18. в Бомбее тридцать шесть градусов выше нуля

 И наступил вечер 23-го ноября.

   - Понимаешь, - сказал я своей бывшей супруге, - я всеми своими силами, всеми своими фибрами, и всеми своими жабрами хочу покинуть тебя, и я тебе торжественно обещаю, что как только он уедет в свою страну, в свою вожделенную Индию, я вылечу отсюда, как пробка, и я не буду больше мешать, я никогда не хотел мешать, что поделаешь, если так получилось. Я тебе оставляю все, даже свои любимые книги, заберу с собой только бумаги… Давай не будем разочаровывать Рама и обязательно отметим в ресторане его отъезд. Он до изнеможения хочет отблагодарить и тебя и меня, он потратил неизвестно сколько денег и наготовил там тебе массу сюрпризов… Я это говорил тебе десять дней назад, и три дня назад, и повторяю это теперь, потому что я вижу, что ты куда-то, по-моему, собираешься?..

   - Да, - отвечала она, - накрашивая губы и с деловым видом, при помощи зеркала, оглядывая себя, - я тут должна сначала зайти в одно место… к Ирочке… Мы договорились немного поболтать, мы пойдем с ней, видимо, в бар, но ненадолго, а потом я приду к вам в ресторан, все равно варьете начнется там не раньше девяти, я думаю, что успею…

   - Ну хорошо, - сказал я, - но постарайся все-таки, чтобы он не волновался зря, ты же знаешь какой он перестраховщик, какой он нервный… Прийди, пожалуйста, раньше, часов может быть в семь, или в восемь, или полдевятого, наконец, но не позже. И я тебя заклинаю, хотя бы на этот раз сдержи свое слово…

     В ресторане было много зеркал и белой гнутой никелированной стали. Там все сверкало: и поручни, и перегородки, и стойки, и еще какие-то штанги… Вообще, в дизайне было много от стиля модерн, что особенно сказалось на форме светильников, которые были исполнены в виде цветов орхидей. Веерами раскинулись пальмы. Высокие вежливые официанты разгуливали в ослепительно белых блайзерах и перчатках. На нашем столе в ожидании виновницы торжества стоял большой букет удивительных роз.

     Мы попробовали закуски, но так, чтобы не портить картину.
   - Где же «май систа»? – спросил меня Рам.
   - Я уже сказал, что она прибудет несколько позже, - ответил я, - она пошла к Ирочке, потом они посидят в баре, и скоро она подойдет, может быть, она уже на подходе.
   - В таком случае, - сказал Рам, - спустись вниз, в фойе, и позвони Ирине, и если та уже вернулась домой, то мы тогда наверняка будем знать, что «май систа» движется к нам…

     Я, конечно, не только пошел, я почти побежал в фойе, к телефону, чтобы только не расстраивать Рама.

     Трубку взяла Ирина мама:
   - Вы в ресторане с Рамом? Как, он завтра уже улетает?.. Вы поедете его провожать? Я обязательно скажу Ире, пусть она тоже поедет и передаст ему наши приветы… Он же был у нас, когда ты уезжал, и он нам всем так понравился!.. Он подарил Ириной девочке, нашей внучке, огромную куклу и коляску, чтобы куклу возить, и когда она гуляет во дворе с этой коляской, то очень гордится, а мы, с Ириным папой, шьем кукле платья… А Иры нет дома, она на банкете, в ресторане «Пирита», какой-то консерваторский профессор отмечает там юбилей, она вообще не заходила домой…

     Потом мы еще слегка закусили и попробовали ликеры. Рам несколько раз меня посылал звонить нашим общим знакомым, может они знают? Может-быть что-то случилось?.. Посылал меня предупредить администратора, а также швейцаров, и выдать им деньги на руки, чтобы они не держали, в случае чего, женщину на морозе, когда она, наконец, появится за стеклянной дверью. Швейцары по три рубля приняли и заверили, что будут бдить… Он и сам подходил к тем дверям, и даже выходил на улицу, и вернулся совсем замерзший.

