Это было давно. Гл. 6

                6

                И вот наступили дни, полные невыразимого и  совершенно незнакомого счастья  – для Фиры и всех, кто рожал первый раз. Оно отодвинуло  прошлое, и словно растворило в нем  все переживания последних дней. Это было счастье эгоистичное, которое даже смерть Оксанки отвергало, как  дурной сон.
В семь утра  «мамочек»  будили для того, чтобы преподнести сопящий живой сверток. Его  укладывали под бок – и начиналось священное действие кормления и разглядывания  собственного творения.
                ...Разглядеть красоту в этих желтоватых или красных личиках, сморщенных или наоборот – припухших, в этих бессмысленных глазках непонятного цвета, с этими смешными ужимками и гримасками,  могли только «мамочки», как теперь называли вчерашних пациенток и больных.
                Иногда сверток требовательно или жалобно мяукал или кряхтел – все это были звуки такие волнующие, что к глазам подступали слезы.
Большая палата оставалась еще не заполненной. Фирина койка  находилась возле двери, потом шла кровать Ляли, родившей дочку  после Фиры, Груши, а под самым окном лежала Ольга, которая родила мальчика через двенадцать часов после Фиры. Второй ряд,  напротив,  еще пустовал. Аня осталась в пятой палате, но приходила сюда после завтрака каждый день. Она не хотела расставаться со своими девочками.
                С Лялей палата быстро нашла общий язык. Девушка,  студентка мединститута, оказалась племянницей Людмилы Николаевны, и все сотрудники  одаряли ее  повышенным вниманием. Это могло бы  раздражать, но Ляля была существом общительным  и открытым. Рожала она трудно, а рассказывала об этом  весело, словно не о себе. Ребенок шел ножками, таз у Ляли был узкий.
                – Я орала, Фира Наумовна, не то, что вы – кряхтели да постанывали. Вот мужественная женщина! А у меня просто схватки  и потуги проходили одновременно. Мария Михайловна говорит: это всегда больнее, чем обычно...
                – Где-то я уже слышала об этом, – сказала Оля. – А-а, вспомнила, Лида рассказывала. У нее так же было. Помните, Фира?
                Аня разглядывала младенцев по очереди и завидовала:
                –Счастливчики...
                Но комплиментов деткам не делала – уж очень они были страшненькие. Ане   казалось, что ее ребенок будет симпатичнее.
                Однажды Аня пришла, когда все дремали после обеда. Присела на койку Фиры, которая лежала с открытыми глазами, прошептала:
                – Представляете, у Любаши такое несчастье – мальчик-то уродец... Вот почему ее не держат здесь, со всеми. Старая она рожать. Все у парня нормальное, кроме ножек – они пяточками вперед. Вот у-ужас!
                – Может, сплетни все?
                – Встретила Любашу, когда гулять ходила. Она лежит на первом этаже. Мальчик двое суток  был в инкубаторе... У нее сразу спросили,  когда родила, оставит в роддоме или заберет ребенка. Ну, Любаша и не раздумывала, сказала: он мой!
                – Ничего, ему операцию сделают. Так же не оставят.
                – А как эта? – Аня кивнула на Грушу.– Кормит?
                – Да ну ее! Кормит и приговаривает: не знаю, брать или оставить?
                – Вот дрянцо...
                Аня помолчала, раздумывая, продолжать эту серию плохих новостей или сдержаться. Не получилось:
                – А у нас новенькую вчера привезли. Катей зовут. Тоже несчастная, Муж... правда, они не расписаны, сказал ей: распишемся, если родишь. А если что-то случится, извини, мол, сваливаю. Мне, говорит, нужен ребенок. А у этой Кати проблемы какие-то. Тоже к ней врачей вызывали из других отделений. Ей, как вам, Фира Наумовна, уже много лет.
                Ане было одиноко после трех недель, проведенных в родном «коллективе», как она говорила о пятой палате.  Выяснилось теперь, что им было хорошо вместе... Как они делились домашними гостинцами, как по вечерам рассказывали что-то смешное из своей жизни, с каким интересом слушали умную Фиру  Наумовну о школе и учениках! А как смешно Любаша травила украинские байки, проявляя настоящий талант! Любаша, имея кучу детей и мужа-лодыря, успевала выступать в сельском клубе, где читала со сцены эти байки. И девочек своих она научила шить, цветы выращивать и петь на три голоса украинские песни. Она сама не раз пела тихонько из репертуара своих девочек, гордясь ими:
                – Та что я! Вы бы их почулы! Как мои девчата спивають!  Це звэться трио. На уси голосы. Любка, Надька и Верка. Под баян.
