балет дор блю 4. дворник

Теперь Танечка сидела на своей кухне, без ужина и завтрака, с бокалом пино нуар и странным сыром – она не разделяла пристрастий Хелларовича к заплесневелым вещам.
- Эрво. – сказала она, чувствуя, что ей уже холодно. – Ведь у меня нет такой силы характера, как у Эвелины. Сам ведь всегда говоришь – дело не в технике, техника есть у всех профессиональных балерин. Дело в эмоциях.
- Но ты можешь танцевать так, - ответил Эрво. – Героиня нашей сказки – обычная принцесса – красивая, гордая, знающая себе цену, деликатная и решительная. Она удирает из вражеского замка и побеждает злого наместника не потому, что у нее достаточно стервозности, но потому, что она – человек четких правил. Она действует не в обход, а прямо. И эта благородная прямолинейность в тебе есть. Бесконечное достоинство. Эвелинке дался этот характер просто, оттого, что она – уже королева. У нее королевский характер. А ты в себе его просто не видишь, давишь свое достоинство. Но это даже хорошо, что у тебя есть сомнения – есть над чем работать. Партия сложная, но время есть – за две недели все связки выучить и отрепетировать нужное количество раз – не проблема. Репетировать можно ночью, я могу брать ключи.
- Работы в балетке много, - слабо защищалась Таня.
- Отпуск возьмешь!
- Но у меня был уже отпуск, Эрво. Я в очереди на него не стою.
- Ничего, договоримся.
Танечка моргнула. Ее, в отличие от многих, это его «договоримся» не радовало, а только пугало. Чувствовался ей в этом какой-то вкус насилия. Эрво Хелларович становился властным и спокойным, всегда знал, чего хочет и никогда не видел преграды. Танечка решила быть честной на своей холодной кухне.

- Эрво, - сказала она, и голос у нее оказался и трогательный, и твердый, - Мне страшно. Я понимаю, ты даешь мне тот шанс, который я жду, и это именно та возможность танцевать на большой сцене что-то грандиозное, о чем я и мечтаю все время. Но мне как-то жутко. Не знаю. Что-то так пугает. Мне не по себе. Ты договоришся за отпуск в балетке, конечно. И связки, наверно, я выучу. Меня приводит в ступор что-то другое.
- Что?
- Не знаю, -Таня вздохнула. Эрво подлил ей вина, так как она после своего монолога нечаянно выпила все залпом. Она знала – знала, что боится чего-то, тесно связанного с Эрво Хелларовичем, возможно – чего-то в нем самом. Но этого она сказать не решалась. Поэтому стала заходить с другой стороны. – Видишь ли, все слишком быстро, а когда то, о чем мечтаешь, оказывается неожиданно в руках, от неожиданности и страха хочется это выбросить.
- В таком случае, это дело времени. Делай вид, что все по-старому. Кроме всего прочего, все действительно по-старому. Что изменилось, кроме того, что ты шагнула на следующую ступеньку?
- Я.. не знаю. Но ты прав, конечно, - решилась Таня, очарованная все же, через страх, его спокойствием. Потом и вовсе заулыбалась. – Эрво, я не представляю, что бы я делала на твоем месте. Я бы вся была на нервах, а ты спокоен. Танцевать по ночам. Это мне, конечно, нравится. А знаешь, что меня еще пугает?

Она уже повеселела, от вина, от усталости, подперла голову, улыбалась.
- Меня пугает твоя игра в идеологию. Ты уверен?
- Уверен. Завтра с утра поедем вместе в балетку. К кому же это.. к Зинаиде Васильевной?
Танечка пьяно и размашисто кивнула головой.
- А если тебя посадят? – лукаво спросила она. – И всю труппу?
- Если посадят, то меня. Ты скажешь, что никакой второй роли, кроме Родины, не знала и понятия не имела. И все остальные.
- И Калинский?
- И Калинский. Но вот в этом есть важный момент.
- Он музыку написал?
- Написал. Я не о нем. Я о страхе. Ты все же не должна боятся. По крайней мере на сцене – в гримерке хоть вой от ужаса, на сцене твоему страху нет места. Ты несгибаемая. И добро бы ты сама это чувствовала.
- Значит, я теперь – Принцесса-Родина? Но ведь Родина – это Мать, а Мать – это уже не девушка, которой должна быть принцесса, это женщина…
- А ты в ее личную жизнь не вмешивайся. Кто там разберет?
- Так у них – чутье.
Эрво Хелларович засмеялся и ответил:
- Нет у них никакого чутья.

