Здесь архитектор Минют (если память мне не изменяет)(на самом деле надо: Минут А.И. - А.О.) был нашим вожатым и чичероне. При обозрении собора, более всего замечателен был памятник Павлу I-му, с надписью на пьедестале: «сердце чисто и дух прав перед тобою», и при нем внизу, надмогильная плита, с надписью же: «Да будет и по смерти прах мой у подножия изображения твоего». На правой стороне, соответственно этому памятнику, другой, тоже очень замечательный, посвященный памяти убиенных офицеров аракчеевского полка. При выходе из храма, по праву посетителя, я получил брошюру, содержащую в себе описание всего виденного.
     Последний предмет, нами осмотренный, был тот самый павильон, с надписью на фронтоне: «Воспитавшему меня генералу Меллисино», которой описан в упомянутой в начале статье «Военного сборника». Самое положение павильона, на островке пруда, закрытое густою пущею акаций, предвещало что-то таинственное, грустное. Мы проехали под накидной красивый мостик, в крошечную гавань, пристали к рундуку, вошли в павильон, и увидели на главной поперечной стене, над диваном, потрет Меллисино, писанный Лампием и свидетельствующий, что Меллисино был видный собою мужчина и почти красавец.
     Оставляя Грузино, мы заглянули в «молочную», отлично устроенную, и выпили даже по стакану молока. Все замеченные нами особенности занимали нас во время проезда до Высоцкого села, где мы расстались.
      После, при первом свидании в Петербурге, генерал передал мне, что граф благодарил его за то, что «показал барону Грузино». Затем и мне, когда я добрался до него, изъявить свое удовольствие «за это посещение». Вообще, тогда многим известно было, что хозяину Грузина такие посещения доставляли особенное удовольствие. Он любил в Грузине удивлять собою.
      Когда я мог уже явиться к графу Аракчееву, с готовностью служить при нем, он принял ее благосклонно и, отпуская меня, сказал: «Поезжайте теперь в Москву и переезжайте сюда с своим семейством, тогда мы это уладим», что я и сделал — и в 1819 году жил уже в Шпалерной улице; полудеревянный и полукаменный дом, в котором я тогда поселился, и теперь еще существует.
      Явившись к графу, я, на первых порах, поднес ему статью, написанную мною еще в Москве, «О гражданственности в России». Это подношение, признаюсь, сделано было с намерением, чтобы он понял мое настроение. Он принял ласково, обещал прочесть.
Что касается до определения моего к месту, он ласково советовал «потерпеть» — заставил меня периодически являться к нему за повторением.
      Заметив, конечно, что это ожидание тяготит меня, он возвратил мне мою статью, при собственноручной записке, следующего содержания, которое до слова помню:
«Граф Аракчеев благодарит г. барона Штейнгейля, за доставленные ему бумаги, которые, по прочтении, возвращает, по ненадобью в оных. 19-го октября 1819 года».
      Эта записка, к сожалению, равно как и самая статья, затерялись; я не нашел их в остатке своих бумаг.
      Думаю, что старцу и в настоящее время можно «сметь свое суждение иметь»; я выскажу чистосердечно, что думаю о гр. А.А. Аракчееве, основываясь более на фактах, нежели на мнениях и увлечениях других. По дарам природы — Аракчеев был выше своего образования, он сам это чувствовал.
      Он был, в полном смысле, человек практический. Путеводною его звездою было непомерное властолюбие, а оно всегда неразлучно с честолюбием. На людей смотрел он, как на орудия; не билось его сердце ни для любви, ни для дружбы, хотя в Грузино, в деревянном его доме, который по надписи на фронтоне, был «мал, но покоен», существовала галерея «друзей». Что в благовоспитанном свете называется нравственностью, Аракчеев не заботился о том; религиозность его. Несмотря на украшение его грузинского собора, была очень сомнительною или в полной мере служебно-формальною. Самый завещанный им капитал на историю царствования, в которой он был так видимо, деятелен, с назначенною премиею за лучшее сочинение, составляет, по цели, загадку Сфинкса. «Сердце человека глубоко!» — сказал еще царь Давид.

                БАРОН ШТЕЙНГЕЙЛЬ
                семидесятилетний старец

[Источник:  газета «Санкт-Петербургские ведомости» 1862 г.
 №. 47, 3 марта. С. 1—2]

Публикуется с сохранением авторского стиля.