Яко печать.. Война для отрока-4

                ГЛАВА  16.  ЗИМНИЕ  БДЕНИЯ  И  ВОЗВРАЩЕНИЕ  ДОМОЙ 

Вскоре после варварской жестокости немецких летчиков, убивших и искалечивших многие сотни или тысячи беженцев на станции Зимовники, последовало возмездие – 29 ноября 1941 года был освобожден от немцев Ростов на Дону. Позднее будут говорить и писать, что первой нашей победой в Великой Отечественной войне было декабрьское сражение под Москвой. Но мы-то, ростовчане, знали, что это была наша победа над немцами под Ростовом! Она была встречена с великим ликованием и нетерпеливым желанием скорее вернуться домой. Но что-то задерживало семью в изгнании. То ли папе по работе ещё не время было возвращаться, то ли они сами не были уверены в надежности ростовского фронта – немцев отогнали всего-то на три-четыре десятка километров! Так или иначе, но в Зимовниках Масуренковы остались на всю зиму. Наверное, этому способствовало и очень тревож-ное  положение под Москвой. В декабре там развертывалось первое в ходе этой войны грандиозное сражение.

Решительное наступление на Москву немцы предприняли в середине ноября, когда их войска уже стояли совсем недалеко от неё – у Серпухова, Наро-Фоминска, Волоколамска. Неделей раньше на Красной площади состоялся знаменитый парад войск Красной армии, с которого войска отправля-лись прямо на фронт. Парад принимал Сталин. Казалось, для всей страны наступил критический момент – быть или не быть.

Перелом наступил в начале декабря, когда началось контрнаступление наших войск. С потря-савшим всех успехом оно развивалось в течение всей зимы и завершилось крупным разгромом нем-цев, потерявшим более полумиллиона человек и тысячи танков, орудий и множество другого воору-жения и техники. Они  были отброшены от Москвы на запад на 150-300 км. Наконец-то едва теплив-шиеся надежды получили богатую, радостную и животворящую пищу.
Фронт под Ростовом стабилизировался. Налёты немецких самолетов почти прекратились. Бы-ло ясно, что по ним нанесен весьма ощутимый удар, последствия которого они испытывали не только под Москвой. Зимовниковская жизнь окрасилась светлыми тонами.

Почему родители по осени не отправили Юру в Зимовниковскую школу, он совсем не помнил. Всю зиму он провел дома, слушал радио, читал книжки, ведя свой дневник, играя с малыми детьми. Хозяйская малышка пела трогательную песенку:
                Ась папаськи, ась мамаськи
                Нитё мия изяеить,
Что означало: «без папашки, без мамашки никто меня не жалеет». Игорь требовал, чтобы Юра ему читал сказки и стихи Чуковского, Маршака, Барто:  «То не досточки, то косточки трещат» – так на всю жизнь и остались в лексиконе не досочки, а досточки.

Мама с бабушкой хлопотали по хозяйству, папа работал в своем неизменном «Заготзерно» и ездил с инспекциями в районы. Однажды затеяли варить мыло – этого жизненно важного продукта совсем не было в продаже. Пришлось для его изготовления жертвовать очень дефицитным свиным салом. Процесс варева был длительным и сопровождался свирепой вонью, но мыло получилось осле-пительной белизны и отменного качества.
К хозяйке заходили соседские женщины, обменивались новостями, гадали на картах. Мужчин не было, только дети и старики. Папу в армию не брали – то ли ещё его возраст не подошел, то ли уже была «бронь» или «броня» – документ, освобождающий от мобилизации в связи с важностью гражданской службы.

С первыми явными признаками весны засобирались домой. А тётя Лиза  в это осенне-зимнее время с семьёй мытарствовала по Кавказу. Вот что она об этом вспоминает:
               
                З а п и с к и  Е. А. З е р щ и к о в о й

«До Махачкалы доехали благополучно. Хотелось ехать без конца, так как не ожидали ничего хорошего впереди. Что нас ждет в этом городе, мы не знали. Удастся ли переехать море?! Город встретил нас сурово, всё было забито беженцами евреями, русских было мало. В вокзал нас не пусти-ли. Трое суток мы спали около вокзала, соорудив ложе из чемоданов. Шел снежок, мы с сыном лежа-ли на чемоданах, а муж трое суток кружил около нас. На четвёртый день он повел нас в общежитие, которое находилось в кинотеатре «Темп».