     Пока он ходил, я слопал несколько куриных яиц, фаршированных черной икрой, но так, чтобы было не очень заметно, чтобы не нарушать композиции, потому что очень хотелось есть. Хотелось и выпить, но мне было стыдно брать со стола, поскольку Рам ничего не трогал… Коньяк так и стоял неоткрытым, сухого я приговорил лишь бокал… Правда, я сходил к бару и заказал там на свои деньги сто пятьдесят коньяку и залпом выпил, потому что увидел, что к столу возвращается весь замерзший на улице Рам…

     Началось варьете: заплясали, заскакали, завальсировали, заканканировали артисты. И чем веселее становилось в зале, тем печальнее становился Рам. Я решил признаться ему во всем. И правда, в конце-то концов, сколько можно терпеть, почему мы продолжаем страдать, когда все вокруг  веселятся, когда такой прекрасный дизайн, когда вокруг разгорается, разверзается шабаш: кувыркаются голопопые «гелз» и в чечетке заходится «Гарри Купер»?.. Когда наш стол ломится от закусок, от выпивки, утопает в цветах, и еще будет «мейн диш»…

   - Понимаешь, - сказал я ему, - Сибирь… нет… это слишком сложно… понимаешь, у нас был развод, я раньше не знал этого слова, а теперь знаю, так вот, у нас был развод, мы развелись, потому что мы совершенно разные люди, она связалась с одним кегебешником… Вообще, я чувствую, чтобы тебе все это объяснить, я должен написать целый роман… Ты знаешь, что такое «Кей Джи Би»? Ты понимаешь, как это противно и страшно? Одна только эта поганая аббревиатура, «Кей Джи Би», чего стоит!.. Это хуже, чем Гестапо, это хуже, чем СС, чем инквизиция!.. Как еще тебе объяснить? Это хуже, еще и потому, что это существует сейчас. «Кей Джи Би» - это мировоззрение, это структура, это путы фашизма. Это те, кто всегда ищут врагов, виноватых, диссидентов: гугенотов, евреев, «жидо-масонов»…  «Кей Джи Би» - это цепкие, хваткие «патриоты». Причем, они вне расс и национальностей. Если нужно, они за деньги спокойно перепишут свой паспорт. Это те, кто говорят «мы», которые знают, как нужно жить!.. Понимаешь, «Кей Джи Би» - это не индийская контрразведка, и даже не американская периода Маккартизма. Это готовый отработанный государственный механизм, который осталось только включить на полную мощность!..

    Подошел официант, и с некоторой опаской, видимо оттого, что я, стараясь перекричать музыку, орал чего-то про «Кей Джи Би», справился, когда подавать «мейн диш»?

     Я перевел его вопрос Раму. У того в глазах были слезы. Он только тихо сказал:
   - Ноу-ноу…
   - Так когда подавать? – переспросил официант.
   - Никогда, - сказал я, - подайте счет, мы пойдем…

     На улице холодно, сильный промозглый ветер, отовсюду, со всех направлений. Мы с трудом поднимались в гору мимо башни Кик-ин-де-Кок, потом опускались мимо Длинного Германа, над которым в свете прожекторов бился в агонии красный флаг…

   - Почему не пришла «май систа»?.. Почему не пришла? – тихо причитал Рам…
   - Я знаю! – вдруг остановился, вцепился в меня очень сильными костлявыми пальцами, засверкал глазами, и даже оскалил крупные зубы. – У нее есть… мужчина!

     «Ну, конечно, есть, - подумал я, - и мне даже известно какой, хотя мне это вовсе не интересно… Это некий любвеобильный армянин, у него на соседней от нашего дома улице кооператив: «Изготовление надгробных камней из черного мрамора», и у него машина марки «Жигули», и номерной знак начинается двумя буквами: «АД», и ничего, кроме веселья, у меня эта информация не вызывает»…

   - У нее есть мужчина, - продолжал Рам, - я их видел однажды в городе, она была у него в машине… но тогда я подумал, что мне показалось… они промчались так быстро… Я убью его! Я не поеду в Индию!.. Мне теперь все равно… «Май систа»! Я убью его! Я убью его! «Ай килл хим»!

