О Борисе Балтере. Заметки

 Запах йода над Чёрным морем, это, кажется, из Паустовского. Солнце, пляж.  И действительно, сильно пахло йодом. Семьдесят один год прошёл, а я хорошо помню этот запах и  протяжные голоса — Э-э-э-а-а-а! Э-э- а э--а-а!. .Орэх поправляет, мак  спы-ы-ы-ы-т!!. Э- э-э- э-а-а-а! Орэх поправляя-я-е-ет!... — это кричали татары, продавая с лотков конфеты, вроде «козинаки»... Конфеты были ореховые или из мака. Боря легко поднимал меня на плечо, нёс к татарину и мы покупали конфеты. Я больше любил ореховые.
Евпатория.
Папа, мама и я, шестилетний, приехали на месяц  к тёте Соне, вдове дяди Исаака. Родной брат моего деда по материнской линии,  мне покойный  был не дядей, а двоюродным дедом. Дядей мне приходился Боря, их, с тётей Соней, сын. Но я  не желал понимать, что школьник может быть дядей  и Боря, плюнув, стал называть меня двоюродным братом, хотя  его старшие сестры Нетта и Лана оставались тётками.
Я  ещё не раз побываю на Чёрном море, но почему-то никогда здесь не будет пахнуть йодом так сильно.
С Борей на пляже пёс, большая дворняга.  Кто-нибудь прятался, псу командовали: «Ищи!» - и он  бежал…   в противоположную сторону. Службы не понимал, а любил  только носить «апорт».  Даже в неспокойную погоду нырял в море за брошенной палкой.. Кличку  пса я .забыл. Лет через тридцать спросил у  Бори, он помнил. Сказал. Но я опять забыл, и спросить уже не у кого. «Такие глаза бывают у рыжих собак» — это о девушке, из будущей повести. Собак Боря любил всю жизнь. Девушек  тоже, в чём охотно признавался.
У него была странная улыбка: губы не растягивались, а наоборот, сходились к центру рта. Выражение лица получалось, как бы, смущённым. 
В комнате висел горн. Я пробовал что-нибудь выдуть и не мог. Борис поднимал горн и трубил какие-то сигналы. Тогда я вынимал мундштук и дудел в трубу... .
Боря заканчивал десятый класс и собирался в  военное училище. Они были поколение Павла Когана «лобастые мальчики невиданной Революции». Тридцатью годами старше поколение Гумилёва, те видели другую жизнь и знали другие идеи, а ещё через  тридцать   поколение Бродского, выраставшее уже на развалинах  большевизма. Этим достался  перевал, и на него ещё надо было подняться. Нести  миру  свет  и счастье коммунизма! Разумеется, на штыках Красной Армии. Пацаны бредили авиацией, и я не понимал, почему Боря идёт в пехоту?  Какая-то из сестёр  сказала: «Боря хочет быть общевойсковым командиром». Фразы я  не понял, но запомнил и, почти через тридцать лет встретил в повести, как старую знакомую. Борис Балтер. «До свидания, мальчики». Не единственная его повесть – сам он считал своим лучшим произведением другую повесть «Проездом». Но «Проездом» это частный случай, это могло произойти когда, где и с кем угодно. А в «До свидания, мальчики» -- страна, эпоха, поколение.  Её издали массовыми тиражами, перевели на языки народов СССР и на европейские языки, сыграли в театрах и сняли в кино. В 2000м, кажется, году, в Израиле, в Союзе русскоязычных писателей была встреча с режиссёром Михаилом Каликом. У него спросили: «Какой из своих фильмов Вы считаете лучшим?»
- «До  свидания, мальчики…»
Это, однако, написал уже другой Боря. .Бывший командир. Тот, что о своём киносценарии «Не пройдёт и года», сказал: «Для меня в герое важна мягкость, нежелание давить на окружающих». Через командирство он пришёл к такому пониманию человеческих отношений. Хотя, вообще-то, с ангелами в родстве не состоял -- чего не было, того не было. А фильм… Калик уже уехал в Израиль. Фильм  «Не пройдёт и года» напрочь загубил  режиссёр  с выразительной фамилией «Бескодарный».