Он нёс два больших чемодана. Я спросила наивно, есть ли на кроватях простыни, он ответил что-то неопределенное и, дойдя до общежития, вскрикнул и, бросив чемоданы, схватился за живот и начал стонать. Кто-то вызвал скорую помощь. Его увезли в больницу и сразу же сделали операцию – аппендицит. В смятении и горе я внесла все вещи в помещение.
Какие там простыни! Там и кроватей-то не было. Всё было забито беженцами-евреями. Каждая семья сидела или лежала на своей площадке из узлов или чемоданов, а нам даже и здесь не оказа-лось места. В коридоре сидела русская женщина с мальчиком на своих чемоданах и горько плакала. Я подсела к ней, и мы, вместе с ней всласть наплакавшись, начали делиться своими бедами. У неё муж поехал их сопровождать до моря, в дороге отстал, и теперь она не знает, как и где он будет искать их.

Вскоре нам освободили рядом место, мы разложили свои чемоданы и стали ждать «у моря по-годы». Утром я пошла в больницу, мужа прооперировали, и он к моему ужасу появился на лестнице, идя мне навстречу, улыбаясь во весь рот. А я чуть не потеряла сознание, увидя его на второй день после операции худого, желтого, в больших сапогах. Накричала на него, чтобы он тотчас шел в  палату и лег в постель. Что он и сделал, видя меня в таком состоянии.

Ночью в общежитии была облава, искали дезертиров, забрали моего сына, посчитав его за взрослого, так как он был не по возрасту высокий и широкоплечий, а ему было всего 15 лет. Утром я бегала к прокурору, доказывала, что справку о рождении я  утеряла, а он записан у меня в паспорте, но когда меня мобилизовали, паспорт остался в военкомате и после демобилизации у меня, кроме военного билета, ничего не было. Прокурор внял моим мольбам и сказал: успокойтесь и ждите сына. Вечером сын вернулся. А через несколько дней пришел и муж. Какое счастье – вся семья в сборе!

Сын бегал с мальчишками по очередям за хлебом, муж бегал, чтобы заработать что-то на прожиточный минимум, а я сидела на чемоданах. Так шло время в ожидании отправки за море. И нас, в конце концов, отправили, но не за море, а в Азербайджан, на границу с Ираном. Ехали долго, по приезде поместили нас в домик из двух комнат. Таких абсолютно одинаковых домиков было здесь много, они размещались вдоль арыка, за арыком тянулось поле хлопка, который был уже убран. Это был колхоз. Вдали была расположена тюрьма. По вечерам оттуда доносилось пение, очень слажен-ное, бравшее за душу. Пели мужчины и женщины.

В дороге к нам примкнули три человека, русский бухгалтер и еврейка с девочкой в возрасте моего сына. Мы получили четыре кровати с матрацами и стали обживаться. Но как? Работы не было, получали хлеб и похлебку, потом похлебки на всех не стало хватать. Муж ушел в город за несколько километров, кажется, в Кировабад. По территории бродили голодные евреи. У меня ещё было немного продуктов, полученных в Заготзерно. Кое-как мы с сыном перебивались, иногда даже прикармливали молодую женщину с девочкой.

Коренных жителей почти не видно, лишь иногда под стеной какого-либо домика сидели кра-сивые чернобровые девочки, одетые очень бедно, копавшиеся в голове друг у друга. Когда начало холодать, решили бежать обратно. Лучше в кинотеатре «Темп»,  говорил бухгалтер, и за морем, там за морем хоть работу дадут. В один холодный день, сев на попутную машину, бежали, никто нас не держал. У моря подул сильный ветер, мороз. Ехали в машине стоя. У Володи поднялась температура, заболела нога. В общем, кое-как добрались до Махачкалы. Холод страшенный, Володя совсем расхворался. Общежитие давно уже перестало быть таковым, всех отправили за море.

Шел 1942 год. Зима в Махачкале была суровая. Муж снял угол у многодетной женщины, де-тей у неё было шесть человек, мал мала меньше. Комната не отапливалась. Готовили на керосинке, это же служило и отоплением. У Володи опухла нога, он лежал на кровати с высокой температурой. Укрыли его всем, что было у нас тёплого. Мы с мужем спали на полу, одно пальто стелили под себя, другим укрывались. За всю ночь я не могла согреться. Когда на крыше подтаивал снег, капало на Володину кровать. Капли со звоном разбивались о кожаную куртку, которой он был укрыт поверх одеяла. Их звон раздавался в моем сердце и не давал уснуть. К счастью, таяло редко.

Женщина была молодая, но выглядела старухой. Дети голодные, жили тем, что давала корова, но как-то корову отпустили пастись на пустырь напротив окон, и больше мы её не видели. Горе хозяйки было безутешным, страшно было на неё смотреть. К счастью, вскоре вернулся с фронта муж хозяйки, его демобилизовали по болезни почек, вид у него был такой изможденный, что ждать ей от него помощи не приходилось.