   - Ну, ладно, ты успокойся, - увещевал я, потому что он уже просто кричал, он клацал зубами, и его, то ли от холода, то ли от нервов, бил страшный озноб:

   - Нет! И ты тоже! – продолжал он. – Я не понимаю, о каких структурах ты там говорил?! Я полюбил тебя и «май систа», и всю вашу страну. - Для меня вы, как одно целое! И даже тот самый несчастный флаг, что там бьется на башне вверху – это символ вашей огромной страны, и поэтому получается, что для меня он тоже знак нашей общей любви! Мне было с вами так хорошо, и я ничего не хочу больше знать!.. И еще я хочу, чтобы у вас все было так же, как как у меня, то есть в моей нормальной семье… Я тоже сначала любил англичанку. Ты знаешь… Но ты не знаешь еще, что она после всего ушла в монастырь… Я страдал. Она же сделала это из-за меня… Но потом я нашел в себе силы жить. Ради другой, которая стала моей законной женой, и которую я полюбил... Ради моих детей, ради моей Индии, наших песен, наших обычаев, нашей культуры!..  А ты только говоришь, очень много говоришь о системе и о культуре, а нужно работать, просто работать. Ты и недавно, в грильбаре, мне говорил, что тебе уже в тире все надоело, и ты желаешь уйти…

   - Ну, вот, мы опять вернулись к тому же! – воскликнул я. – Как я могу там работать, если они каждый день там стреляют по людям! Это кажется только, что не по людям, а по мишеням, но мишени-то сделаны в виде людей!.. Ладно, Рам, ты успокойся, давай я отправлю тебя в гостиницу на такси?

   - Нет, - сказал Рам, - ты как хочешь, а я останусь верен «Май систа». Мы поедем к тебе, я дождусь ее, и я спрошу у нее, почему она так поступила? А если она до двенадцати не придет, то напишу ей письмо…


     Когда мы пришли домой, он попросил бумагу и ручку, присел на кухне на свое обычное место и, не дожидаясь двенадцати (то есть 24.00) начал свое письмо: «Моя дорогая сестра!.. Ты убила меня сегодня… Я надеялся, что ты придешь в ресторан «Глория»… Ты не пришла… Почему?  Я любил тебя, как самую дорогую сестру… Я не могу больше»…

     В это время пришла «систа»… Она очень удивилась, что мы сидим на кухне, и что мы оба такие мрачные. У нее было выражение на лице: «Ну, что приуныли, ребята?», она была немножко пьяна.

     Рам вежливо (хотя я видел, что его колотила теперь абсолютно явная нервная дрожь), пригласил ее сесть, и срывающимся тихим голосом начал с ней говорить:

   - Май систа… Май дие систа…

     Он вспоминал, как он ее увидел, как он ее полюбил, причем до такой степени, что стал ее звать «май систа»… Как он мечтал ее отблагодарить, но она не пришла, он не понимает, почему? Почему? – спрашивал он еще и еще. Ты же знала, что там томится твой любящий брат, который готов за тебя отдать свою жизнь, который тебя боготворил, который и во снах своих называл тебя «май систа», "май систа"...

     Я находился рядом, я смотрел на него, на нее и думал: «Вот сидит она… Вот сидит он… Он объясняет… Она его слушает… Но тут есть какая-то странность… И в чем она заключается?.. Да просто в том, что они общаются на английском!.. Или он тут, действительно, всех забодал английским своим языком, что и она, и все наши знакомые уже наловчились его понимать, а я так и вообще все понимаю… или она и не очень-то понимает, но видит его экспрессию, чувствует… До нее, наконец, доходит, как она его обидела, можно даже сказать кровно обидела, и понимает, что он уезжает, может быть, навсегда, и не увидеться нам в этой жизни…И он так старался устроить праздник, у него на глазах слезы, у него на глазах крупные капли – они вот-вот оборвутся ручьями на его впалые щеки… И она плачет… Ну вот, теперь и он плачет, и он ей говорит что-то о крови, что он одной, что-ли, с ней крови?.. Да, кажется, это он ей говорит, и еще что он ее любит больше, чем кровный брат… И он даже, зачем-то, взял острый кухонный нож, водит лезвием по своим артериям-венам, того и гляди вонзит… Вон у него какой безумный взгляд, он запросто может порезать себя... Чтобы доказать, как он ее любит…

     Я осторожно забрал из его руки нож.