На очередной встрече с читателями Борис получил записку: «Что вы думаете о предполагаемом (тогда ещё только предполагаемом) отъезде Калика?»
В те времена если и произносились вслух фамилии отъезжающих, то лишь как имена предателей, отщепенцев и агентов мирового сионизма. А сионизм считался опаснейшим врагом почти трёхсотмиллионного СССР. Борис попросил автора записки назваться, предупредив, что иначе сочтёт его провокатором или трусом. Никто не отозвался, и Борис мог не отвечать. Но ответил.
- Отъезд Калика для меня большой удар, - сказал он. – Я надеялся ещё поработать вместе. Но я русский писатель, здесь моя родина. Именно потому я отказываюсь понять тех, кто препятствует выезду Калика, раз он почувствовал своей родиной Израиль.
Это значило «отказываюсь понимать Советскую власть.» Ясно и однозначно.
У него попросили записку для опознания почерка. Не дал. «Не хочу уравнивать себя с её автором».
Для  себя он считал, что писатель неразрывно связан с народом и языком, в котором существуют его книги.  Что ж, мы знаем и другие примеры. Но многое поправимо: Войнович и Коржавин подолгу живут в Москве, Калик снял картину на Мосфильме. Только мёртвые -- мертвы.
Но я забежал далеко вперёд.
После войны я помню его в Киеве, проездом, ещё в форме и с погонами майора. Рассказывал неохотно, видимо, надоело. Да, прошёл войну от первого до последнего дня. Да, заменяя убитого командира, выводил полк из окружения от самой границы. Командовал ротой, батальоном, закончил войну начальником штаба полка.  Теперь слушатель академии имени Фрунзе – это учебное заведение считалось главной «кузницей» командных кадров Красной, а позже Советской Армии.
Но через год он уже был штатским. «Гражданским», как теперь говорят. В кителе без погон. Переход «на гражданку» был нелёгким. Я помню его, совершенно подавленного демобилизацией. К двадцати семи годам он  умел только одно — воевать. Боевой офицер, слушатель Академии имени Фрунзе, был уволен из армии – придрались к старому ранению. Его растерянное:
 «Что делать? Как жить без армии?» Он не понимал. Поселился в Днепропетровске, на родине жены. Проявляя заботу о демобилизованных офицерах, военкомат направлял их на работу. Борю послали на какой-то завод, коммерческим директором. Эта деятельность быстро и неудачно закончилась. Помню, я спросил (после того, как он благополучно выпутался): «Боря, а что нужно  знать, чтоб стать коммерческим директором? И Боря ответил: « То, чего ты не знаешь. Жизнь». Жизнь он, конечно, знал, но, видимо, не ту. Не коммерческую. К счастью, даже советские следователи быстро поняли, что украсть он решительно неспособен.
И вдруг, приехавшая из Москвы моя мама, сообщила  новость:
— Сёстры стоят на ушах,. Никто ничего не понимает. Боря поступает в Литературный институт…
Что до увольнения из армии, существует семейная легенда, слышанная мною от матери, а она узнала от сестёр. Будто дело было не в старой ране и даже не в «пятой графе», хотя она, конечно, сыграла свою роль. Главное же -- обиделся на него какой-то генерал, дочку которого Боря «трахнул», а жениться на ней отказался. И генерал «посодействовал». Вообще-то на Борю это похоже, он и сам признавал, что любит «женский писк». Гусар! Хотя в гусары не годился по другому признаку. Надо сказать, что семейство Балтеров никогда не отличалось еврейской трезвостью. Дед Исаак отец Бориса был алкоголиком и умер, насколько я знаю, смертью хронического алкоголика --от абстиненции. Его родной брат, мой собственный дед Вольф всю жизнь придерживался нормы: пол-литра «врастяжку» в течение дня и сто пятьдесят перед обедом. На моей памяти он после этого ложился спать, а в молодости, говорят, они с бабушкой ещё шли развлекаться, и там могла быть серьёзная выпивка. Притом, пьяным я его ни разу не видел (трезвым тоже). Алкоголиком, однако, не был и, получив инсульт, пить перестал – во всяком случае, на время болезни. Без всякого вреда для себя. Мой другой дядя, сын деда Вольфа работал главным инженером стеклозавода во Львове. Я был у него в гостях и, когда мы шли с завода домой, изо всех встречных винных лавок выскакивали продавцы, радостно приветствуя постоянного клиента. Это продолжалось до пятидесяти лет. В пятьдесят у него умерла жена, и он женился на своей старой приятельнице. Она так взяла его в руки, что он на водку смотреть боялся, не то, чтобы пить.