До конца вина и сыра обусждали только технические подробности балета. Эрво оставил балерине либретто и распорядился завтра ей быть готовой к десяти утра, чтобы он за ней зашел и они вместе пошли в балетку. Кажется, все было решенным.
После балетмейстера остался сыр, полбутылки вина, холод размером со всю квартиру и никакого личного запаха. Танечка вернулась на кухню, сидела, подперев голову и думала рассеянно и уже трезво: отчего он ушел? К Лидке? В свою некрасивую неприятную квартиру? Отчего бы они не могли с утра собираться вместе, занимать очередь в ванную, чтобы запах чая и солнце в окошко.. Потом она вспомнила, что Хелларович предпочитает кофе, вздохнула, как будто именно в этом крылась причина того, что он уходил, взяла с полки бабушкин портсигар, вынула сигарету и закурила – она делала это, наверно, раз в пятилетку, не чаще. Потом пододвинула к себе либретто и стала читать.

Близость большой сцены и рискованной, странной постановки, близость работы с Хелларовичем, изменение всей ее жизни – на этой другой ступеньке – это туманило Танечке голову всю ночь.

Балетмейстер себе не изменял – он был все так же беспощаден на паркете, как и всегда. Иногда сотрудникам балета казалось, что от них требуют невозможного. Но когда тело Вениамина Хелларовича с легкостью совершало это невозможное, аргумент сходил на нет.
Татьяне, конечно, приходилось сложнее. Михайлишин совершил жертвенный жест и занимался вместе с новой партнершей, когда это было необходимо. Игорь последовал его примеру, часто они оставались вчетвером в теате после спектаклей – поздней ночью одиноко на сцену светил один прожектор (из соображений экономии, которые железно поставила перед Хелларовичем завхоз Валентина Петровна), музыку Калинский с Хелларовичем записали на пленку и крутили теперь запись. Хелларович гробил дорогущее снаряжение с киностудии, которым разжился однажды неведомо как убедив там, что ему как балетмейстеру оно позарез как нужно, так как ему, видите ли, необходимо постоянно записывать на пленку, как танцуют его сотрудники. Чем он и занимался.
Игорь танцевал главного злодея – злого наместника, он же абстрактный руководитель немецко-фашистских захватчиков. Михайлишин – принца, он же Защитник Родины. Всех «фашистов» Вениамин Хелларович для начала научил маршеровать по сцене, да так, что дрожь брала, глядя на это адское воинство. Все остальные просто ахали, глядя на эту идеальную четкость и абсолютную небалетность.
- Особенно колготы пугают! - ругался Вениамин Хелларович, наблюдая за этим развратом на сцене. – И балетками так ритм отбивать получается, что эти «хляпсь-хляпсь» должны напомнить сынам и дочкам родины грохот вражеских дивизий, и, конечно, внушить патриотическое чувство! Отставить «шмяк-шмяк»! Вашу ж дивизию! Это театр абсурда, вот что это такое.
Хелларович придирался – воинство злого наместника как по волшебству обретало то невероятно притягательную пластику, то жестяную жесткость движений, а за раскатами маршей их топота слышно не было. Хелларович страшно ругался и искал выход из проблемы. Собственно, с рыцарями принца в конце был тот же казус, когда они должны были превратится из железного воинства в невероятно красивый балет.
Кроме того, был еще тысяча и один момент, который требовалось решить или придумать. Танечка уже летала на троссах, даже вниз головой, уже танцевала на плечах и спинах злого воинства, и совершала безумную акробатику на плече Михайлишина, и даже танцевала в шерстяном костюме-двойке, состоящем из обычной узкой юбки и строгого пиджака, и даже в красном платочке, повязанном на бабушкин манер. Вениамин Хелларович каждый час придумывал что-то новое и даже уже четыре раза вносил правки в музыку Калинского. Театр кипел и походил на адскую кухню, или ведьминский казан. Чем ближе была дата премьеры, тем страшнее делался балетмейстер.

