Из сборника Седьмая книга издательство Антиква

ДЕНЬ

        Жизнь  двора  в  летние  дневные  часы  хоть  и  не  била   ключом,  зато  отличалась некоторым  своеобразием.  Пожилые  дамы  прогуливали  собачек  вокруг  огороженной тощим  бульварным  заборчиком  детской  площадки.  Собачки  норовили  проникнуть именно  туда,  за  ограду,  что  категорически  не  приветствовалось  домовой администрацией.  Другие  женщины  (мужчин  трудно  было  застать  за  таким занятием)  продолжали  таскать  мусор  на  помойку,  где  в  ожидании  съестного толпились  голуби.  Помимо  жильцов  их  постоянно прикармливал  похожий  на некоего  персонажа  из  Достоевского  дворник,  прозванный  жильцами  Герасимом  за то,  что  он  привечал  и  брал  на  воспитание  приблудившихся  собак.  Дворовые  коты,  жмурясь  от  счастья,  развалились  на  блестящих  в  солнечных  лучах  теплых  капотах машин.  Бывало,  художники  из  студий,  стеклянной  галереей  опоясавших  верхний этаж,  выносили  на  общий  балкон  свежие  полотна  для  просушки  и  перекликались между  собой,  приглашая  друг  друга  обмыть  новый  неведомый  шедевр.  Время  от времени  интеллигентные  с  виду,  более  или  менее  молодые  дамы  появлялись  на балконах  с  благородной  целью  вытряхивания  пыльной  ветоши. Иногда  из  открытых  окон слышалась  музыка.  Вот  по  соседству  отзвучали  торжественные  заключительные аккорды  струнных — явно  барочного  происхождения.  За  ними  воспоследовало сообщение  радиодиктора:  «Мы  передавали  Concerto  Grosso  Генделя  в  исполнении ансамбля  «Ханты-мансийская  камерата».  Из  немногих  окон  доносилась  и  живая музыка:  то — бодрые  фортепианные  пассажи,  бессмысленно  повторяемые  очередной  новоиспеченной  студенткой  консерватории,  то — не  слишком  чистые рулады  молодых  вокалистов,  время  от  времени  пользовавшихся консультациями  популярной  когда-то  именитой  певицы…  Репертуар  не  отличался  авангардистскими  фантазиями,  был  традиционным:  у  певцов — арии  из  опер  и  русские  романсы,  пианисты  же  разыгрывали  Шопена,  Шумана,  Прокофьева…  Казалось,  благозвучие  навсегда  воцарилось  в  пределах  нашего  консервативного  двора.  Но  однажды случилось  нечто  совершенно  необычное:  странные  созвучия  заструились  из  открытой  балконной  двери  пятого  этажа.  Звуки  невнятным  бормотанием зарождались  в  басовых  глубинах,  тихими  поскрипываниями  и  позвякиваниями переходили  в  средний  регистр  и  дрожащими  флажолетами  терялись  в  тонких высотах  дисканта.  «Что-то  из  Джона  Кейджа?» — мелькнуло  в  сознании, — «а  может  быть,  новый квартет Губайдуллиной?»…   Перегнувшись  через  перила  балкона  и  зорко вглядевшись  в  дверной  проем  по  направлению  доносящихся  неведомого тембра  звукосочетаний,  я  узрел  в  полумраке  комнаты  силуэт  знакомого  виолончелиста,  в  самозабвенном  упоении водившего  рыбочисткой  по  струнам… 


ВЕЧЕР

        А  вечер  начинался  с  медленного  падения  огненного  солнечного  апельсина  за пряничную  башню  полувысотной  гостиницы,  возведенной  в  известные  годы  в стиле  «сталинского барокко».  Делалось  прохладно.  Тени  расхаживающих  по  двору  с  хозяйским  видом  голубей  и  ворон  увеличивались,  удлинялись,  превращаясь  на серо-фиолетовом  фоне  асфальта  в  черные  персонажи  театра  необузданных  теней.  Неподалеку  от  помойки  стайка  голенастых  школьников  с  радостными  криками гоняла  мяч,  стараясь  попасть  в  железные  ворота  гаража.  