Мы решили переехать в Хасавюрт, мужу кто-то сказал, что с квартирами и работой там легче, но и там было не лучше. Муж снял комнату с глиняными полами, с печкой, которую нельзя было то-пить, так она дымила. Была ранняя весна, в комнате одна кровать совершенно голая,  ни стены, ни окна никогда, похоже, не мылись. Как только муж пошел прописываться, ему сразу же вручили повестку в армию. Он уехал, оставив нас в жалком положении. Ни денег, ни вещей – всё было проедено. Володя к тому времени, проболев больше месяца, поднялся и был здоров. Решил пойти в колхоз, что-бы что-то заработать. Его назначили возчиком. Я пошла в госпиталь и поступила вольнонаемной се-строй. Володя в колхозе, конечно, ничего не получал, работал за обещание расплатиться осенью после урожая. А я устроилась очень хорошо. В госпитале лежали раненые матросы, народ напористый, среди них было много легко раненных. Узнав, что я беженка, они взялись меня опекать. Каждый день на моем столике появлялся обед – довольно обильный. Кроме того, после обеда на кухне оставалась каша и куски хлеба. Всё это поступало в распоряжение санитарок, которые делились со мной. Таким образом, я могла кормить и сына. Миска каши да ещё хлеб – это был целое богатство! Нам стало веселей, но не долго это продолжалось. Наступило лето 1942 года».

Масуренковы, между тем,  при вступлении весны в свои права отправились домой. Ехали же-лезной дорогой в пустой товарной теплушке. Бог знает, почему этот грузовой вагон с толщиной сте-нок в одну доску, с раздвигающимся широченным дверным проемом называют теплушкой. По край-ней мере, в марте 1942 года, когда они со своим скарбом погрузились в неё, тепла там не было. Не-смотря на зимнее одеяние и покрывающие их одеяла, было в ней очень холодно. Но в проём всё вре-мя сдвигаемых дверей врывался такой возбуждающий ветер весны, что они мирились и с неудобствами и с холодом.

По мере продвижения к Сальску и далее вагон наполнялся семьями, как и они, возвращаю-щихся к дому папиных сослуживцев. В том числе и семья его непосредственного начальника, дирек-тора Ростовского Зерногородка, Василия Максимовича Бутрименко. Они очень дружили, но постоян-но подтрунивали друг над другом. Василий Максимович был жизнерадостным и полным юмора ук-раинцем, как и следовало тому быть. Папа, как  казалось Юре, неплохо играл взятую на себя роль хитроватого  и тоже юморного хохла, что, впрочем, было недалеко от истины – хохлацкая кровь Масуренко ещё ведь не совсем растворилась в казачьих кровях великороссов и иных неведомых насельников Дона! Это была неплохая пара и в психологическом и, главное, в деловом смысле. Но главным в этом союзе был, конечно, В.М.Бутрименко, сильный, волевой и решительный человек, не лишен-ный к тому же доброжелательства. Но жена его Юре не нравилась. Она, наоборот, была совершенно лишена чувства юмора, не в меру серьезна до угрюмости и к тому же придирчива.

 Мальчишка поставил её в тупик тем, что, вырабатывая свою подпись (!), принял довольно странную для неё форму: вместо фамилии – имя с буквой «М» в конце. Вот так: «ЮрийМ».
-Так не подписываются, - скучно и нравоучительно заявила она.
- А я подписываюсь так!
- Ну, ты вообще ещё не подписываешься, тебе рано и не на чем ещё.
- А я буду подписываться, где захочу, когда захочу и как захочу!
- Странный мальчик.
- И ничего не странный. Просто ЮрийМ и всё!
Такой диалог состоялся однажды между ними, после чего они явно и неявно испытывали друг к другу плохо скрытую неприязнь и даже антипатию. Зато Василий Максимович был не то чтобы кумиром, но объектом повышенного внимания, а порой и восхищения. Особенно после следующего случая.

На каком-то полустанке или станции возле Сальска их состав, в котором основным грузом были всё-таки не возвращающиеся беженцы, а зерно и другое продовольствие, надолго остановился. По-видимому, состав переформировывали, что-то отцепляли, что-то прицепляли. Процесс затягивал-ся. Тогда  Василий Максимович, легко выпрыгнув из вагона (он ехал, как и Юрин папа, вместе со своей семьей), заговорил с кем-то там внизу на повышенных тонах. Когда разговор достиг особо вы-сокого напряжения, оттуда снизу угрожающе и властно донеслось:
- Я, начальник снабжения 56-й Армии Бутрименко, приказываю немедленно отправить состав по назначению, невыполнение доложу  командарму Ремезову!
Похоже, это возымело действие, так как скоро поезд, подергавшись и полязгав буферами, снова равномерно застучал по рельсовым стыкам. А в вагоне ещё долго обсуждался этот случай, и Василий Максимович со скромной усмешкой принимал похвалы и благодарности от вагонных дам.