- Постановка не просто сырая, - ругался он, - Это скорее холодец трехдневной давности. А уж сколько героических эмоций несет в себе этот бред.. Антон! Вы танцуете курятник или красноармейца?!

По четвергам был неизменный выходной. Эрво Хелларович сидел дома и, поставив проектор, бесконечно крутил кино про немцев, выискивая идеи для сцены бала в замке злого наместника. Свет, костюмы, риторика жестов – все это уже было понятным, не хватало кульминации – злой наместник принуждает прекрасную пленницу танцевать с ним, их танец должен быть борьбой двух начал, как танго, но вот альтернативы танго у Хелларовича не было. Музыка Калинского была тут мелкой. И хотя Хелларович уважал приятеля как талантливого композитора, но этот танец оставался слабым местом.
Этот танец был одновременно кульминацией и самой большой пустотой в постановке.
- Будь я склонен к метафорам, - сказал самому себе балетмейстер, топая на кухню за чашкой кофе, для вдохновения. – Я бы сказал, что этот танец в постановке – все равно что вся эта постановка во всей нашей деятельности. Прекрасная кульминация, и – ничего. Дырка без бублика.

Но попробуй-ка выброси из головы танго, если оно настойчиво там играет.

Хелларович умел ставить то, что видел в своем воображении танцора, и там, где большинство танцоров знают  только один свой профессиональный язык выражения, Хелларович знал их десятки. Он чувствовал стиль и пластику всего – классического балета, народного гуляния, парада, чаепития или механического, функционального убийства. И, больше того, он мог рассказать своим танцующим телом десятки разных историй убийств – от ужаса и паники, холодный просчет, резкая атака, романтика ножей и шпаг, сволочность превосходства или подлость и красота удара в спину. Он мог станцевать сотни характеров, а какой характер его собственный – это был большой вопрос.
И дело даже не в том, что за другими станцоваными характерами Эвро Хелларович потерял свой, нет, для него вряд ли когда-либо стояла эта красивая дилемма масок и личин, которые сложно или невозможно отслоить от настоящего лица, нет. Просто сам характер этого танцора был сведен к такому скупому набору прохладных качеств, что они не были похожи на характер.
Он почти все делал с одинаково невозмутимым лицом – и такое же спокойствие оставалось внутри. Как не боятся человека, который с одинаковым лицом стелит себе постель и убивает человека ради автомобиля? Жуткое дело, сказал бы кто, да только свидетелей у Хелларовича не было. Нет, он, конечно, улыбался, ругался, бывал недоволен, или наслаждался чем – но глаза его оставались равнодушными и нехорошими. Почти всегда.

Сейчас у Хелларовича озадачеными были даже глаза – решить задачу с танцем – нелегкое дело. Ничего не придумывалось вот так, на заказ. Хелларович отхлебнул кофе и стал наблюдать в окно за пьяненьким дворником дядей Колей, который в начале осени вернулся с зоны, куда загрохотал за какую-то ерунду, вроде пропития госимущества – что большинству граждан этого чудесного государства дается только так и ничего за это не бывает.