Так вот, Борис, сын деда Исаака, племянник деда Вольфа и двоюродный брат моего другого дяди, кроме того профессиональный пехотный офицер, прошедший две (а, по-моему, три) войны, Борис практически не пил. Сказал мне как-то: «Конечно, в компании я могу выпить, не быть же белой вороной! Но удовольствия мне это не доставляет. Никакого». Нет, на гусара он «не тянул». А генерал, вопреки своему желанию и своим намерениям, оказал немаловажную услугу и ему, и литературе: оказывается,слава ждала Бориса вовсе не под армейскими погонами. Спасибо также генеральской дочери: окажись она упрямее, майор отстал бы от неё несолоно хлебавши, закончил академию, дослужился максимум до полковника (генеральский чин еврею бы не дали, тому много примеров), а хорошая повесть осталась бы не написанной. Между прочим, тема для литературоведа: «разнообразная роль женщин в рождении литературных шедевров». А? Начать можно по станларту с «Я помню чудное мгновенье…» а конца... конца, пожалуй, и не будет...
Институтская среда и такой руководитель, как Паустовский могут повлиять на человека. Но у меня только отрывочные заметки. Вразброс, произвольно, что и как вспомнилось. В литературной его жизни я не участвовал. О ней пусть напишут другие. А я опять вспомнил — училище.
Первый год Боря учился в Ленинграде. Его отчислили, (арестовали мать) и он добился  восстановления, но уже почему-то в Киеве. В пехотном училище, тогда ещё «имени Склянского».  Позже «убрали» Склянского, потом название. По субботам в увольнения  приходил к нам.  В форме был хорош, а меня,  уже семилетнего, приводил в полный восторг. По моей просьбе на кухне учил ходить строевым шагом. Надоел я  ему  смертельно, но всё равно приставал. И оттягивал носок на положенной высоте, держал руки «правая вперёд до ремня, левая взад до отказу!» Через тридцать с лишним лет Галя, его вторая жена -- познакомились они лет на двадцать пять позже -- хохотала, представляя  своего, насквозь  штатского, мужа, бравым военным. А ведь был бравым, я-то помню! Командовал почётным караулом, встречал иностранные делегации. И даже в последней, незаконченной книге писал, что военная профессия осталась бы для него  единственной, если бы не обстоятельства. Что ж, за спиной  две войны  финская   и  Отечественная  обе  в пехоте, на строевых должностях. Сестра его спорила со мной и Галя тоже говорила, что ничего не знает о польском походе, Боря о нём никогда не рассказывал. Может, потому и не рассказывал, что его заслонили большие войны, а я точно помню его рассказ о первом бое, из которого он вытащил раненных бойцов. За что получил  благодарность командования. Рассказ я запомнил из-за своего разочарования: спасать людей не казалось мне достойным мужчины и командира. Его дело -- убивать! Если это Польский поход, то мне лет 8. А это из рассказа его сестры Изабеллы Исааковны (Ланы) -- кстати, тоже личность колоритная: строила Норильск, воевала в кавалерии в знаменитой бригаде Доватора -- с этой бригадой совершила рейд по немецким тылам. Её рассказ: «Сороковой год, лето. Война с финнами давно кончилась, а от Бори никаких вестей. Иду по улице, думаю о брате и о своей новой шляпе.  Навстречу военный. Жара, а он в полушубке и зимней шапке. Я иду мимо и вдруг слышу: «Ланка!» Смотрю, это Боря. Бросаюсь к нему, от счастья плачу. Боря рассказывает: обмороженный попал в госпиталь. Почему-то без документов».