Вот здорово, думал Юра, оказывается Василий Максимович такой большой начальник, а мы то и не знали об этом. Был ли Бутрименко действительно начальником снабжения армии, на самом деле он не знал, но в её снабжении он действительно, как и его отец, со всей своей службой принимал самое непосредственное участие – Заготзерно ведь!

Дома их ждала сиротливая разгромленная квартира.  Юра не помнил, что из неё утащили, помнил лишь затоптанные полы и валяющиеся повсюду растрепанные книги, вырванные из них лис-ты, выдвинутые из шкафов ящики, разбросанные вещи, мусор, грязь. Особенно было жалко погуб-ленные книги: академические собрания сочинений Пушкина, Толстого, сочинения Лондона и многое, многое другое – почти вся уже довольно приличная библиотека! Было очень неуютно, обидно и даже злобно.

Многих друзей-приятелей не оказалось на месте. О Петьке Карикове говорили, что его убили немцы, Вовка Чурилов остался с родителями в Ставрополе, Шелухины куда-то исчезли тоже, брат Вова с тётей Лизой пропали где-то на Кавказе. Город потускнел, опустился, всюду были видны следы бомбёжек и разрухи. В общем, возвращение было омрачено тем, что ожидания сбылись не в том ви-де, как это предполагалось: и дом и город, самый лучший и самый родной, но с ним что-то сделали нехорошее, будто осквернили его. Да и сами все  стали какие-то другие. Было жалко и книги, и дом и себя.

Жадно набросился на Сашку Драчёва с расспросами: что такое немцы, как тут было с ними и вообще. По его рассказам, немцы оказались очень ладными, аккуратно одетыми и рослыми солдата-ми. Форма их ему понравилась. Особенно сапоги с короткими и широкими голенищами, в которых у некоторых солдат лежали парабеллумы. У всех были отличные автоматы, увидеть винтовку можно было редко у кого.

С населением немцы вели себя  снисходительно, не грубо или вообще не обращали никакого внимания. Этот нарисованный Сашкой образ полностью выпадал из устоявшегося Юриного пред-ставления о немцах по киносборникам, газетам и радиоинформации. А главное, он совсем не совпа-дал с тем образом немцев, который сложился у него по бомбежкам в Зимовниках. Что-то здесь силь-но не совпадало и вопиюще противоречило друг с другом. Разные немцы что ли?

Когда город остался без власти, наши ушли, а немцы ещё не пришли, началась грабиловка. Почти всё население города или, по крайней мере, значительная его часть, высыпала на улицы и при-нялась грабить всё, что можно было ограбить: магазины, склады, учреждения, квартиры эвакуиро-ванных. Это было что-то невиданное. И стар, и мал, и женщины, и мужчины врывались в помещения, взламывая двери, окна, ворота, сбивая замки, засовы, сметая заборы, ограждения и тащили всё, что были в состоянии утащить, независимо от реальной необходимости: сахар, муку, крупы, масло, керо-син, краску, вермишель, овощи, фрукты, консервы, мясо, рыбу, вёдра, посуду, бочки, столы, стулья, кровати, тумбочки, шкафы, соль, доски, соду, брёвна, олифу, цемент, унитазы, ковры, вино, трубы, проволоку, шифер, патоку - в общем, решительно всё подъемное и транспортабельное. Всё, что до того продавалось или охранялось и что им не принадлежало.

 При этом царила жуткая суматоха, ажиотаж, истерия, в которой были и драки, и ранения, и убийства. Огромное количество ценностей было уничтожено: разлито, разбито, рассыпано, сожжено и даже утоплено в Дону. Начались пожары не от бомбежек, а от беспорядков. И только вошедшие немцы прекратили этот дикий разгул страстей и стихий, презрительно и жестоко подавляя и наказывая воров и грабителей. Сашка сам участвовал в этом мракобесии и помрачении, в момент участия ничего не испытывая, кроме азарта. Но немцев за наведение порядка одобрял. И лишь потом на душе от всего этого стало противно.

Что это был за взрыв хищнических и разрушительных инстинктов, трудно понять и оправ-дать. Но он был, и по рассказам многих очевидцев, не только в Ростове, но и везде, где люди на время остались без власти над ними. Тут, помимо страха за свое будущее и понятного желания обеспечить своё выживание, присутствовало, по-видимому, и нечто другое - и низменная суть человеческая, и месть ушедшей власти за нищенское существование при бесконечном вранье и самовосхвалении этой власти.