Каждое  удачное попадание  сопровождалось  оглушительным  грохотом  и  победными  воплями.  Шум ветра  в  листве  стих,  зато  во  двор  ворвалось  монотонное  шипение  двигавшихся  в бурном  потоке  по  Садовому  кольцу  машин.  Темнело  медленно.  Небо  на  западе  из оранжевого  переходило  в  розовое,  поднимаясь  к  зениту,  зеленело  бирюзой,  и только  на  востоке  клубилась  настоящая  глубокая  синева  ляпис-лазури.  Одно  за другим  белыми  пятнами  вдали  и  желтыми  экранчиками  напротив  зажигались окна.  Редкие  собаки  выходили  на  последнюю  прогулку;  стремясь  урвать  перед сном  побольше  благ  от  дворовой жизни,  они  носились  друг  за  другом  и  отчаянно  перелаивались.  Звуки  же  музыкальных  упражнений  постепенно сворачивались.  Молодые  тенора  и  сопрано  расходились  по  домам,  добросовестные  пианистки  отвлекались  от  набивших  оскомину  этюдов  и  гамм.  Теперь  стало  слышно,  как откуда-то  негромко  неслись  ритмичные  аккорды  теплых  валторн  бетховенской «Пасторальной».  Незаметно  проявились  первые  звезды,  и  едва  различимый рожок  почти  не родившегося  месяца  повис  над  угловатыми  спинами  крыш.  Унималась  собачья возня.  Голенастые  футболисты  отправились  спать.  Внезапно  из  угловой художественной  мастерской  на  волю  вырвались  свидетельства  семейной  ссоры.  Молодая,  дородная  и  энергичная  мамаша  во  всю  распекала  свое  непокорное  дитя.  «Отстань  от  меня,  дура  безмозглая!» — истошно  орал  в  ответ  упитанный первоклассник  с  лицом  мраморного  ангела.  Решительно  хлопнула  балконная  дверь,  стараясь  скрыть  дальнейшую  разработку  домашней  трагикомедии.  Но  и  скандал  утих,  и  окна  в  доме  и  вдалеке  темнели  одно  за  другим,  и  вскоре  только мерный  тревожный  ропот  неугомонного  города  напоминал  о  том,  что  где-то  в мире  еще  происходит  жизнь.


ПИСЬМО

        Случилась  надобность  отправить  письмо,  а вернее,  небольшой  пакет  с  вложенной туда  книгой  собственного  сочинения.  Не  найдя  дома  подходящей  упаковки,  я отправился  в  знакомый  писчебумажный  магазин.  Однако  у  входа бросался  в  глаза  небольшой,  болтающийся  на  веревочке  плакатик  с  любезной  и предупредительной  надписью  «магазин  переезжает».  Адрес,  указанный  на  афишке,  меня  не  соблазнил,  хоть  новый  магазин  и  находился  почти  что  на соседней  улице,  но указание  «переезжает», а  не  «переехал»  настораживало:  значит,  тут  уже  закрылось,  а там  еще  не  открылось.  «Черт  вас  всех  дери!..» — мелькнуло  в  голове,  и  я  повернул домой,  чтобы  самостоятельно  потрудиться  и  соорудить  из  оберточной  бумаги  нечто  такое,  что  походило  бы  на  конверт.  Дома,  доставая  необходимый  для  сей  конструкции  материал,  я  неожиданно  обнаружил,  что  всё-таки  имеется  несколько  подходящих  конвертов,  о существовании  коих  было  забыто.  Адрес,  по  которому  предстояло  послать  пакет,  мне сообщили  без  указания  почтового  индекса,  поэтому  потребовалось  еще  некоторое время  для  наведения  телефонных  справок  через  почтовую  службу.  Один неприязненный  женский  голос  отсылал  меня  к  другому,  другой — к  третьему,  но  после  четырех соединений  посчастливилось,  наконец,  разузнать  необходимые  цифры индекса.  Адресат  находился  неподалеку,  и  я  подумал,  что,  скорее всего,  он относится  к  сфере  деятельности  ближайшего  почтового  отделения.  Взглянув  на  часы  и  убедившись,  что  они  показывают  половину  второго,  я  подумал:  «Отлично,  успею  до обеда,  он  у  них  с  двух  до  трех». 