     Потом они вытерли салфетками друг-другу слезы. Рам улыбнулся и она рассмеялась. Он ее поцеловал в лоб, она его в щеку. Договорились встретиться завтра в аэропорту. Мы приедем его провожать.

     До гостиницы ему было ехать всего несколько остановок, автобус еще ходил. Пока мы ждали, Рам что-то там говорил, что я должен… чего-то я должен… ему кажется, что я ей недостаточно уделяю внимания, отпускаю ее одну, куда ей заблагорассудится… и, может быть, причина в том, что я действительно ей мало уделяю внимания? Я должен выполнять свои мужские обязанности, причем постараться сделать это как можно энергичнее, и этой же ночью, и, по-возможности, не один даже раз…


     Утром к нам пришла Ирочка:
   - Я слышала, что Рам уезжает, мне мама сказала, что я буду последним человеком, если я не пойду его провожать… Ну, как поживаешь, ты наш пис-са-атель, ты наш путешественник, ты наша лапушка, зайчик, ты такой сладкий… Ну, обними свою Ирочку. Ирочка соскучилась по тебе… Вчера какие-то мерзкие мальчики пытались напоить Ирочку, а потом хотели ее самым зверским образом трахнуть… А потом противный потный профессор тоже вознамерился Ирочку трахнуть. Почему-то все хотят Ирочку трахнуть и никто не относится к ней серьезно… - и это она уже говорила в моей постели, она очень быстро скинула юбчонку, куда-то забросила остальное бельишко, она оказалась близко…

   - А где «систа», где наша сестра?! – воскликнула Ирочка. – Иди сюда, «май систа», он у нас сейчас узнает, как игнорировать бедных девочек…


(ИРОЧКА)

У Ирочки тонкий скелет, обтянутый тонкой кожей с тонкой подкладкой. Минимум складок, совсем почти незаметных: у подмышек, у лона, под коленками при сгибании и на границе упругого бедра и упругой ягодицы; минимум бугорков: грудки-соски и опять же у лона; две округлости, которые можно выделить в самостоятельный раздел и посвятить им отдельное философское эссе - о, эти две вожделенные половинки сзади!.. У нее тонкий скелет, и когда она им двигает, то ощутимо гремит костями. И когда ею двигают другие скелеты, другого пола, она тоже гремит костями. И надо сказать, что она органически любит, ей слишком приятно, когда ее крутят другие скелеты или, лучше сказать, ею вращают, когда они ее складывают и раскладывают, сгибают и разгибают, сворачивают, разворачивают, натягивают и растягивают, подсаживают и насаживают, водружают и подминают, накачивают и раскачивают, массажируют и разминают, когда они уподобляются кочегарам, направляющим совковой лопатой в паровозную топку уголь. Раз! Раз! Раз! Кочегары умелые и неумелые, понимающие и не очень, нежные и грубоватые, молодые, пожилые и пенсионные, религиозные и безбожные, космополитичные и сугубо национальные, рыхлые и спортивные, толстые, тонкие, длинные и короткие, вялые, энергичные, сухие и влажные, мягкие, крепкие, гладкие и морщинистые, жилистые и мускулистые, скучные и веселые. Умелые широкими сильными взмахами посылают туда, куда следует, равномерно, чтобы не закидать горящие угли, не погасить ровное, потенциально нарастающее, обретающее силу пламя, добавляют каждый раз достаточно и вразброс, а где совсем разгорелось, туда порцию с верхом, чтобы слегка притушить (зная, что огонь уже такой, что обхватит каждый камень, осколок, крупинку, обнимет, прильнет, присосется горячим телом, проникнет во все трещины, поры, разогреет, расплавит, сожрет)... и этот тяжелый посыл особенно приятен для зияющей топки. Она гудит, дрожит, нечеловечески подвывает, как воют ветры в горах, во фьордах, в лежащих без дела трубах. Так завывают мартовские коты, так стонет дьявол в аду и в поэмах Мильтона, Данте... Жаром обдает кочегарам ноги и нижнюю часть живота - кто бывал в паровозах, тот знает, что топки там расположены низко - и если они (кочегары) опускают лицо, то и лицо, когда хотят заглянуть, сколько нужно еще добавить и как равномерно пылают угли. Жаром обжигает взмокшие щеки, усы, носы, ветер холодит потные спины. Летит паровоз по степным и холмистым просторам затылком вперед, сквозь лесотундру, пампасы, льянос, прерии, джунгли, тайгу, в виду гористых пейзажей, скрываясь в тоннелях, где только сумасшедшие вспышки света и ритмический перестук. Рвется в бездну скелет, задрав к небу ноги, вцепившись фалангами в рельсы, под частый выдох трубы и чавканье поршня, и отделяется от земли, превращаясь в подобие вертолета - толчками, толчками навстречу девственному пейзажу, когда зеленеющий лес кажется весенним мхом и золотятся и блещут похожие сверху на ручьи широкие реки, а ручьи - ниточки, нужно всматриваться, чтобы их разглядеть.