И понимая всё это, и тоже испытывая к грабиловке чувство неодобрения, а к её участникам осуждение,  Юра, тем не менее, думал о том, что хорошо бы в такой суматохе добыть, допустим, пистолет и кучу патронов к нему. И это не очень даже тайное желание подвинуло, в конце концов, и его вместе с остававшимися ещё здесь товарищами забраться в квартиру к каким-то новым в их доме жильцам, находящимся в эвакуации. Ребята пробрались туда среди бела дня через окно, выходящее в узкий промежуток между их домами-братьями. Дело было уже в разгар лета накануне следующей оккупации города, когда снова начались бомбежки и новые отъезды людей. Жильцы облюбованной ими квартиры только что уехали, оставив не только почти все свои вещи, но даже часть продуктов. Маль-чишки украли фотоаппарат, ружейные патроны и арбуз.

Вытащив добычу на верхнее перекрытие разрушенного корпуса здания, стоявшего позади портовых контор и их дома, арбуз они тотчас съели, патроны расстреляли в костре, разведенном здесь же, а фотоаппарат Юра понёс к себе во двор, пробираясь по верху высоченной стены с риском свалиться. Что делать с этим чудным заграничным фотоаппаратом, он не знал, просто  он им очень понравился, его было очень приятно держать в руках, и потому с ним было жалко расставаться. И тут сверху он увидел отца.  Тот стоял посереди двора и смотрел на воров. Юра сразу по его виду понял, что он уже знает об их проделке, т.е. о посещении ими чужой квартиры. Полагая, что он может ещё не знать об их воровстве и, пытаясь предупредить это узнавание, Юра незаметно сбросил камеру за сараями, куда спустился со стены по её ступенчатым уступам. И вышел к отцу.

Здесь же посередине двора на глазах у всей  преступной команды отец  жестоко избил сына и даже не руками, а ногами, свалив на землю и выкрикивая что-то о мерзости и недозволенности во-ровства. Это было первый и последний раз в жизни (историю с кнутом и лошадьми Юра в расчет не принимал, так как  она была просто назидательной театральной акцией). Он не помнил, чтобы ему было больно или обидно. Он даже сочувствовал отцу, полагая, что всё это только справедливо, и наказывать ему было ещё более неприятно, чем быть Юре наказанным. Немного смущала унизительность процедуры – ногами да ещё на земле! Он предпочёл бы  более цивилизованной формы наказания.

А выдал ребят к их же благу младший брат Вовки Сахно, увязавшийся было за ними, но с не-годованием отстраненный от операции и изгнанный из их рядов. Это была его месть старшим за изгнание.

В Ростове Масуренковы пробыли с марта до середины июля. В школу Юру опять не определили, видимо, решив, что потом он наверстает пропущенное, или, не захотев отпускать от себя в это очень уж тревожное и опасное время, а может быть, и потому что школы-то не было в это время. Немцы ведь находились совсем рядом, километрах в 40-50. Юра был определен на работу к отцу на его производство,  в Зерновой городок. Он находился на левом берегу Дона у Ковша. Так назывался большой донской залив (или бухта), на берегу которого было сосредоточено огромное механизированное зерновое хозяйство, где складировались, хранились, перерабатывались и перегружались для отправки все зерновые ресурсы Дона. Руководил этим хозяйством В.М.Бутрименко, папа был его главным бухгалтером.

Юра был причислен к лаборатории, занимавшейся контролем  над состоянием и обеспечением сохранности зерна. Это были разные виды пшеницы, а также фуражное зерно, ячмень и овес. В его обязанности входил отбор зерна из прибывающих вагонов и хранилищ специальным щупом. Работа эта осуществлялась по стандартной схеме, соблюдать которую было строго обязательно. Должность его называлась визировщик, правда, такого слова в словарях русского языка впоследствии он так и не нашёл. Наверное, оно было не официальным, а жаргонным, профессиональным. Впрочем, может быть, такого названия и должности вообще не было, а они были изобретены взрослыми для его самолюбия и самоуважения,  ведь в то время ему не было еще и 14 лет. И работал, возможно, он не официально, т.е. без оформления, а просто так, фиктивно, для постоянного присутствия вблизи  отца, под его надзором. Так было надежнее, чем оставлять парня болтаться, Бог знает, где. Но он полагал, что работа его вполне узаконена и что он настоящий советский труженик. Поэтому к делу отнёсся рьяно и с сознанием большой ответственности.  Весь день лазил по вагонам, изо всех сил втыкал щуп с запирающимся вместилищем для зерна на конце в не очень податливые толщи зерна и таскал пробы в лабораторию.