                Вся палата словно сговорилась – уступила Любаше роль старосты, чем та по-детски гордилась. И о своей  палате она врачам говорила:
                – Мои дивчатки мэнэ слухають та поважають.
                А потом переводила на русский, чтобы горожанке Нине Семеновне стало понятней:
                – Мои девочки мне подчиняются и режим соблюдают.
                Любаша любила свое село, хотя и критиковала соседей. Иногда заводила с Фирой спор, себе же противореча.
                Однажды Фира сказала, что ей не нравится в сельских жителях скупость.
                – Прижимистые они какие-то, хотя если попросишь, дадут, но... Вы, Любаша, не такая. И... может, мне это кажется, но завистливы многие, хотя и кажется, что дружат между собою, только и слышишь: моя кума, мой кум... А потом об этой же куме такого наговорят за глаза! И на выручку к другому не торопятся, нет, вроде бы раздумывают долго, пока кто-то другой...
                Любаша молча слушала, потом  процитировала:
                – Моя хата с краю! Не зъим, та хоч понадкусюю? Так?  Це наше, украинське!
                – Хотите сказать – национальная черта? – Нет, это черта скорей людей зажиточных, которым не хочется своего терять, рисковать неохота, и, наверное, это зависит от степени общей культуры. Вот вы  правильно деток воспитываете, к искусству приобщаете, у них на мир широкий взгляд, они уже другие.
                – Може,  и так... Моя соседка, кума тоже,  в парадную комнату никогда не приглашает. Я ей: Маруся, для кого держишь гостиную?  А она: для гостей. Так их не пускаешь туда все равно! А она: для красоты, чтоб люди видели мое богатство. А богатство – это подушек десять штук на кровати, до самого потолка и ковер на стенке. С дырками, старый. Мыши съели.
                Сейчас Ане не хватало умных разговоров. Правда, она не вмешивалась в них, чувствуя, как мало знает вообще, несмотря на свое высшее образование. Оля, Фира и Светлана говорили о книгах, про которые Аня никогда не слышала, о театральных актерах, о незнакомых композиторах. Они больше разбирались в медицине, чем она, биолог. И получалось, что только Оксанка да Груша с Любашей были глупее ее, Ани.
                «Надо будет у Оли взять телефон», – думала Аня, возвращаясь в свою палату, где уже лежали три сельских бабы, с утра до вечера жующие то сало, то коржики какие-то, на вид аппетитные (ей не предлагали).
                Тетка к ней приходила два раза в неделю со скудными передачками. То одну котлетку с хлебушком принесет и бутылочку компота, то купит бублик с маком и пару яблок. Тетка не расспрашивала о здоровье племянницы, а грузила ее собственными проблемами. Жаловалась на фабричное начальство,  на соседей, которые лестницу не метут, лампочки выкручивают, на кота, который ободрал кресло  – скоро рухнет (кота притащила когда-то Аня).
                Хорошо, что тетушка не засиживалась. Наверное, она с ужасом думала о том дне, когда Аня с орущим свертком на руках вернется домой.
                Приходили, конечно, девочки с работы, но всегда посреди рабочего дня, потому что были тут же, под боком, во дворе больницы, но и эти убегали со словами:
                – Ой, перерыв заканчивается, извини, Анька, забежим на днях. Твой не звонил.
                Аня, если ребеночек в ней сидел тихо, устраивалась в вестибюле на первом этаже, возле окна. После обеда здесь было безлюдно, прохладно. Она вынимала косметичку и, отвернувшись к окну, наводила «марафет» на свое пожелтевшее из-за пятен лицо. Подпудривала, красила ресницы, и без того длинные, тайно любовалась глазами. Ей повезло на глаза. Конечно, они не были такими большущими, как у Фиры, но тоже – ничего, не маленькими и красиво приподнятыми к вискам, чистого серого цвета. Ей иногда говорили, что она похожа на Настю Вертинскую. Ане нравились и собственные полные губы, хоть они и расплылись немного.
                Витька   не раз говорил ей:
                – У тебя такие чувственные губы!
                Это было до того, пока она не обрушила на него новость, что беременна. Когда он еще часами не мог от нее отлипнуть – все целовал и целовал, не давая отдышаться.