     ...толчками навстречу пигментированным Ирочкиным предгорьям, вкручиваясь в пространство, потому что движение в этом мире странным образом связано с кручением, вихрем, турбулентным потоком, и... переход в самолет, органно поющий винтами, если он винтовой, а если турбинный, то равномерно ревущий; режущий плоскостью темные тучи, вздрагивая, как железный сарай, тревожно мигающий банками бортовых огней, летящий над бездной. Можно отдаться на его волю, забыть обо всем в мягком кресле, прикрыв иллюминатор солнцезащитным стеклом, прикрыв глаза, пригревшись, уснуть. Но спокойный легкий полет и парение - результат, Ирочку привлекает больше земной паровозный процесс.

     У Ирочки сильные музыкальные пальцы, очень подвижные. Она ими может отбарабанить любую мелодию, не долго думая, тут же, с ходу, и даже целый концерт, не заглядывая ни в какие ноты. Например, Чайковского! Или Бетховена, или Баха, а хотите - и Густава Малера. Ирочка учится в консерватории... И при этом ее бегающие проворные пальцы и остальные кости, косточки, костяшки скелета: ступни, когда она жмет на педали, и настырный затылок, и летящий на всех парусах позвоночник, и отставленный маленький зад, обтянутый юбкой или брючками так, что материя, кажется, лопнет вот-вот, - все проникнуто музыкой, и очень трудно поверить, очень странно, что это тоже Ирочка, которую до того, как она стала давить на клавиши, мы знали как вертушку, игрушку, которой единственное, чего очень хочется, это чтобы ею вертели с утра до вечера…

     Итак, мы  втроем разыграли групповое… «музыкальное трио»: скрипка, фортепиано, и… может быть, флейта… или кларнет… или гобой?... Ирочка задала ноту «ля», хотя в этой истории она была, пожалуй, что нотой «соль», я был «до», подруга б/у нотой «ми» - выходило отнюдь не грустное сочетание «до-ми-соль»… складывалось впечатление, что у них имелся уже опыт подобных общений…

     И возбужденные, и еще не остывшие, принявшие душ, но все еще источающие и расточающие несмываемые флюиды, мы на такси отправились в аэропорт.

     По пути я купил девушкам шоколаду, и они всю дорогу, пока мы ехали, посмеиваясь, грызли его на заднем сиденье.
 