        Ходьбы  до  нашей  почты — минут  семь.  Без  двадцати  два  я  уже  стоял  перед дверью,  ведущей  в  почтовое  отделение.  Дверь  была  накрепко  заперта  и  из  помещения  не  доносилось  признаков  жизни.  Серебристая  табличка  слева  от  входа гласила,  однако,  что  перерыв  на  обед  действительно  совершается  с  двух  до  трех.  В очередной  раз  чертыхнувшись,  я  вновь  поворотил  в  сторону  дома,   успев  убедиться, что  почтовое  отделение  моего  адресата  имеет  другой  индекс,  нежели  номер  нашей почты.  «Надо  узнать  адрес  этого  отделения,  оно  должно  находиться  где-то поблизости» — пришла  в  голову  логическая  идея.  Выяснив  по  справочной  телефон необходимой  почты,  я  позвонил  туда,  и  мне  назвали  адрес.  Дом,  куда  отправлялся мой  пакет,  стоял  буквально  за  углом  этого  отделения,  а  само  отделение  находилось  в десяти  минутах  ходьбы,  за  Патриаршими  прудами.  Предварительно  выяснив,  что  они уже  открылись  после  обеда,  я  незамедлительно  отправился  в  путь.
        День  выдался  теплый,  безветренный — погожий  весенний  день,  какие  бывают  в  начале  апреля  и  своим  появлением  как  бы  предвосхищают  обязательные  майские  холода.  Пришлось  даже слегка  замечтаться.  По  дороге,  на  углу  Патриарших,  я  чуть  было  не  угодил  под  колеса  милицейской  машины,  которая  заворачивала  на  пешеходный  переход,  не включив  сигнал  поворота.  Часы  на  башне  гостиницы  «Пекин»  пробили  половину  четвертого.
          Дом,  где  находилась  почта, — старое  роскошное  здание  в  стиле  московского модерна,  но  сама  почта  открылась  тут  недавно.  Ее  помещение  состояло  из  трех комнат.  В  первой  размещался  отдел  доставки,  в  средней — что-то  вроде  бутика  с пестрыми  товарами,  а  в  дальней — собственно  почта.  Одно  из  трех  окон  работало.  Я занял  очередь.  Передо  мною  мялись  с  ноги  на  ногу  еще  три  или  четыре  фигуры — женщины  разного  возраста.  Первая  бодро  кончила свое  дело  и  ушла.  Вторая,  деловая,  полуначальственного  вида  дамочка  явно  из  какого-то  расположенного  поблизости  учреждения,  державшая  в  дородных  руках  толстую  пачку  длинных  белых  конвертов,  занималась  их  отправкой  минут десять,  переговариваясь  с  почтовой  работницей,  приходившейся  ей,  видимо,  хорошей знакомой.  Они  болтали  о  посторонних  предметах,  задерживая  делопроизводство.  Очередь  начинала  скромно  роптать.  Непосредственно  впереди  меня  стояла  пожилая  уже женщина  растерянного  вида.  В  руке  она  вертела  письмо  в  измятом  конверте.  Женщина  заметно  беспокоилась  и  несколько  раз  отходила  в  сторону,  и  вновь  возвращалась  на  свое  место,  проявляя  нетерпение.
        Но  вот  деловая  дамочка  освободила  путь,  и  нервная  особа  сунула  седую голову  в  освободившееся  окно. 