Потом он служил в Москве. Тогда и командовал почётным караулом.
 А Отечественную войну действительно начал от границы.  И прошёл всю до последнего дня и километра. Да, стесняться ему было нечего. Не паркетный был офицер. И уже гражданским человеком с мыслями о мягкости, о нежелании давить, чуть задевало за живое – немедленно прямая стойка, строгий взгляд, чёткий голос. Майор Балтер в нём всё-таки жил. Театроведу Виленкину сказал: «У нас не может быть общего миропонимания, потому, что вас цукал Станиславский, а меня материл старшина».   Я не знаю, по какому поводу было это сказано. Может быть, речь шла о фильме «Председатель»,вознесённом критикой на самую вершину кинематографического Олимпа? Статья Балтера в сборнике «Ваше слово, товарищ автор», «Искусство» М., 1965г. безусловно отмечая талантливость авторов, однако, не оставляет камня не камне от нравственной основы и художественной правды фпльма. Где большой диктатор заменён маленьким, и анализ проблемы подменён затушёвкой. По фильму в провале колхозной политики виноваты плохие председатели! Нужен хороший, да чтоб не боялся райкома(!!!), да заставил бы работать кого кнутом, а кого жалейкой. В общем, всего-то «делов» найти побольше отставных полковников, а уж они загонят в счастливую жизнь, хочешь или не хочешь – загонят!   
Воевал...
Впрочем, тут же досталось и фильму Данелии «Я шагаю по Москве». Ни за что ни про что фильм назван «обёрткой от конфет». Наверное, это от поколения: неприятие искусства вне проповедничества, вне «великой учительности русской литературы», как кто-то выразился. Или искусства. Непонимание того, что поэт может быть просто поэтом  и это  оказалось на поверку самым трудным.   
Ригористом, впрочем, не был. Заметил мне как-то, что  «Женя (Евтушенко) человек искренний. Куда его занесёт  предвидеть трудно, но всё это без притворства».  Уж и не помню, по какому поводу было сказано, благо у поэта «заносов» хватало.
 До перестройки Борис не дожил, но себя перестроить успел. Это и сегодня  не у всех получилось,  а он успел. В октябре 55го я, только что демобилизованный и изрядно отупевший за четырё с половиной года  срочной службы, ничего не понимая в происшедших переменах, пришёл к нему.
— Ты майор, а я солдат. Прочти мне политинформацию.
Он,  ожидая сына из школы, жарил картошку. Усмехнулся.
— С тебя и лейтенанта хватит.
Начал рассказывать. Уже тогда объяснил, что начинающаяся демократизация ненадолго, что многим выгодно «сдать назад». Строй обречён, но, далеко не сразу.
Ещё  не было двадцатого съезда,  но Борис уже многое понимал. Говорил не о Сталине, а о системе, созданной Сталиным и Лениным, только усмехаясь, когда я пробовал их разъединить. Объяснял, что Ленин, будь он жив, вёл бы себя так же, как Сталин, потому что другого пути у этой системы нет. И всё-таки жизнь сдвинулась с мёртвой точки. От декабристов до революции прошло почти столетие, но теперь история движется быстрее.
«Нам, ныне живущим, надеяться не на что, но для детей можно рассчитывать на лучшее».
Оптимист...
— Боря, ты родился в Самарканде. Тебе не кажется, что зловещие басмачи — то самое народно-освободительное движение, которое мы так любим в Чёрной Африке?
— А ты киевлянин. Разве бандеровцы, что-нибудь другое?
Был и разговор о литературе. Моё поколение формировалось в эпоху ждановских погромов. Прямым наследником Толстого считался некто Бабаевский, автор романа «Кавалер золотой звезды». Получил три сталинских премии за три части одного романа. Кто теперь помнит и роман, и его автора?