                – У тебя потрясающие глазки, ты знаешь? – спрашивал и целовал в эти глазки.
                Она  специально не красила ресницы перед свиданием, чтобы не раздражать своего дорогого Витюшу.  Тот не любил «намазюканных баб». Приходилось даже русые волосы не красить в любимый каштановый цвет, как это было до него. Даже губы не разрешал красить ярко, паразит!
                – Он у тебя несовременный какой-то, – удивлялись девочки на работе.
                И она тогда со страхом думала о будущем: вот постареет – и что тогда? Ходить ободранной кошкой? Другие будут наводить хоть искусственную красоту, а она станет седой бабой с бледными губами?!
                Она не знала в то время, что это будущее оборвется так внезапно...
                И сегодня Аня решила посидеть в  вестибюле или походить перед корпусом – не хотелось видеть  новых женщин в прежней палате. Они болтали с утра до вечера о всякой ерунде, не интересной Ане:  у кого какая корова, сколько молока дает, когда свинью резать собираются, почему картошка не уродилась. И все время жаловались на соседей, жаловались...
                Аня медленно спустилась с лестницы, радуясь, что никто из врачей ее не застукал в этот час, и уже направилась к окну. Но там спиною к ней стоял молодой мужчина, городской – судя по джинсам и модной рубашечке да еще  по длинным волосам –  «под битлов».
                Услышав ее шаги, он быстро обернулся и спросил:
                – Девушка, вы не подскажете, в какой палате лежит...
Ане тут же  захотелось провалиться на месте. Первое, что ей пришло в голову, – как она безобразна, а уже потом – страх, растерянность  и  волнение.
                – Анька... Анечка...
                Витя, которого она - по легенде - отправила к маме в Москву (а та жила здесь!),  загорелый, красивый, недавно еще родной,  улыбался так, словно он не отрекся от нее!
                О, это «Анечка»! Не будь этого ласкового словечка, она бы гордо   прошла мимо.
                Аня не упала в обморок, но впервые поняла на собственной шкуре выражение «подломились ноги». Какой позор! Ее ноги от резкой слабости именно подломились, и Аня  стала падать на пол.  Витя кинулся к ней с воплем, подхватил, но не удержал – она все-таки приземлилась на пятую точку.
                – Анька, ты что?!
                Пока Витя ее поднимал, а та  пыталась ему помочь, да  только мешала, кто-то третий уже спешил к ним.
                – Молодой человек, держите со своей стороны! Не мешайте! Аня, это вы?
                Андрей Максимович властным движением привел Аню в вертикальное положение,  проводил до двух спаренных кресел, обитых дерматином, где и усадил, вопросительно поглядывая на незнакомого парня.  Убедившись, что Аня в полном сознании,  сказал с упреком:
                – Шли бы вы в палату. Нельзя вам, моя дорогая, гулять без сопровождения. В это время все отдыхают. Режим нарушаете.
                И сам направился к лестнице, стал подниматься  наверх, то и дело оглядываясь на них.
                Аня, стараясь не смотреть на Виктора, ждала, что скажет этот маменькин сынок. От волнения она покрылась красными пятнами.
                – Это наш палатный врач, очень хороший, – сказала зачем-то.
Виктор ее плохо слушал, зато смотрел с такой виноватой миной, что Аня осмелела:
                – Зачем пришел?
                – Анечка, – Виктор попытался захватить ее руку в плен своих ладоней, но Аня выдернула ее. – Не сердись, я просто не был готов к этому... Я не знал, что так получится... Я думал, что ты... ну, это... придумала специально... Я не был готов к такому повороту...
                – К какому – такому?
                – Понимаешь, мне мать как-то сказала, что сначала надо иметь все, нужное для семьи, а потом жениться. Но я...
                Внезапно злость и обида потеснили волнение, и Аня саркастически улыбнулась:
                – Что – все? Перечисли.
                Он растерянно смотрел, но не на нее, а мимо.
                – Ну, я жду.
                Какой она почувствовала себя взрослой, даже старой, рядом с этим инфантильным тридцатилетним мальчиком, привыкшим к маминым деньгам (сам зарабатывал мало), маминым связям с полезными людьми, маминой трехкомнатной квартире в «сталинке», к маминым обедам, маминому контролю.
                – Она сказала, что прежде я должен прилично зарабатывать. Но, Аня, если говорить правду, то все было так: мама мечтала всю жизнь выдать за меня замуж дочь своей подруги. То есть... чтобы я женился на Ирке.