С Хелларовичем у дворника дяди Коли были какие-то особенные отношения интимности. Конечно, в таком доме, в каком жил балетмейстер, было на кого поглазеть из жильцов – вон Люда из сорок второй новую шубку на себе несет, никак папаша-генерал в ГДР справил, вон Мариша Григоровна, главбух из важнейшей конторы, с новым любовником идет, никак счета в домашней обстановке сверят будуть, вон Никитин, академик, сволочь, прет свое благосостояние с очередной конференции, с таким-то пузом – и в профессора, вишь, башка маленькая, а пузо – во. Вон какая-то Хвеська сельская, столичная пропащая, бежит, платочком обвязавшись, глазищи по пять копеек – это, видать, у семейства со второго – новая сиделка-нянька, вон – Толич, важно вышагивает, помахивая зонтиком в толстой лапе. И много еще этого народу, и всем у дворника уже был определен и подход, и определение.
Но стоило ему увидеть Вениамина Хелларовича, он отставлял метлу, выпрямлялся – чтобы не исподлобья, а так, в открытую поглазеть, не упустить чегой… Балетмейстер дворника очаровывал. Не было у дяди Коли к «ним» никакого толкового определения, только и мог «их» вот так, множественно, называть. И не потому, что у него, бедняги, от принятого с утречка, двоилось уже. Было в этом Вениамине Хелларовиче что-то такое, что заставляло дворника все глазеть и глазеть, иногда и рот открыв. В театре дядя Коля с роду-то не бывал, о балете слыхал только что-то невозможное, будто там балерины тоненькие-тоненькие, ножку высоко-высоко поднимают. Чегой там мужики делають, этого дяде Коле неводмек было совершенно. Но вместо презрения, которое должно было бы появиться у него к этому невозможному элементу общества, как Хелларович-балетмейстер, появлялся какой-то немой восторг.
Времена дореволюционные дядя Коля зацепил совсем пацаненком, помнил так-сяк, что было иначе. Но кое-что все же помнил – господа тогда были такие особенные, не такие, как народ, ну а после господ этих всех перебили, гадов, восторжествовал народ и все стало справедливо – все были одинаково серые. Конечно, дядя Коял был не такой дурак, чтобы спорить, что все же не все одинаковые – вон Людка новую шубу на себе несет, а Клавка-дура, с тридцать восьмого, дворничиха, всю жизнь гребет, то метлой, то лопатой – и что – шубейка на ней-то какая? Но на сей резонный вопрос, ответил бы дядя Коля, что так-то оно так, да только морда что у Клавки, что у Людки – сельские бабы, только одна опустившаяся, а другая – вон, расфуфырилась. Хелларович же нес в себе что-то такое, что дядя Коля относил все же к «господам», в общем, был для него балетмейстер существом явно не советских порядков.
Всего бы этого дядя Коля не рассказал бы, да и не думал так осознанно, просто тупо и очаровано глазел каждый раз, как великолепный Хелларович в роскошном пальто легко идет через двор. Если бы он сейчас поднял свою голову, то мог бы и заметить, что существо сие стоит у окна на кухне и на него смотрит. Дяд Коля старался изо всех сил. Во время отсидки скучно было и работать хотелось, деятельности. Он размашисто и ловко орудовал метлой, не без гордости за свою деятельность.

Года два назад Таня высказала Хелларовичу, что у него только тогда лицо живое, когда он танцует. На что возразил ей балетмейстер, что лицо у него тогда вовсе не живое – на лице у него тогда подобающее выражение, а это еще не признак жизни. Тогда Таня (гуляли они тогда над питерскими каналами, любовались на мосты и красоты северной столицы, где отрабатывал Хелларович на гастролях, а Танечка приехала смотреть и очаровываться) сказала, глядя внимательно на сырую воду:
- Не то чтобы оно не живое у тебя, Эрво.., – она заикнулась, ей непривычно было – он недавно предложил ей говорить ему «ты» и «Эрво», без пиететов. – Живое, конечно. Просто, кажется, у тебя какой-то недостаток эмоций. Прости, если я говорю какую-то ерунду..
- Многие люди думают именно так, - отозвался спокойно Эрво, - будто человек, который не испытывает должных эмоций – не совсем уже человек, а какая-то консерва. А между тем, поди-ка выясни, где настоящий человек, а где – нет. Хорошо, если ты веришь эмоциям. А сами-то, если спросить – знают ли, чего им нужно от других людей? Не по душе мне, когда всех одной расческой чешут, шерсть, как говорит один мой приятель, у всех кошек разная.
- Я не совсем поняла твою мысль, - сказала Таня, тихим, но хорошо поставленным голосом. Был золотистый вечер, такой пьяно-длинный, с очарованием дворцов и застойной воды. Таня врала – она прекрасна поняла, что сказал Эрво Хелларович.
- Знаешь, - прибавила она через время, - Ты как будто не в Союзе живешь.
- А то где? – ухмыльнулся Хелларович. Потом тоже решил кое-где исправиться. – Видишь ли, я не правильно сказал про маски. Я сказал банальность, а на самом деле все не так. У меня не эмоция, и не маска, вернее – и то, и то. Хороший танцор сам становится такой маской-эмоцией, только не себя, а того, что в нем хотел бы увидеть зритель.
- А сам-то ты где тогда?
- О, дорогая Танечка, со мной все в порядке. В гораздо большем порядке, чем можно себе вообразить.