Но это был пятьдесят пятый год. 
Борис считал, что интеллигенту нечего делать в политике. Он подписал письмо протеста против суда над Гинсбургом и Галансковым, принципиально считая, что «здесь судят не политику, здесь  судят литературу». «Подписантцев» вызвали «куда надо» и предложили подпись снять. Большинство согласилось. Но Борис всё воевал. Его исключили из партии, (но не из Союза писателей!). Я спросил: «Как же так?» «Понимаешь, они думали, что я начну каяться, в партии меня восстановят, так ещё и в Союзе восстанавливать? А я каяться не стал, хрен с ней, с партией. Той партии, в которую я вступал на фронте, всё равно уже нет».
Перестали печатать и начали травить. Потом вовсе замолчали. Повесть «До свидания, мальчики» исчезла из критических статей, из обзоров послевоенной прозы. Пьесу исключили из репертуара театров. Фильм сошёл с экрана.  «Проездом», опубликованная в «Юности», так и не вышла отдельным изданием. Новая пьеса, принятая было к постановке Эфросом, осталась в рукописи. Сняли Эфроса, потом Балтер подписал письмо. А потом кончилась Хрущёвская оттепель. Всё исчезло, как и не существовало.
Три года ему давали понять, что значит не зарабатывать ни копейки. По его словам «выдерживали, чтоб крепче был. А то на фронте расслабился». Потом стали заказывать переводы узбекских и хакасских писателей. Переводил по подстрочникам, как сам говорил, «с ломанного русского на русский». Хотя родился в Узбекистане, а в Хакассии год работал после института.
«Того, что я могу написать от себя, сейчас всё равно не напечатают…»
И вот уже семидесятые. Здоровье сдаёт, один за другим пошли три инфаркта. Жить в Москве он уже не может: задыхается.  Дача в деревне Вертошино.  Приезжал сын Игорь. Редко. Отношения были сложные. Балтеры – обыкновенная семья российских евреев: ремесленники, торговцы, мелкие предприниматели. Этим зарабатывали на жизнь во всех поколениях, таким был Борин отец и мой дед, такими были их братья, насколько я знаю. Это Борис белая ворона, и понимать этого не хотел. Когда Игорь – кажется, он инженер по буровому оборудованию – заявил, что хочет стать директором металлоремонтной мастерской и круто зарабатывать деньги, а не трудиться во благо человечества на заводе или буровой, отец возмутился. Запылало комсомольское сердце бывшего «лобастого мальчика». Доживи он до нашего времени, может быть, посмотрел бы иначе. После его смерти я Игоря не видел. Надеюсь, теперь у него всё в порядке.
Я тоже застал  на даче гостей. Литвиновы. Сын советского дипломата ещё революционной формации, с женой. Их сына – он же внук дипломата -- встретил накануне у голландского посольства. Внук оформлял эмиграцию из страны, созданной дедом «со товарищи». Шёл общий трёп. Москва гудела: на базарах  грузины (и тогда грузины!) торгуют  цветами и, заработав огромные деньги, соблазняют московских девушек. Сразу коллективами. А «пост-грузинская девушка это уже совсем «не то». Почему «не то» не объясняли, но оно носилось в воздухе.  Притом девушек не обвиняли, каждый понимал: к грузинам, к их усам ещё и деньги! -- где ж устоять? Обвиняли грузин. Боря  сидел сбоку, слушал. Сказал тихо: «Есть к меня  знакомый грузин. Цветами не торгует, за девушками не бегает. Может, не все грузины на базаре? Гости рассмеялись, тема увяла. Я прошляпил и, когда разошлись, спросил, что за грузин у тебя? Боря не сразу вспомнил о чём шла речь, уже отвлёкся на другое. «Грузин? А…  Да Булат же…»
Я никогда не видел сразу столько писателей, как на похоронах Бориса. Литература это занятие одиночек, толпа писателей противоестественна. А тут они заполнили дом, двор и деревенскую улицу перед домом. По одному входили только в кабинет, где на двух табуретах стоял гроб.