        —  Пожалуйста,  отправьте  заказным, — робко  произнесла  она  искательным  голосом.
        —  Ничего  не  могу  сделать, — в  тоне  почтмейстерши  смешивались сухость  и
недоброжелательность.
        —  Почему же?..
        —  Нет  марок.  Приходите  завтра,  может,  подвезут.
        К  этому  времени  я  промаялся  в  очереди  уже  минут  пятнадцать.  «Вот  так история» — подумал  я,  снова  выругавшись  про  себя. — «Что  за  неудача  с  этой  чертовой  посылкой!»  Тем  не  менее,  я  просунул  свой  пакет  в  окошко  и  спросил,  стоит ли  отправить  его  заказным,  или  же  простое  дойдет  скорее,  ведь  адресат — за  углом.
        —  Лучше  простым, — посоветовала  женщина  за  стойкой, — так  и  дойдет  быстрее,  и дешевле  будет.  Вы  уверены  в  точности  адреса?
        На  моем пакете,  в графе  «кому»  значилась  известная  фамилия.
—  Да,  уверен.
Она  взвесила  мою  почту.
—  С  вас  двадцать  рублей!
        Я  увидел,  как  она  наклеивает  две  десятирублевые  марки.
        —  Что  же  вы  только  что  сказали,  будто  марок  нет? — удивился  я.
        —  А  это  мелких  нет,  а десятирублевых-то  полно.
        Я  заплатил.  Почтмейстерша  лихо  хлопнула  штамп.
        —  Теперь  идите  в  отдел  доставки  и  отдайте  туда,  они  передадут  почтальону,  и завтра  вашу  посылку  отнесут. 
        Так  я  и  сделал,  предварительно  заручившись  обещанием  другой  приемщицы, что пакет  обязательно  завтра  же  дойдет  до  получателя.
        По  дороге  домой  я  снова размечтался,  и  меня  вдругорядь,  только  теперь  на  противоположной  стороне  Патриарших,  чуть  не  задавил  тот  же самый  милицейский  патруль,  точно  так  же  поворачивая  на «зебру»,  не  подавая сигнала.  На  этот  раз  за рулем  автомобиля  никого  не  было видно.  Голубь,  с  грохотом  выпорхнувший  из-под колеса,  едва  не  задел  меня  крыльями  по  лицу.  Я  вовремя  отпрянул.  На  скамейке  поодаль  сидели  двое  со  странными  белыми  лицами.  Вглядевшись  внимательнее,  я  заметил,  что  лица  у  них  отсутствовали.  Обратив  внимание  на  часы,  висящие на  фонарном  столбе,   я  с  удивлением  констатировал,  что  стрелки  двигались  навстречу  друг другу.  Воздух  застыл.  Казалось,  в  атмосфере  повисло  ощущение  неизвестности  и отсутствия  времени.  Часы  гостиницы  пробили  девятнадцать  раз.  Начинало  темнеть…
        С  тех  пор  прошло  уже  несколько  месяцев,  но  я  так  ничего  и  не  знаю  о  судьбе послания,  с  которым  в  день  отправления  с  риском  для  жизни  столько  набегался.          