На работу и обратно их с отцом доставляли на линейке - лёгенькой и изящной одноконной те-лежке. В перерыв женщины лаборатории варили чай, и он с ними обедал либо бутербродами, либо еще какой-нибудь снедью, которой его снабжала бабушка. Жизнь была трудноватая, но, по его представлениям, полезная. Продолжалась, впрочем, она не долго – снова через пару месяцев начались налеты немецкой авиации. Были все основания полагать, что достанется и Зерновому Городку, снабжавшему армию и население хлебом. Юру освободили от работы и откомандировали домой.

 Необходимость в этом возникла ещё и потому, что лабораторные работы вообще фактически были прекращены, так как почти весь коллектив рабочих и служащих Городка ежедневно стал отправляться на строительство оборонительных сооружений около Ростова. Папа руководил этим и принимал в строительстве непосредственное участие. Они копали противотанковые рвы, строили ДОТ,ы и ДЗОТ,ы, то есть долговременные оборонительные и долговременные земляные оборонительные точки. Тут уж было не до лабораторных анализов парнишки.

А пока это не произошло, во время тревог и налетов Юра вместе с другими наблюдал со сто-роны Городка картины воздушных сражений над городом. Однажды видел, как в воздушном бою был сбит наш истребитель, «ястребок», как он загорелся и, потянув за собой хвост черного дыма, по кривой устремился к земле. Летчик выбросился, но что-то там произошло, и быстро раскрывшийся парашют мгновенно то ли сгорел, то ли схлопнулся – подробности не были видны за дальностью. Черненькая запятая страшно и долго летела на камни города, медленно и беспомощно перевертываясь в воздухе. Было до слез жалко на глазах гибнущего пилота и очень обидно – почему, почему наш, а не фашистский?!

В один из дней произошло совсем уж страшное. К ним домой приехал вместо папы Василий Максимович и, отдавая маме папины часы и документы, пряча глаза, сказал, что ничего страшного не случилось, просто его помяла лошадь и они отвезли его в больницу. Там ему сделают операцию, и всё будет в порядке. Операция продолжалась несколько часов, делал её доктор Кечик. О нём отзывались очень хорошо, говорили, что это врач от Бога, лучший хирург, и если бы не он, то всё закончилось бы трагически. Оказался поврежденным весь кишечник, содержимое (слава Богу, это было всего-навсего небольшое количество хлеба!)  разлилось по брюшине, надо было всё это чистить, отмывать и зашивать разодранные кишки. Очень опасались перитонита, воспаления брюшины, но всё было сделано так квалифицировано, чисто и безукоризненно, что – обошлось. Бог руками Кечика сохранил жизнь  отцу.

 Около недели он пролежал в беспамятстве между жизнью и смертью, потом медленно пошел на поправку. Юра ежедневно ходил в больницу. Она находилась на Социалистической в районе Боготяновского или Кировского проспектов. Носил бульоны и сухарики и справлялся о здоровье. Потом наступил момент, когда папа вышел к нему, держась за стены и покачиваясь. Он с трудом узнал его. Страшно исхудавший, бледный, заросший щетиной, с виноватой улыбкой, слабый и жалкий. Но уже через три недели он был дома, и вскоре снова отправился на работу – долго болеть было нельзя.

А случилось вот что. В конюшне Зерногородка был молодой необъезженный жеребчик, неук. Отец, памятуя о своём лошадином казачьем детстве, нисколько не сомневаясь в себе (наверное, не впервые!), подседлал его и лихо взлетел в седло. Тот сначала оторопел от такой вольности, пронёс седока по двору и, убедившись  в не случайности своих ощущений, дико взбунтовался. Ему удалось сбросить уже не очень молодого и подрастерявшего сноровку седока. Но при этом случилось самое неприятное – одна нога отца осталась в стремени, и обезумевший жеребец поволок его по земле. В какой-то момент он наступил отцу задней ногой на живот и, упершись в него, вырвал ногу из стремени, раздавив в животе всё, что было можно. Случай смертельный, если бы сразу же отца не отправили в больницу, и он не попал бы на стол к доктору Кечику – так говорили все.

В мучительные дни борьбы жизни со смертью куда-то отодвинулись даже все бомбежки, тре-воги и страхи перед новым немецким наступлением, которое не то, чтобы ощущалось, а просто висело в воздухе и давило своей мрачной неизбежностью. Семья всецело была поглощена состоянием отца, и всеми своими мыслями, волей, надеждами и всем душевным настроем помогала ему выходить из кризиса и медленно, но верно выздоравливать. И по мере его выздоровления внешняя жизнь всё сильнее вторгалась в семейную, взламывая замкнутый мир их забот и надежд.