     По пути я заехал к себе на работу, в «отдел охраны», где мне причитались кое-какие деньги…

      Серьезный и загрустивший уж было Рам ожидал своей очереди на регистрацию. Но зато как он был рад, когда увидел всю нашу компанию, и с какой радостью мы обняли его!..

     На этот раз он был в синей куртке, выданной военным ведомством и которую он не надевал раньше, просто потому что стеснялся. И другие индусы, его сотоварищи, в таких же куртках,  а иные даже в каких-то затрапезных посконных ушанках – все были похожи на группу детдомовцев, тем более, что рядом околачивались их кегебешные воспитатели...

   - Вот, - сказал я ему, - помнишь, я тебе был должен двести рублей, вот… я собрал…
   - Это мне? – спросил Рам.
   - Да, тебе.
   - А это тебе, - он засмеялся и вручил мне деньги обратно, - главное, что ты отдал мне долг, «май дие фриенд» (мой дорогой друг), а деньги… это не важно…   

     Девушки, прощаясь, забыли, кажется, все слова:

   - Иес, иес… О, иес… иес… Да, будем друг-другу писать!.. «Уи вил райт мени леттэс»… Будем звонить… Приедем в Индию!.. И ты приезжай, привози всех знакомых, привози всех индусов, сколько их там?.. Всех вези, вези всех.. Пока! Пока…

      Он прошел регистрацию и контроль, и подбежал уже к разделявшему нас стеклу. Он стоял за стеклом, раскинув руки, упираясь ладонями (розовые подушечки пальцев), он напоминал собой крест… Девушки поцеловались с ним через стекло; я, раскинув точно также ладони, пожал сквозь стекло ему руки…

     Эйфория прощания еще какое-то время длилась в наших сердцах. Мы были в баре, мы молча глотали кофе. Первой очнулась «сестра»:

   - Слуш-шай… - сказала она (и это напомнило мне Борю К., и я понял, что манеру она подхватила у его бывшей жены, которая свела ее с кегебешником, за которого потом эта жена Бори К. вышла замуж. Кстати, фамилия К. – это Кауфман, и такая же, настоящая, у Давида Самойлова, только один Кауфман от другого, по-моему, далеко)…

   - Я почему-то вспомнила, - продолжала она, обращаясь к Ирине, - как я встретила этого психа, - речь, естественно, шла обо мне, - представляешь, у него была путевка «Ереван -Баку», а у меня «Ереван – Батуми»  - и вот он увидел меня в Ереване, и поехал за мной совершенно в другую сторону. У него в Батуми кончились деньги, но, ты знаешь, он им сказал, на туристической базе, что он московской корреспондент солидной газеты… брал интервью у директора, какого-то доверчивого грузина… и, конечно, он там отлично питался… Он, например, несколько раз выводил из столовой весь коллектив, всех поваров и разносчиц, и фотографировал их  «для центральной прессы»… пустым фотоаппаратом… Авантюрюга! – вдруг кинула она мне. – Как я тебя ненавижу!.. Пойдем, Ирочка, пойдем отсюда, пойдем…

     Она потянула Ирочку, которая еще улыбалась и начала было строить мне глазки – ее явно увлекла рассказанная история, и еще, наверное, как и только что улетевший друг, она в сущности своей тоже была миротворица…


     Может быть, под влиянием мыслей о других странах, о тропических листьях, о морях-океанах, оказался в центре, в универмаге – рассматривал надувную французскую лодку, на которую можно было установить скоростной мотор… Потом перешел улицу, и какое-то время еще изучал расписание самолетов. Это были кассы «Аэрофлота»...


     Рам позвонил через несколько дней. Он еще раз благодарил за все, он сообщал, что в Бомбее тридцать шесть градусов выше нуля…

   - А ты знаешь, - взволнованно сказал он, - мне все-таки повезло!.. Я увидел то, о чем я мечтал...

     Когда самолет взлетал над Москвой, когда набирал высоту, вдруг облака будто раскрылись и оттуда хлынул, повалил, закружился крупными хлопьями неотвратимый густой белый снег…