ВОПРОС  БЕЗ  ОТВЕТА

        Мне  нравится  (пусть  выражение  и  банально,  но  мне  оно  действительно  нравится)  бродить  без  определенной  цели  по  геометрически  неправильным улочкам  и  переулкам  вокруг  Патриарших  прудов.  Особенно  приятна  такая прогулка  в  сухие  осенние  дни,  когда  долго  не  убираемые  листья  шуршат  и  хрустят  под  ногами,  или,  подхваченные  неожиданным  порывом  ветра,  взметаются  в  воздух  и,  беспорядочно  кружась,  летят  над  землей,  царапая  зазубренными краями  неровный  асфальт.  Сами  по  себе  переулки  не  слишком  примечательны, хотя  кое-где  и попадаются  так  называемые  «памятники  архитектуры».  Всё  меньше остается  старомосковской  застройки,  она  заменяется  новыми  жилыми  домами — некой  осовремененной  тяжеловесной  помесью  сталинского  барокко  с  русским модерном.  От  последнего  сохранилось  несколько  роскошных  особняков.  Они-то  и являются  наиболее  заметными  зданиями  в  округе.  Но  самым  примечательным элементом  здешней  жизни  можно  назвать  людей,  вернее,  их  «остатки»,  прежде населявшие  бесчисленные  коммуналки,  из  коих  состояло  большинство  окрестных домов.  Сегодня  эти  люди  частью  вымерли,  частью  были  переселены  на  окраины.  Осталось  несколько  дюжин  стариков,  их  можно увидеть  ковыляющими  мимо продуктовых палаток,  там  и  сям  разбросанных  по  местности,  а  также проводящими  досуг  на  скудных  аллейках  Патриарших  прудов.  В  доходных  домах  конца  девятнадцатого  века,   где  раньше  помещалось  население  целого  городка,  отремонтированных  и  отделанных  по  последнему  слову  строительной  моды,  ныне проживает  тот  класс,  который  постепенно  и  планомерно  вытесняет  коренных  москвичей  из центра:  выходцы  из  богатой  нефтью  и  газом  провинции,  нажившие  состояния  на  воровстве,  грабеже  и  спекуляциях.  Сами  эти  мордовороты  редко  попадаются  на глаза:  в  дневное  время  они  протирают  свои  штаны  от  Версаче  в  собственных «офисах»  или  за  столиками  ресторанов,  где  встречаются  для  «бизнес-ланчей».  Зато  их  жены — все  как  на  подбор  размалеванные  и  не  на  шутку  смахивающие  на  девиц  определенного  рода  занятий — в  свободное  от  посещений  модных  магазинов время  любят  катать  колясочки  с  новорожденным  новорусским  отродьем  вокруг огороженного  низенькой  чугунной  решеткой  прямоугольника  Патриарших  прудов.  Здесь  же  веселится  и  отродье  постарше,  дошкольники;  они  «тусуются»,  шумят  и  носятся,  сломя  голову,  вокруг  памятника  Крылову,  невесть  каким  путем  попавшего  в  места,  о  которых  Иван  Андреевич  и  слыхом  не  слыхивал.  Орущих  деток  мало  интересует  окружающее,  они  уже  привыкли  и  к  уткам,  друг  за  другом  скользящим  по  зеленой  поверхности,  и  к  двум  белым  лебедям;  те  порой бывают  и  незаметны,  смешиваясь  с  отражениями  в  воде  медленно  движущихся  в  осенней  синеве  перистых  облаков…
        Днем  на  Патриарших  можно  встретить  немногочисленную,  но  разношерстную публику:  тут  и  распивающие  пиво  студенты,  сбежавшие  с  лекций,  и  какие-то  quasi деловые  люди,  похожие  на  коммивояжеров.  Кроме  них,  постоянными  посетителями этого  миниатюрного  парка  стали  небольшие  группы  бомжей;  объединившись  с  несколькими местными  пьяницами  они  регулярно  проводят  «ассамблеи»,  обыкновенно располагаясь  на  «булгаковской»  скамейке.  Ведут  они  себя  тихо,  время  от  времени застенчиво  обращаясь  к  кому-либо  из  прохожих  почище-с  с  традиционным заявлением  о  «поправлении  здоровья».  Помимо  сих  живописных  персонажей,  неотъемлемой  частью  патриаршего  общества  являются,  естественно,  старики,  парами  или  поодиночке  сидящие  на  не  блещущих  чистотой  скамейках,  или  же  медленно  прогуливающиеся  по  периметру  пруда.   