В эту трагическую смесь общенародного бедствия и их личных страданий успокоительным мотивом вплывали образы иного, книжного мира, в который Юра всё более и более погружался при каждом подходящем для этого случае. А случай этот обычно представлялся каждый день перед сном.  «Первый ученик» Полиена Яковлева, «Потомки скифов» не запомнившегося автора, «Борьба за огонь», кажется, А.Рао (?), «Человек невидимка» Г.Уэллса, «Детство Тёмы» Н.Гарина и, конечно, множество другого, порой случайного, порой несоединимого, но вливавшегося в сердце пряным разнообразием, раздвигающим во все стороны горизонты и лабиринты мира.

Ребячьи игры в эти месяцы отошли в сторону, заглохли, остались лишь вечерние сидения на лестнице в доме и авторские рассказы-фантазии. Здесь же и произошло однажды потрясшее Юру навсегда нежное прикосновение к женскому естеству. Его снисходительно позволила ему Нина Лапкина в ответ на его робкие поползновения в коридорной тьме во время замысловатого Сашкиного повествования о похождениях придуманного им персонажа.

Они сидели, тесно прижавшись, и рука мальчика-юноши оказалась как-то сама собою на Ни-нином колене. Он сначала испугался этого, но никакой реакции со стороны девушки не последовало. Рука полежала, полежала и медленно поползла вверх по ноге, как бы вопрошая, что делать дальше. Ответа опять не последовало. И тогда она увереннее и целеустремленнее направилась совсем уж в заповедное – туда, где под кофточкой ожидали две чудные выпуклые округлости. Они притягивали сильнее, чем полюс притягивает конец магнитной стрелки. Но, как и магнитная стрелка, пришпиленная к игле, замирает в достигнутом положении, так и рука его, прикоснувшись к упругому теплу полушариев, замерла, словно насаженная на иглу чего-то сопротивляющегося в нём – дальше нельзя!

Так и просидели они, оцепенелые, пока длилось повествование Сашки Драчева, пока он не передал его продолжение Юре. Но какое тут могло быть продолжение – всё было сломано, и  выжидательное оцепенение молодых людей и рассказ. Помямлил он, помямлил и быстро завершил его какой-то уж совсем несуразицей.

Продолжения не последовало.  Из-за позора, который он пережил на следующий день в при-сутствии Нины. Они снова сидели своей компанией на ступенечках, но на этот раз во дворе у входа в мастерскую. Кто-то что-то рассказывал. Мимо проходил какой-то мужик и разразился руганью в их адрес: мол, что это за народ по ночам сидит в неположенном месте и т.д. Юра очень возмутился и с негодованием обозвал его какой-то дурацкой фигурой, смеющей делать им, исконным обладателям этого двора и места, замечания и читать нотации. Мужик дико взъярился, обидевшись почему-то на "«фигуру"», и, схватив  наглеца за шиворот в присутствии девочек и, главное, Нины, швырнул, как щенка. Тот отбежал на несколько шагов, а  мужик, видимо, намереваясь повторить своё жонглирование пацаном, ринулся за ним. Пришлось ему позорно ретироваться, и уже издали в бессильной ярости с жалкой бессмысленностью метнуть в  сторону нападающей силы утешительный кирпич.

Это был его конец в его собственных глазах.  Могло ли быть после этого интимное и довери-тельное продолжение возникшей таинственной связи его с Ниной?! Ему оставалось только избегать её, и при неизбежной встрече делать отчужденно независимый вид, чтобы не выглядеть побитой собакой.

Между тем положение на ростовском направлении южного фронта складывалось совсем скверное. Известно, что этому направлению ещё в начале войны немцы придавали огромное значение. Так в документе генерального штаба «Совершенно секретно! Только для командования!» наме-чалось до конца мая 1942 года овладеть районами стратегического развертывания сил на Северном Кавказе и осуществить его, а в июле предпринять наступление через Кавказ с целью овладения кавказскими нефтяными районами. Этот план в апреле 1942 года подтверждается директивой Гитлера № 41: «…в первую очередь все имеющиеся в распоряжении силы должны быть сосредоточены для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожить противника западнее Дона, чтобы затем захватить нефтеносные районы на Кавказе и перейти через Кавказский хребет».

Как писал впоследствии маршал А.А.Гречко, в осуществление этого плана немецкое коман-дование выделило группу армий «А» под командованием генерал фельдмаршала Листа. Всего в её составе насчитывалось 167 тыс. солдат и офицеров, 1130 танков, 4540 орудий и минометов, до 1 тыс. самолетов. С нашей стороны этому противостояли части Северо-Кавказского военного округа, имеющего вооружения менее 40 процентов от положенного по штату.  Почти совсем не было зенитной артиллерии и истребительной авиации. Всего Южный фронт располагал 17 танками и 130 самолетами.