                Аня прищуренным взглядом смотрела на своего любимого, словно видела впервые.
                – Мама, мама, мама! Только и слышу! Ты сам когда-нибудь что-то решал? Почему ты не спросил у мамы, можно ли тебе со мною... спать?! Если бы она тебе запретила, ты бы не влип! Мама о нас знала? Она думала: пусть мальчик наберется опыта, да? А его шлюшку потом мы спровадим куда-то?
                – Не так все было, не так! Я тебя любил! То есть... я тебя люблю. Просто я не хотел так рано ребенка. Я думал, – Витя говорил быстро, боясь, что ему не удастся довести до конца приготовленное оправдание. – Я думал: ты испугаешься, сделаешь аборт, и я тогда вернусь. А ты...
                – Ты зачем пришел? – оборвала его Аня.  Она устала, ей хотелось уйти, не видеть его, такого слабого, от всех зависимого. – Мне пора!
                – Погоди, – он схватил ее за руки, чтобы удержать в кресле.               – Мама узнала... в общем, я пришел за тобой! Она говорит:  раз вляпался...
                – О-о! – застонала Аня, – мальчик вляпался! Иди домой, слышишь?  Иди к своей мамочке! Мне нельзя нервничать, понимаешь, уходи!
                Она уже кричала, не замечая этого. Кричала со слезами на глазах, пытаясь вылезти из этого твердого дурацкого кресла, а он стоял на дороге, мешал. Потом вдруг опустился перед ней, уткнулся в ее мелко дрожащие коленки, стиснул их руками.
                – Ты что, ты что, Витька? Встань, – испугалась Аня. – Увидят...
                – Не гони меня, не гони, – сказал он глухо. – Я дурак ужасный, я,  когда ушел...
                – Это я ушла, я тебя прогнала сама, забыл?
                – Ты, ты... Я пытался забыть тебя. Не смог. Я Ирке  так и сказал: не могу, не хочу, никогда не женюсь... Я ждал, что ты вернешься. Я уехал к отцу в Москву. Тот меня принял, даже в  КБ  свое устроил, он там начальник... Там целый институт, понимаешь? Жил у отца, с его дочкой, женой. Противно было, понял, что не могу, хочу домой. Но боялся отца подвести. Все-таки сделал московскую прописку... чего ему стоило. Не хотел  его обижать.
                Аня слушала, замерев, и как-то не замечая, что уже по-матерински гладит его спутанные длинные патлы, перебирает, как раньше любила делать.
                – А потом мать мне звонит: А ты знаешь, что твоя пассия... это про тебя... с животиком ходит? Замуж вышла, а ты ее жалел! Я понял: мой это ребенок. Я знал, а мать – нет, понимаешь? Откуда она узнала, понятия не имею.
                Аня теперь поняла, откуда: девочки с работы постарались – просветили дамочку. Они намекали на какой-то сюрприз, но Аня их не поняла.
                – И я... сбежал из Москвы. Понимаю – глупо, надо возвращаться, все решать, то есть... Писать заявление об уходе... Матери о тебе рассказал... правду, а она мне: значит, это ты, сынок, подлец?
                – Вставай, кто-то идет сюда. И помоги мне  подняться.
                Он так быстро вскочил, протягивая ей руки, так мгновенно расцвел, что у Ани дрогнуло сердце.
                – Иди домой, я подумаю, что с тобой... делать.
                И снова она почувствовала свое старшинство, словно речь шла о младшем братишке, который  прибежал к ней просить о помощи.
                Неожиданно в вестибюле показалась целая процессия врачей.
                – А это что в неположенное время происходит?!
                Людмила Николаевна, которую в толпе Аня не разглядела сразу, всех обогнала и вышла вперед:
                – Это кто? А,  Малашенко? Вы почему не в койке? Скажите мужу, чтобы в пять часов приходил, а не  после обеда! Андрей Максимович, это же ваша больная? Она что – перепутала больницу с собственной кухней?
                Андрей Максимович, только вчера выяснивший, что Анечка Малашенко мужа не имеет, улыбнулся своей подопечной и уже с большим любопытством взглянул на Витю. Тот ответил ему улыбкой. «Приятный паренек, – успел подумать Андрей Максимович. – Красивый будет ребенок».
                И еще раз на выходе из вестибюля оглянулся на парочку и даже помахал им ручкой.

продолжеие http://www.proza.ru/2012/11/17/1891