        Наблюдение  за  стариками  представляет  определенный  интерес.  Часть  из  них,  несомненно,  представляет  поредевшее  население  близлежащих  бывших  «цековских»  домов.  Тут встречаются  типы,  облаченные  в  добротные,  хорошо  сохранившиеся,  но старомодные одежды:  это  былые  начальники — и  не  средней  руки.  Они  отличаются строгостью  облика,  полувоенной  выправкой;  они  твердо  смотрят  вперед  себя.  Некоторых  сопровождают  жены — приземистые,  расплывшиеся,  с  недобрыми лицами  и  надменным  взглядом.   Такие  пары  вышагивают  медленно,  чинно,  молча,  видимо,  вспоминая  свое  прошедшее  величие и  благополучие.  Однако  такого  рода людей  приходится  видеть  редко.  Чаще  же  попадаются  присевшие  на  скамейки скромно  одетые  одиночки.  Одни,  облокотясь  на  выкрашенные  грязно-белой  краской  спинки,  смотрят  невидящим  взглядом  поверх  голов  в  небо  или  на  белые гипсовые  барельефы  высящегося  на  южной  стороне ядовито-желтого  дома,  изображающие  девочку  то  ли  с  козой,  то  ли  со  скрипкой,  то  ли  с  обоими  предметами  вместе,  а  также  других  бодрых персонажей  счастливого  пионерского  детства.  Другие — сидят,  несколько наклонившись  вперед,  упираясь  подбородком  на  сложенные  домиком  руки,  сжимающие  вертикально  поставленные  массивные  палки.  Такими  же немигающими  стеклянными  глазами  они  уставились  в  пространство  перед  собою;  в  их  неподвижных  зрачках  отражается  как  бы  беспочвенность  и  бессмысленность прожитого.  Духовная  и  биологическая  жизнь  закончилась  или  прошла  мимо;  машинально  они  продолжают  дышать  сомнительным  по  чистоте  воздухом Патриарших,  невольно  слышат  ни  на  минуту  не  прерывающийся  гул  Садового кольца,  а  полумертвыми  глазами,  возможно,  улавливают  блики  солнца  на  зеркале воды,  мелькание  проносящихся  мимо  пожелтевших  листьев  и  плавное  движение бескрылых  лебедей  по  изменяющейся  глади  пруда…   Интересно,  думают  ли  они  о чём-нибудь  или  просто  дремлют  с  открытыми  глазами,  видя  перед  своим мысленным  взором  какие-то таинственные,  только  им  известные  художественные и  документальные  фильмы  памяти?..
        Время  от  времени  я  замечаю,  что некоторые  из  знакомых  лиц  исчезают  и более  не  появляются  в  привычных  местах.  Казалось  бы,  на  смену  им  должны приходить  другие,  ведь  род  человеческий  стареет,  и  ряды  мафусаилов  естественным  образом  пополняются.  Новые  старики,  между  тем,  не  появляются.  Вскоре  они  и  вовсе  исчезнут  из  центра  города.  Без  них  атмосфера  будет  уж  совсем  не  та…
        Выходя  на  Патриаршие  пруды,  я  обычно  делаю  полный  круг  против  часовой стрелки.  В  один  из  дней,  поравнявшись  с  «булгаковской»  скамейкой,   я  заметил уютно  расположившихся  на  ней  трех  типов потасканного  вида.  Время было послеобеденное,  и  они  уже  успели  порядочно  нализаться.  Неожиданно  один  из них,  длинноволосый,  давно  небритый  молодец  лет   тридцати  с  почти  что благообразным,  испитым  лицом  неудачливого  актера  и  огромными  библейскими глазами  не  без  труда  приподнялся,  по-ленински  вытянул  руку  вперед  и  не слишком  твердым,  но  хорошо  поставленным  голосом  обратился  ко  мне:
        —  Сударь,  если  позволите…         
        Удивленный  непривычным  в  наше  время  обращением,  когда приходится  то  и дело  слышать  совершенно  асоциальные  выражения  вроде  «мужчина»  или «женщина»,  я  умерил  шаг  и  приостановился,  вопросительно  взглянув  на заинтересовавшегося  мною  субъекта. 
        —  Да,  что  вам  угодно?