Тогда разговор на том и закончился. Зато позавчера возродился опять, во вторник, когда кроме работы над «Освобождением» и обычных репетиций, Хелларович принимал гостей со всего союза, со всех балетных школ – лучших учеников, и со всех коллективов – всех хучших хореографов. Он проводил одну встречу, сьезд был ежегодный, и каждый раз Эрво Хелларович поражал своих гостей – каждый раз он готовил выступление, короткий номер, иногда с Эвелиной, иногда сольный, однажды с Таней – и на примере этого выступления показывал свой уровень артистизма, режиссерской работы и телесного совершенства. Он был не один – свои возможности демонстрировали и гости. Собственно, инициатором таких сьездов – с последующими обсуждениями и разборами полетов над сценой – был все тот же Хелларович.
В этом году он танцевал один. Зрители с застывшми сердцами думали о его партнерше – было очевидно, что они танцуют вдвоем, что она присутствует там, на сцене, он говорит с ней, ведет ее, поддерживает. Но ее не было. Знаменитый балетмейстер одними своими жестами создал такую абсолютную видимость партнерши, что ничего не требовалось и обьяснять. Эвелина, выписавшаяся в воскресенье, сидела в третьем ряду и всем своим уставшим телом чувствовала его танец.

Танечка дважды ее навещала, говорили про персонажа – Принцессу-Родину, и про Хелларовича, конечно, тоже. Сам он приезжал к партнерше через день,  с огромными концертными букетами.
Тогда, во вторник, после выступления, когда Хелларович был в холле с гостями, еще в образе – не стерев с лица обильный грим, в роскошной одежде, – Хелларович никогда не скупился на костюмы и декорации, жертвуя на это все, что мог выжать из театра, а то и министерства, – когда случайно рядом с танцовщиком появилась дырка, в нее просочилась Танечка и сказала:
- Нет предела совершенству. Правда. Каждый раз я думаю: выше этого Хелларович уже не станцует или не поставит. А потом – ах, Хелларович!
- Иронизируешь? – уточнил он.
- Нет! Совершенно! Как.. как будто ты знаешь о балете что-то такое, чего не знаем мы все – вот какое это впечатление. Кому пришло бы в голову использовать эту одежду, музыку? Эти движения? Можем пойти в буфет?
- Должны, - лаконично ответил Хелларович и выгнул руку ручкой от чайника. Танечка взяла его под руку и они подефилировали.
- Так вот, - продолжила она, - Твой балет так же похож на весь остальной балет в Союзе, как.. как..
- Как секс на порнографию? – уточнил Хелларович с непроницаемым лицом.
- ЭРВО!!!
- Как пино нуар на кагор?
- Да. Ты не классик. Как это у тебя проходит?
Эрво глянул ей в глаза. Наверно из-за грима, из-за ярко накрашеных глаз, они казались очень живыми и лукавыми.
- Танечка, а кто, кроме тебя, знает, что я не классик?
- Но.. это же видно!
- А почему ты мне этого раньше не говорила?
- А.. ну да, я раньше просто не думала об этом.
- Вот именно. Я не акцентирую внимание на таких вещах. Зачем? Я могу без труда доказать, что это – необходимая мера соцреализма в классике.
Он отвратительно улыбался, как самый настоящий негодяй.
- А ведь это что-то совсем другое! – запальчиво возразила Танечка, чувствуя необходимость спорить с его улыбками.