Тихо прокатилось : «Булат... Булат... Булат приехал». И хоть был он для большинства просто Булат  старый товарищ, хорошо знакомый и обыкновенно встречаемый, толпа расступилась, образовав коридор от калитки через двор к дому. По коридору  пошёл  Окуджава.
Дойдя до середины,  остановился и долго стоял молча. Смотрел на дом, но не входил, будто не решался увидеть мёртвого Бориса. Потом вошёл. После похорон уехал, не оставшись на поминальное застолье. И молчал. Всё время молчал. Вокруг тоже молчали. «К Паустовскому меня привёл мой друг Борис Балтер...» — так начинается очерк Булата Шалвовича "Паустовский".
Паустовский, Балтер, Окуджава… Уже нет всех троих. Ушел двадцатый век.
Ещё приезжал в Вертошино Костя Гердов. Он называл себя учеником Бориса, хотя его рассказы были  совершенно не похожи на прозу Балтера. Реалистическую «без
пшикметника» (т.е. не социалистический и не критический). Просто реализм. Костя же использовал сюжет для создания цепи сложных метафор. Борис говорил ему: «читатель не будет пробиваться к смыслу сквозь ваши  нагромождения, он перестанет читать! Костя привозил новые рассказы, но продолжал гнуть свою линию.
-- Талантлив очень, -- сказал мне Борис, -- но как-то иначе, не по-нашему. Совсем в другом русле. И на публикацию никаких надежд… -- В последнем, к счастью, ошибся. Теперь Константин Гердов автор нескольких книг. И с благодарностью вспоминает учителя – Мастера, как сам его назвал – умевшего понять его, костин, собственный мир.  Так же благодарно вспоминал Борис  Паустовского.
Костя  долго хохотал, узнав, что я тоже ученик, только «по строевой части»
Когда Борис умер, Гердов  был в Вертошине. Помогал Гале в саду. Она пошла в дом и оттуда закричала. Вместе они перенесли тело на тахту. На крыльце в день похорон я рассказывал, что помнил. Костя сказал: «Что рассказываешь? Напиши!» Вот, пишу.
От  Союза писателей выступал  Рекемчук. Он стоял, прислонившись к забору. Потом сделал два шага вперёд, отхаркался, сплюнул в сторону  и начал:
 - Сегодня мы хороним видного писателя Балтера…
Такую ему определили категорию.               
А живым я в последний раз видел Борю 1го марта 1974го года. Они с Галей уезжали на юг. Боря вырос в Евпатории  и всегда любил Крым, но теперь врачи разрешали ездить только весной, до наступления жары. Я их провожал. Накануне был у них дома, на Уральской.
Посреди комнаты на стуле сидел человек небольшого роста, с глазами, глядяшими навстречу друг другу. Скрестив короткие ноги, руками обняв самого себя. И -- говорил. Говорил, говорил, говорил... Прозой, стихами. Он спокоен, кругом хохот. В короткой паузе Борис бросил: «Боря Заходер...»
.  Речь Заходера – байки и собственные стихи, пересыпанные остротами.  Ему и самому это  нравилось не меньше, чем нам. Боря тоже  показывал выступление Сельвинского в Литературном институте и, войдя в раж, запрыгал сидя на диване, размахивая руками, как крыльями. Галя испугалась: «Спокойнее, Боря, спокойнее». У него уже было четыре инфаркта.
Заговорили о дачных делах. Бориса донимало местное начальство: «Не там стоить дерево, не туды текёть вода». У Заходера было то же, но решилось без нервотрепки: пригласил начальника в дом, приняли «по сто», поговорили за жизнь. Даже не взятка, просто приятно небольшому начальнику внимание известного человека. В чём-то и зависит от него  тот, известный. Такое сознание душу греет и всё улаживается.
— Вообще, Боря, не будь ты Сальери, будь Моцартом! Пусть уличный скрипач тебя забавляет, а не злит!
Не умел он ходить в обход, как нормальные герои. Ничего не пропускал мимо, уже надорванного болезнью, сердца..