        —  Не  сочтите  за  нахальство,  милостивый  государь,  а  не  найдется  ли  у вас  на…  э-э…  на  поправление?..
        Памятуя  о  булгаковском  «никогда  не  разговаривайте  с  неизвестными»,   ранее  я  не  вступал  в  беседы  с  бомжами  и  пьяницами,   хотя  сочувствую  им  и наркоманам,  отлично  понимая  причины,  доведшие  большинство  из  них  до  жизни такой,  но  сейчас  меня  развеселили  изысканные  манеры  неожиданного  собеседника.
        —  Извольте,  любезный, — сказал  я, — но  сначала  ответьте  на  вопрос:  что вы  думаете  о  Моцарте?
        «Актер»  на  мгновение  задумался.  Лицо  его  выражало  восхищенное  изумление  и  одновременно  тоску.       
        —  О  Мо-о-о-царте?.. — протянул  он,  мечтательно  почесывая  не  слишком чистыми  ногтями  свою  щетину. — Вы  действительно  думаете,  что  о  Моцарте  надо что-то  думать?
        —  Нет,  необязательно,  но  мне  было  бы  интересно  услышать  ваше  мнение.
        —  Да-с,  сударь  мой…  так  вот…  он,  кажется,  сочинял  красивую  музыку…  да  еще  чем-то  насолил  Сальери. — Он  помолчал  и  негромко  добавил: — а  я  прежде играл  на  театре,  у  нас  там  ставили  это, — он  подчеркнул  особым  ударением  слово «это», — я  был  тогда  в  роли  скрыпача  слепого…  Так  как  же,  о  поправлении?..
        Я  вытащил  из  кармана  десятку  и  протянул  ему.
        —  А,  благодарствуйте,  дай  Бог  здоровьечка… — елейным  голосом  пропел «больной»,  в  глазах  его  мелькнула  искра  доброй  надежды  и  блаженства.
        Он  еще  что-то  говорил  мне  вслед,  но  я  уже  не  прислушивался,  быстрым шагом  направляясь  в  сторону  нескладных  бронзовых  фигур,  изображающих персонажей  крыловских,  то  бишь,  лафонтеновых  басен.  На  последующих  прогулках  неожиданный собеседник  не  попадался  на  глаза,  и  ни  с  кем  из  посетителей  Патриарших  разговаривать  не  доводилось.  А  каждый  раз,  проходя  мимо  знакомой  «булгаковской»  скамейки,  я  непременно  задумываюсь  над  неразрешенным  до  сих  пор  вопросом:  а  что  же  я  сам  думаю  о  Моцарте?..


ОСЕННЯЯ ПРОГУЛКА
 
        Дождь  лил,  не  переставая,  третий  день.  Воздух  был  таким  мутным,  что город  виделся,  будто  сквозь  слезную  пелену.  Всё  представлялось  серым:  и  мокрые  фигуры  пешеходов,  в  разные  стороны  плывущие  по  Тверской,   и  тени  машин,  шипящих  шинами  по  блестящему  асфальту;  серыми  были  также  и  мысли,  помимо  воли  сверлящие  голову.  Среди  этой  взвеси  только  редкие  липы  и  тополя  проглядывали  своими  охристыми  париками  сквозь  просветы  между  еще  более  серыми  глыбами  домов.  Вода  заполняла  собой  всё видимое  и  невидимое  пространство.  На  Пушкинской  площади  уже  ничего  нельзя было  разглядеть,  и,  казалось,  влага  не  опускается  с  неба,  а — наоборот — поднимается  от  земли.  Идучи  по  улице  вниз,  мимо  Телеграфа,  я всё-таки  умудрился  различить  контуры  пряничных  башенок,  нововозведенных  между  бывшим музеем  вождя  мирового  пролетариата  и  Историческим  музеем.  Башенки великолепно  заслонили подпорченную  Василием  Блаженным  перспективу  Красной  площади.  