К 5 июля немцам удалось подойти к Дону, а к 24 июля все наши войска отошли за Дон. Фак-тически начался разгром наших войск и их стремительное  разрознённое и неуправляемое откатывание к югу. Фронта как такового не стало. Немцы двигались на юг со скоростью, определяемой лишь естественной скоростью движения их воинских колонн, танков и автомашин и скоростью подтягивания тылов. Но всё это несколькими днями позже, а пока в обстановке начавшегося разгрома и непрерывных бомбежек города семья стала лихорадочно готовиться к новой эвакуации. Почему это с непременной и неотвратимой обязательностью происходило снова, Юра не знал. Вопрос о возможности остаться дома вместе с остающимся народом даже не возникал, будто такая возможность для них просто не существовала, необходимость бегства от врагов была безальтернативной.

Как и ранее, осенью 1941 года, отец организовал бричку  с парой лошадей, погрузил в неё с помощью членов семьи весь их походный скарб, на который водрузились и они сами, и числа 20 июля отправил их на юго-восток по дороге к Сальску, повторяя осенний маршрут. Транспортировку  он поручил конюху дяде Феде, согласившемуся на это потому, что этим же путем он должен был попасть и к своей семье после доставки их в Целину, где им предстояло ждать главу семейства. А сам Пётр остался в Зерновом городке для подготовки его уничтожения в случае неотвратимой угрозы его захвата немцами. По каким-то неизвестным обстоятельствам этот план не был осуществлён. То ли приказ был отменён, то ли его не удалось осуществить по уважительным причинам, но городок остался более или менее целым, а предполагаемые исполнители плана не наказанными за его неисполнение.

                ГДЕ-ТО  В  ИНЫХ  МИРАХ

Высокое плато. От него исходит опасность, так как плато не каменное, не земляное, не твёрдое, как следует быть всякому плато, а зыбкое, состоящее из неведомого хрупко-ломкого и вместе с тем пластичного, почти жидкого материала. Материал этот, однако, не искусственный, а вполне естественный, природный. Он жёлто-палевого цвета, полупрозрачен, и в него проваливаешься, как в снежный наст или густую болотину с жестковатой коркой. И даже можно погрузиться в него до полного исчезновения. И так действительно происходит с некоторыми, находящимися на нём. Это грозит и нам. И некоторые из нас пытаются или только хотят помочь проваливающимся, чем-то нам всем небезразличным. Но я понимаю, что нельзя медлить, нельзя рисковать всеми остальными, надо срочно уходить, так как вещество плато постоянно меняется и становится всё ненадёжнее и опаснее. Я внушаю это своим: уходим, оставим погибающих, им, может быть, помогут их более близкие! И в душе возникает сомнение и угрызение – не подло ли это. Но опасность для нас самих перевешивает.

Я веду их вон с плато, куда-то в спасительный низ, в известное мне место. Путь наш – через острые ломкие хребты и топкие долины – обширный край разрушаемого эрозией плато. В склонах-откосах хребтов и долин вскрывается внутренняя структура этого плато. Она, как слоёный пирог. Слои из того же хрупко ломкого вещества, то более, то менее поддающегося смятию, разрушению и течению. Но вся удивительная прелесть и фантастичность совершающегося – в цвете слоёв. Они жёлто-оранжево-коричнево-красно-бежево-ало-малиново-палево-буро ярко и тонко полосчаты. А ручьи и речки, распиливающие эту слоистую толщу плато, буро-коричневы, маслянисты и стремительны.

Мы пробираемся по этому неземному хаосу с опасностью обрушения, вероятностью погрязнуть в рыхлой осыпающейся и текущей массе и в жидкости ручьёв, возможности заблудиться и сгинуть во всё углубляющихся и сужающихся ущельях.
Один я знаю, в каком направлении нам надо идти, чтобы достичь нашего спасительного твёрдого берега. Он где-то слева от главного русла, и нам надо выйти к нему ранее, чем русло это станет непереходимым для нас. Я веду своих спутников к спасению и помогаю им выбраться из завалов этой невероятно красивой, какой-то будто инопланетной местности к нашему левому берегу. Страха не испытываю, только надежду, которая почти уверенность…Пауза.…

Это всё стоит и стоит в глазах как картина весёлого и страшного наваждения, как образ реального пёстро-слоистого мира в тёплых и ярких цветах, который обрушивается и спешит поглотить нас и увлечь в нечто тяжёлыми и стремительными водами странного коричневого цвета. И нам тоже надо спешить, потому что надвигаются всё густеющие оранжево-сиреневые сумерки, за которыми придёт коричневая ночь. До своего твёрдого левого берега надо успеть раньше, чем опустится  непроглядная мгла.