Утром, когда я их провожал, взял чемодан, Гали спросила: «А тебе можно носить тяжести?» Привыкла всё таскать сама.
— Мне можно.
Попрощались в вагоне симферопольского поезда. Через месяц они должны были вернуться, а я собирался в Москву к маю. Выходя из вагона, оглянулся. Борис и Гали смотрели мне вслед. Оба казались грустными. Я подумал, что никогда не видел Бориса грустным: больной он был мрачноват — не любил болеть, так и не привык, здоровый серьёзен, весел  или оживлён. А тут грустный. И Галя.
Её тоже больше нет.
К маю я в Москву не попал и увидел Борю уже мёртвым…
На даче справа от входной двери, в стороне от прямого солнечного света, висела большая картина. Красная комната, в центре ещё более красные стул и стол, на столе роза, красная уже небывало. Кажется, исходит от картины собственное свечение, усиливаясь к центру и в розе напряжённость цвета почти непереносима — безмолвный, и от того  оглушительный, крик.
— Боря Биргер, мой тёзка, — объяснил Борис. — Его лучше знают на Западе, чем у нас
Они: подписали одно и то же письмо протеста, вместе были исключены из партии, что было тогда гражданской казнью. А для Бори оказалось и казнью физической. Подорванное двумя войнами сердце не выдержало травли. К счастью, у Биргера, тоже фронтовика, здоровье оказалось лучше. Теперь его знают и в России.
.В комнате висел  ещё один Биргер  совсем маленький, в приглушённых коричнево-сероватых  тонах. Истоптанный, вымытый дождями просёлок, невысокий кустарник  и печальное, блеклое небо серединной России. Эту живопись увидев, забыть уже нельзя было.
А не понравился мне тогда портрет Бориса. Боря был крупен лицом и фигурой, а тогда уж и тяжеловат, с громким голосом и «вкусной» образной речью. «Я постарел, отяжелел и уже не взбрыкиваю» — это «взбрыкиваю» звучало подскоком, прыжком большого, сильного тела. А на  портрете он  мне показался  невесомым, будто подёрнутый дымкой. И уже далёкий, там, в  глубине полотна. Тогда портрет  не понравился, а теперь я  его  вспоминаю. И тем чаще вспоминаю, чем больше проходит времени, чем дальше живой Боря. Странный   эффект дымки на портрете, может, она мне  привиделась? А теперь помнится. Как запах йода над Чёрным морем в нашу первую встречу.…
Борис Балтер. Солдат и писатель. Вышел живым из мясорубки двух войн: финской и Отечественной, а погиб на третьей, на войне, которую вела Советская власть против собственного народа.
Евгений Александрович Евтушенко в очерке пишет, как в августе шестьдесят восьмого группа писателей в Крыму рассуждала, волнуясь: войдут ли наши в Чехословакию? Войдут или не войдут? Войдут или не войдут? И как Боря Балтер сказал: «Ребята, вы не поняли. Это банда. Мы тут спорим, а танки, может быть, уже идут через границу». Есть это и в документальном фильме «Евгений Евтушенко». Только слов «это банда» в фильме Евгений Александрович не повторил. Или вырезали?

© Copyright: Александр Селисский, 2012
Свидетельство о публикации №21206240904
Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Редактировать / Удалить

Рецензии
Написать рецензию
Другие произведения автора Александр Селисский
Разделы: авторы / произведения / рецензии / поиск / кабинет / ваша страница / о сервере     Ресурсы: Стихи.ру / Проза.ру
________________________________________
 

 

 


Сервер Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил сервера и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о сервере и связаться с администрацией.

Свидетельство о регистрации средства массовой информации №77-26766 Федеральной службы по надзору за соблюдением законодательства в сфере массовых коммуникаций и охране культурного наследия. Ежедневная аудитория сервера Проза.ру – порядка 50 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более пятисот тысяч страниц по данным независимых счетчиков посещаемости Top.Mail.ru и LiveInternet, которые расположены справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.