Выбравшись  из  подземного  перехода  на  земную  поверхность,  свернув  направо,  минуя,  словно  вырезанную  из   мультипликационного  фильма,  статую  фельдмаршала,  я  вступил  в  насквозь  пропитанный  сыростью  Александровский  сад.  Посетители  почти  не  встречались.  Тем  не  менее,  продавцы  пирожков,  пива  и  мороженого  с  неистребимой надеждой  в  глазах  стойко  держались  на  своих  постах  у  лотков.  Проявив  жестокосердие  и  не  ответив  на  их  призывы,  я  проследовал  по  берегу  новоосвобожденной  из  чугунного  подземелья  Неглинки.  Двигаясь  этим путем,   можно  предаваться  изучению — по  правую  руку — бронзовых изваяний, — кстати,  обратите  внимание  на  сценку  с  медведем  и  волком,  «следите  за  рукой!» —  эти  фигуры  омываются  струями  фонтанов,  частично  скрываясь  в  их  потоках,  а  во  время  сильного  дождя  их  и вовсе  почти  не  видно,  и  тогда — хорошо!   Тем  же,  кто  бросит  взгляд  налево,   разрешено  созерцать  глухую  кирпичную  стену  образцовой  кладки,  но  никоим  образом  не  передающую  атмосферу  XVII  века,  и  по  желанию  представить  в  своем  воображении  образы  Самозванца,  Наполеона  или  мордастого  императора  Александра  III. 
      Поравнявшись  со  старинным  тополем,  который  повидал  за  свою  нескончаемую  жизнь  всех  вышеупомянутых  персон,  мысленно  сравнив  его  сморщенную,  словно  слоновая  кожа,  кору  со  сказочным  лабиринтом,  я  поднялся  к  подножью Кутафьи. Тут,  у  кремлевских  касс,  несмотря  на  дождь,  скопилась  порядочная  толпа провинциалов.  Здесь  же  топтались  и  редкие  иностранцы — их  легко  было  узнать  по  практичной  дорожной  одежде,  ухоженным  розовым  лицам  и  живым,  но спокойным  глазам.  Купив билеты,  парами,  небольшими  группами  и  поодиночке  люди  проходили  сквозь  заслон  военных  и  невоенных  стражников,  брели  по  пологому  подъему  к  башне  и  скрывались  в  лиловато-задумчивой  полутьме  свода  входных  ворот.  Идти  за  ними  не  хотелось.  Я  перебрался  через  дорогу  и  оказался  на  углу  Воздвиженки.   
        Дождь  решил  проявить  милосердие  и  мало-помалу  стихал.  Туман,  напротив,  сгущался.   К  чернильным  тонам  мокрой  мостовой  примешивались  желтоватые   отблески  фар  проскальзывавших  мимо  автомобилей.  Уличные  фонари  еще  не зажглись,  и,  благодаря  какому-то  серо-фиолетовому  свечению  окружающей  среды,  казалось,  что  всё  окружающее  происходит   в  черно-белом  кино.  При  этом  холод,  мрак  и  сырость  как  будто  вползали  в  рукава,  струились  сквозь  шарф  за  воротник,  проникали  в  ботинки.   И всё вокруг  сливалось  в  единое  серое  облако:  и  асфальт,  и машины,  и одежды прохожих,  и  само самое  серое  в  городе  здание  на  пересечении  Моховой и  Воздвиженки.  И  всё  вокруг  казалось  таким  же  скрюченным  и  печальным,  как  чугунная  фигура  Достоевского  у  ступеней  Большой  Библиотеки,  словно  сошедшая  с  рекламы  сантехнической  фирмы.  И  не  хватало  только  вырубленной  в  сером  граните  постамента  надписи:  «ТОЛЬКО  СИДЯ НА УНИТАЗЕ  НАШЕГО  ПРОИЗВОДСТВА,  ВЫ  НИКОГДА  НЕ  БУДЕТЕ  ТАК  СТРАДАТЬ».